Рыцарский долг

Глава восьмая, в которой реальные дела обращаются в легенды, а мифы воплощаются в жизнь

Ананьи, дворец папы, 1230 год от Р. X., отдание праздника Пятидесятницы (8 июня), через год и три месяца после описанных выше событий

В этот день, спустя неделю после празднования Святой Троицы, во дворце было на удивление тихо и безлюдно. Площадь перед центральным въездом не заполняли более зеваки и богомольцы, а внутри, за массивными деревянными воротами, не теснились оседланные лошади, то и дело натыкаясь на большие массивные повозки, предназначенные для дальних путешествий, и на богатые носилки-портшезы, в которых добирались сюда со всех концов христианских земель церковные иерархи, благородные господа и посланники сильных мира сего. В большом зале, занимающем половину первого этажа, не топтались священники, ожидающие рукоположения в епископы, а в комнатах, предназначенных для важных гостей, не скучали знатные дамы и сеньоры, удостоенные высочайшей аудиенции. Казалось будто папа Григорий Девятый, не покидавший города с самого дня своей инаугурации, покинул свою обитель. Однако он был на месте, чему подтверждением был один-единственный посетитель, ожидающий в приемной, роль которой по летнему времени исполняла густо увитая плющом крытая веранда.

Судя по золотым шпорам и золотом же расшитому поясу с узкой кожаной портупеей, на котором висел меч в удобных костяных ножнах, этот человек был благородного происхождения и, несомненно, принадлежал к рыцарскому сословию. На вид ему было от силы лет тридцать пять, однако его черные как смоль, прямые волосы уже тронула преждевременная седина. Несомненно, рыцарь был очень богат. Черная котта и брэ из тонкого флорентийского бархата, обошедшиеся хозяину в целое состояние, явно были сшиты на заказ лучшими портными Ломбардии и сидели на нем как влитые. На плечи его был накинут легкий сюрко фламандского сукна, сплошь покрытый серебряным шитьем, а мягкие кавалерийские сапоги воловьей кожи были столь отличной выделки, что капитан дворцовой стражи, заглянувший на веранду во время смены караула, глядя на них, тяжело и завистливо вздохнул.

Кем был этот рыцарь, предъявивший стражникам у ворот пригласительное письмо, подписанное самим понтификом, определить было трудно. Ни на конских чепраках, ни на плащах сопровождавшей его охраны не было никаких изображений и гербов. Правда, на груди у самого рыцаря, в том месте, где у пилигримов обычно расположен знак принятого ими обета, желтой нитью был вышит небольшой прямой крест с четырьмя крестиками между перекладинами, в котором любой, хоть немного разбирающийся в геральдике, без труда признал бы герб Иерусалимского королевства.

Уже то, что рыцарь с небольшим эскортом прибыл в Ананьи на рассвете, означало, что он не побоялся в ночное время передвигаться по местности, жители которой аж с тех незапамятных времен, когда троянец Эней еще не высадился с друзьями на земли латинов, не гнушались дорожным разбоем. Вполне добропорядочные крестьяне с наступлением темноты выходили здесь на большую дорогу, словно на полевые работы, подстерегая неосмотрительных путников, так что решиться на ночное путешествие по долинам провинции Латиум мог либо отчаянно безрассудный человек, либо очень опытный воин. Однако даже оттенка безрассудства в поведении раннего посетителя не наблюдалось. Представившись секретарю и предъявив все необходимые грамоты, он занял указанное для ожидания место и спокойно, не проявляя ни малейших признаков нетерпения, ожидал на протяжении нескольких часов. Рыцарь отказался от горячего завтрака, не прикоснулся к фруктам и восточным сластям, наполнявшим большие вазы, выставленные на низкий мраморный столик, и не обратил ни малейшего внимания на большой графин, вырезанный из цельного куска горного хрусталя, наполненный терпким красным вином. За все время он лишь раз откликнулся на настойчивое предложение слуги и попросил, чтобы ему принесли кружку ледяной колодезной воды.

Ко всем прочим странностям, на взгляд слуг и охранников, наблюдавших за ним все утро, для человека, которому назначена аудиенция святого отца, а стало быть, ожидающего высоких милостей, вел он себя крайне необычно. В отличие от подавляющего большинства посетителей, как светских, так и духовных, он ни перед кем не заискивал, не пытался заговорить со всеми подряд и не хвалился своим происхождением, богатством или военными подвигами. Словом, никак не выдавал обычного в таких случаях волнения, будто ему предстояла не встреча с самым могущественным человеком в христианском мире, а заурядная исповедь у деревенского кюре.

Четвертый час ожидания подходил к концу, когда на веранде, наконец, появился одетый в скромную серую рясу, приличествующую отказавшемуся от роскоши брату-минориту, секретарь-францисканец.

— Сир рыцарь, — обратился он к посетителю, — я вынужден извиниться за его святейшество. Неотложные дела не позволили ему принять вас сразу после прибытия. Ночью пришла весть о том, что в землях схизматиков недавно произошло страшное землетрясение. Можете себе представить, в пещерном монастыре Киева распалась на четыре части церковь Пресвятой Богородицы и рухнула трапезная, где были приготовлены на обед яства и питье. В городе Переслави, — монах едва выговаривал тяжелые славянские названия, — распалась на две части церковь Святого Михаила. Многие страшные разрушения произошли и в других русских городах — Владимири, Новогради. Не это ли знак того, что Всевышний обрушивает гнев на еретиков, показывая нам, многогрешным, что пора воинству Христову нести крест истинной веры и в эти погрязшие во грехе земли? Святой отец только что закончил диктовать надлежащую энциклику. Пожалуйста, следуйте за мной, сир.

Рыцарь поднялся с деревянной скамьи, опершись левой рукой на столешницу, при этом едва заметно поморщился, словно от старой раны, и, разминая на ходу затекшие от долгого сидения ноги, двинулся вслед за монахом через анфиладу драпированных комнат.

Они прошли все здание насквозь и остановились у плотно закрытой двустворчатой двери из темного мореного дуба. Здесь капитан дежурной стражи, проявляя все возможное уважение, попросил посетителя сдать оружие. Рыцарь спокойно кивнул, отстегнул ножны от портупеи, вытянул клинок на ширину ладони и передал его капитану четким военным движением, держа обеими руками рукоятью вперед. Пармский копейщик, повидавший на своем веку немало оружия и участвовавший в десятках сражений, принимая меч, а вслед за ним и кинжал, уважительно покачал головой и с огромным усилием задавил едва не вырвавшийся наружу тихий завистливый стон.

