Секретный сотрудник

9. Пера палас

Хемингуэй сидел за столиком в кафе на первом этаже, пил разбавленную водой ракию и быстро писал в блокноте шариковой ручкой. Был он молодой, чернявый, причесанный на прямой пробор, с маленькими офицерскими усиками. Военная тужурка со споротыми погонами была накинута на плечи, и ничем не напоминал он седобородого старика с портрета, висевшего в семидесятых годах прошлого века во всех русских интеллигентных домах, скорее был он похож на своего героя tenente Henry,[64] которого с себя, видимо, и писал.

Отдавая ключ портье, Кузниц мельком взглянул на Хемингуэя через стеклянную дверь кафе и обвел глазами холл в поисках остальных «потерянных». Все они, как и следовало ожидать, были там. Не видно было только Мата Хари, но ее визгливый смех доносился с нижнего ресторана, примыкавшего к холлу.

Они собрались в кружок вокруг Грэма Грина, который, как настоящий entertainer,[65] развлекал всю компанию: мрачного, с кривой седой эспаньолкой Льва Давидовича Бронштейна, величественного, как и положено шах-ин-шаху в изгнании, Реза Пехлеви, уютную бабушку Агату и настороженно приткнувшегося на краешке дивана хиппи Билла Клинтона в рваных кедах и с грязноватым рюкзачком за плечами.

Приближался час обеда, когда «потерянных» кормили в нижнем ресторане за счет заведения, и они обычно собирались в это время в холле.

— Одни убытки от них, — пожаловалась Кузницу толстая армянка Софи, сидевшая за конторкой портье, — сейчас еще журналисты припрутся и тоже норовят бесплатно поесть, дармоеды, а туристов из-за этих терактов стало совсем немного.

Кузниц сочувственно улыбнулся ей и подумал в который уж раз за эти, такие богатые невероятными событиями два дня их стамбульской недели: «Но почему же Бродский не воскрес? Ведь с него вся эта мистика началась. Ведь это он вроде как знак подавал».

Дело было в том, что в этот приезд из всех номеров знаменитой стамбульской гостиницы «Пера Палас» поселили его сразу как раз в том номере, где когда-то жил поэт Бродский. Бродский Стамбул не любил, о чем откровенно писал, а Кузницу Стамбул нравился, зато он не любил стихи Бродского. И вот надо же было такому случиться, что живет от теперь в его номере.

Кузниц сразу усмотрел в этом некий знак, правда, не знал тогда, какой, и всякий раз, глядя на бронзовую табличку на двери своего номера: «Joseph Brodsky, Nobel Prize Winner»,[66] ждал чего-то, но прошло два дня и ничего не происходило.

Засыпая на широкой кровати с бронзовыми львами на спинке (Ариель когда-то набил спьяну здоровенную шишку о такого льва), Кузниц думал о знаменитом постояльце этого номера и удивлялся, как легко тот стал писать на чужом языке, правда, писать заумно и, на взгляд Кузница, малоинтересно.

Сам Кузниц, несмотря на немецких предков и некоторые познания в иностранных языках, относился к русскому языку как к части своего организма, как, скажем, к руке или ноге и жизнь без русского языка была бы для него неполноценной, как существование инвалида. Он лежал и думал, что, если бы Бродский ожил и пришел в бывший свой номер, им было бы о чем поговорить. Но призрак поэта не появлялся, хотя гостиница эта была полна теней великих и не очень.

Стамбульская гостиница «Пера Палас», в которой теперь каждый месяц останавливалась их троица, была достаточно старой (на бронзовых брелоках для ключей была выбита цифра 1893 — год открытия гостиницы) и поэтому не очень удобной и славилась главным образом своими знаменитыми постояльцами: жили тут когда-то Троцкий и Мата Хари, шах Ирана Реза Пехлеви и Эрнест Хемингуэй.

Ариель в один из приездов жил в номере Агаты Кристи и утверждал, что старушка Агата приходит к нему по ночам в белой ночной сорочке, заляпанной кровавыми пятнами, плачет и куда-то зовет. Хосе говорил, что Ариель завел шашни с какой-нибудь пожилой американской туристкой, которых было полно в отеле, и создает таким образом себе легенду. Ариель клялся, что не врет, и предлагал провести ночь в его номере и убедиться, но желающих не находилось.

Они прилетали сюда каждый месяц на неделю работать синхронистами на семинарах ЮНИДО. Работу эту им нашел, конечно же, Абдул Эджби, и были они этому рады, так как на Украине шли разборки «синих» с «оранжевыми», переводческой работы было мало и платили за нее гроши.

Правда, Кузниц этим и прочими благотворительными деяниями Эджби тяготился и полагал, что за них рано или поздно придется расплачиваться, но Абдул клялся, что все это делает из дружеского отношения к нему и чувства симпатии к его товарищам.

— Вы классные синхронисты, — говорил он, — поэтому я вас и рекомендую.

Кузниц знал, что переводчики они действительно не самые плохие, но знал он также и то, какая жестокая в этой области конкуренция и что без протекции они бы эту работу никогда не получили.

Так или иначе, но в первые два дня этой недели ничего не произошло, Абдул в Стамбуле не появился, и они без особого напряжения занимались своим хотя и тяжелым, но привычным делом.

