Сангвиний: Великий Ангел

Глава 14

Я не помню почти ничего из того, что произошло далее. Меня практически несли на руках, а когда я пытался удержаться на ногах, мои ноги скользили по палубе. Мы прошли еще по нескольким бесконечным коридорам, так же через несколько темных, мрачных залов. Я не видел ни одного из обитателей этого подземного мира — скорее всего они рассудили, что разумнее всего будет держаться подальше.

В конце концов мы вышли в круглый зал, расположенный где-то в глубине подземелья «Красной Слезы». Его архитектура была схожа с той галереей, где я нашел алтарь, хотя и выглядел почище. Над нами возвышался высокий свод, заканчивающийся красный фонарем, который отбрасывал кровавый отблеск на окружающий черный металл. Меня бросили в кресло — железный стул с высокой спинкой, сделанный под космодесантника. Мой похититель стоял передо мной. Я попытался рассмотреть его.

— Ты Офаним, — произнес я, слегка невнятно выговаривая слова. Меня лихорадило и я чувствовал себя измотанным.

Он просто смотрел на меня. На его поясе висел меч, на рукояти которого было множество драгоценных украшений, и я не мог отделаться от мысли, что ему не терпится его использовать. Когда он наконец заговорил, его голос звучал на удивление ровно.

— Ты под защитой примарха, — произнес он. — Это единственная причина, по которой ты все еще жив.

— Это моя работа, — ответил я, пытаясь придать себе хоть немного покорности. — Записывать то, что я вижу.

— Эти места под охраной. Я не знаю, почему они не охранялись.

Я чувствовал, что у меня снова учащается дыхание, и изо всех сил старался успокоиться. Он все еще не убил меня. Он даже не достал свой клинок.

— Что там происходит? — спросил я.

— Древние обряды, — прозвучало в ответ. Но Офаним ничего не сказал — вторая дверь беззвучно открылась, и вошел примарх.

Как и тогда, когда я увидел его в первый раз, он словно осветил пространство. Свет отражался от множества мелких точек розового золота на его доспехах. Он был без шлема, и его длинные волосы свободно падали на помятый нагрудник.

Мой похититель поклонился примарху, бросил на меня последний непостижимый взгляд и удалился. Двери за ним закрылись, оставив меня наедине с объектом моего изучения.

— Как вы… — начал я.

— Мне стало интересно, будешь ли ты продолжать, — спокойно сказал Сангвиний, подойдя ко мне. Я поерзал в кресле, желая сесть поудобнее. Но боевой пластине примарха виднелись шрамы после недавней битвы — должно быть, он прибыл сюда сразу после стыковки с флагманом. — Я думал, сможешь ли ты противостоять желанию продолжать копать.

— Вы бы могли остановить меня.

— Мог.

— Но не сделали этого.

Сангвиний сложил руки, и я увидел, как огромная тень его крыльев прошелестела у него за спиной.

— Разве ты не помнишь, что я сказал тебе в нашу первую встречу?

Пиши искренне и без страха.

— Тогда я должен спросить вас, — начал я осторожно. — Что здесь происходит.

Примарх выдержал паузу, подыскивая нужные слова.

— Тень осталась, — наконец сказал он. — Мы носим ее с собой. — Он сухо улыбнулся. — Ты был прав. Мы носим маски над этой тенью. Все мы знаем это. Люди на наших кораблях знают это. Мой брат Хорус. Я бы даже сказал, что об этом скорее всего знает любой разумный человек. И все же об этом никогда не говорят. Почему? Потому что легче наслаждаться маской, чем поверить в плоть под ней.

— Это ужасно.

— Я знаю.

— Я не могу выбросить этого из головы.

— От тебя этого и не требуется.

Я глубоко вздохнул. Страх все еще не отпустил меня, а сердце бешено колотилось. Неужели именно такая судьба ждала меня теперь — быть привязанным к одному из этих алтарей, чтобы мое тело обескровили, а разум очистили от воспоминаний? Если это так, то я ничего не мог с этим поделать. Оставалось только продолжать говорить — то, что я всегда и делал, единственное, что делало мой кошмар чуть менее реальным.