Наборные ножны из слоновой кости скрывали клинок дамасской ковки с затейливым сирийским клеймом. Такой клинок в сильной и опытной руке мог перерубить простой железный фальшон, не оставив и заусенца на остром, как бритва, лезвии. Удобная рукоятка, обтянутая тонкой черной лайкой, была так затерта от частых прикосновений, что капитану сразу стало ясно — хозяин достает свое оружие не только для того, чтобы хвастаться перед приятелями. Несмотря на то, что меч был арабской работы, его круглый плоский набалдашник украшал такой же, как и на котте рыцаря, иерусалимский крест, составленный из кроваво-красных рубинов, окаймленных черными агатами.

Сразу же преисполнившись глубокого уважения к незнакомцу-воину, капитан-наемник передал меч и кинжал помощнику, молча, кивком головы поприветствовал посетителя и подал знак охранявшему дверь алебардщику. Правая створка неслышно скользнула в сторону, открывая дорогу в покои. Секретарь сделал пригласительный жест, рыцарь шагнул вперед и неожиданно очутился в тропическом саду.

Кресло папы Григория находилось на своем обычном месте — неподалеку от бассейна. Приблизившись на расстояние нескольких шагов, посетитель остановился, ожидая дальнейших распоряжений. Без тени страха или смущения, однако, вместе с тем, не проявляя и непочтительного любопытства, он просто стоял в свободной позе и молча рассматривал старика.

С близкого расстояния быстро выяснялось, что если плоть сидящего в кресле старца была дряхлой и немощной, то дух его был молод и силен. Из-под редких выцветших бровей и низко склоненного сократовского лба на рыцаря смотрели, не мигая, живые колючие зрачки, окруженные пожелтевшими белками, которые придавали взгляду понтифика угрюмое волчье выражение. Так обычно разглядывает добычу старый, умудренный жизнью вожак, прежде чем решить, стоит на нее нападать или нет. Хозяин дворца рассматривал посетителя, словно пытаясь проникнуть ему в самую душу. Каков был результат осмотра, невозможно было понять — папа не выдал своих мыслей и чувств ни словом, ни жестом. Он лишь чуть шевельнул ногой, и из-под полы появился кончик такой же, как и риза, кроваво-красной бархатной туфли. Рыцарь сделал шаг вперед и, склонившись на одно колено, осторожно приложился к туфле губами.

— Так как же тебя называть, сын мой? — дождавшись, когда рыцарь поднимется с колен, спросил понтифик. Его низкий, с хрипотцой голос звучал чисто и властно. — Шевалье де Мерлан, сеньор де Монтелье или барон де Вази?

— Послание, переданное в Реймсе, ваше святейшество, в котором мне предлагалось немедля прибыть в Ананьи, было обращено к барону де Вази, — ответил рыцарь, — однако этот титул — ошибка. Я принес оммаж[34] мегаскиру афинскому, и не как барон, а как владелец трех рыцарских фьефов.

— Когда мы получили сообщение из Морей, мы еще не знали о других твоих титулах, — отвечал понтифик. — Однако, как только за тобой вслед отправилось это письмо, до Ананьи дошли новые сведения.

Папа сделал одно лишь движение трясущейся рукой, и к нему стрелой подлетел замерший в дверях секретарь. Справа от кресла, между кадками, обнаружилось большое бюро, на котором высилась кипа документов. Секретарь порылся среди пергаментов, вытянул из середины длинный лист и вопросительно глянул на Григория.

— Читай, — сказал тот, — только опусти все, что непосредственно не относится к делу.

Секретарь, шустро пробежав глазами большую часть бумаги, пискляво огласил:

— Мы долго ломали голову, — глядя прямо в глаза рыцарю и не находя в ответном взгляде ни тени страха и смущения, произнес Григорий, — с чего это вдруг молодой граф Гуго де Ретель, который уже на всю Европу прославился тем, что готов сражаться со всеми своими светскими и духовными соседями за каждый спорный клочок земли, вдруг взял да и отдал целый рыцарский фьеф заезжему крестоносцу. Однако наши сомнения разрешило следующее письмо. Оно задержалось в пути, так как доставлявший его гонец, застигнутый снежной бурей на альпийских перевалах, вынужден был всю зиму и часть весны провести в одном из бенедиктинских монастырей. Вот что пишет епископ Вьенна.

Папа кивнул секретарю, который к завершению речи понтифика уже держал в руках нужный пергамент, и тот продолжил чтение:

— Пропусти всю эту холуйскую чушь, — приказал папа, — и приступай сразу к сути, у нас не так уж много времени.

Секретарь кивнул и, немного изменив тон повествования, продолжил:

Секретарь закончил чтение, и над террасой нависла тяжелая тишина, нарушаемая лишь отдаленными вскриками неведомых птиц.

— И как ты можешь все это объяснить, сын мой? — выдержав надлежащую паузу, спросил понтифик.

— В зачитанных посланиях почти нет правды, — все так же бесстрастно ответил рыцарь, — пока эта история дошла до вас, святой отец, она превратилась в миф и обросла нелепыми подробностями. Не было и в помине никакой кочерги и никакого многодневного побоища. Да, действительно, я прибыл в гренобльский замок, вызвал графа Гуго на поединок и убил его. Кроме него со мной изъявил желание биться лишь упомянутый сеньор де Лерман, светлая ему память. Так что утверждение, будто я вырезал весь род Колиньи, не имеет ни малейших под собой оснований. Что касается отпущения грехов — это совершеннейшая правда. Действительно, выслушав мой рассказ, его преосвященство епископ счел мои деяния вполне обоснованными. Никакого аббата я в замке не видел, так что думаю, что целью сего послания было скорее желание архиепископа Вьенна опорочить в ваших глазах гренобльского епископа. Более мне нечего добавить к сказанному, святой отец.

