Рыцарь

Глава 15

Утром Дуглесс увидела Арабеллу – та только-только вышла во двор и собиралась сесть на свою великолепную вороную лошадку. Рядом с Арабеллой был какой-то мужчина, и Дуглесс догадалась, что это, должно быть, и есть ее супруг, Роберт Сидни. Дуглесс очень хотелось посмотреть на него поближе, разглядеть лицо человека, которого Николас считал своим другом, и тем не менее этот самый «друг» и отправил его потом на эшафот!

Тут Сидни обернулся, и у Дуглесс прямо-таки дыхание перехватило: этот Роберт Сидни был очень похож, ну, прямо-таки копия, на доктора Роберта Уитли, за которого она когда-то собиралась замуж!

Дуглесс отвернулась и почувствовала, что руки у нее дрожат. Да нет, просто совпадение! – убеждала она себя. – Конечно, совпадение, и ничего больше! Но затем, уже позже, в тот же день она вдруг вспомнила, что, когда в двадцатом веке Николас впервые повстречался с Робертом, то посмотрел на него так, как если бы увидел привидение! А сам Роберт при этом глядел тогда на Николаса с нескрываемой ненавистью в глазах!

Совпадение! – вновь мысленно повторила она. Да, ничем иным это и не могло быть!

В течение двух последующих дней Дуглесс редко видела Николаса, а если им и доводилось встречаться, то обычно он либо мрачно смотрел на нее откуда-нибудь из дверного проема, либо, нахмурившись, бросал на нее злобные взгляды из-за стола. Дуглесс же была здесь в одном лице сразу чем-то вроде телевидения, кинематографа, участницы карнавала и концертирующей примы в одном лице и не имела ни одной свободной минуты. Обитателям замка требовались все новые игры, песни, истории – их жажда развлечений была поистине неутолимой. Дуглесс не могла даже по саду спокойно гулять или проходить по дому: обязательно кто-нибудь останавливал ее и требовал порцию очередной забавы. Целые часы у нее уходили на то, чтобы вспомнить обо всем, что она когда-либо читала или слышала. С помощью Гонории она придумала и пустила в ход упрощенную версию игры в «монополию». Используя грифельные доски, она организовала игру в «отгадывание по картинкам». Когда, пересказав все прочитанные когда-либо книги, Дуглесс почувствовала, что память ее иссякла, она принялась рассказывать об Америке. Особой любовью эти истории пользовались у леди Маргарет. Дуглесс изо всех сил старалась держаться в разговорах лишь темы развлечений и никогда в своих беседах не касалась проблем политики или религии. Ведь всего за несколько лет до ее появления тут королева Мария жгла на кострах людей за то, что они принадлежали к иной, «неверной», вере. Но все-таки иногда Кит спрашивал у нее, как там у них в стране обстоит дело с сельским хозяйством, и, хотя Дуглесс знала об этом крайне мало, она все же оказывалась в состоянии высказать какие-то полезные советы, к примеру, по поводу удобрений и того, как именно их применять на полях.

Дуглесс было известно, что дамы, приближенные леди Маргарет, потрясены тем, сколь скверно она образованна: и говорит всего на одном языке, ни на одном из музыкальных инструментах играть не умеет, и почерк такой, что ничего не прочтешь, – но большую часть этих недостатков они ей прощали.

Обучая чему-то их, Дуглесс одновременно училась и сама. Ни одна дама вовсе не испытывала на себе такого социального прессинга, какой в двадцатом веке испытывают женщины в Америке, там общественное мнение буквально требует, чтобы они были всем для всех! От женщины шестнадцатого века никто и не ожидал, что она сделается, скажем, ответственным работником какой-нибудь корпорации, оставаясь при этом и любящей матерью, и искусной кухаркой, и хозяйкой дома, и изобретательной любовницей с телом, как у гимнастки! Богатая женщина здесь занималась рукоделием, смотрела за домом и развлекалась. Разумеется, едва ли при этом можно было рассчитывать на то, что она проживет на свете более сорока лет, но хотя бы в течение всего того недолгого времени, что ей было отпущено на земле, никто не давил на нее, побуждая делать все больше и постоянно быть чем-то большим!

По мере того, как текли дни ее пребывания в шестнадцатом веке, Дуглесс стала вспоминать о своей жизни с Робертом. Будильник звонил в шесть утра, и она начинала суматошное беганье по квартире. А бегать ей приходилось, чтобы успеть переделать всю дневную работу по дому Надо было и еду приготовить, и в магазин сгонять, и в доме убрать (только раз в неделю к Роберту являлась работница, наводящая порядок в квартире), и в кухне все вычистить до полного блеска – и все это опять, и опять, и опять! А в ее так называемое «свободное время» она была полный день занята на работе! Иногда у нее появлялось желание взять да и поваляться денька три в постели да почитать детективы про какие-нибудь загадочные убийства, но всякий раз оказывалось, что из-за обилия домашних дел она не может себе это позволить!

Ну, а кроме всего прочего, ее мучило и чувство постоянной вины: даже отдыхая, она сознавала, что «обязана» посещать гимнастический зал и выполнять там всяческие упражнения, чтобы не растолстеть, или «обязана» заниматься каким-нибудь шикарным ужином для коллег Роберта. Чувство вины возникало у нее даже тогда, когда, совершенно вымотавшись, она извлекала из морозилки одну только пиццу и разогревала ее.