— Моя коллега, Джудита, — сказала я. — Я думаю, она боготворит вас.

— Меня боготворили всю мою жизнь. И мне будут поклоняться и в будущем.

— Что вы об этом думаете?

— Мой отец — самое могущественное существо, которое я когда-либо встречал. Его способности дают ему право считать себя богом по большинству критериев, которые мне приходят на ум, и все же он всегда противился этому. Если он сопротивляется, то я вряд ли смогу поступить иначе.

— Но это не вызывает у вас недовольства?

— Это чушь. Все это. Поверь мне, что когда я говорю, что я верю в Имперскую Истину, то эти искреннее.

Это происходило снова. Как и во время нашего первого разговора страх ослабевал, воспоминания об ужасе быстро исчезали, и мне хотелось оттолкнуть, заглянуть чуть глубже.

— Я не думаю, что вы так считаете, — произнес я. — То, как вы говорите о том, кто вы есть. Вы видите будущее, не так ли? Вы сражаетесь так, что это невозможно. Действуете так, как никто другой. Вы видите события до того, как они происходят.

— И ты тоже. Ты не спишь. Ты мечтаешь. Ты мечтаешь так много, что барьер между реальным миром и воображением истончается, и это отражается на твоей работе. Таким образом, ты чувствуешь нашу собственную истинную сущность, даже когда мы никогда не говорим об этом. Даже когда тебе от этого плохо. — Он огляделся вокруг, посмотрев на свое окружение с выражением, похожим на отвращение. — Мы становимся чем-то большим, чем это. Наш вид. Ларец чудес, не имеющий аналога. Галактика должна быть очищено от опасности, прежде чем эти дары могут быть использованы, и в этом цель крестового похода. Альтернатива — повторение ужасов прошлого.

— Так что вы видите в будущем? — спросил я.

— Ничего определенного. Фрагменты, возможности. Некоторые из них не сбудутся в результате сделанного выбора, другие будут едва отличаться, когда их время придет.

— Значит, вы предвидели нашу встречу?

— Нет.

— Но вы позволили мне продолжить расследование.

— Я сказала тебе идти туда, куда приведет правда.

Я поерзал в своем кресле. Металл был на удивление теплым, словно под ним скрывался реактор.

— Я говорил с одним из ваших воинов. В своей личной комнате он создал видение ада. Себя в аду. Я думаю, что все остальные ваши люди такие же — измученные, пытающиеся спастись от чего-то, тянущего их назад. Как мне кажется, вы освобождаетесь от этого только во время сражений.

— На нас лежит проклятие, — сказал Сангвиний. — Легион был проклят с самого начала, и в первые годы они потакали этому. Никто не учил их другому, поэтому они повиновались своему проклятию, позволяли ему властвовать над ними. Они удовлетворяли свой аппетит. Совершались ужасные вещи, зверства, которых никогда должно было быть, но кто им помогал? Кто поднимал их из трясины и показывал другой путь? Никто. Ни мой отец, ни Малкадор. Напротив, их бросали в самые тяжелые ситуации, такие, которые бы сокрушили любую силу, не прибегавшую к тем методам, что использовали они. Они восставали снова и снова, никогда не умирали, никогда не жили, всегда прятались. Ты спросишь меня, почему они терпели пытки? Ничего не менялось. Имплантировались те же органы. Выдвигались те же требования. Их кровь такая, какой были всегда.

— Именно за этим и следят Офанимы. Возрождение старого.

— Рак сидит в наших костях, но ему нельзя позволить разрастись. Мы жестоки с собой, когда это необходимо. Так же жестоки, как и те, кто хочет нас уничтожить.

— Что происходит с теми, кто поддается?

— Их забирают. Или они находят отпущение в смерти. Последнее предпочтительнее, для всех нас.

Я вспомнил Аэлиона.

— Так вот что случилось с тем, кого я встретил? Создателем этих видений?

— Неужели ты думаешь, что я бы сказал тебе, если бы это было так?