Третий день в Стамбуле начался как обычно. За завтраком Кузниц как обычно, пожалел, что с ним нет Инги и некому оценить роскошные восточные сладости и фрукты, в изобилии выставленные в буфете, — сам он эту роскошь не любил и, как обычно, съел на завтрак салат и яичницу с сухой и переперченной турецкой колбасой.

Он уже пил кофе, когда пришел, как обычно, по утрам мрачный Хосе и не менее мрачный (тоже, как обычно, по утрам) Ариель, и они с Хосе стали препираться, тоже как обычно. Несколько выпадал из обычного репертуара только предмет препирательств.

Дело на этот раз было в том, что Хосе поселили в номере эрцгерцога Франца-Фердинанда, того самого, что был убит в Сараево сербским анархистом Гаврилой Прынципом, из-за чего началась Первая мировая война. Ариеля же разместили в соседнем номере, где жила когда-то супруга эрцгерцога. Номера соединял общий балкон, и Ариель взял обыкновение приходить утром к балконной двери номера Хосе и кричать тонким голосом:

— Франц! Вставай, пора ехать в Сараево!

— Ты мне надоел со своими шутками! — сердито выговаривал сейчас Хосе Ариелю, накладывая себе в тарелку те самые фрукты и сладости, которыми пренебрегал Кузниц. — Сколько можно мусолить старый анекдот!

Ариель пока молчал, но Кузниц знал по опыту, что это не надолго. Он допил кофе и, кивнув соратникам, вышел из столовой.

Он остановился на узком тротуаре у входа в отель и закурил. Стояло яркое апрельское утро, солнце, отраженное в окнах дома напротив, ослепляло, и он надел темные очки. Знаменитый стамбульский смог еще не замутил воздух — дышалось легко, воздух был прохладным, пахло жареными каштанами, которые продавали на углу с жаровни, и едва уловимо — морем.

Смог опускался на город ближе к полудню, и тогда сразу становилось душно и жарко, а в воздухе повисала плотная бензиновая мгла, настолько плотная, что иногда нельзя было разглядеть противоположную сторону улицы. Но до этого неприятного момента еще было несколько часов.

У входа участники семинара фотографировались с гостиничным швейцаром, которого звали Ченгиз, но которого за постоянную навязчивую улыбку Хосе прозвал Льомкири,[67] и прозвище это в их компании прочно прижилось. Льомкири был одет в костюм янычара собственного дизайна: шальвары с широким красным кушаком, жилет с золотым шитьем и красная же феска с кисточкой. Костюм дополняли длинные «запорожские» усы. Раньше, когда Кузниц приезжал сюда несколько лет назад, костюм дополнял еще и ятаган, но потом ятаган запретила полиция.

Увидев Кузница, Льомкири оскалил зубы, подмигнул и развел руками. Кузниц сочувственно покачал головой. Он знал причину этой пантомимы — фотографироваться с швейцаром надо было за плату, доллар или два, но участники из стран бывшей Империи, как правило, не платили, полагая или делая вид, что со стороны швейцара это дружеский жест и проявление международной солидарности трудящихся. Льомкири придерживался иной точки зрения, но сказать стеснялся и ждал, что Кузниц это сделает за него, но Кузниц вмешиваться не стал, зная, что «янычар» своего не упустит и с лихвой отыграется на японских туристах, которые только что закончили завтрак и толпой повалили из гостиницы.

Вскоре подошел автобус, появились мрачные Ариель и Хосе, собрались и шумно расселись по местам участники семинара и все поехали в Центр. Кузниц сел отдельно от соратников и стал смотреть в окно.

Сначала они ехали по мосту через залив Золотой Рог, потом вдоль Босфора и по берегу Мраморного моря мимо древнего акведука, построенного императором Адрианом в первом столетии новой эры и до сих пор почти не тронутого временем. По сторонам появлялись то древние константинопольские храмы, то средневековые мечети — за окнами автобуса столица двух великих империй, Римской и Оттоманской, демонстрировала свои памятники, разбросанные среди современных зданий огромного полуазиатского-полуевропейского мегаполиса с населением то ли пятнадцать, то ли восемнадцать миллионов.

«Никогда я не был на Босфоре — я тебе придумаю о нем, — вспомнил Кузниц Есенина и подумал, — а я вот полжизни провожу сейчас на Босфоре и придумывать не надо — взять бы и написать обо всем этом: о Стамбуле и других экзотических местах, куда меня заносила судьба, о жизни переводческой, далеко не однообразной, о клонах этих и леопардах, о Мальтийской операции». И тут ему вспомнился давний разговор с Рудаки по этому поводу.

— Переводческая профессия очень вредная, — говорил тогда старый перс, — она незаметно отнимает у человека индивидуальность. В этом смысле она сродни актерской. Меня всегда смешат знаменитые актеры, которые вещают по какому-нибудь поводу. Слушаешь их и думаешь: вот это он из Чеховской пьесы кусок цитирует, а это явно «На дне», а это современная пьеса какая-нибудь, судя по изрекаемым благоглупостям. И хороший лицедей, и хороший переводчик рано или поздно теряет свое лицо. Вы молоды еще, — советовал ему тогда Рудаки, — бросайте это дело пока не поздно.

Вспомнив сейчас этот разговор, Кузниц подумал, что старик, наверное, был прав и что действительно пора подумать о том, чтобы сменить профессию — в этой достиг он уже того самого предела, за которым ничего нового не может быть и интересного тоже.