Но тут, в шестнадцатом веке, все эти современные комплексы казались такими далекими! Люди здесь не жили в одиночку, в изоляции друг от друга. И в домах у них вовсе не находилось сразу двадцать дел для одной женщины! В доме присутствовало сто и даже, может, сто сорок разных слуг для того, чтобы управляться, скажем, с семьюдесятью обязанностями! И не было так, чтобы одной усталой женщине приходилось и готовить, и убирать, и мыть посуду, и так далее, и тому подобное, да еще и работать где-то! Здесь, у них, за каждым человеком была закреплена всего одна какая-то обязанность! Женщины двадцатого века были, разумеется, сами повинны в своих страданиях, но в шестнадцатом веке люди чаще страдали от болезней, от страха перед непознанным, от полного незнания лекарств, а также – от постоянно преследовавшей их, и действительно реальной, угрозы смерти. Продолжительность жизни в шестнадцатом столетии была небольшой, и смерть всегда ходила где-то совсем рядом с подданными Елизаветы. С того дня, как появилась Дуглесс, в доме скончались уже четыре человека, и всех их можно было спасти, если б существовала какая-нибудь приличная палата скорой медицинской помощи с надлежащим уходом! Например, один из работников умер оттого, что па него свалилась повозка и началось внутреннее кровотечение. Глядя на этого мужчину, Дуглесс думала, что все бы сейчас отдала за то, чтобы быть врачом и уметь останавливать кровь! Люди тут умирали из-за какого-нибудь воспаления легких, гриппа или даже нарыва, через который в организм проникала инфекция. Дуглесс раздавала знакомым таблетки аспирина, залечивала раны, смазывая их неоспорином, или потчевала пациентов из столовых ложек пептобисмолом. На какое-то время она, конечно, облегчала страдания людей, по решительно ничего нельзя было поделать с их гнилыми зубами, с их порванными связками на ногах, из-за чего люди оставались калеками на всю жизнь, или с воспалениями аппендиксов, которые прорывались у детей, и они умирали от этого!

И с нищетой она тоже ничего не могла поделать. Как-то раз она попробовала поговорить с Гонорией о том, сколь велики различия между образом жизни членов семейства Стэффорд и жизнью крестьян. Именно в ходе этой беседы Дуглесс узнала о существовании законов, регулирующих доходы разных слоев общества. У них, в Америке, существовала претензия на некоторое всеобщее равенство и утверждалось, что якобы человек, стоящий миллионы долларов, ничуть не лучше какого-нибудь бедолаги, в поту зарабатывающего хлеб свой насущный. Правда, никто в это не верил, и совершившие преступления богачи отделывались легкими наказаниями, а бедняки всегда наказывались по максимуму!

Но, как поняла Дуглесс, в шестнадцатом столетии сама идея всеобщего равенства встречалась лишь взрывами хохота. Люди тут не были равными, и закон не разрешал им даже одеваться одинаково! Не вполне поверив этому, Дуглесс попросила Гонорию растолковать ей суть законов, регулирующих денежные поступления. Выходило, что мужчина с годовым доходом в сотню фунтов или немногим менее имел право носить камзол из бархата. Но на других предметах его верхней одежды никакого бархата не должно было быть. А если он зарабатывал лишь двадцать фунтов в год, то камзол ему полагался только из атласа или камчатной ткани, а прочая верхняя одежда – из шелка. Мужчина, зарабатывавший десять или менее фунтов стерлингов в год, не имел права тратить в год на одежду более двух шиллингов. Лицам с графскими титулами разрешалось носить соболиные шубы, а бароны, например, могли носить лишь шубы из песца. По длине верхняя одежда слуг не должна была переходить границу икры. Мастеровые обычно одевались в синее (именно поэтому представители верхних сословий редко использовали ткани этого цвета для своих одежд).

Здесь без конца принимались новые и новые законы. Регулированию подвергалось абсолютно все: доходы, меха, цвета одежд, материалы, даже фасоны! Дуглесс, к примеру, как одной из приближенных дам леди Маргарет, позволено было одеваться как графине. В конечном счете Гонория рассмеялась и сказала, что, в общем-то, каждый носит то, что может себе позволить, но если кто-то нарушит установления, заплатит штраф в пользу городской казны, а после этого сможет одеваться по своему вкусу.

В двадцатом веке Дуглесс как-то не приходилось слишком уж размышлять о своих нарядах. Конечно, ей нравилось, когда одежда была удобной и долго носилась, но в остальном она весьма мало ее занимала. Однако здесь, в елизаветинской эпохе, с ее красивыми платьями, все было по-другому! Уже через несколько суток своего пребывания в шестнадцатом столетии Дуглесс обнаружила, что люди тут просто необыкновенно озабочены своими тряпками! Так, приближенные к леди Маргарет дамы часами изобретали новые фасоны платьев!

Однажды днем прибыл какой-то торговец из Италии с рулонами тканей, заполнившими целых две телеги. Его приветствовали в парадных покоях с таким восторгом, как если б он открыл и привез им какое-нибудь средство от блошиных укусов! Дуглесс незаметно для себя вдруг обнаружила, что и она подключилась к этой вакханалии и вместе с остальными дамами занимается тем, что без конца разворачивает рулоны узких тканей и прикладывает образцы материи то к одной женщине, то к другой!

К ним присоединились и Николас с Китом – подобно большинству тамошних мужчин, они любили быть со всех сторон окруженными смеющимися, возбужденными, хорошенькими женщинами. К испугу Дуглесс, Кит отобрал для нее ткани на два платья и заверил ее, что пора уже ей носить свои собственные наряды.

Ворочаясь той ночью в постели, Дуглесс некоторое время провела без сна и все размышляла над тем, сколь отличны люди елизаветинской Англии от ее современников и, вместе с тем, как все-таки схожи с ними! Читая романы, где действие происходило в эпоху Елизаветы, Дуглесс почему-то усвоила, что народ в то время почти ничего не делал, кроме того, что вел бесконечные политические дискуссии. Создавалось впечатление, что даже при наличии телевидения, радио и различных политических еженедельников с обзорами новостей американцы как будто и вполовину не информированы так, как были якобы искушены в политике всякие персонажи из романов о жизни средних веков. Однако, как очень скоро поняла Дуглесс, люди тут, подобно обычным американцам, куда больше интересуются фасонами одежды, сплетнями или тем, как надлежащим образом управлять сложным хозяйством своих огромных поместий, нежели тем, что именно в данный момент делает королева!