— Я не считаю, что тут нам не о чем говорить, — почти перебивая его, жестко произнес Григорий. — Господь с ними, с Колиньи-ле-Нефами… Изведя этих штауфенских прихвостней, ты сотворил богоугодное дело, сын мой, и принес большую пользу Церкви. Раз уж епископ Гренобля отпустил тебе твои грехи, то не имеет смысла выяснять все подробности. Полагаю, что у тебя имелись для этого достаточно веские причины. Теперь посмотри, если можешь, на все происходящее с нашей точки зрения. Мы на протяжении многих лет готовим союз с монголами. И от этого союза, как тебе, наверное, хорошо известно, зависит ни много ни мало как судьба христианского Востока. С огромным трудом организовав цепочку посредников, соблюдая строжайшую тайну, мы отправляем на встречу с Чингисханом надежных посланников — рыцарей Святого Гроба, во главе с доблестным и умудренным в политике приором Сен-Жерменом, в числе которых находился и ты, сын мой, — в чине простого орденского сержанта. Почти сразу же после этого по ту сторону моря начинают происходить поразительные вещи. В Заморье, несмотря на титанические усилия Святого престола остановить этот уже никому не нужный поход, прибывает безбожник Фридрих со своим войском и полностью выходит из-под контроля. Император, вместо того чтобы с позором проиграть крестоносную войну, вдруг заключает мир с султаном аль-Камилом и получает без боя Иерусалим, а посланники, которых мы ждем, как манны небесной, исчезают бесследно. Год спустя мы узнаем, что монгольский император давно отдал Богу душу, а наши рыцари, добравшись только лишь до Багдада, сгинули в горах Трансиордании, по разным свидетельствам, то ли в стычке с сарацинами, то ли в бою с наемниками, посланными Фридрихом. Курия в полном неведении. Что происходит в Каракоруме? Рассчитывать ли нам на монгольские армии или нет? Продолжать войну с Фридрихом или заключать перемирие? Почти год мы не получаем никаких вестей и не можем принимать взвешенных решений. И вот недавно один из отправленных в поход сержантов, целый и невредимый, вдруг объявляется в Иерусалиме уже опоясанным рыцарем, проносится молнией по Святой земле, легко заручается полной поддержкой магистра тамплиеров, после чего снова исчезает и затем возникает в Бургундии. Что случилось с вашим отрядом? Почему ты, сын мой, возвратившись в Акру, ничего не рассказал патриарху?

— На это было две причины, ваше святейшество, — чуть нахмурив брови, что не ускользнуло от проницательных глаз понтифика, отвечал рыцарь. — Во-первых, наша миссия потерпела неудачу, и рассказывать было, собственно, не о чем. Мы действительно добрались до Багдада, где узнали о том, что Чингисхан умер, а его преемник еще не избран. Для того чтобы как можно скорее принести эту весть в христианский мир, мы двинулись назад. На обратном пути нас атаковали одновременно наемники-генуэзцы и воины эмира Газы, Салеха. В разгар сражения началось землетрясение, и все, кроме меня, погибли под камнепадом либо утонули в водах горного потока. Я чудом уцелел, не попав под завал. Более мне ничего не известно. Во-вторых, его высокопреосвященство, патриарх Геральд, при встрече удовольствовался лишь моим коротким сообщением о гибели всех рыцарей и не проявил ни малейшего участия в судьбе нашего крестоносного братства. Поэтому я, сочтя, что мой крестоносный обет исполнен, начал устраивать собственные дела.

— И устроил их просто великолепно, — усмехнулся папа своей тяжелой волчьей ухмылкой, — я слышал, что виноградники Монтелье и греческие владения, полные оливковых рощ, приносят тебе столь изрядный доход, какой не снился и многим графам по эту сторону моря.

— Ваши сведения, святой отец, как и в случае с моим несуществующим баронством и событиями в Гренобле, во многом верны, хоть и несколько преувеличены, — улыбнулся рыцарь. — Источником моего благосостояния являются трофеи, добытые в боях за веру, а что касается моего возвышения — в рыцари меня посвятил сам приор Сен-Жермен. До того как отряд погиб в Трансиордании, мы побывали в нескольких сражениях, и мессир счел мои, несомненно, не столь уж и значительные заслуги на это достаточным основанием.

— Так или иначе, ты теперь благородный рыцарь, владетельный сеньор и очень богатый человек, — Григорий протянул руку куда-то в сторону розовых кустов. Оттуда немедленно появился слуга, держащий в руках высокий стакан венецианского стекла, и, соблюдая предельную почтительность, помог папе сделать несколько глотков, — но я, — промочив горло, продолжил понтифик, — пригласил тебя не для того, чтобы выспрашивать тебя о твоих личных делах. Мне нужно знать, не вез ли Сен-Жермен с собой какое-либо послание? Может быть, он обмолвился хоть словом? Говорили, что вас на обратном пути сопровождали какие-то монголы…

— Увы, ваше святейшество, — снова нахмурился рыцарь, — я был не столь значительной фигурой в братстве, чтобы мессир обсуждал в моем присутствии свои дела. Во время последнего боя нас разделила обвалившаяся скала, и ничего о дальнейшей судьбе предводителей миссии мне не известно. Монголы на самом деле выделили нам отряд для сопровождения по пустыне, но они, не дойдя до Иерусалима, возвратились назад, чтобы как можно скорее узнать о результатах харултая.

— Харултай состоялся прошлой осенью, — кивнул головой понтифик, — на нем, вопреки всем ожиданиям, избран великим ханом не законный наследник престола, Толуй, а его старший брат, Угедей. По всему монгольскому царству ходят упорные слухи, что Толуй, слабый здоровьем и подверженный пагубной страсти неумеренного винопития, сам отказался от верховной власти в пользу талантливого и энергичного брата. Он сложил с себя полномочия правителя, возложенные на него на время двухлетнего траура, и теперь пребывает в одном из стойбищ Внутренней Монголии, где доживает последние дни. Также ходят слухи, что он убит, отравлен или просто исчез, однако ни подтвердить, ни опровергнуть их мы не можем. Насколько нам известно, новый правитель, Угедей, отказался от похода в Левант, и теперь монголы готовят большой набег на царство булгар. Вместо обещанной подмоги святой земле против сарацинских султанов направлен один лишь корпус какого-то Чормаган-нойона. Да и тот не движется в Сирию, а занимается лишь тем, что гоняется в киликийских горах за недобитыми хорезмийцами и их предводителем Джалал ад-Дином. Не могу взять в толк, зачем ему эти несчастные беглецы, которые сейчас целыми семьями переходят на службу к конийскому султану? От них Иерусалимскому королевству не исходит ни малейшей угрозы. Однако, сын мой, меня больше интересует то, что ты можешь поведать о происходящем в Святой земле.

Завершив продолжительный монолог, папа умолк и, продолжая непроизвольно покачивать головой, устремил на рыцаря испытующий взгляд.