Очень не хотелось ему сейчас садиться в кабину и переводить давно опротивевшие речи, в которых время всегда «непростое», а решения «судьбоносные». Перерос он и эти речи и произносивших их ораторов, перерос, как перерос когда-то армию с ее молодежной романтикой. Пора было подумать о чем-нибудь своем — не так уж он любит деньги, чтобы ради них жертвовать своей индивидуальностью. Только чем заняться — вот вопрос.

Однако в этих своих размышлениях упустил он как-то из виду, что он еще и сотрудник International Anti-terrorist Organization, а такие организации ой как не любят, чтобы о них забывали. Вот IAO и не замедлила о себе напомнить неожиданным и странным образом, и особенно странным показалось ему то, что ее посланником и вестником был человек по фамилии Бродский.

Кузниц даже дара речи лишился на какое-то время, когда в перерыве отделился от толпы пивших кофе участников молодой человек, подошел к нему мелкими шажками и сказал:

— Бродский Михаил Юрьевич, Казахстан. Нам надо поговорить.

«Вот тебе и знак — мало того что Бродский, так еще и Михаил Юрьевич, как Лермонтов, а Казахстан тут при чем?» — подумал Кузниц и наконец спросил:

— О чем поговорить?

— Есть тема, — многозначительно помолчав, ответил Бродский. Кузниц тоже решил многозначительно помолчать, и они молча стали разглядывать друг друга.

Бродского Кузниц сразу мысленно назвал «мелкий бес» — правильные, но мелкие черты лица, низкорослый, маленькие ручки, находящиеся в беспрерывном движении — то в карманы засунет, то потрет одна о другую, маленькие ноги в лакированных туфлях — он все время притопывал то одной, то другой ножкой. В общем, сразу не понравился ему этот Бродский, и он спросил неприветливо:

— А что за тема? Вы не могли бы поконкретней?

— Аб… — ответил Бродский, и вдруг глаза его расширились, он страшно побледнел и махнул рукой куда-то за спину Кузница.

Кузниц обернулся и увидел, как огромное цельное стекло выходившего на Босфор окна у него за спиной вдруг покрылось мелкими трещинами и рухнуло, как ему показалось, в неожиданно наступившей абсолютной тишине. Тут же раздался гулкий удар грома, потом второй и третий, пол под ногами содрогнулся, и в комнату влетели тысячи осколков.

Каким-то чудом ни один осколок не попал в Кузница, но стоявший перед ним Бродский схватился обеими руками за шею, согнулся и упал на пол ему под ноги. Вокруг поднялся крик, люди метались по комнате, налетая на Кузница, но он не двигался с места, в оцепенении наблюдая, как вокруг лежащего на полу Бродского натекает темно-красная лужа.

Вдруг кто-то грубо отпихнул его в сторону, и он узнал турецкого спецназовца, охранявшего Центр. Тот упал на колени возле Бродского, отнял его руки от шеи, поднял одной рукой его голову, а другой нащупал и зажал пальцем артерию на шее.

— Ambulance! — крикнул он Кузницу. — Tell Vuslat to call the ambulance![68]

От толчка спецназовца Кузниц очнулся и на дрожащих ногах стал пробираться в кабинет Вуслат, расталкивая выбежавших в коридор участников семинара и сотрудников Центра. Протолкнувшись наконец в кабинет, он крикнул:

— Call the ambulance!

Ему ответил Ариель, которого он почему-то никак не ожидал увидеть здесь, в кабинете:

— Успокойся, уже вызвали.

Они с Хосе сидели на стульях возле стола Вуслат, которая быстро говорила с кем-то по телефону по-турецки. У Хосе одна рука была обмотана платком.

— Задело? — спросил его Кузниц.

— Ерунда, — ответил Хосе и поморщился.

— А что это было? Теракт?

— Скорее всего, — сказал Ариель, — Вуслат сейчас выясняет. А грохнуло вон там, — он показал в окно на противоположный берег залива Золотой Рог, где поднимались два столба черного дыма, — где-то в Бей-Оглу, около нашей гостиницы.

— Ага, — Кузниц еще плохо воспринимал происходящее, но военная выучка сказалась и он предложил, — пошли к участникам, посмотрим, может, ранен кто и помощь нужна.

— Там спецназ, — заметил Хосе, — они свое дело знают.

Но Кузниц все же вышел в коридор. В коридоре все еще была сутолока — все возбужденно говорили, не слушая друг друга, и в толпе участников действительно находилось уже несколько бойцов турецкого спецназа, охранявшего Центр. Они подходили к людям, расспрашивая их о самочувствии. Нескольких, очевидно, раненых осколками, поддерживая под руки, уводили в комнату переговоров, где, как знал Кузниц, было несколько диванов. Туда уже спешил Сумэн с переброшенными через плечо полотенцами и кувшином воды. Кузниц заметил того спецназовца, который помогал Бродскому, подошел к нему и поинтересовался:

— Как там раненый?

— Какой раненый? — спросил спецназовец.

— Ну, тот, которого в шею ранило осколком. Вы ему еще кровотечение остановили.

— А, этот, — ответил спецназовец, — думаю, выживет.

Его увезли в госпиталь на улице Ватан. Вы фамилию его знаете? Можете у них узнать, в каком он состоянии.

— Спасибо, — сказал Кузниц, и они замолчали.