В конечном итоге Дуглесс решила, что станет, конечно, делать для народа все, что в ее силах, но одновременно она поняла, что изменять уклад жизни людей шестнадцатого столетия вовсе не входит в ее задачу! Ее ведь направили в прошлое с тем, чтобы она спасла жизнь Николаса, и именно на этом она и намеревалась сосредоточиться. Она тут – наблюдатель, а вовсе не миссионер!

Был, правда, один аспект в этой средневековой жизни, с которым Дуглесс никак не могла смириться, это – отсутствие ванн. Люди, конечно, умывались и мыли руки и ноги, но целиком мылись весьма редко. Гонория не уставала напоминать Дуглесс о том, что та «слишком уж часто» (это – трижды в неделю!) принимает ванну. Дуглесс и сама терпеть не могла эту процедуру: нужно было, чтобы слуги занесли в спальню лохань для купания, затем другие слуги начинали шнырять с ведрами горячей воды в руках. Усилия по приготовлению ванны были столь грандиозными, что обычно после того, как вымывалась Дуглесс, в той же воде, чтобы она не пропадала, мылись еще двое. А однажды вышло так, что Дуглесс пришлось мыться в третью очередь, и на поверхности воды плавали чьи-то вши!

Мытье это уже начало превращаться для нее во что-то вроде навязчивой мании, пока Гонория случайно не показала ей фонтан в «узловом» садике. «Узловым» сад назывался потому, что зеленые изгороди в нем были спланированы весьма хитроумно, в виде как бы сетки с узлами, а внутри «петель» находились клумбы с яркими цветами. В самом центре сада, образуемом пересечением четырех таких «узлов», был устроен фонтан: струя била из подставки на высоком камне и падала в маленький прудик. Как выяснилось, мальчишку, смотревшего за фонтаном, послали повернуть регулировочное колесо.

– Ой, как здорово! – воскликнула Дуглесс. – Прямо как водопад или… – тут глаза ее заблестели, – или… как душ! – Именно в этот-то момент в голове у нее созрел некий замысел! Позже она поговорила с мальчишкой, который знал, как поворачивать колесо, наедине и пообещала заплатить ему один пенс, если он встретит ее тут завтра, в четыре часа утра.

И вот поутру, в четыре часа, Дуглесс на цыпочках вышла из спальни Гонории, спустилась вниз по лестнице и прошла в садик. Она несла с собой шампунь, тюбик с краской для волос, полотенце и матерчатую мочалку. Мальчишка с заспанными глазами, но тем не менее улыбающийся, взял от нее пенни (Гонория снабдила ее монеткой!) и пошел поворачивать регулировочное колесо. Дуглесс мгновение поколебалась, сбрасывать ли с себя всю одежду или нет, но, поскольку было еще темно и обитатели дома должны были подняться еще не скоро, она выскользнула из взятого напрокат халата и длинной полотняной рубашки и шагнула в фонтан.

Наверное, никто за всю историю человечества не наслаждался «душем» более, чем она! Дуглесс казалось, будто вместе с грязью, жиром и потом с нее смываются прожитые годы! Она ни разу не почувствовала себя чистой после купаний в лохани. После всех этих недель без душа она ощущала себя чумазой. Вымыв голову трижды шампунем и наложив на волосы немного краски, она также сбрила волосы у себя на ногах и под мышками, после чего почувствовала себя обновленной! Божественно, абсолютно божественно!

После довольно долгого пребывания под струями она наконец вышла из фонтана, свистнула мальчишке, чтобы тот закрутил колесо, затем вытерлась насухо и облачилась в халат.

Направляясь по дорожке к дому, она сияла. И, может, потому, что слишком широко – до ушей! – улыбалась и не могла из-за этого хорошо видеть или же потому, что еще было темновато и не все можно было рассмотреть, но она на кого-то наткнулась.

– Глория! – в изумлении воскликнула Дуглесс и только потом сообразила, что перед нею – наследница-француженка. – Я хотела сказать… – запинаясь, забормотала она, – надеюсь вы не Глория, нет? А где же ваша львица? – Тут Дуглесс сама удивилась тому, что это она городит. Она лишь изредка встречала наследницу, но при всех таких встречах ее неизменно сопровождала рослая и явно слишком уж о ней пекущаяся то ли охранница, то ли нянька, – Я вовсе не имела в виду… – опять начала Дуглесс, намереваясь принести свои извинения.

Однако француженка не стала ее слушать и, задрав нос, проплыла мимо Дуглесс, говоря при этом:

– Я уже достаточно взрослая, чтобы и самой о себе позаботиться!

Глядя на упитанную спину девицы, Дуглесс улыбнулась: говорит она в точности как ее пятиклассницы! Те тоже всегда воображают, будто достаточно взрослы, чтобы самим о себе позаботиться!

– Что, удалось тайком выскользнуть, да? – все так же с улыбкой спросила Дуглесс. Девица моментально обернулась, и выражение ее лица несколько смягчилось.

– Она и вправду храпит там! – сообщила она с некоторым подобием улыбки на лице. Потом, поглядев на фонтан, спросила:

– А вы-то что тут делаете?

Дуглесс тоже посмотрела на фонтан и к своему ужасу увидела, что весь маленький бассейн полон, мыльных пузырей. По ее мнению, они олицетворяли собой явление загрязнения окружающей среды, но, видимо, юной француженке пузыри показались чем-то чудесным, потому что девица, нагнувшись, набрала полную пригоршню мыльной воды.

– Я тут мылась, – ответила Дуглесс. – А вы не хотите ли? Деликатно пожимая плечами, девица ответила:

– Нет, я такого хрупкого здоровья!

– Ну, мытье не причинит вреда… – начала было Дуглесс и тут же умолкла. Никаких попыток миссионерства! Не забывай об этом! – напомнила она себе. Подойдя к девушке поближе, она внимательно поглядела на нее при свете начинающегося утра и спросила:

– А кто вам сказал, что здоровье у вас такое уж хрупкое?