— Не знаю, какие именно сведения доходят до вас с Востока, святой отец, — внимательно выслушав Григория, отвечал рыцарь, — однако то, что я там видел, вряд ли вас порадует. Неожиданное и неоправданное наложение интердикта на Иерусалим превратило и так уже почти проваленный поход в настоящий фарс. В церквах не проводятся службы, а пилигримы и крестоносцы толпами возвращаются в Европу, не получая индульгенций за исполненный крестоносный обет. Да и сам Святой Град все это время находится в странном положении. Патриарший клир как был, так и остался в Акре. Никто, за исключением немногочисленных госпитальеров и небольшого отряда тевтонцев, не заботится о приеме паломников. Стены города так и не восстановлены, и окрестные эмиры то и дело совершают на него грабительские набеги. Поверьте, если подобное положение продлится еще несколько месяцев, то о возвращении Святой земли можно будет забыть навсегда.

— Ты честен, рыцарь, и не боишься говорить правду, сколь бы она ни была тяжела, — кивнул Григорий, бросив на посетителя быстрый взгляд хищника, приготовившегося к броску, — и я хочу за это тебя наградить. Завтра утром я буду служить мессу в кафедральном соборе и, в благодарность за заслуги перед делом защиты веры, хочу лично совершить над тобой обряд святого причастия.

— Ваше предложение — это огромная честь для столь малозначительного человека, — сделав небольшую паузу, словно тщательно продумывая ответ, медленно произнес рыцарь. — Однако, как истинный христианин, я вынужден сказать, что перед самым отъездом из Арденн исповедовался и причащался у кюре Мерлана. Увы, но Господь не допускает двойного отпущения за одно и то же прегрешение. Мчась по бургундским холмам, альпийским перевалам и равнинам Ломбардии, я так спешил как можно скорее прибыть на назначенную аудиенцию, что большую часть дня и ночи проводил в седле. Так что с тех пор единственными моими грехами можно считать разве что нескольких случайно раздавленных на дороге сусликов. Думаю, что столь незначительные прегрешения недостойны того, чтобы их отпускал глава Святого престола.

В глазах папы засветилась почти неприкрытая злость, замешанная напополам с уважением.

— Если бы мои богословы были столь же искушены в умении уходить от коварных вопросов, как этот простой рыцарь, то церковь уже давно повелевала бы миром… — пробормотал он себе под нос. — Что же, выходит, я не ошибся в тебе, сын мой. Но если ты ожидаешь, что после подобного ответа впадешь в немилость, то ты ошибаешься.

На самом деле я призвал тебя для того, чтобы предложить возглавить вновь учреждаемый орден. Возрожденный орден Святого Гроба, по нашему замыслу, должен будет превратиться из светского крестоносного братства в организацию с уставом тамплиеров. Открою тебе секрет. Я желаю на ближайшем Вселенском соборе принять постановление об объединении всех военно-монашеских орденов в единую силу и подчинить ее вновь созданному ордену. Я стар, и мне не так уж много отпущено времени, но я хочу остаться в памяти потомков как папа, который создал единое, непобедимое воинство Христово, способное сокрушить всех врагов святой церкви, не прибегая больше к помощи светских правителей. И ты, рыцарь, станешь магистром этого воинства. Твое происхождение — не помеха. Достаточно короткого письма, даже не письма, а намека королю Франции, и ты получишь баронский, а затем и графский титул. Только подумай, тебя ждет слава великих королей-крестоносцев — Годфруа де Булона и Ричарда Английского. У тебя под рукой будут не меньше полутора тысяч рыцарей по ту и по эту сторону моря — такой регулярной армией не может похвалиться ни английский король, ни германский император. Со всего христианского мира в казну нового ордена будут стекаться щедрые пожертвования, все маноры[36] тамплиеров, госпитальеров и тевтонцев будут управляться твоими людьми. Самые родовитые сеньоры будут склонять перед тобой голову и смиренно просить принять их в твое крестоносное братство. И не нужно меня благодарить, сын мой, ты заслужил эту честь, и надеюсь, что оправдаешь оказанное тебе доверие.

Закончив речь, папа замолчал и снова, как будто случайно, высунул из-под одежд носок своей бархатной туфли, вероятно для того, чтобы осчастливленному рыцарю не пришлось рыться среди облачения, когда он кинется на колени для благодарного поцелуя.

Но, к удивлению понтифика, рыцарь продолжал недвижно стоять в шаге от него, словно каменная статуя.

— Я исполнил свой крестоносный обет уже дважды, — медленно выговаривая слова и отлично осознавая последствия сказанного, произнес он твердым голосом, в котором не слышалось и тени колебаний, — защищая Святую землю, я не раз смотрел смерти в лицо, а один раз чуть не шагнул за грань. Может ли Всевышний требовать большего от простого смертного?

Понтифик не сразу понял, что он получил отказ. Угрюмое лицо, которое до этого озаряло подобие улыбки, с какой принято изображать святого Николая, вручающего детям рождественские подарки, исказила гримаса плохо скрываемой ненависти.

— Что же, сир рыцарь, ты знаешь себе цену, — произнес он, сделав над собой неимоверное усилие для того, чтобы загнать внутрь свои чувства. — Но, как бы эта цена ни была высока, всегда найдется тот, кто будет в состоянии ее уплатить. И поверь мне, что настанет час, когда ты сам захочешь, чтобы тебе ее предложили. Но будет уже поздно. Однако сказанного не воротишь. С этого самого момента ты лишаешься моей благосклонности и поддержки и поверь, что, сразу же, после того как ты выйдешь за эти двери, — он указал на выход, где скучала охрана, — за твою жизнь никто не даст и медного гроша.

— Не спорю, ваше святейшество, — все так же, не поддаваясь страху и не теряя достоинства, отвечал теперь уже опальный рыцарь, — вы можете отдать приказ схватить меня, обвинить во всех смертных грехах и казнить или же просто велеть заколоть в случайной стычке. Однако могу сказать, что, пожалуй, нет того, чем меня можно было бы по-настоящему запугать. Смерти, как уже было сказано, я уже столько раз глядел в лицо, что привык и перестал ее бояться. Адских мук? Не мне объяснять, что невинноубиенные попадают в рай.

— Похоже, рыцарь, ты подготовился к этой встрече намного лучше, чем я, — медленно проговорил понтифик, — ну что же, в конечном итоге, ты прав. Все мы — от великих королей и могущественных прелатов до невежественных, погрязших во грехе язычников — всего лишь перышки, которые несутся под дуновением дыхания Господней воли неведомо куда. Ступай. Следуй своему предназначению. Я не буду тебя преследовать, но и не собираюсь благословлять. И помни, что с этого дня ты не можешь полагаться на защиту церкви.