Спецназовца этого Кузниц знал немного, видел его часто у входа в Центр, но только сейчас присмотрелся к нему повнимательнее. Это был типичный турецкий полицейский, высокий, сильный, уверенный. Темно-синяя ткань формы обтягивала его мощные плечи и на груди слева, чуть ниже эмблемы специального подразделения турецкой полиции отчетливо виднелось большое черное пятно, очень похожее на то, что было когда-то у капитана Гонты. Заметив, что Кузниц уставился на пятно, полицейский улыбнулся.

— A leopard never changes its spots,[69] — сказал он, резко повернулся и отошел.

«Выходит, и у них здесь свои Леопарды есть, — подумал Кузниц, провожая взглядом внушительную фигуру полицейского, правда, подумал без особого интереса. — Ну есть, ну и что из того? Мне-то какое дело». И тут он вспомнил, как Эджби рассказывал про парижских «меченых» и про их чудесные способности, и решил: надо бы как-нибудь спросить у Вуслат, не замечалось ли чего подобного у местных Леопардов. Но это потом, а сначала про Бродского надо в госпитале разузнать и поговорить с ним, если он в состоянии разговаривать. «Ведь не зря он ко мне подошел, что-то хотел сказать важное», — подумал Кузниц и пошел обратно в кабинет Вуслат.

В кабинете была обстановка оперативного штаба. Щурясь от дыма торчащей в углу рта длинной ароматной сигареты, Вуслат отдавала распоряжения своим сотрудникам. Кузниц стал у входа рядом с Ариелем и негромко спросил его:

— Что слышно, баба?

— Английское посольство взорвали и банк около — стеклянная башня такая возле базара, знаешь?

— Какое посольство? — усмехнулся Кузниц. — Посольство в Анкаре.

— Ну, консульство — какая разница, — Ариель пренебрегал такими мелочами, — народу, говорят, погибло — тьма.

— Это ж рядом с нашей гостиницей, а гостиница не пострадала? — спросил он.

— Вроде нет, — ответил Ариель, — но там ерунда какая-то происходит. Вуслат туда звонила — говорит, что в некоторых номерах там какие-то люди вдруг появились, так сказать, не прописанные. В общем, сейчас поедем туда — узнаем на месте, что там происходит. Автобус через пять минут должен быть. Пошли участникам объявим.

Поехать в гостиницу удалось не через пять минут и не через десять — пока собрали перепуганных участников, пока успокоили находящихся на грани истерики дам-делегаток, пока помогли спуститься и устроили в автобусе раненых, прошел почти час.

Назад ехали по окружной дороге — в центре движение из-за теракта было перекрыто, — и к гостинице подъехать удалось с трудом. Взорванное консульство и банк находились всего в паре кварталов от «Пера Паласа», и там тоже все подъезды были перекрыты, и шофер долго объяснялся с полицейскими пока наконец им не разрешили проехать к гостинице.

И в гостинице была суматоха: носились по этажам коридорные с чемоданами и без, в холле толпились постояльцы, срочно покидавшие после теракта гостиницу, несмотря на уговоры толстого, величественного менеджера отеля, сейчас бледного и непривычно растрепанного от всех вдруг свалившихся на него забот.

Менеджер взывал к здравому смыслу, говоря, что теракт уже произошел и не у них в гостинице и что едва ли сразу будет еще один. Но, похоже, ссылки на то, что «бомба не попадает дважды в одну воронку», не действовали на японцев и американцев, в основном живших в гостинице и сейчас срочно ее покидавших.

В общем, суматоха была большая, на грани паники и, как выяснилось вскоре, недавние взрывы были не единственной ее причиной — в довершение их в гостинице появились «потерянные», причем не простые, а, так сказать, VIP — воскресли многие из знаменитостей, живших тут в прошлом веке. К демократии века нынешнего они не привыкли и терроризировали персонал в традициях своего недемократичного времени.

— Du, Schwein, was hast du mir gebracht?![70] — кричала официанту из бара тощая брюнетка в микроскопической шляпке из черной соломки, сидевшая на диване в фойе. (Кузниц видел такие шляпки на юношеских фотографиях своей ленинградской бабушки, большой в свое время модницы. Она говорила, что до войны такие шляпки называли «менингитками».) Официант утирался — видимо, то, что он принес, было выплеснуто ему в лицо — и громко возмущался на публику по-турецки.

Публика, собравшаяся вокруг брюнетки, турецкий не понимала и явно держала ее сторону. Чернявый субъект с усиками офицерского образца, одетый в заправленные в сапоги бриджи и накинутую на плечи тужурку с форменными пуговицами, выговаривал официанту по-английски, рядом с ним стояли и согласно кивали головой две не менее странные личности в «тройках» из коричневого твида — явный англичанин военно-колонизаторского вида и тип в пенсне и с растрепанной эспаньолкой. Чуть в стороне, вытянув длинную шею, жадно внимал скандалу хиппи-американец в рваных джинсах.

Кузниц наблюдал эту сцену, остановившись возле самой входной двери — к стойке портье было не протолкнуться из-за отъезжающих, к которым сейчас еще присоединились нервные «семинаристы», требующие ключи от своих комнат, — там стоял гвалт и тоже пахло скандалом.

«Лучше переждать», — решил Кузниц и продолжал наблюдать за странной компанией, собравшейся вокруг брюнетки.

Он уже понял, что это «потерянные», и нельзя сказать, чтоб очень удивился или заинтересовался. Опыт общения с ними в Службе идентификации сказывался, и с Вуслат он успел поговорить в Центре и узнал от нее все, что она сама успела разузнать по телефону. Ей сообщили, что воскресли Мата Хари, Хемингуэй, Троцкий и еще кто-то, но остальных еще не идентифицировали.