– Леди Холлет, – ответила та и, поглядев на Дуглесс, пояснила:

– Ну, та самая, «львица» – гувернантка моя!

Дуглесс призадумалась: говорить или нет? Она понимала, что рискует, но девочка выглядела какой-то одинокой, и Дуглесс решилась.

– Так значит, леди Холлет уверила вас, что вы – слабого здоровья, и именно поэтому она и позволяет себе наставлять вас в том, чем вам питаться и когда можно, а когда нельзя выходить на прогулку, верно? В общем, вы под колпаком и вам приходится еще до рассвета тайком прокрадываться в сад, чтобы рассмотреть его получше! Вы именно это имели в виду?!

Девушка открыла было рот, но затем с каменным выражением лица произнесла:

– Леди Холлет оберегает меня от контактов с представителями низших слоев общества! – При этом она смерила Дуглесс презрительным взглядом.

– Это – от таких, как я, что ли? – подавляя улыбку, спросила Дуглесс.

– Вы – никакая не принцесса! – ответила девушка. – Леди Холлет говорит, что принцесса не позволила бы себе разыгрывать всякие спектакли, как это делаете вы! И еще она сказала, что вы необразованны: вы ведь даже по-французски не говорите!

– Ну, хорошо, это все утверждает леди Холлет. А вы сами-то что обо мне думаете? – спросила Дуглесс.

– Что вы – не принцесса, не то вы бы не…

– Нет-нет! – перебила ее Дуглесс. – Не надо повторять того, что говорит леди Холлет! Скажите-ка мне, как вы сами считаете!

Девушка уставилась на Дуглесс, явно не зная, что ответить.

Подбодрив ее улыбкой, Дуглесс спросила:

– Ну, а Кит вам нравится?

Француженка смотрела куда-то вниз, на свои руки и, как показалось Дуглесс, покраснела.

– Что, настолько уж все плохо? – опять спросила Дуглесс.

– Он меня совсем не замечает! – шепотом ответила девица, и голос ее задрожал от слез. Вдруг она упрямо вскинула голову и с ненавистью посмотрела на Дуглесс – в этот момент она выглядела точь-в-точь как Глория!

– Он глядит на вас! – сказала она.

– На меня?! – удивилась Дуглесс. – Но Кит мной вовсе не интересуется!

– Тут все мужчины влюблены в вас! И леди Холлет говорит, что вы чуть ли не… чуть ли не…

– Ой, не надо мне сообщать, кто я такая! – скривив губы, воскликнула Дуглесс. – Меня ведь уже по-всякому называли! Послушайте-ка… А как вас зовут?

– Мое имя – леди Аллегра Люсинда Николетта де Куре, – гордо ответила девица.

– А как вас называют близкие? – спросила Дуглесс. Девица несколько замешкалась, но затем улыбнулась и сказала:

– Моя первая няня звала меня Люси.

– Значит, Люси! – с улыбкой проговорила Дуглесс и, поглядев на небо, сказала:

– Мне кажется, нам лучше вернуться в дом. А то нас начнут искать… нас обеих.

Люси в испуге поглядела на нее, потом, подобрав свои тяжелые дорогие юбки, пустилась бежать к дому: ее явно страшила мысль о том, что ее отсутствие может быть обнаружено.

– Завтра утром! – крикнула ей в спину Дуглесс. – В это же время! – добавила она, но не была уверена, услышала ее Люси или нет.

Дуглесс тоже направилась к дому, не обращая никакого внимания на слуг, глядевших на ее мокрые волосы и халат. Открывая дверь в спальню Гонории, она тяжко вздохнула: ну вот, сейчас вновь начнется этот долгий, неприятный процесс одевания, а ей теперь более всего хочется облачиться в свои, такие удобные, джинсы и спортивный свитер!

После завтрака она тихонько ускользнула от других женщин и направилась на поиски Николаса. Дамы требовали от нее новых песен, а их запас, и без того скромный, Дуглесс уже исчерпала. Она намеревалась просто промурлыкать им соответствующие мелодии и убедить дам придумать на них свои собственные слова. Но сегодня она намерена поговорить с Николасом: ведь ничто связанное с его будущей казнью не изменится, если она не переговорит с ним!

Она нашла его в комнате, которая более всего походила на контору. Он сидел за столом, заваленным бумагами, и, похоже, занимался суммированием каких-то цифр на бумаге.

При виде Дуглесс он недоуменно поднял бровь и вновь уткнулся в свои бумаги.

– Николас, не можешь же ты все время меня игнорировать! – воскликнула она. – Нам надо поговорить! Найди время и выслушай меня!

– Я занят, – отозвался он. – И не надо мешать мне вашей бессмысленной болтовней!

– Болтовней?! Чушь какая-то! – возмутилась она, но он еще раз взглянул на нее, как бы призывая к спокойствию, и вернулся к своим цифрам. Эти цифровые записи Дуглесс представлялись совершенно бессмысленными, потому что иногда он пользовался римскими цифрами, иногда писал числа словами, употребляя при этом «…десять» вместо «…дцать», а в некоторых случаях употреблял арабские цифры. Стоит ли удивляться, что эти подсчеты даются ему с таким трудом! Дуглесс открыла висевший на поясе небольшой вышитый кошелек и вытащила из него свой калькулятор, работавший от солнечного света. Калькулятор она теперь постоянно носила с собой, потому что Гонория и другие дамы подсчитывали число стежков при вышивке, и Дуглесс часто что-нибудь складывала и вычитала для них, проверяя точность расчетов. Положив рядом с рукой Николаса калькулятор, она спросила:

– А Кит уже показал тебе, где в Беллвуде находится та потайная дверца?

– Лорд Кит! – выразительно поправил он. – И это вас не касается! И я к вам также не имею касательства! А в этом вопросе – также и все домочадцы в доме моей матушки! И вообще, сударыня, видеть здесь вас никто не желает!