Итак, они забрали его. Он, конечно предпочел бы предаться своему безумию Убийства. «Я хочу, чтобы люди думали, что я умер достойно». Что случилось с теми, кого отослали на Баал? Что они могли получить там за свою слабость?

Мне показалось, что в этом крылась большая жестокость, большая потеря. Он был таким энергичным, таким живым, самым активным из всех, кого я встречал. Но я догадывался, что у Легиона не было выбора, и был уверен, что они не получали удовольствия от своих средств сдерживания. Они боролись с болезнью, которая преследовала их с самого рождения, и только самые сильные средства могли помочь.

Все это привело меня в уныние.

— Я видел труп на этом корабле, — сказал я. — Он выглядел обескровленным. На Илехе я тоже видел труп — такой же. Если ваш народ хочет измениться, ему предстоит долгий путь.

Впервые Сангвиний выглядел раздраженным — возможно, от гнева, а может, от чувства вины.

— Ты не представляешь, чего я требую от них, — прокричал он. — Всех них. Стремление к красоте преображает страдания. Оно освящает и преображает его. И все же древняя ярость бурлит под кожей. Если они впадают в грех, когда плоть слаба, значит, они уже сто раз заслужили отпущение грехов. Тысячи моих сыновей лежат на полях сражений в сотне миров, и все они сражаются за дело моего отца. Они питают поля, которые однажды принесут урожай для вечной империи. Ты даже не представляешь, каково им приходится. Вообще не представляешь.

— Конечно. Но многие страдают за этот Империум.

Его глаза вспыхнули, все еще гневные.

— И многие еще пострадают, прежде чем все будет сделано. Но лекарство будет найдено. Мы преодолеем это. Мы поднимемся над этим. Это мое обещание им.

Пока он говорил, у меня возникло видение в темноте, словно один из моих снов, но наяву — Кровавые Ангелы, марширующие в рядах чистого белого цвете, их красные доспехи отполированы до блеска, на ними парит золотой серафим. Восходило солнце, и на ветру очищенной атмосферы трепетали вымпелы. Пытки исчезли, осталось только мастерство. Они превратили свинец в золото. Они завершили свою трансформацию.

Затем я посмотрел на свои руки. Видение исчезло, и осталась только старая грязь.

— Я не могу не забыть того, чему стал свидетелем, — сказал я. — Вам придется убить меня, если вы хотите, чтобы это осталось тайной.

— Убить тебя? — Мне показалось, что в темноте мелькнули клыки. — Нет. Это для старого мира, а мы строим новый. — Выражение его лица стало почти скорбным. — Однако твой коллега прав. Образы важны. Идолы важны. Крестовый поход должен завершиться. Он должен дойти до конца и не оборваться. До этого момента ничего не будет опубликовано. Когда все будет закончено, нам понадобятся точные истории, и ты сможешь говорить все, что пожелаешь. Я знаю, что к этому времени излечу все болезни, которые еще остались. Мы освободимся от уз, которые связывали нас слишком долго.

Я снова поднял на него глаза.

— Вы действительно верите, что сможете это преодолеть?

— Когда видение мира моего отца будет достигнуто, ничто не будет выше нас. Вообще ничего. Иначе зачем бы мы так рисковали ради этого?

Я долго думал над этим.

— Вы очень сложны, — наконец произнес я. — Когда я начал свою работу, я думал, что докажу, что вы не настолько впечатляющий, как говорит ваша репутация. Никто не может быть таким. Но теперь, когда я узнал, что недостатки реальны, вы снова разворачиваетесь в полную силу. Однако у меня есть одно большое сомнение.

Сангвиний приподнял изящную бровь.

— Какое же?

— Вы, — я попытался слабо улыбнуться, но не смог. — Вы архитектор этого преобразования. Без вас все их труда — вся их учеба и мастерство — будут неполноценны. Война опасное дело. Даже величайшие могут пасть.

Не знаю, говорил ли я это с полной серьезностью. Видя, как он сражается, я не мог представить себе ничего, что могло бы ему противостоять, но как только слова покинули мои уста, мысль начала вырисовываться, укрепляться, становиться чем-то вроде возможности, беспокойства, призрака сомнения. Были ли это источником мучения, которые я всегда чувствовал в нем? Неужели и это не давало ему покоя, несмотря на всю внешнюю неуязвимость.

