Секретный сотрудник

3. Карасс

— «Все критяне лжецы», — сказал критянин, — Константинов выпил рюмку и, картинно занеся вилку над тарелкой, несколько секунд размышлял, чем бы закусить, хотя выбор был невелик — между соленым огурцом и соленым же грибочком, наконец огурец победил и исчез во рту Константинова. Фраза была вызвана к жизни репликой Кузница:

— Накрылся Стамбул, теперь на Крит будем ездить.

Такой он был, Константинов. Вольф Шварц спросил: «Крит — это Кипр?». Ефим воскликнул: «О, Крит!». Вадим Дорошенко сказал: «Надо же… А горячее будет?». Дамы не сказали ничего, а Константинов: «Все критяне лжецы», — сказал критянин». И теперь ждал реакции. Реакция последовала незамедлительно.

— Это силлогизм, Вова? — спросила Константинова.

— Ложный, — после приличествующей паузы, ответил Константинов.

Этого уже не мог выдержать Шварц:

— Ну, док, ты даешь! Какой же это силлогизм. Это же очевидный оксюморон!

— Что за зверь? — спросил Ефим. Ему ответил Дорошенко:

— Оксюморон — не знаю, а силлогизм — это про медведку. Мол, медведка — насекомое и имеет хитиновый покров, — и опять спросил о горячем.

— Будет, будет, — ответил ему Шварц и спросил Константинова:

— Скажешь, не оксюморон?

— Скажу, — ответил Константинов, — ты в словаре посмотри.

Все с интересом следили, как Шварц, поставив одну на другую две табуретки, лез за словарем на верхнюю полку доходящего до потолка книжного стеллажа.

Кузниц поймал сочувственный взгляд Инги и подмигнул ей.

«Карасе, — почти с нежностью думал он, — сколько уже лет». Все остальное, что его окружало в жизни: и армейские сослуживцы, и друзья-переводчики, с которыми он уже лет десять ездит синхронить в разные страны, и преподаватели на кафедре в университете — все это гранфаллоны, а здесь карасе, и никакому объяснению это не поддается.

Эти определения их компания взяла у любимого ими всеми Курта Воннегута — у него карассом называлось необъяснимое духовное объединение людей, в отличие от гранфаллонов — объединений внешних и искусственных: профессиональных, национальных и прочих.

Действительно, их многолетнее объединение можно было назвать только карассом — у всех были разные профессии и увлечения, и, казалось, ничто не объединяло их, кроме, может быть, чувства «защищенной спины», по крайней мере, это чувство было у Кузница и за него он был благодарен карассу.

Обычно они собирались у Константиновых, в их просторной квартире, но в этот раз карасе собрался у Шварцев на какую-то особую окрошку, которую собственноручно приготовил Вольф из известных только ему экзотических компонентов. Все устроились в студии и ели эту экзотическую Вольфову окрошку, сначала с опаской, а потом без, потому что, кроме окрошки, были еще разнообразные настойки.

Студия Шварца комфортом не отличалась. Посредине стоял большой мольберт с вечно незаконченным портретом Иры, красавицы-жены Вольфа, по крайней мере, Кузниц помнил, что он стоял на этом мольберте уже лет пять, а то и больше. Перед портретом на хилом чурбачке неизвестного назначения сидел оригинал — хозяйка квартиры Ира Калинкина, фамилию мужа она не принимала, не без основания опасаясь, что ее коснется скандальная слава авангардиста Шварца, — в окружении остальных дам, которые, как птички на проволоке, устроились на длинной садовой скамейке без спинки и, как птички же, чирикали. В руках у дам были разнокалиберные тарелки и плошки с экзотической окрошкой.

Мужская часть карасса устроилась поближе к длинному столу-верстаку, на котором компьютер мирно уживался со старинной ручной прялкой и макетом памятника жертвам Чернобыльской аварии — сложной конструкции из металлических пластин, увешанных колокольчиками; колокольцы звенели при малейшем прикосновении, и беседа шла, как в буддийской молельне, под аккомпанемент тихого перезвона.

Константинов устроился у самого стола и даже нашел на нем место для тарелки, остальные тоже сидели возле стола — кто на чем. Ефим принес из кухни два стула и на одном устроил для себя стол — там стояли его тарелка и рюмка. Теперь он тратил немалые усилия, чтобы предупредить поползновения хозяина дома, Вольфа Шварца, который расхаживал между гостями с тарелкой и рюмкой в руках, с размаху усесться на его «стол» — две попытки он уже пресек и был начеку. Кроме хозяина дома, на его импровизированный стол зарился хозяйский кот Минус — любимец хозяйки и потому особа священная и неприкосновенная, — поэтому Ефим чувствовал себя во враждебном окружении, как государство Израиль, и все время нервно озирался.