Она продолжала стоять над ним и видела, что, несмотря на гнев, он взял в руки калькулятор и принялся нажимать на нем кнопки. Он набрал все нужные цифры, не забывая в промежутках между ними нажимать на кнопку «Плюс», а затем посмотрел на итоговую сумму, появившуюся в окошечке. По ходу беседы, не прерывая ее, он записал сумму на своем листке бумаги.

– Так, и вот еще… – пробормотал он, начиная складывать цифры второй колонки.

– Николас, – шепотом воскликнула она, – значит, ты помнишь! – У нее даже дыхание перехватило, но затем она повторила погромче:

– Стало быть, ты помнишь?!

– Ничего я не «помню»! – сердито выкрикнул он, уставившись на калькулятор, лежавший у него на ладони. Только в эту минуту он осознал, что пользовался им, но теперь уже не понимал толком, что это такое и как работает, поэтому отшвырнул от себя эту вещицу, как если бы она была каким-то средоточием зла!

Для Дуглесс было большим утешением видеть, что он умеет пользоваться калькулятором: значит, что-то из того, что он пережил в двадцатом столетии, все же отложилось где-то в глубинах его памяти! Конечно, это необычно, ведь все происходило на четыре года позднее, если вести отсчет времени с сегодняшнего дня, но ведь и до рождения Дуглесс с сегодняшнего дня должно еще пройти четыре сотни лет! С ней постоянно творятся многие странные вещи, и сейчас она просто никак не может подвергнуть сомнению его умение управляться с калькулятором! Но если он помнит это, тогда, стало быть, он и ее помнит!

Опустившись возле него на колени и положив руки на его руку, она прошептала:

– О, Николас, так ты и впрямь помнишь!

Николас хотел оттолкнуть ее от себя, но не мог. И что в ней такого, в этой женщине? Ну, хорошенькая, разумеется, но он видывал и более красивых! Да, никакого сомнения, ему встречались женщины и куда более соблазнительные, чем она, но эта… эта попросту никогда не уходит из его мыслей!

– Ну, пожалуйста! – шептала тем временем Дуглесс. – Пожалуйста, не закрывай свое сознание от меня! Не надо мне противиться! Ты же способен вспомнить и большее, если только позволишь себе это!

– Ничего я не помню! – твердо повторил он, глядя ей прямо в глаза. О, ему так хотелось сорвать сеточку с ее волос и рассыпать их по плечам, расплетя косы!

– Да нет, ты все-таки помнишь! – возразила она. – А иначе как бы ты сумел воспользоваться калькулятором?!

– Я и не… – начал было он и осекся, глянув на эту маленькую вещицу, валявшуюся поверх его бумаг. Верно ведь: каким-то образом ему стало известно, как ею пользоваться, как с ее помощью складывать цифры! Он вырвал руку, которую она держала, и воскликнул:

– Оставьте меня!

– Но, Николас, будь же добр, выслушай меня! – молила она. – Ты должен, обязан сказать мне, сообщил ли Кит тебе о той дверце в Беллвуде или нет! Ведь это поможет нам сообразить, как много еще осталось времени, пока он… пока он не утонет! – Точнее, пока Летиция не распорядится убить его! – подумала она. – Речь может идти о неделях или же о месяцах, – продолжила она, – но если только он уже показал тебе дверцу, то остается всего несколько дней! Ну, пожалуйста, Николас, не надо противиться мне в этом деле!

Однако он не желал позволить ей взять над собою верх! Он-то не намерен уподобляться остальным обитателям дома, которые только и делают, что ищут ее благосклонности! И он, Николас, уже который день ждет, когда в обмен на очередную песню она потребует кошелек с золотом! И даже мать так влюбилась в нее, что прямо-таки жаждет отдать ей золото, в этом не может быть сомнений! Так все и идет: леди Маргарет осыпает эту женщину бесчисленными подарками, нарядами и веерами и роется в сундуках с драгоценностями семьи Стэффорд, чтобы ссудить ей в пользование еще и такие богатые украшения, какие только доступны воображению!

– Не знаю я ни о какой дверце! – ответил наконец Николас. И солгал, ибо всего лишь несколькими днями раньше Кит показал-таки ему дверцу!

Сев на корточки – при этом юбка из зеленого атласа встала колоколом вокруг ее ног, – Дуглесс с облегчением вздохнула.

– Ну, и замечательно! – прошептала она. – Замечательно! Ей как-то не хотелось и думать, что Кит близок к смерти: ведь если Кит не умрет, то, весьма вероятно, Летиция упустит свой шанс вцепиться мертвой хваткой в Николаса, и в таком случае можно будет предотвратить эту чудовищную несправедливость! А кроме того, возможно, что после того, как Кит будет спасен от гибели, ее перебросят назад, в двадцатое столетие!

– Вам столь не безразличен мой брат? – спросил Николас, все так же взирая на нее сверху вниз.

– Ну, он, по-моему, славный парень, – ответила она с улыбкой, – но он никогда не стал бы… – Она умолкла, чуть не проговорив: «моим любимым на всю жизнь». Затем она посмотрела в голубые глаза Николаса, и на память ей пришла ночь, когда они занимались любовью. Она вспомнила его смех и его интерес ко всему в ее мире. И не давая себе отчета в том, что делает, она протянула к нему руку. Он же взял ее и прижался губами к кончикам пальцев.

– Колин! – прошептала она.

– Прошу прощения, сэр! – раздался тут чей-то голос из-за дверей.

Николас отпустил ее руку, и Дуглесс, понимая, что подходящий момент утерян, вскочила и оправила юбки.

– Так ты мне сообщишь о дверце, да? – напомнила она. – Нам придется очень зорко следить за Китом!

Николас не смотрел на нее. Эта женщина способна говорить лишь о его брате! Его-то, Николаса, мыслями она завладела всецело, но, похоже, что такого же влечения к нему она не испытывает! Да, у нее в помыслах один только Кит!