Рыцарь, сохраняя бесстрастное выражение лица, поклонился и ровным небыстрым шагом покинул террасу.

Не успела створка двери закрыться за посетителем, как у кресла папы, вынырнув из кустов, появился кардинал Гоффредо.

— Сегодня же отправляйся к Фридриху в Сан-Жермано, — отдал распоряжение понтифик. — Последняя надежда на монгольскую поддержку рухнула, поэтому нет смысла затягивать переговоры с императором. От моего имени соглашайся на все оговоренные условия, подписывай договор. После формального и неунизительного покаяния я сниму с императора интердикт. А стало быть, отлучение будет снято и с Иерусалима. Крестоносный поход императора будет завершен, и мы сможем, наконец, отобрать у патриарха полномочия папского легата. Да простит меня Господь, но столько вреда, сколько принес нам Геральд де Лозанн… Жаль, что я не могу своей властью лишить его и патриаршего звания, будь прокляты эти иерусалимские порядки, заведенные еще при Годфруа де Булоне… Патриарха назначает король из двух кандидатов, которых представляет орден Святого Гроба…

— Повозка ждет еще с утра, — кивнул головой кардинал, — я отправляюсь в Ломбардию сей же час.

— Проезжая через Флоренцию, — отдал распоряжение папа, — и прими с глазу на глаз моего старого друга, Франческо Каранзано. Передай ему от меня, что сын его Николо жив и здоров. Ныне он находится в Багдаде, выполняя мое особое поручение. Что последнее послание от него я получил пять недель назад и отправил в ответ приказ примкнуть к первой же францисканской миссии, которая будет направлена в Каракорум, на переговоры с монгольским ханом. Заслуги этого юноши в его тайной службе Святому престолу невозможно переоценить.

— Будет исполнено, брат Уголино, — почтительно склонил голову кардинал. — До отъезда позволю себе обратить твое внимание на одно из донесений, которое было доставлено, пока вы беседовали с несостоявшимся магистром. В нем идет речь о событиях, которые происходят в Киликии. Как известно, там, еще со времен покорения Константинополя и образования Латинской империи, имеется горная крепость, в которой ныне засели бывшие тамплиеры-ренегаты, осудившие захват христианского города. Так вот, наш осведомитель утверждает, что во время Страстной недели один из монгольских отрядов, углубившись в горы Тавра, преследовал остатки армии хорезмийцев. Франки, которые уже долгое время не вмешивались в дела никейских императоров и конийских султанов, неожиданно вышли из своей твердыни и, придя на помощь к монголам, полностью уничтожили всех мусульман. Рассказывают, что эти воины отличались особым искусством владения мечом и копьем и что среди них был настоящий великан с булавой размером в два человеческих роста…

— Опять слухи, опять легенды, — поморщился папа. — Наши хронисты, живущие на Востоке, словно очарованные этими землями, не видят разницы между правдой и вымыслом. Стоит почитать хотя бы записки архиепископа Тира, Гийома, чтобы в этом убедиться. Напомни мне, как называется эта странная крепость?

— Хааг, — ответил кардинал.

— Хааг, — повторил за ним понтифик и сделал чуть заметный знак рукой, давая знать, что беседа завершена.

Секретарь понтифика раскрыл регистр, взял в руки перо, вывел сегодняшнюю дату и каллиграфическим почерком сделал запись:

Жак де Монтелье вышел за дверь и принял у капитана свое оружие. Взяв в руки меч, он приложился губами к иерусалимскому кресту и привычным движением пристегнул ножны к поясу. Никем не задержанный, под уважительными взглядами охраняющих папскую резиденцию наемников из Пармы, Перуджи и Сполетто, он вернулся на внешнюю галерею, спустился во двор и покинул дворец.

Неподалеку от ворот его ожидал эскорт. При появлении господина пятеро тяжеловооруженных и добротно одетых конных сержантов немедленно вскочили в седла, а молодой оруженосец подвел ему огненно-рыжего скакуна. Конь при виде хозяина радостно всхрапнул и стал как влитой, позволяя хозяину без помех взлететь в удобное седло миланской работы.

— Значит, Толуй все-таки добрался до Монголии… — перед тем как махнуть рукой, чтобы подать команду к началу движения, чуть слышно произнес Жак.

Отряд, грохоча по брусчатке, понесся по тихим улочкам, распугивая ленивых италийских гусей. Покинув город, всадники выехали на via Antium — петляющую меж холмов древнюю римскую дорогу, которая соединяла внутренние области Латиума с западным побережьем. Конь шел ровным размеренным аллюром, и Жак, ослабив поводья, погрузился в мысли. Он думал о событиях в Гренобле, повторяя про себя строчки письма кюре о смерти Зофи, которое выучил до последней буквы. Пробираясь через горы и долины Древней Эллады, с боями прорываясь через неспокойную Далмацию, в кварталах Венеции, под крышами постоялых дворов Ломбардии, в странноприимных домах, укрытых на заснеженных альпийских перевалах, он думал лишь о мести, и, видит Бог, он отомстил.

Хладнокровно и беспощадно расправившись с семейством Колиньи, он провел несколько часов в скромном жилище кюре, который был свидетелем последних часов Зофи, после чего отправился на кладбище, которое ему указал кюре, в самый отдаленный его конец. Ночь он провел на краю глубокого рва, наполовину заполненного присыпанными известью телами неимущих и безродных. Почтенный отец Браун, помнивший своего ученика ранимым, впечатлительным юношей, был бы, наверное, крайне удивлен, если бы узнал, к каким последствиям привело его письмо. Но еще больше его бы поразили глаза Жака — с того самого момента, как он сошел с борта «Акилы» в Фессалониках, они сохраняли пугающее, совершенно бесстрастное выражение.

И снова перед глазами Жака встали благодатные италийские равнины, покрытые неправдоподобно ярким травяным ковром, словно здешние холмы и долины, не жалея красок, расписал всеми мыслимыми оттенками зеленого цвета неведомый художник.

Они находились в пути уже несколько часов. Кони, купленные в Монферрате, шли ровно и размеренно, не зная усталости, и вскоре, когда всадники, преодолев затяжной подъем, поднялись в седловину меж двух возвышенностей, впереди, в просветах между холмами, засверкала лазурная гладь Тирренского моря. Отряд, перевалив через последнюю цепь холмов, выбрался на морское побережье. Вскоре, за поворотом бегущей вдоль береговой кромки дороги, объявилась и конечная цель пути — перед ними мирно дремал небольшой италийский городок.