«Странно, что они воскресли, — думал он, — ведь взрыв-то был, самый настоящий взрыв — никакого перерождения не было, а они воскресли», — и тут он вспомнил про Бродского: неужели и он воскрес?! Не дай бог!

Во всем великолепии своего янычарского костюма к нему подошел Льомкири, оскалил зубы и зашептал на своем отуреченном английском:

— Мистер Хемингуэй — писатель, мистер Грин — писатель, мистер Троцкий — русский еврей, говорят, тоже историческая личность и Мата Хари — шпионка — ее расстреляли, а она воскресла и скандалит. Они все мертвые были, все! О, аллах!

— А кто еще воскрес? — спросил Кузниц.

— Шах персидский воскрес, — со значением произнес Льомкири, — настоящий шах, суровый, из номера не выходит. Американца, который в этом номере жил, палкой выгнал. Скандал! Звонит — надо ему обед нести, а все боятся. Наверное, менеджер сам понесет. — Он помолчал и добавил: — Еще говорят американский президент Билл Клинтон воскрес — вот этот хиппи-бой, что там стоит, но я не верю: как он мог воскреснуть, если он живой и не старый еще?!

— Клонировать можно не только мертвых, живых тоже можно, — сказал Кузниц, но это было явно выше понимания Льомкири, он удивленно взглянул на Кузница, покачал головой и отошел.

Из толпы, окружавшей конторку портье, возникли Хосе с Ариелем, Ариелю удалось прорваться к конторке и взять ключи для всех.

— Пошли в нумера, — сказал он, отдавая Кузницу его ключ, — посмотрим, кто там есть. В твоем номере кто жил? — спросил он.

— Бродский, поэт, — ответил Кузниц.

— Стихи тебе почитает, — усмехнулся Ариель, — а у меня, может, эрцгерцогиня объявиться — интересно будет познакомиться поближе, правда, не знаю, как ее звали. Надо будет у мужа спросить. Я к тебе зайду, когда герцог Фердинанд воскреснет, — сказал он Хосе.

Хосе хмыкнул, но ничего не ответил, и они разошлись по своим комнатам.

Дверь своего номера Кузниц открыл с опаской, но номер оказался пустым. Никого не было и в ванной — не было в номере никаких следов посторонних, хотя он посмотрел и в стенном шкафу, и даже под огромной кроватью. Правда, под кроватью он обнаружил лифчик, но тот, очевидно, лежал там уже давно и в любом случае не мог принадлежать Бродскому.

Кузниц переоделся в джинсы и легкую рубашку, надел кроссовки и был готов к дальнейшим действиям: надо было перекусить — не ел-то с самого утра, а солнце уже скрылось за мечетью Сулеймана Великолепного и на Золотой Рог опустилась мутная мгла стамбульских сумерек.

«И Бродского надо навестить», — напомнил он себе и вышел из номера.

Однако навестить Бродского было не так просто — нужно было взять с собой какого-нибудь турка, знающего английский, иначе в госпитале не объясниться. Помог, как всегда, Льомкири — нашел нового кухонного мальчика по имени Кемаль и тот за небольшую мзду согласился помочь. Кемаль закончил, должно быть, хорошую школу и по-английски говорил более чем прилично.

Кузниц быстро перекусил в рабочей столовке в ближайшем переулке — любил он такие столовки, вкусно там готовили, чисто и недорого — и вскоре, захватив Кемаля, уже ехал на такси в госпиталь.

Добираться в госпиталь тоже пришлось окружной дорогой — весь район, в котором произошел теракт, был оцеплен полицией. По дороге Кемаль пересказал Кузницу последние новости.

По телевизору сообщали, что ответственность за теракт взяла на себя турецкая националистическая организация «Серые волки», которая когда-то давно прославилась покушением на Папу, но с тех пор о ней ничего не было слышно, и вот сейчас она снова заявила о себе.

Жертв было на удивление мало, всего несколько человек — в банке как раз был обеденный перерыв и в здании почти никого не было, а на территории английского консульства и вообще взорвали пустой дом приемов и погиб только один охранник.

«Вот и верь после этого слухам», — подумал Кузниц, вспомнив, как Ариель говорил в Центре, что «народу погибло — тьма».

Дорога до улицы Ватан заняла у них около часа, поэтому, когда приехали туда, уже стемнело. Без Кемаля Кузниц и впрямь ничего бы не добился. С ним и то пришлось немало побегать по этажам огромного госпиталя, каждый раз излагая свою просьбу все более высокому начальству, пока их наконец не допустили к Бродскому.

Михаил Юрьевич Бродский (Казахстан) лежал в отдельной палате, которую охранял полицейский, и вид имел бледный и несчастный. Вся палата была уставлена какими-то приборами, на экранах которых змеились зеленые кривые, а к рукам раненого были прикреплены трубки и еще одна трубка торчала у него из горла.

Вид палаты живо воскресил в памяти Кузница его собственные, далеко не безмятежные дни, проведенные в больнице после выстрела «меченого», воскресил настолько живо, что он попятился и подавил в себе сильное желание тут же убежать из палаты, а раненый открыл глаза, криво улыбнулся и просипел:

— Хорошо, что вы пришли. Мне надо сообщить вам… важное… от мистера Эджби.