Дорошенко тоже сидел возле стола, но места для его тарелки на столе уже не нашлось и он время от времени пристраивал ее на книги над головой Кузница; сам Кузниц устроился прямо на полу под стеллажом и как «человек глубоко военный» — так говорила одна его знакомая — чувствовал себя, если не комфортно, то уверенно — надо было только следить за котом и был один опасный момент, когда Вольф лазил за словарем, но обошлось.

Словарь не помог, хотя листали его долго, и спор увял сам собой, и теперь ругали правительство. Ругали дружно и однообразно, и опять отличился Константинов. Он рассказал притчу.

— Как-то, — сказал он, — бог дал лягушкам в цари чурбан, и стали лягушки чурбан высмеивать: «Ну что это за царь?! И глуп, и говорить не умеет, и собой некрасив». Бог послушал их и поставил над ними царем вместо чурбана цаплю.

— Ну Вова, — сказала, выслушав притчу, Константинова, — ну Вова, зачем же впадать в крайности?!

— Ты, старик, экстремист, — заявил Шварц.

— И за это надо выпить, — добавил Дорошенко.

Выпили и, наверное, оттолкнувшись от реплики Шварца, заговорили об экстремистах, ну и, конечно, о последнем случае с перерождением танков в старинные броневики. Об этом уже говорил весь город.

Вообще-то, эти перерождения уже никого особенно не удивляли — много их стало, как началась война. Но происходили они в основном там, где воевали, и Украины до сих пор не касались. А тут перерождение случилось в городе, да еще такое скандальное — переродившиеся танки хотели продать Союзу правоверных.

В газетах появлялись все новые подробности, правда, большая часть их потом оказывалась вымыслом местных борзописцев. Писали, например, что броневики образца Первой мировой, в которые переродились Т-76, были заправлены горючим и с полным боекомплектом и, мало того, были это не просто какие-то броневики, так сказать, что под руку попало, а был это Броневой дивизион гетмана Скоропадского, о котором писал Булгаков и который так неудачно выступил против конницы Петлюры в восемнадцатом году двадцатого века. Писали также, что в броневиках были экипажи, но этому уже никто не верил.

Обо всех этих подробностях перерождения, настоящих и выдуманных газетами, и шумел карасе.

— Не настоящие это броневички, — сказал Ефим, который всегда и все узнавал первым, — а, похоже, муляжи какие-то. Открыть их нельзя — пробовали даже автогеном дверцы вырезать и не получилось — не берет автоген, сплав там какой-то сверхтвердый. А внутри ничего нет, по крайней мере, когда заглядываешь, внутри ничего нет, ни сидений, ничего — туман какой-то.

— А ты откуда такие подробности знаешь? — спросил Дорошенко.

— Танки на станции Бровары стояли к отправке готовые, а я туда ездил прибор один для института получать — вот и узнал все на месте.

— К ним что, всех пускают? — удивилась Инга Кузниц.

— Меня пустили, — внушительно сказал Ефим.

Константинова сказала патетическим тоном:

— Вы только подумайте, как, оказывается, бог следит за всеми нами!

— Усмири гордыню, женщина, — произнес Шварц тонким елейным голосом, копируя патриарха, и добавил нормальным тоном, — успокойся, можешь и дальше грешить — очень ты ему нужна.

— А вот у вас, Генрих, — спросила вдруг Кузница Ира Калинкина, одарив его взглядом своих серых огромных или, по выражению Константинова, «патологически непропорциональных» глаз, — а у вас, на театре военных действий, эти перерождения должны ведь часто происходить.

— В нашем театре, — усмехнулся Кузниц, — пьесы все больше скучные: сидим в штабе, бумажки пишем, в окно смотрим на море — там, правда, иногда что-то взрывается или стреляют, но это по большей части арабы рыбу бьют, — он достал сигареты и вопросительно посмотрел на Константинова.

— Пошли, — сказал Константинов и встал.

Кузниц поднялся с пола, пристроил на книжной полке свою тарелку и рюмку и неожиданно для себя продолжил:

— Был, правда, один случай, довольно забавный. Двое «правоверных» как-то пробрались мимо часовых — днем, с «мухой» (это гранатомет пехотный) — и хотели пальнуть по штабу и, говорят, переродились вместе с гранатометом.