Анцио, построенный еще троянцами, ныне пребывал в покое и запустении. Канули в Лету те дни, когда его гавань не успевала принимать торговые корабли, а каждый состоятельный римский патриций считал своим долгом иметь здесь виллу для летнего отдыха. Теперь о том, что это древнее местечко было родиной Калигулы и Нерона, местом длительного пребывания Цицерона, Гая Лукреция, кесаря Августа, напоминал разве что небольшой, но удобный порт да полуразрушенная вилла, названные в честь рыжебородого гонителя христиан.

Окидывая внимательным взглядом мачты немногочисленных судов, поставленных на якоря неподалеку от берега, Жак снова возвратился к недавнему прошлому и подумал о том, что точно так же, первым после зимы по-настоящему солнечным днем и мачтами нефов и галер на внешнем рейде, встретил его Тир.

Отряд въехал в порт и, грохоча по древним каменным плитам, уложенным, наверное, еще во времена царствования царя Ромула, остановился напротив невысоких складских построек. На внутреннем рейде небольшой гавани Анцио, занимая ее чуть не всю целиком, возвышаясь стеной над пирсом и прилегающими зданиями, стоял огромный неф.

Жак соскочил с коня, не глядя передал поводья выросшему как из-под земли слуге и двинулся навстречу невысокому, круглолицему, улыбающемуся во весь рот человеку.

— Ну, здравствуй, Понше! — хлопнул он по плечу склонившегося в неглубоком, но уважительном поклоне марсельского капитана.

— Слава Богу, господин, наконец-то мы вас дождались! — продолжая все так же широко улыбаться, ответил Понше. — Положа руку на сердце, я уж начал всерьез беспокоиться. Италийские земли еще не оправились от войны и, по мне, чрезвычайно опасны для сухопутных путешествий. То ли дело доброе торговое судно, на которое далеко не всякая боевая галера рискнет напасть. Опять же за те одиннадцать дней, что мы здесь стоим, чего только не наслушались. Тут о вас, монсир, такие слухи ходят…

— Все в порядке, капитан, — Жак зашагал в сторону сходен. Понше, пристроившись слева и в полушаге позади, почтительно следовал за ним. — Лучше расскажи, как здесь идут дела?

— Как было приказано в последнем письме, — сделав неудачную попытку вытянуть руки по швам, затараторил почтенный марселец, — я отказался и от попутного груза, и от паломников, хотя предложения фландрских купцов и его преосвященства архиепископа были чрезвычайно выгодными. Мы пошли из Марселлоса в Геную, приняв на борт лишь пятьдесят бургундских копейщиков во главе с капитаном Воланом из Дижона. Бургундцы — настоящие солдаты. Жители Анцио и хозяева двух здешних постоялых дворов по три раза в день возносят молитвы Господу, дабы наш неф как можно скорее оставил их гостеприимный город, иначе последующее поколение здешних детишек окажется наполовину бургундцами.

— Как все прошло в Генуе? — улыбнувшись одними лишь кончиками губ, поинтересовался Жак.

— Все как и было велено, монсир, — Понше заговорщически оглянулся по сторонам и понизил голос: — Под покровом ночи мы погрузили на неф семь дестриеров, десять заводных коней, пятнадцать мулов, а также партию оружия и доспехов, достаточную, как утверждает посредник, амальфийский купец, чтобы вооружить до зубов целую рыцарскую баталию. Бургундцы, получив новые копья, кольчуги и шлемы, радовались, как дети.

— Все ли бумаги оформлены правильно, Понше? — удовлетворенно кивнув, задал следующий вопрос Жак.

— Ох, прошу простить великодушно, сир рыцарь, я так обрадовался, увидев вас, что напрочь позабыл о самом главном. Вот, все здесь, до последнего листа, — Понше лихорадочно зашарил в поясном кошеле и извлек из него увесистый рулон ярко-белых пергаментов. — Я постоянно ношу их при себе, опасаясь оставлять даже в сундуке для казны, что стоит в капитанской каюте. Вот! Это — грамота, подписанная старшиной гильдии марсельских корабелов и утвержденная нотариусом коммуны, а это — вексель, погашенный марсельской прецепторией ордена Храма. Тамплиеры без малейших задержек передали уговоренную сумму, так что уже пятая неделя пошла, как вы являетесь полновластным хозяином «Акилы».

— Как скоро мы можем отплыть?

— Как только наблюдатель на мачте сообщил о вашем приближении, все наемники сразу же были отозваны с берега и теперь ожидают на борту. Фуража для коней, продовольствия, воды взято на борт втрое сверх необходимого. Такелаж проверен, днище просмолено. Кони уже заведены в трюм. Осталось лишь подняться на мостик и отдать приказ, господин!

— Считай, что ты его уже получил, Понше, — легко взбегая по сходням, ответил Жак, — по эту сторону моря все дела сделаны, все обеты исполнены и все долги отданы. Мы отправляемся на восток, в город Трапезунд.

Глаза капитана округлились:

— Вы что, поступили на службу к тамошнему греческому правителю, господин? Вот уж чего я никак не мог предположить.

— Нет, Понше, для трапезундского императора это слишком большая честь. Мы сойдем на берег и отправимся в горы Тавра. Именно там и находится конечная цель путешествия.

— Как скажете, хозяин. «Акила» принадлежит вам, я ее капитан, а стало быть, форштевень будет рассекать волны в том направлении, которое вы укажете.

Неф медленно отвалился от пирса, протиснулся через узкий проход, вышел в море и, подняв паруса, стал удаляться от берега.

Стоя на верхушке носовой башни, Жак наблюдал за стаей сопровождающих «Акилу» чаек и вспоминал о тех, кажущихся бесконечно далекими, днях, когда он встретился впервые с Робером.

— Они живы, — прошептал рыцарь, обращаясь к чайкам, в которых, по поверью, вселяются неупокоенные души погибших моряков. — По ночам, во время грозы, когда начинает болеть раненое плечо, ко мне снова и снова приходит один и тот же сон, в котором все они, даже Робер, ожидают меня на краю Серой Степи — но, как ни странно, не по ту, а по эту сторону каменной стены.

Он вглядывался невидящими глазами в горизонт, пока береговая линия не удалилась настолько, что превратилась в укрытую дымкой цепочку едва различимых холмов. Жак уже не думал об оставленной им Италии. Все его помыслы занимало лишь одно-единственное желание — добраться до загадочной киликийской крепости, что находится на скале Хааг, которую Сен-Жермен определил местом встречи рыцарей Святого Гроба, в надежде отыскать там своих пропавших друзей. Его невеселые мысли оборвал тревожный возглас, донесшийся со стороны кормовой башни.