Сангвиний лишь кивнул. Если я ожидал, что он будет разгневан этим предложением иди даже удивлен, то я ошибся.

— Я не планирую умирать, — просто ответил он.

— Это враждебная галактика.

— Больше нет. И опасность уменьшается с каждым годом.

И тогда я почувствовал последний всплеск настоящего страха — холодок от осознания того, что он снова лукавит. Что он знает больше, чем говорит, и что у него действительно есть опасения, которыми они никогда не сможет поделиться. Я понятия не имею, почему я был так уверен в этом. Возможно, он прав, и у меня присутствовали какие-то свои нераскрытые способности, а может, я просто умел хорошо распознавать знаки. Но несмотря ни на что — ярость битвы, трупы, секреты, агонизирующие произведения искусства — именно это вызвало у меня глубочайшую тревогу.

— Что будет дальше, когда все ксеносы здесь будут уничтожены? — спроси ля.

— Я посоветуюсь с Хорусом, — ответил он. — Уже идут разговоры о том, что мы поможем им с Кайвасом.

— Не уходите.

Сангвиний рассмеялся.

— Не уходить? У тебя есть для нас более насущная задача, не так ли?

— Это путь необдуманный, по воле других.

— Это путь Крестового Похода.

— Но вы что-то предвидели, не так ли? Вы сомневаетесь в себе. Прислушайтесь к страху, хотя бы на этот раз. — Я разволновался еще больше. — Возвращайтесь на Баал. Вы еще не закончили свою работу. Вы могли бы сделать этот мир неприступным, полностью защищенным от опасностей, готовым к завершению ваших замыслов.

Смех Сангвиния замер на его губах. На его лице появилось выражение глубокого разочарования.

— Послушай себя. В безопасности нет пользы. Ни один из моих сыновей не желает себе такого, да и я тоже. — Он вздохнул. — Всю свою жизнь я был окружен ядами, но самый худший из них — это сомнение. Видения могут быть ложными, сны лживыми. Единственный ответ — идти им навстречу.

Конечно, он так думал. Его заставили так думать. Я задумался о там, сколько десятков тысяч воинов находилось на этих кораблях, какими грозными они были, какими жестокими и совершенно потерянными.

— Возвращайтесь на Баал, — тихо произнес я, зная, что этого никогда не произойдет. — Завершите преобразование там.

— Это так не работает. Мы не были созданы для того, чтобы получать удовольствие, как овцы на пастбище. Мы созданы для того, чтобы нападать, пронзать тьму. И мы будем делать это всегда.

Я поднял на него глаза. Увидел суровую красоту его нагрудника, его доспехи, осанку. Мне хотелось верить, что в нем есть какой-то изъян, что-то, что я могу обнаружить и разоблачить. Теперь я знал, что этот недостаток есть, и видел его ужасные последствия, но я также видел стремление преодолеть его. Сангвиний пришел не для того, чтобы искупить недуг Легиона, он сам и был недугом Легиона, но он же и единственный путь, который у них остался. Яд и лекарство, объединенные вместе, которые невозможно разделить.

— Я запишу это, — сказал я ему. — Все это. Золото и то, что скрывается под золотом.

Он кивнул.

— Хорошо, — ответил он. — Я об этом и говорил — записывай все искренне.

Я решил поклониться.

— Пока я жив, ты под моей защитой, — продолжил Сангвиний. — И поэтому тебе нечего бояться.

После этого я не мог оставаться на «Красной Слезе». Я не мог спасть в своей комнате, зная кое-что о том, что происходило на нижних палубах. Я все еще не понимал, какие обряды там совершались, только то, что теперь это были ошибки, возврат к прежним, более безудержным эксцессам. Я не знал, пошли ли жертвы на это добровольно, полагая, что участвуют в какой-то религиозной церемонии, или же они были просто добычей. Это не имело значения — любой из вариантов был несовместим с Имперским Истиной и проклял бы Легион, если бы это стало известно широкой публике.