«Понятно, — подумал Кузниц, — действительно недаром Иосиф Бродский знак подавал», — подошел к кровати и сказал:

— Слушаю.

— Наклонитесь, — велел Бродский, и когда Кузниц наклонился к нему, зашептал: — В гостинице готовится теракт, мы узнали через наш казахский джамаат[71] — там есть наши, — я доложил Эджби, и он распорядился сообщить вам. Бомбу там подложили, где — мы не знаем, надо искать срочно. Когда эти взрывы случились, я подумал, что это в гостинице, но оказалось, что нет, значит, в гостинице еще будет. Срочно, — он замолк и закрыл глаза.

В палату вошел врач, тронул Кузница за руку и сказал:

— Заман, финиш.[72]

Кузниц бросил взгляд на бледное лицо Бродского и вышел из палаты.

«Что делать? — думал он. — Сообщить в турецкую полицию? Но как я объясню, откуда у меня информация про теракт? Нет, через Абдула надо действовать, и поскорее».

Кемаль ждал его в коридоре.

— Где можно найти Интернет? — спросил его Кузниц. — Срочно надо. Только хороший, быстрый. С домом надо срочно связаться.

— В гостинице «Акгюн» есть, тут недалеко, только дорого там.

— Ничего. Поехали.

Интернет в «Акгюне» действительно был, но добраться до него оказалось еще сложнее, чем недавно в госпитале до Бродского. Так же, как и там, ходили они с Кемалем по этажам от одного менеджера к другому, только, в отличие от госпиталя, тут приходилось везде платить — и чем выше был этаж и менеджер, тем больше.

Это хождение по этажам власти особенно злило Кузница потому, что сам компьютер с Интернетом был в подвале, и они потеряли потом еще много времени, спускаясь к нему по запутанным лестницам и переходам. И наконец, когда казалось, что все препятствия позади, последним, непреодолимым препятствием стал прилипший к экрану подросток с прической «ирокез». Подросток был богатым и упрямым — ни за что не хотел уступать компьютер, не доиграв в «бродилку», несмотря на отнюдь не детские цены, установленные в гостинице за эту услугу, и ссылки Кузница на «emergency».[73]

«Вот-вот рванет, если уже не грохнуло», — думал Кузниц, лихорадочно перебирая в уме возможные сценарии нейтрализации подростка: от поиска родителей и апелляции к их гражданским или каким-нибудь иным подходящим к случаю чувствам до простенького плана подойти и дать подростку в ухо. Ни один из этих сценариев не казался ему достаточно эффективным, и так он и стоял за спиной у подростка, тупо бормоча про «emergency».

Спас положение гонг на ужин, который был в этом отеле похож на пасхальный перезвон, частый и пронзительно громкий. Подросток, соответствуя своей прическе, издал клич индейцев, бросил компьютер и стремглав помчался в ресторан, а Кузниц наконец получил доступ ко «всемирной паутине».

Интернет в гостинице действительно был хороший, без всяких дополнительных сложностей вроде паролей, поэтому он быстро связался с Эджби, сообщил ему о готовящемся теракте в гостинице «Пера Палас» и также быстро получил от Эджби ответ. Ему предписывалось держаться подальше от гостиницы и ничего больше не предпринимать — обо всем позаботятся без него.

Правда, на всякий случай Эджби передал ему пароль для турецкой полиции. Пароль был, как для русского, смешной — «кулак», что значит по-турецки «ухо», а отзыв был еще смешнее — «бардак», по-турецки «стакан».

Бормоча себе под нос «кулак-бардак», Кузниц встал из-за компьютера и, кивнув Кемалю, который ждал его тут же на диване, стал вместе с ним искать дорогу из подземелья. Поплутав по подземным коридорам, попав один раз в подземный гараж, а один раз в прачечную, они наконец добрались до вестибюля гостиницы.

В вестибюле были платные телефоны, и Кузниц купил карточку, чтобы позвонить Инге.

«Надо было раньше позвонить, — корил он себя, набирая номер. — Выругает она меня и будет права».

Так и оказалось. По телевизору про стамбульский теракт уже сообщили, расписав как заведено у лживого и беспардонного племени «рыцарей пера». И Инга была на грани истерики, сказала, что звонила уже в гостиницу, никого из ребят в номерах не было, но в гостинице ее все же немного успокоили, а так бы «совсем с ума сошла». Кузниц бэкал и мэкал, и оправдывался, как мог, и в конце концов был прощен.

Закончив разговор с Ингой, он подошел к Кемалю, который ждал его терпеливо, как и положено восточному человеку.

— Извини, — сказал ему Кузниц, — извини, что ждать тебя заставляю, но мне еще позвонить надо в одно место. Ты закажи пока кофе себе и мне — я быстро, — и он опять пошел к телефонам.

В гостинице ответил незнакомый мужской голос по-турецки.

«Полиция уже на месте», — подумал Кузниц и чуть было не произнес магический, как утверждал Эджби, «кулак-бардак», но вовремя одумался, усмехнулся про себя и сказал по-английски: — Это постоялец гостиницы. Можно позвать менеджера?

Голос что-то ответил по-турецки, и трубку взяла Софи. Из разговора с ней он узнал, что в отеле полно полиции — ищут бомбу, всех из гостиницы эвакуировали и она сама тоже уходит, а Кузниц пусть едет в гостиницу «Меркурий» — напротив, — всех постояльцев пока туда переселили и вещи! перенесли.