— Во что? — поинтересовался Вольф Шварц.

Кузниц усмехнулся:

— «Муха» превратилась, говорят, в катапульту древнюю, вроде той, что Архимед изобрел, а воины аллаха исчезли, а вместо них патруль подобрал двух дикарей — в одних набедренных повязках, ни одного языка не знают, всего боятся. Их в Англию отправили — изучать будут.

— Избирательно боженька помогает, — сказал Дорошенко, — похоже, он на стороне коалиции. Ведь не ядерные же гранаты были у этих правоверных.

— Говорят, гранаты заразой какой-то начинены были, чумой что ли, — сказал Кузниц, — а насчет избирательности ты не прав — в коалиции много чего переродилось.

— Ты идешь? — крикнул Константинов от входных дверей.

— Иду, иду, — ответил Кузниц и пошел к дверям. У дверей пришлось выдержать борьбу с котом, который рвался на лестничную площадку, но выпускать его было строжайшим образом запрещено хозяйкой.

На лестничной площадке Константинов курил, прислонившись к перилам. Кузниц стал рядом с ним, прикурил свою сигарету и спросил:

— Что это за притчу ты рассказал народу? Сам придумал?

— Куда мне, — Константинов стряхнул пепел в закрепленную на перилах консервную банку, — это басня Эзопа.

— Надо же…, — сказал Кузниц, — я забыл как-то за этими вояжами, что ты у нас эрудит, как этот…

— Как кто? — поинтересовался Константинов.

— Ну, этот, как его? Забыл, в общем, — признался Кузниц. — Впрочем, я человек военный, бесхитростный и малограмотный — мне простительно. Все время в разъездах, опять же — свое имя можно забыть.

— Путешествуешь ты и правда много, — сказал Константинов, — как Пржевальский.

— Нет, — возразил Кузниц, — на Пржевальского я не тяну.

— Ну, тогда как лошадь Пржевальского, — сказал Константинов.

— Как лошадь, пожалуй, да, — согласился Кузниц, и они замолчали.

— А почему ты теперь не через Стамбул летать будешь? — помолчав, спросил Константинов.

— Опасно стало в Стамбуле, — ответил Кузниц, — местные мусульмане шалят: то гостиницу взорвут с иностранцами, то зарежут какого-нибудь неверного на базаре. Вот командование и решило, что на Крите будет спокойнее — греки ж союзники все-таки.

— А турки разве нет? — удивился Константинов. — Турция же член НАТО, насколько я знаю.

— Турция сохраняет нейтралитет, как Украина. Аэродромы только свои предоставила американцам.

Они опять замолчали. Константинов докурил сигарету, бросил окурок в банку и направился было назад в квартиру Шварца, но вдруг повернулся к Кузницу, который тоже потушил сигарету и собирался идти за ним, и спросил:

— А как там вообще в «стране пребывания», страшно?

— Страшно, — Кузниц помолчал, — особенно ночью. Ты только Ингу не пугай. — Он опять немного помолчал и добавил: — Местное население ведь, в сущности, арабы, хотя и христиане, и многие сочувствуют «правоверным», проводят их диверсантов. Недавно одного штабного зарезали, майора одного — к бабе ночью пошел, и зарезали — нашли утром. Лежишь ночью в гостинице и прислушиваешься — шаги какие-то в коридоре тихие, трещит что-то, — он засмеялся, — а как-то Ариель среди ночи ко мне в номер прибежал. В трусах, весь трясется, пистолетом размахивает, шепчет, что у него в номере кто-то есть. Ну, уговорил он меня, вооружились, пошли, а это летучая мышь оказалась.

— У вас и оружие есть? — спросил Константинов.

— Есть. Пистолеты выдали, — ответил Кузниц, — я свой в тумбочке держу от греха подальше, а Ариель под подушку кладет — застрелится когда-нибудь.

Они вернулись как раз к горячему и новым слухам. На горячее были купаты, приготовленные хозяином тоже по особому рецепту. А новые слухи принес, как всегда, Ефим. Слухи были такие, что и про горячее забыли, правда, ненадолго, и сводились эти слухи к тому, что будто бы на месте перерождения оружия появляются какие-то странные люди и странное у них все: и внешность, и одежда, и поведение.