Я взял лихтер и переместился на другой корабль Легиона, на котором служили исключительно слуги и не было ни одного Астартес. Конечно, Баалитские излишества все еще присутствовали в интерьере более меньшего корабля, все они были одержимы украшениями и излишеством, но здесь все было более просто, а не сознательная попытка подняться над первобытной слабостью. Слуги нашли мне комнату, далее место для работы, через день или два им удалось перевезти мои вещи.

Головные боли прошли. Я стал меньше видеть сны. Мне даже удалось поспать несколько часов. Ток что, возможно, примарх оказался прав насчет меня, возможно, именно близость к нему или даже к его сыновьям вызывала худшие из моих симптомов.

Слова начали литься рекой. Я описал все: великолепие, воинское мастерство, храбрость, а также позорное наследие, которое они еще не успели выкорчевать. Я описал портрет Аэлиона, его впадение в некое безумие, подпитываемое кровью, и предположил причину произошедшего. Больше всего я писал о самом Великом Ангеле, его противоречиях, несовершенствах, о расстоянии между тем, каким его хотел видеть Империум, и тем, каким он был на самом деле.

Очень многое оставалось неясным, даже для него самого. Я не мог отделаться от ощущения, что предвидение было скорее проклятием, чем благом, даже несмотря на то, что оно делало его таким смертоносным. Он не мог избежать своего долго, даже если догадывался, что его ведут по пути, конца которого он не видит. Как оружие, он был подобен тонкой шпильке — смертоносной, но хрупкой, не потому что он слабый, а потому что от него многое зависело. Я подумал о картинах Видеры и понял, как, должно быть, ему больно, когда его изображение воспроизводили дешевыми миллионными тиражами, расклеивая на стенах в мрачных мануфактурах или на армейских парадных площадках. Он искренне не желал становиться Воителем, чтобы его почитали, и его радость по поводу назначения Хоруса не была притворной.

Император скорее всего знал все это. Он должен был знать. Пощадил ли Он своего самого популярного сына, понимая его внутреннее смятение? Или он был более безжалостен, видя в Хорусе более надежного из двух, того, кто лучше всего подходит для осуществления Его великого замысла? Возможно, и то, и другое. А может, будучи создателем всего братства, Он знал даже больше, чем кто-либо другой, и здесь действовал какой-то другой фактор.

Я задумывался о том, чтобы изменить название своей монографии. Одним из вариантов был «Падший Ангел», но оно оказалось слишком близко к моей прошлой не оцененной работе. Другим вариантом стал «Темный Ангел», но я отказался от нее по понятным причинам.

В итоге я оставил все как есть. «Великий Ангел». Я не мог отделить Сангвиния от мерзких дел, совершенных его сыновьями. Как точно сказал Круз, примарх и его генетические воины были двумя сторонами одной медали — последователи лишь перенимали черты, которыми их наделяли прародители. Но именно таким я его и представлял: неполноценным, противоречивым персонажем, пытающимся преодолеть внутренние недостатки ради тех, кто от него зависел. Это казалось мне более достойным героизма, чем все несомненные боевые качества. Это делало его более похожим на нас. Он играл той колодой, которая ему выпала, и, возможно, он найдет способ одержать ей победу, и в конце концов станет таким же великим, каким его изображает пропаганда.

Конечно, не воспринимали это так. Видера пришла ко мне вскоре после того, как узнала, что я покинул флагман. Я мог бы попросить не пускать ее ко мне, учитывая, что она явно думала, что я лишился рассудка и что ее авантюра с моим наймом провалилась. Но я все же позволил ей прийти, как из любопытства, так и из-за чего-либо еще.

Она не выглядела рассерженной, когда наконец вошла в мою комнату. Она так же не выглядела смирившейся. Просто уставшая, подумал я.

— Ты мог бы сказать мне, куда ушел, — произнесла она, присаживаясь на свободный стул без моего разрешения.

Я посмотрел на нее поверх кипы записей, которые я сделал.

— Я думал, что ты хочешь заточить меня.