– Уходите! – пробормотал он себе под нос и повторил громче:

– Ступайте и пойте свои песни другим! А для того, чтобы околдовать меня, вам потребуется кое-что большее, чем просто песня! – И, глядя на калькулятор так, как если б это была какая-то дьявольская выдумка, добавил:

– И это заберите с собой!

– Ты можешь оставить его у себя и пользоваться им, если хочешь, – сказала Дуглесс.

Но он, жестко глядя на нее, сказал:

– Нет, я не знаю, как это делается!

Вздохнув, Дуглесс взяла калькулятор и вышла из комнаты. Все ее попытки поговорить с Николасом оказались безрезультатными! Кажется, Николас считает, будто охраняет от нее свое семейство! Она не могла не улыбнуться, потому что помнила, как Николас, которого она так любила в прошлом, тоже ставил на первое место свое семейство! Тогда, в двадцатом столетии, он все хотел вернуться, возможно даже на казнь, ради спасения своей семейной чести!

Нет, этот мужчина все же – тот самый Николас, которого некогда ей довелось полюбить! И только поверхностному наблюдателю, помнившему лишь о женщинах на столе или в беседке, он должен был представляться тем ловеласом, каким его изображали во всех этих исторических сочинениях! Ну, разумеется, ей не нравятся его раздражение и враждебность по отношению к ней! Все остальные члены семейства с ней так милы, что лучше не бывает, один лишь Николас проявляет недружелюбность!

Но ведь он может думать, что у нее есть какие-то свои, особые мотивы для того, чтобы находиться вблизи его семейства?! Быть столь доверчивыми, как все остальные его родные, вовсе не так уж хорошо! И Николас ведет себя правильно: он и не должен доверять ей! Ведь он не помнит о том, что когда-то встречался с ней, и у него нет оснований ей доверять. А эти самые «узы» между ними, и то, что он порой «слышит», как она зовет его, – все это дает ему лишние основания считать ее ведьмой!

«Вспомни же, Николас!» – мысленно произнесла она. Он говорил ей, что ничего не помнит, однако же калькулятор вот запомнил достаточно хорошо и сумел им воспользоваться! Подумав, что могут быть и еще какие-то вещи, которые остались у него в памяти, Дуглесс принялась мысленно перебирать содержимое своей дорожной сумки. Что бы такое показать ему, отчего память его пробудится?!

В гостевых покоях меж тем царило необыкновенное оживление: вероятно, прибыли товары от поставщика. Дуглесс знала уже, что это был специально нанятый человек, который ездил по всей Англии, закупая какие-нибудь необыкновенные деликатесы для семейства Стэффорд и раз в месяц переправляя их к ним. В этом месяце он прислал ананасы и шоколад, доставленные в Англию из Испании, куда они, в свою очередь, попали из Мексики. А еще он прислал сахар из Бразилии.

Отойдя в сторонку, Дуглесс наблюдала за бурной реакцией женщин при виде необычных продуктов. При этом она не могла не подумать о том, насколько проще в двадцатом столетии решаются продовольственные проблемы: американцы, например, могут иметь любые продукты в любое время года!

Взглянув на тщательно упакованный шоколад в порошке, Дуглесс вспомнила о ленче в стиле американского пикника на свежем воздухе для Николаса и о том, что она тогда ему приготовила: жареного цыпленка, картофельный салат, яйца с пряностями и «картошки» с шоколадом и орехами!

И тут ее осенила идея: она слышала где-то, что запахи и вкусовые ощущения являются сильнейшими генераторами памяти. Она и сама знала, что некоторые яства напоминают ей о бабушке Аманде, потому что в доме у нее всегда было потрясающее разнообразие всяческих кушаний. А вот запах жасмина неизменно вызывает у нее воспоминания о матери! Может, если она предложит Николасу те блюда, что он некогда пробовал в двадцатом веке, он сумеет больше вспомнить о времени, которое когда-то проводил с нею вместе?!

Отправившись к леди Маргарет, Дуглесс испросила у нее разрешения приготовить ужин на сегодняшний вечер. Сама идея леди Маргарет понравилась, но она пришла в ужас, когда услышала, что Дуглесс сама хочет работать на кухне. И она предложила: пусть Дуглесс объяснит старшему по буфетной груму, чего именно она хочет, а потом она может переговорить со старшим грумом по кухне (которого недавно приняли на работу на этот месяц), но сама пускай на кухню не ходит!

Однако Дуглесс настояла на своем, используя все, самые хитроумные, аргументы. Кроме того, леди Маргарет пробудила в ней любопытство относительно кухни и того, кого она именовала «старшим грумом по кухне, взятым на месяц».

После роскошного, продолжавшегося очень долго обеда Дуглесс отправилась вниз, на кухню, и была поражена тем, что там увидела. Одно помещение шло за другим, и повсюду были огромные плиты, массивные столы и сотни сновавших туда-сюда людей. У каждого из них был свой круг обязанностей. Двое слуг были раздельщиками мяса, двое – пекарями, еще двое – пивоварами; были там еще солодовник, парочка хмелеводов; там же находились прачки, какие-то дети, занятые престранными занятиями, был даже мужчина, именуемый «мастером грубой замазки» – в его обязанности входило подмазывать дырки, если где-то осыпалась штукатурка. Кроме того, там находились несколько клерков, подсчитывавших все расходы, вплоть до последнего пенни!

Огромные коровьи и свиные туши подвозились к кухне на телегах, а затем переносились в помещение для разделки. Далее шли ряды кладовых – каждая размерами больше, чем дом, – и все они были заполнены бочками. Толстые колбасы длиною в несколько футов и толщиною в руку свисали с высоких потолков. В двух помещениях кухни в нишах над плитами с двумя очагами были устроены нары с соломенными подстилками – на них спали многие работники по кухне.

Старший грум провел ее по всем помещениям и после того, как Дуглесс наконец оказалась в состоянии закрыть рот, разинутый от изумления перед размерами кухонных помещений и гигантскими количествами приготовляемой пищи, она принялась растолковывать собравшимся, чего именно она от них хочет.