— Измена, измена, господин! На корабле шпион! — Из-за мачты появился Папикий, конвоируя визжащего от страха Понше. Рука марсельского капитана была заломлена назад, а к горлу его приставлен страшный кривой кинжал.

Не успел Жак вымолвить ни слова, как из-за спины Папикия вылетел разъяренный Хор.

— Вот мы тебя сейчас, вражье племя! — замахнулся он на беднягу своей колотушкой.

— Стоять! — рявкнул Жак. — Отпустите Понше, никуда он с корабля не денется, и рассказывайте обо всем по порядку.

Хор и Папикий, беспрекословно исполнив команду, затараторили, перебивая и поправляя друг друга. Из их сбивчивого рассказа Жак выяснил, что его охранники, в точности следуя раз и навсегда заведенной процедуре, едва поднявшись на борт корабля, стали его обшаривать, начиная с кормового трюма.

— Шибко мастер Григ порядок любил, — пояснил громила Хор. — Чуть что не так — сразу же плетью по филейным частям. С тех пор у меня, если новое место не проверю, задница сама начинает чесаться.

Двигаясь от кормы к носу и заглядывая при этом во все щели, они добрались до центрального трюма, где и обнаружили прячущегося чужака.

— Не человек, а зверь какой-то, — с ненавистью глядя на капитана, проскрипел Папикий, — сидит в углу, за колонной, глаза вытаращил, зубы скалит. А у самого меч наготове. Словом, или соглядатай, или подосланный убийца.

— Именно так, господин! — затряс бородой Хор. — И этот не иначе как с ним в сговоре.

— Ты об этом знал, Понше? — обернулся Жак к капитану.

— Грешен, знал, монсир, — потирая уколотую шею, мрачно ответил тот. — Ох, чуял я, что лучше бы вам сразу во всем сознаться. Да ведь он меня еще в Марселлосе запугал — пригрозил, что уши отрежет. А какой же из меня капитан без ушей? Но это не то, что вы…

— Допросить нужно, кто подослал. Сейчас я его на палубу вытащу! — Хор, не дослушав до конца объяснений капитана, воинственно взмахнул колотушкой и ринулся в открытый настежь люк.

Почти сразу же из темноты донесся шум схватки. Колотушка несколько раз стукнула по дереву — ее хозяин, пытаясь достать невидимого противника, то и дело попадал в переборку. Затем послышались громкие воинственные вопли, которые быстро переросли в хрипы и стоны. Звуки колотушки пропали, и им на смену пришли глухие удары, судя по всему, противники перешли к кулачному бою.

Пока Папикий, сжимая в руке кинжал, все никак не мог решить, бросаться ли на помощь товарищу или еще подождать, на палубу высыпали поднятые по тревоге копейщики. Когда Жак, спустившись с башни, подошел к месту событий, снизу уже не доносилось ни звука. Наемники по команде своего капитана окружили люк со всех сторон, словно медвежью берлогу, и выставили вперед копья.

Из темноты донеслось ворчание. Жак уж было собрался отдать приказ к атаке, как вдруг вместо обложенного зверя на палубу вылетел Хор. Точнее, не вылетел, а был выброшен сильной рукой. Он перевалился через край, словно сноп, и тихо застонал от обиды и бессилия, а снизу из люка вдруг раздался знакомый голос:

— Как говорил мой покойный дядюшка, граф Гуго де Ретель: «Кто никому не доверяет, тот никогда не будет иметь друзей». Я-то уж грешным делом подумал, что «Акилу» захватили разбойники, а это, оказывается, твои новые слуги, пейзанин. И это я для того за тобой чуть не полгода гонялся по Франции и Бургундии, чтобы погибнуть под колотушкой какого-то охламона?

Из люка показалась рыжая вихрастая макушка.

— Робер!!! — Не веря своим глазам, Жак бросился вперед. — Все назад, опустить оружие! Это свои. Неужели это ты, дружище? Я чуял, что ты остался жив, но встретить тебя здесь и сейчас…

— Интересно, а кого ты рассчитывал увидеть? — спросил, выбираясь наверх, достославный рыцарь. — Архангела Гавриила? Устроил, называется, приятелю приятный сюрприз — обложили как медведя, да чуть колотушкой не прибили. Ну да ладно, теперь обо всем по порядку. Но прежде всего — обед. Твой капитан Понше жаден, как цистерцианский монах. Всю дорогу от Марселлоса он кормил меня, словно простого пассажира, одним лишь черствым хлебом и солониной, так что для начала давай как следует поедим, выпьем доброго бургундского вина, а затем обстоятельно отвечу на все вопросы, что вертятся сейчас у тебя на языке.

Оторопевшие копейщики, два незадачливых телохранителя и еще не до конца оправившийся от пережитого страха Понше с удивлением наблюдали за тем, как их хозяин-рыцарь и рыжий коротышка-шпион, обнявшись, идут на бак, где уже был накрыт и сервирован стол.

Надув парус свежим ветром и с шумом раздвигая воду, «Акила» быстро двигался на юг — капитан Понше рассчитывал еще до захода солнца бросить якорь в одной из бухт на входе в Сицилийский пролив. Друзья закончили завтрак и теперь отдавали должное красному бургундскому вину — пять бочонков терпкого напитка с виноградников Монтелье, заставляющего кровь быстрее бежать по жилам, были предусмотрительно припасены в трюме. Однако, глядя на то, как лихо Робер осушает кубок за кубком, Жак всерьез опасался, что их может и не хватить до конца плавания.

Им прислуживал старый слуга, изгнанный из баронского замка после смерти своего хозяина и нанятый в Арле, на постоялом дворе, где он пытался устроиться на работу. Убрав грязную посуду и поставив на стол три больших кувшина с вином, старик удалился, оставив друзей одних. Положа руку на сердце, уединением это назвать было трудно. Хор и Папикий, под видом исполнения своих охранных обязанностей, держались в поле видимости, пытаясь уловить хоть слово из негромкой беседы, а из-за фальшборта кормовой башни то и дело появлялась и исчезала голова Понше, который со страхом ожидал наказания.