— Как они сюда попали, эти люди не помнят, — рассказывал Ефим, — и сначала, когда перерождения происходили во всяких диких и отдаленных местах, на людей, появляющихся на месте перерождения, внимания не обращали, и только недавно они произвели настоящую сенсацию в Англии. Случилось это не где-нибудь, а в Оксфорде. Там один сумасшедший то ли физик, то ли химик, страшно возмущенный современными нравами и особенно однополыми браками, раздобыл или сделал маленькую атомную бомбу.

— Постой! Как это раздобыл или сделал? — возмутился Дорошенко. — Ты знаешь, сколько надо всего, чтобы сделать такую бомбу?! Заводы должны были на него работать или большие лаборатории, это я тебе как физик говорю.

— Ну, раздобыл, наверно, не знаю, — сказал Ефим, — не это важно.

— Как это не важно?! — не успокаивался Дорошенко.

— Успокойся, Вадик, дай рассказать человеку, сделал, раздобыл — какая разница, — урезонила Дорошенко его жена Лена — художница и человек романтический. — Ты все горячим интересовался — вот ешь и дай людям послушать.

Дорошенко махнул рукой и занялся купатами, а Ефим продолжал:

— Ну вот, стал он угрожать этой бомбой и требовать смертной казни для гомосексуалистов. Полиция окружила его дом в Оксфорде, начала эвакуацию города, но вмешалось провидение — и бомба переродилась. Этого физика-химика арестовали, но в его доме неожиданно оказались еще двое. Сначала их тоже повязали как соучастников, но потом выяснилось, что зря, и тут начинается самое интересное. — Ефим замолчал и занялся купатами, опередив кота, который тоже на них нацелился.

Все терпеливо ждали продолжения, но оно последовало, только когда Ира забрала своего любимца и посадила к себе на колени.

— Так вот, — сказал, наконец, Ефим, — один из них оказался профессором Оксфордского университета, а второй — его студентом. Но не это интересно, а интересно то, что они рассказали. Они утверждали, что сейчас 1912 год — студент говорил, что он поступил в 1910-м, а профессор все просил позвать ректора, господина, скажем, X, и выяснилось, что этот самый X действительно был ректором Оксфордского университета с 1909-го по 1913 год и что он умер в 1914-м. Одежда на этих людях тоже была из того времени: и материал, и покрой. Многое в современной жизни их удивляло и пугало. Потом похожие случаи произошли в Америке — там на месте перерождения появился сначала какой-то дремучий ковбой из первых поселенцев, а потом — несколько индейцев из племени сиу в боевой раскраске. Сначала военные пытались замять это дело, а сейчас об этом уже все знают и называют этих людей «lost» — потерянные.

Ефим замолчал и налил себе Вольфовой настойки. Какое-то время все молчали, переваривая кто информацию, кто купаты. Наконец Лена Дорошенко рассеянно поинтересовалась, намотав на палец локон со своей буйной шевелюры — предмета тайной зависти менее волосатых подруг:

— А что с ними стало, с этими потерянными?

— Изучают, — ответил Ефим, — изучают как паранормальное явление. Потому и засекретили вначале.

— Ужас какой, — сказала Лена, — только представить себе: попасть в будущее, одной, вокруг все незнакомое, чужое, с ума можно сойти.

— Может быть, кто-то из них и сошел с ума — мы же не знаем, — поддержала ее Инга. — А интересно, у нас тоже такое случалось? Или у вас там, на островах? — спросила она у мужа.

— У нас в «стране пребывания» похожая история была — я же рассказывал, — ответил Кузниц. — Эти двое дикарей с «мухой» — при желании вполне можно сказать, что они из этих, как Ефим говорит, потерянных. И вообще, я эти сказки уже слышал — в штабе много об этом говорили, когда в Англии этот случай с бомбой произошел — у нас ведь в штабе почти все британцы, только несколько еще поляков да мы. А здесь вроде пока потерянных нет, разве что из броневичков кто-нибудь вылезет. Вообще-то, я не очень верю этим слухам — похоже на газетную утку. Кстати, эти дикари, которых возле «мухи» схватили, так это, скорее всего, сами террористы и были — арабы в длинных таких рубашках ходят — галабиях, — скинул рубашку, и вот тебе дикарь.

— Из броневичков никто не вылезет — они наглухо задраены, я сам видел, — сказал Ефим.

— Не надо все так сразу отрицать, — вмешалась Константинова, — ведь в перерождения мы тоже сначала не верили. Никто не в состоянии постичь Его замыслы!