Ее чуть не стошнило, когда она увидела, как какая-то грузная женщина принялась сворачивать шеи принесенным в клетках цыплятам. На плитах при этом стояли котлы с кипящей водой, в которую совали цыплят, чтобы их было легче ощипывать. (Наиболее мягкий пух сберегался слугами для изготовления подушек.) К своему удивлению, Дуглесс обнаружила, что среди продуктов, используемых в хозяйстве жителей шестнадцатого века, уже имеется и картошка, но почему-то ее едят не слишком часто. Несколько женщин принялись чистить картошку, другим было приказано варить яйца, которые оказались значительно меньше, чем яйца двадцатого века.

Для соуса к цыплятам и для пирожных Дуглесс требовалась мука, и ее проводили в мукомольню, где муку многократно просеивали, пропуская через множество матерчатых сит, с постепенно уменьшающимися отверстиями. Теперь Дуглесс начала понимать, почему у них так ценился чистый белый пшеничный хлеб, называемый «манче». Оказалось, что, чем ниже был статус какого-либо лица среди домашней челяди, тем более грубым хлебом он питался. В хлебе, испеченном из муки лишь одного просева, было полно отрубей, а также попадались песчинки и просто кусочки грязи. Лишь члены семейства Стэффорд и их вассалы ели хлеб из муки, которую просеивали множество раз, пока она не очищалась совершенно.

Дуглесс понимала, что цыплят, яиц и картошки хватит на всех, но печенье, для которого потребуется экзотичный и дорогостоящий шоколад, должно предназначаться лишь членам семейства Стэффорд. Один из поваров помогал ей, пока она решала, в достаточной ли степени цыпленок обмазан болтушкой из грубой муки и сколько еще муки потребуется для печенья со следующего сита, потом – со следующего и так далее. Дуглесс не чувствовала в себе сейчас склонности к проповеди идеи равенства, в особенности потому, что знала – в самой тонкой муке не было не только никаких отрубей, но отсутствовали и многие витамины, и поэтому такая мука была менее питательна, чем мука, которую просеивали меньшее количество раз! Так что Дуглесс попросту сосредоточилась на приготовлении пищи – пищи, которой можно было бы, наверное, накормить целую армию!

Но что было просто приготовить в какой-нибудь английской кухне двадцатого столетия в сравнительно малых масштабах, в шестнадцатом веке представляло проблему. Здесь все готовилось в огромных количествах, целыми чанами и быстро. Здесь не было бакалейных лавок, где можно было бы купить готовую горчицу или майонез для яиц и картошки. А весь перец, хранившийся под замком в особом ящике, был только в виде горошка, и его необходимо было предварительно перебрать, удалить камешки и растолочь его затем пестом в ступе величиною чуть ли не с таз. И орехи пекан для печенья тут тоже не продавались в уже очищенном виде упакованными в пластиковые мешочки – их надо было сперва очищать от скорлупы.

Дуглесс всем руководила и за всем наблюдала, одновременно обучаясь всему. У нее прямо дыхание перехватило, когда она увидела, что на противни для печенья подстилается бумага, на которой что-то написано. Она стояла и смотрела, как шоколадная болтушка проливается на листы документа, на котором – она была в этом уверена – стояла подпись чуть ли не Генриха Седьмого!

К тому времени, когда еда была уже почти готова и ее можно было бы подавать, Дуглесс подумала, что эта трапеза должна представлять собою что-то вроде пикника. Она отправила слуг в сад, чтобы там разостлали скатерти прямо на земле, а потом велела принести туда и подушки.

В тот вечер ужин подали поздно, уже после шести, но, наблюдая за выражением лиц собравшихся, Дуглесс видела, что она не зря потрудилась! Картофельный салат все уплетали большими столовыми ложками, и многие съедали по целой тарелке яиц с пряностями. Всем очень понравились и первоклассно зажаренные цыплята.

Сидя напротив Николаса, Дуглесс наблюдала за ним столь пристально, что сама почти ничего не могла проглотить. Насколько она заметила, ничто не пробудило в нем ни малейших воспоминаний! Ни искры!

С концом трапезы слуги с видом триумфаторов стали обносить гостей серебряными блюдами, доверху наполненными вкуснейшим шоколадным печеньем с начинкой из ореха пекан. Когда собравшиеся отведали печенья, у кое-кого на глазах появились слезы искренней благодарности.

Но Дуглесс смотрела на одного Николаса: вот он откусил кусочек, стал жевать… И медленно поднял глаза на Дуглесс – сердце ее так и затрепетало! Он помнит! – подумала она. – Да, что-то он все же помнит!

Николас положил на тарелку печенье, и, сам не понимая, зачем это делает, вдруг снял перстень с пальца левой руки и протянул ей.

Дрожащей рукой Дуглесс взяла перстень: это было кольцо с изумрудом, то самое, которое он уже дарил ей прежде, в доме Арабеллы, когда она впервые испекла для него шоколадные «картошки»! По выражению его лица она видела, что он и сам удивляется своему поступку.

– Ты уже дарил мне прежде этот перстень! – тихо сказала она. – Когда я приготовила для тебя «картошки».

Николас только и смог в ответ пристально уставиться на нее. Он начал было говорить что-то, прося у нее объяснений, но очарование этой минуты нарушил смех Кита:

– Я не стал бы винить тебя! – смеясь произнес Кит. – Это печенье и впрямь заслуживает, чтобы за него платили золотом! Вот, держите! – сказал он, снимая с пальца обычное золотое кольцо и тоже подавая его Дуглесс.

Хмурясь и улыбаясь одновременно, она взяла кольцо. Конечно, колечко это ничего не стоило в сравнении с изумрудом на перстне Николаса, но даже если бы цены перстней поменялись на противоположные, то и тогда кольцо Николаса оказалось бы более дорогим для Дуглесс!