От этих слов она вздрогнула. Значит, она все еще не знала, что я подслушал ее возле комнат Аэлиона.

— Меня беспокоило твое состояние.

— Меня это самого волновало.

Она долго смотрела на меня, словно бы ища признаки безумия или стресса.

— Ты выглядишь подавленным.

Я вздохнул и отодвинул свой лист с записями.

— Возможно, я надеялся потерпеть неудачу, — сказал я. — И обнаружить, что это иллюзия. Понять, что иллюзия была так же хороша, как и реальность. Но я не могу притворяться, что это меня не расстраивает.

— Этого и не нужно. — Она подвинула стул вперед и положила локти на колени. — Иллюзия — это реальность. Он сам ее создает. Верь в совершенство, и мы его достигнем.

— Ты правда так думаешь.

— Да, — в ее глазах появилось что-то похожее на пыл, и я впервые задумался, кто из нас испытывает большее умственное напряжение. — Подумай о том, кто он такой, — продолжила она. — Человек? Нет. Даже не примарх. Он — идея. И эта идея находится в головах миллиардов людей, каждый из которых живет, работает и сражается. Имело бы значение, если бы он никогда не существовал? Возможно, нет, если бы концепция существовала. Они сражаются за Ангела, умирают за него, и продолжают это делать. Единственное, что могло бы их остановить, это если бы они уничтожили идею.

— Ничто не может сделать этого сейчас.

— Я не уверена. Ты пишешь убедительно. То, что ты раскрыл, опасно.

Я резко поднял на нее глаза.

— Что ты знаешь о том, что я раскрыл?

Она закатила глаза.

— Я прослужила на флоте достаточно долго, и я не совсем глупа. Ты думаешь, я никогда не спускалась на нижние палубы? Думаешь, я никогда не разговаривал с слугами на орудийных палубах? — Она покачала головой. — Разница лишь в том, что для меня это не имеет значения. Имеет значение лишь выживание. Выбраться с другой стороны. Нам нужно верить.

Я почти начал восхищаться ее целеустремленностью. Я не мог притвориться, что она не права — я читал истории Долгой Ночи.

— Я обещал ему, что буду держать это в секрете, пока не закончится Крестовый Поход, — ответил я. — Можешь расслабиться.

Видера бросила на меня презрительный взгляд.

— Слишком опасно, — сквозь зубы сказала она, затем откинулась на спинку кресла и сцепила руки за головой. — Ты должен уничтожить свою работу, сейчас же. Она никогда не должна быть прочитана.

Теперь была моя очередь смотреть на нее с презрением.

— Ты привела меня сюда! — воскликнул я. — Ты заставила меня начать.

— Да, и я жалею об этом каждый день.

Я пренебрежительно покачал головой.

— Я завершу свой труд. Запишу все, что знаю. О легионе и его повелители. И ты ничего не сможешь действовать — я действую под его защитой.

— Это пока.

Я рассмеялся.

— Ты думаешь, он передумает?

Видера поднялась.

— Ничто не вечно, — сказала она. — Кроме одной вещи. Мира, который мы строим. Некоторые из нас уже становятся его слугами, потому что видят дальше ближайших горизонтов. Примархи — всего лишь инструменты. Однажды они станут воспоминаниями. Вот что волнует меня сейчас.

Она верила в каждое слово. Мне стало более чем неуютно. Я так долго считал, что Видела была очарована самим Сангвинием, захвачена его реальным присутствием, но теперь стало ясно, что речь всегда шла о возможностях. Конечно, она очарована, но тем, что она могла сделать, а не тем, чем он был. Летописцы должны быть слугами Империума, теми, кто безропотно ведет летопись его восхождения к господству. Мы не должны формировать это господство.

Но я ничего ей не сказал. Я позволил ей уйти.

Когда она ушла, я посмотрел вниз на то, что писал. Я увидел слова Яктона Круза на листе. Он был напыщенным, увядшим старым воином, но я не думаю, что он ошибался.

То, какие они сейчас, когда-то был он. И кем они были тогда, сейчас стал он сам.

Это должно стать известно.

Поэтому я склонил голову и продолжил писать.