— Я и сама туда сейчас ухожу, — сказала Софи, — меня полиция прямо в спину выталкивает.

«Значит, не было взрыва», — с облегчением подумал Кузниц, вернулся к Кемалю и за чашкой слабенького, но жутко дорогого кофе (гостиница такая) пересказал ему новости из «Пера Паласа». Кемаль сказал «бисмаллах»[74] и этим ограничился. Они взяли такси и поехали в «Меркурий».

В «Меркурии» царил хаос или, как заметил сидевший в холле на своей сумке Ариель, «полный бардак». Кузниц усмехнулся, опять вспомнив пароль, и отправился искать свои вещи. Он с трудом нашел свой чемодан среди кучи других вещей, сваленных на полу в холле, и уселся на него рядом с Ариелем. Подошел Хосе, и они стали обсуждать ситуацию.

Ариель предлагал взять такси и поехать в другую гостиницу, благо в Стамбуле это не проблема, но Хосе был против того, чтобы тратить лишние деньги. Кузниц тоже не хотел никуда ехать. Решили ждать, пока наконец им выделят номера. Вокруг стоял крик, «семинаристы» и редкие оставшиеся после теракта туристы — постояльцы «Пера Паласа» осаждали конторку портье.

— Такое в Союзе когда-то творилось во всех гостиницах, помните? — заметил Хосе.

Кузниц рассеянно кивнул, а Ариель выругался и предложил пойти пока в бар.

— Давай сходим, — согласился Кузниц.

Хосе уговорить не удалось, и они отправились в бар вдвоем.

Бар в гостинице «Меркурий» располагался на открытой террасе, оттуда хорошо был виден весь вестибюль и можно было следить за ходом переселения. Как ни странно, бар был полупустой — никто из толпившихся в холле почему-то сюда не поднялся, только за столиком у самого входа, откуда лучше всего просматривался вестибюль, сидели «потерянные» и с ними пожилой господин богемно-иностранного облика — явно писатель или художник.

«Потерянные» присутствовали всем составом — был даже шах Ирана, поэтому сдвинуты были два столика и за ними шла оживленная беседа, насколько мог разобрать Кузниц, на английском.

Взяв у стойки джин с тоником, они с Ариелем сели за единственный свободный стол у самого входа — остальные заняла компания «потерянных» — и стали наблюдать за ситуацией в вестибюле, в которой видимых изменений не происходило. Все также у конторки портье толпился народ, а Хосе достал из сумки книгу и начал читать.

Разговор за соседним столом теперь стал слышен отчетливо, разговаривали действительно по-английски и обсуждали вынужденный простой в съемках и связанные с этим финансовые потери. Говорил главным образом богемного вида иностранец — грозился подать в суд на полицию за потерянный по ее вине съемочный день, остальные его поддерживали односложными репликами.

Отпив из бокала тоник с легким привкусом джина, Кузниц кивнул на компанию «потерянных» и сказал Ариелю:

— Смотри-ка ты, как быстро они пристроились — едва воскресли, а уже в кино снимаются.

— Интересно, джин тут вообще есть? — содержимое бокала явно интересовало Ариеля больше, чем «потерянные»: — Один тоник, похоже, скажи?

— Пару капель, наверное, все-таки добавили, для запаха, — не согласился с ним Кузниц, — но ты посмотри на этих, — продолжил он, — неужели воскрешение или переселение во времени совсем на них не подействовало. Я как представлю себя на их месте, так оторопь берет, а они ничего-в кино снимаются.

— Никакие это не «потерянные», — вдруг заявил Ариель в своей безапелляционной манере, — ты посмотри на них — все с мобилками, а одеты как — сплошной «Ливайс» и «Рибок». — И опять вернулся к теме, которая волновала его намного сильнее: — Пойду водки себе закажу неразбавленной, — решительно сказал он, — и пусть при мне бутылку откроют. Ты не будешь?

— Не буду, — отказался от водки Кузниц и стал исподтишка разглядывать «потерянных».

Когда видел он их в «Пера Паласе», одеты они были действительно необычно, не по-современному — он вспомнил бриджи и сапоги Хемингуэя и шляпку-«менингитку» Мата Хари. Теперь же их одежда ничем не отличалась от современной туристской «униформы»: мужчины были в джинсах и кроссовках, а дама — в молодежной маечке и с голым животом.

Ближе всех к его столику сидел Троцкий, и был он похож на Троцкого, насколько помнил его портреты Кузниц, хотя не было у него полной уверенности, что не путал он его с Калининым. Но был Троцкий похож и просто на пожилого еврея-туриста откуда-нибудь из Америки, или Израиля, или даже из России.

Как только Кузниц это подумал, у Троцкого зазвенела мобилка и он на чистом русском языке с одесско-еврейскими интонациями стал громко и оживленно говорить с каким-то Мишей, справляться о здоровье некой Юлечки и вспоминать о совместной поездке в Инкерман прошлым летом.

Кузниц уже не знал, что и думать, но тут вернулся Ариель с водкой и внес некоторую ясность.

— Кино, оказывается, снимали в «Пера Паласе», — сказал он, одним духом опорожнив свой бокал и закусив маслиной, — мне Софи сказала, и с менеджером я тоже говорил — знаешь, толстый такой? Американская киностудия снимает фильм про то, как все знаменитости, которые в этом отеле жили, вдруг воскресли и очутились в нашем времени. Хемингуэя, говорят, знаменитый актер играет, Чак какой-то.