– Благодарю вас! – пробормотала она и снова поглядела на Николаса, но тот отвернулся, и она поняла, что воспоминание уже покинуло его.

– Что-то ты слишком молчалив, брат, – сказал Кит, улыбаясь, Николасу. – Пойдем с нами, развеселишься: сегодня вечером Дуглесс будет обучать нас одной новой карточной игре под названием «покер»!

Но Николас отвернулся от брата: что-то произошло сегодня, он и сам не смог бы сказать, что именно. Вот за ужином он отведал шоколадного печенья, которое испекла эта женщина, и ему вдруг стало ясно – внезапно, безо всяких объяснений! – что она вовсе не враг ему!

Даже вручая ей перстень, он называл себя в душе дураком! Николас не уставал твердить себе, что он единственное во всем доме разумное существо, не склонное верить в то, что Дуглесс, мол, этакий дар богов! И если все ее добрые дела на поверку окажутся потом чем-то скверным, то он единственный из всех, кто был способен понять ее истинную Природу!

Но в этот вечер, пока он ел ее чудесное печенье, его прямо-таки захлестнули наплывающие видения, они переполняли его сознание. То он видел ее с распущенными волосами, с голыми ногами, восседающей на какой-то странной формы металлической раме с двумя колесами. То обнаженной, и вода струилась по ее прекрасному телу. И наконец, ему представилось, как она прижимает к груди его перстень и смотрит на него взором, исполненным любви! И тогда, не думая, он снял с пальца перстень и подал его ей: каким-то непостижимым образом перстень этот казался уже принадлежащим ей!

– Слушай, Николас! – обратился к нему Кит. – Да ты здоров ли?

– Да-да, – рассеянно ответил он. – Вполне здоров.

– Так ты тогда присоединишься к нам? – опять спросил Кит.

– Нет, – буркнул себе под нос Николас. Он не хотел оказаться рядом с этой женщиной, не хотел, чтобы она вызывала в его воображении образы того, что, как ему было доподлинно известно, никогда не могло происходить. Если бы он стал проводить с нею время, то того и гляди еще начал бы прислушиваться к ней, даже принялся бы верить кое-каким ее абсурдным россказням насчет прошлого и будущего!

– Нет, я не приду, – сказал он Киту. – Я буду работать.

– Работать? – с иронией переспросил Кит. – И никаких женщин, да? Я вот все думаю: а затаскивал ли ты хоть одну бабенку к себе в постель с тех пор, как к нам прибыла леди Дуглесс?!

– Она не… – начал было Николас и замолчал: ему вновь вдруг представилось, как Дуглесс сидит и улыбается ему, а ее мягкие волосы рассыпаны по плечам!

– Стало быть, все к тому и идет?! – засмеялся Кит. – Что ж, я не могу винить в этом тебя: женщина и впрямь прекрасна! И как же ты думаешь с ней поступить: взять в любовницы после свадьбы, да?

– Ни в коем случае! – воскликнул Николас. – И женщина эта для меня – ничто! Можешь взять ее себе! А я бы только и желал никогда впредь ее не видеть и никогда впредь не слышать ее голоса! Я вообще хотел бы, чтобы она никогда не появлялась в моей жизни!

– Так-так! Стало быть, гром таки грянул! – воскликнул, дразня его. Кит и, все еще улыбаясь, на всякий случай отступил чуть назад – он явно получал удовольствие, наблюдая за тем, как страдает он, Николас!

Николас вскочил с кресла: его бесил насмешливый тон всепонимающего брата, и он был готов уже полезть в драку. Однако Кит отскочил к дверям, и, стоило Николасу двинуться в его сторону, как он, громко хохоча, выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь перед самым носом Николаса!

Вновь усевшись за стол, Николас попытался было целиком сосредоточиться на лежавших перед ним счетах, но все его мысли были заняты той, рыжеволосой. Она там сейчас смеется, радуясь собственным деяниям! Но если расстроится, он сразу это почувствует.

Встав из-за стола, Николас прошел к окну и, распахнув его, выглянул в сад. И вдруг, безо всякого желания с его стороны, перед глазами его возникло еще одно видение: какой-то иной сад, ночь, идет дождь, и женщина взывает к нему! Он видел огни – странные какие-то пурпурно-голубые огни, высоко на столбах! И видел себя самого, начисто выбритого, в какой-то причудливой одежде, устремившегося куда-то в дождь!

Николас с силой захлопнул окно и потер глаза, как бы пытаясь изгнать видение. Нет, он не может допустить, чтобы эта женщина околдовала и его! Он не должен позволять ей целиком овладевать его мыслями!

Выйдя из конторы, Николас прошел в спальню, налил себе в высокий кубок сухого испанского вина и залпом осушил его. Потом, точно так же торопливо наполняя кубок, выпил второй и третий, пока наконец не почувствовал, как разливается по телу тепло. Ладно, все эти связанные с нею видения он просто утопит в вине! Будет вот сидеть здесь и пить до тех пор, пока не перестанет слышать ее, видеть ее, чувствовать ее запах… даже помнить о ней!

Через некоторое время вино сделало свое дело и приглушило эти так мучившие его видения. Вполне удовлетворенный и успокоившийся, он развалился на постели и тотчас погрузился в сон.

Однако ее образ вновь настиг его – на этот раз в сновидениях.

– Ты должен сказать мне, показывал ли уже Кит тебе потайную дверцу! – услышал он во сне женский голос, – И еще скажи, не поранил ли ты себе руку? – настаивал голос. – Кит погиб, и причиной этого был тогда ты! А что, если ты и теперь ошибаешься? – Голос сделался громким, настойчивым. – Что, если ты ошибаешься и Кит умрет из-за того, что ты не желаешь слушать?! – восклицала женщина.

Николас проснулся весь в поту и остаток ночи лежал с широко открытыми глазами, боясь вновь уснуть. Надо все-таки что-то делать с этой женщиной! Точно, надо что-то делать, если она и впредь не станет давать ему спать! Да-да, что-то нужно делать!