— Аминь, — резюмировал Константинов, — надо на посошок и домой — поздно уже.

— Vous avez raison,[15] — поддержал его Дорошенко почему-то по-французски.

— Успеете, — сказал Вольф Шварц, — сколько тут ехать?! А я вот что думаю насчет этих потерянных. Как вам известно, я атеист и во все эти божьи провидения не верю. По-моему, при всех этих перерождениях действует какое-то сильное поле, вот оно и может, так сказать, выдергивать из прошлого людей, которые находились в этом временном слое, что ли. Вообще-то, я не специалист, но…

— Заметно, — сказал Константинов.

— Ну и что! — парировал Вольф. — Мне это подсказывает интуиция творческого человека. Мало что ли известно случаев, когда художник провидел будущее?! Вот Дали, например…Что он там предсказал?

— Полет Гагарина, — сказал Дорошенко и чокнулся с Константиновым.

— Не смешно, — сказал Вольф и тоже поднял свою рюмку, — предлагаю выпить за творческую интуицию.

Тост получил всеобщее одобрение, и тема, казалось, была забыта, но вдруг неожиданно для всех в роли теоретика выступил Ефим.

— Я тоже думаю, что бог тут ни при чем, — сказал он. — Я думаю, что просто наша планета не желает больше терпеть те гадости, которые мы творим с ней и на ней. Ядерные технологии и особенно ядерное оружие угрожают планетарному равновесию, и на Земле начинают происходить компенсационные процессы — так называемые перерождения ядерных материалов. Что же касается этих «потерянных», то это вполне могут быть мутанты.

— Теория не нова, — заметил Константинов, — ее уже пытались протолкнуть наши академики, но беда в том, что она недоказуема. Почему, если это так, как ты говоришь, планета не реагирует на испытания ядерного оружия — их ведь многие страны продолжают проводить?

Ефим хотел ответить, но тут кот, почувствовав, что присутствующие потеряли бдительность, исхитрился и стащил мясную колбаску с его тарелки.

— Ловите его, ловите! — истошно закричала Ира Калинкина, вскочив с чурбачка. — Ему нельзя это есть — у него аллергия.

Общими усилиями кота загнали под диван — он там утробно выл и не хотел расставаться с добычей. Супруги Шварц-Калинкины улеглись на пол и пытались его выманить фальшивыми посулами мяса в будущем, но у кота уже было мясо в настоящем и на посулы он не поддавался.

Очередное собрание карасса закончилось. Переступая через хозяев, гости потянулись в прихожую одеваться.

Шварц жил в новом районе, а остальные — в старом городе, куда ехать надо было сначала маршруткой, а потом метро. Ехали все вместе, но по дороге почти не разговаривали, только Инга обсудила с Леной Дорошенко перспективы катанья на горных лыжах в Карпатах этой зимой. Так доехали до «Театральной», где Константиновы выходили, а остальным надо было делать пересадку. Время было позднее, людей в поезде было мало, но в вестибюле станции они неожиданно увидели довольно большую толпу.

— Интересно, что там произошло, — сказал Ефим и пошел к толпе, остальные потянулись за ним. Кузниц толпы боялся и хотел остаться, но Инга потянула его за собой.

Все столпились вокруг человека, сидевшего на скамейке у стены, и возбужденно переговаривались. Человек этот действительно выглядел странно. На нем был кожаный комбинезон и кожаный шлем с длинными ушами, и на лбу у него сидели большие очки-консервы. Кузниц подумал, что больше всего он напоминает фотографию Валерия Чкалова у самолета после перелета в Америку. В детстве у Кузница была книжка с такой фотографией, и он ее хорошо помнил. Человек что-то доказывал стоящему возле него дежурному полицейскому.

Любопытный Ефим поговорил с людьми и выяснил, что этого человека привели с собой в метро какие-то подростки, что он тут всего боится и просит вывести его наверх. Больше Кузниц ничего не успел узнать, потому что подошел их с Ингой поезд. Поезд был последним, и пришлось уехать. Через окно вагона Кузниц успел еще раз мельком увидеть этого странного человека и еще раз подивиться его сходству с Чкаловым со знаменитой фотографии. По дороге домой они с Ингой вяло обменялись впечатлениями, решили, что это какой-то шутник так вырядился. Утром об эпизоде никто не вспомнил, и только потом, спустя много месяцев, выяснилось, что была это их первая встреча с «потерянным».