— Чак Норрис? Не может быть, он слишком старый, — усомнился Кузниц.

— Не знаю, Норрис, Моррис — они для меня все на одно лицо, в общем, знаменитый какой-то. А ты водки не выпьешь? Хорошая водка — «Оголи». Не хочешь? А я, пожалуй, еще граммов пятьдесят для полноты картины. — И он отправился к стойке.

Неожиданно для самого себя Кузниц почувствовал разочарование. Теория всеобщего надувательства, выдвинутая когда-то профессором Рудаки, получала очередное, хотя и косвенное, подтверждение.

«Выходит, нет никаких клонов и воскресений, — думал он, — а с перерождением оружия как? А с Леопардами? Неужели мертвая кукла капитана Гонты была галлюцинацией? А другие «меченые», полицейский этот сегодня в центре. Leopard never changes its spots», — вспомнил он и спросил Ариеля, вернувшегося со второй порцией «Столи»:

— А как же Вуслат говорила про «потерянных» и Льомкири в гостинице?

— Они тоже сначала не знали про съемки — думали, что это «потерянные». Ну, вроде так задумано было — актеры в свои образы вживались, — ответил Ариель, нежно поглаживая в предвкушении свой стакан.

«Жалко», — опять подумал Кузниц, допил свой джин и собрался предложить Ариелю пойти назад в вестибюль. Там началось вдруг какое-то осмысленное движение — все потянулись к лифтам, а Хосе спрятал книгу в сумку, встал и посмотрел в сторону бара.

Тут к их столику подошел человек, чем-то неуловимо напоминавший Абдула Эджби, правда, намного старше — элегантный, как картинка, в облаке дорогого лосьона, — и, обратившись к Кузницу, сказал на правильном, но каком-то искусственном английском:

— Вы Кузниц? Можно вас?…

Он взял Кузница под руку и отвел в сторону под удивленным взглядом Ариеля.

— Ты иди пока в зал — там, похоже, уже определились с номерами, — сказал ему Кузниц, отходя от столика с незнакомцем, — я скоро…

Незнакомец отвел его подальше от занятых столиков, остановился и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Кулак.

— Бардак, — ответил Кузниц, не выдержал и хихикнул.

— What's so funny?[75] — строго спросил незнакомец.

— Да так, — смутился Кузниц, — по-русски это слово не совсем приличное.

— А… — сказал незнакомец, видно, не до смеха ему было: ситуация, а может, должность — он так и не представился — к шуткам не располагали. И, сославшись на Эджби, рассказал, что в гостинице действительно была заложена бомба, которая должна была взорваться сегодня в шесть утра, когда все постояльцы спали, но не взорвалась, а переродилась и, более того, в результате перерождения появились «потерянные».

— Вот они, там сидят, — он кивнул на столик, за которым сидели, как ему только что сказал Ариель, актеры.

— Так это же актеры, — сказал Кузниц, — съемочная группа.

— Это мы такую версию запустили, — сотрудник IAO неожиданно подмигнул, что совсем не вязалось с его строгим обликом, — так удобнее, понимаете?

Кузниц рассеянно кивнул, в смысле, что понимает, но сам ничего уже не понимал. Он вспомнил, как «Троцкий» говорил по телефону с каким-то Мишей, вспомнил его одесский выговор.

«Они что же, и родственников им уже обеспечили для правдоподобия?» — подумал Кузниц, но спросить об этом постеснялся и вместо этого задал вопрос: — А от меня что требуется?

— Ничего, — ответил элегантный незнакомец, — ничего от вас не требуется. Просто мистер Эджби, — произнес он с почтительным придыханием, — просил вас поблагодарить за оперативную информацию и сказал, чтобы я держал вас в курсе. Вы когда домой уезжаете?

— Должны послезавтра, — ответил Кузниц.

— Ну, я буду вас информировать, — агент IAO протянул свою визитку, — а если что надо, звоните. — И он быстро отошел, не прощаясь.

Кузниц, не глядя, сунул визитку в карман — ничего не надо было ему от IAO — и пошел в вестибюль, где увидел, что его чемодан сиротливо стоит посреди холла, а ребята уже, наверно, поднялись в номера.

Он взял у портье ключ от своего нового номера, узнал, в каких номерах поселили соратников, и, захватив чемодан, поднялся на лифте в номер. Гостиница «Меркурий» была новой, в современном стиле, и номер был получше, чем в «Пера» — просторная комната с широкой двуспальной тахтой, и ванная была не похожа на прежнюю, где стояла посередине, занимая почти все пространство, огромная чугунная ванна на львиных лапах.

Кузниц открыл балконную дверь и, закурив, вышел на узенький балкон. Прямо перед ним через узкую стамбульскую улочку возвышалась темная шестиэтажная громада «Пера Паласа». Света не было ни в одном окне, у входа стояла патрульная машина, и до него доносился треск статики в полицейской рации. Он постоял на балконе некоторое время, продолжая думать о «потерянных», Леопардах и прочих чудесах, свидетелем которых он невольно становился, и, так и не решив в очередной раз, чудеса это были действительно или чья-то искусная мистификация, вернулся в комнату и стал разбирать вещи.

Первое, что он увидел, открыв крышку чемодана, был лифчик, найденный под кроватью в номере Иосифа Бродского. Он хмыкнул: привет от Бродского, и, выбросив во второй раз приблудный лифчик в мусорную корзину, решил позвонить Ариелю.