— Ну, по правде сказать, приятель, — Робер, вальяжно откинувшись на спинку стула и положив ноги в коротких сапогах на подставленный табурет, начал, наконец, рассказ. С довольной физиономией и привычно топорщащимися в стороны усами, он разительно напоминал досыта накормленного амбарного кота, — я сам, когда очнулся, решил, что нахожусь на том свете. Все завалено камнями, скалы совсем другие, вокруг ни души, одно лишь воронье скачет. Лежал, ждал, когда за мной ангелы прилетят, чтобы, значит, к святому Петру отвести, пока, прошу простить великодушно, мне до ветру не захотелось. Да так, еще раз прости, приперло, что больше лежать не смог. Выбрался из-под тел, облегчился и вдруг подумал: «И какой же это загробный мир? Где в Писании сказано, что души пьют, едят да облегчаются?» А, стало быть, я еще жив…

Робер налил вина, надолго приложился к кубку, опорожнил его, вытряс капли на язык, довольно запыхтел, поправил усы и продолжил:

— В общем, оценил я обстановку, понял, что битва давно закончилась, увидел следы наводнения. А солнышко пригревает, трупы, того, сам понимаешь… Ну, думаю, если я отсюда не уберусь, то тогда точно Богу душу отдам. Разогнал стервятников, сбросил доспехи, чтобы не мешали, кое-как перевязал раны, приспособил вместо костыля обломок копья, да и захромал по ущелью в обратную сторону. Почему в обратную? Хоть убей не скажу! Крови я потерял изрядно и уже почти ничего не соображал. Шел я так день, потом ночь, пока совсем сил не лишился. Ну, думаю, от смерти все же так и не смог убежать. Высмотрел неприметную ложбинку, залег. Тут у меня горячка и началась. Долго ли лежал — не ведаю. Очнулся, словно тот тамплиер Годдар из легенды, — подо мной меховая подстилка, над головой звезды переливаются, где-то неподалеку ручей весело так журчит, рядом костерок потрескивает, а дымок, от него идущий, чем-то вкусным пропитан, так что слюнки текут. Только вот у огня сидела не сарацинская принцесса, а древний старик, одетый в шкуры. Оказалось, отшельник, в горах живущий сорок лет, Ансельм. Он меня нашел и травами целебными выходил.

Робер увлекся и повысил голос, при этом охранники явно оживились и начали вытягивать шеи. Жак повернул к ним голову и сделал страшное лицо. Хор и Папикий немедленно скрылись за мачтой.

— Дня через три я окончательно пришел в себя, — продолжал между тем Робер. — Тут и припомнил свою шуточную клятву. Ну, помнишь, тогда, ночью, побожился, что если живым останусь, то подамся в отшельники. Вот, думаю, это и есть знак свыше. Делать нечего, меч свой закопал и стал готовиться к послушанию. Ансельм, как узнал о моем решении, обрадовался несказанно: «Мне, — говорит, — недолго уже осталось, а этим местам без нашего брата-отшельника никак нельзя оставаться. Только так сразу тебе здесь оставаться нельзя — не выживешь. Нужно научиться от лихих людей укрываться да хлеб насущный добывать». Два месяца он меня по Трансиордании водил, отшельничьим наукам обучал, так что теперь я эти горы знаю не хуже, чем родное мерланское болото. Ох и места, я тебе доложу, приятель! Одни подземные реки, что на десятки лье тянутся, чего стоят… Будет время, расскажу о таком, чего ты в жизни не слышал и не видел. Вот так, от ущелья к ущелью, добрались мы, наконец, и до нашего места боя. Там-то уже, кроме косточек обглоданных, ничего не осталось. Решил я хоть их похоронить по-христиански. Однако искал-искал, а доспехов-то ни твоих, ни братьев не нашел. Не оказалось там также и останков Толуя и Чормагана, а вместе с ними пропали и кибитки. Пал я на колени перед Ансельмом: «Христом Богом прошу, — говорю, — пока я обет не принял, помоги разузнать, что с моими друзьями случилось». Ну, старику это что «Отче наш…» прочитать — он ящеркой по скале поднялся, сразу же увидел, что после землетрясения появился новый завал, да меня по камушкам к монастырю и привел. Там я и понял, что случилось, а чего не понял, мне Ансельм объяснил. Проводил меня через расщелину к выходу, по которому вы это место покинули. По оставленным следам сказал, сколько там было человек и как они выглядели. Понял я, что Сен-Жермен и Толуй решили саркофаг здесь оставить, а сами за помощью отправились. Показал он мне и место, где вы его спрятали. Хорошо укрыли тайник, он бы его и не нашел, если бы не знал, что там, в конце галереи, еще одна пещера была.

— Вы вскрыли тайник! — Жак даже привстал с места, выплеснув на палубу вино из кубка.

— Господь с тобой, — ухмыльнулся Робер. — Ты, Жак, как был вилланом, так и остался, хоть по пять золотых шпор на каждый сапог нацепи. Ансельм долго сидел у той замурованной стены, а потом сказал, что внутри находится неупокоенный дух самого великого завоевателя, каких еще не видел свет. Что дух этот заперт древним заклинанием, которое тем, кто тайник сделал, не иначе как сам дьявол нашептал. Что заклинание это не только заперло дух в пещере, но и заговорило пещеру от тех, кто попробует в нее проникнуть. Так что саркофаг там как был, так и остался.

— Ну, слава Богу, — облегченно вздохнул Жак.

— Так то оно, конечно, так, — кивнул Робер, — только отшельник еще сказал, что запертый заклинанием дух войны со временем набирает все больше силы, и если его не освободить в ближайшее время, то позже он, вырвавшись на волю, развяжет войну, страшнее которой и быть ничего не может.

Друзья надолго замолчали. Воспользовавшись паузой в разговоре, слуга подскочил к столу и вытер тряпкой пролитое вино, которое показалось Жаку кровавым пятном.

— Тут, — продолжил Робер, — я и решил, что хошь не хошь, а обет исполнять нужно. Решил отшельником здесь же и остаться. Братья-то, думаю, рано или поздно сюда обратно вернутся, а я спрячусь, да и погляжу на них хоть одним глазком. Заодно и за тайником присмотрю, чтобы чужие до него не добрались. Ансельм мне назначил еще месяц послушания, для испытания твердости веры, да и оставил меня одного. Я для себя пещеру присмотрел. Живу не тужу, охочусь, травы собираю, молюсь. Ох, Жак, такая на меня тогда благодать снизошла, что я уж и не понимал, как это раньше мог в миру жить да смертоубийствами промышлять. Жду не дождусь возвращения Ансельма, чтобы обет принять. И все бы хорошо, но как начну думать о том, как ваша судьба там, в миру, сложилась, так сердце начинает болеть. И видения еще эти почти каждую ночь приходили. То вспомню битву при Бувине, как мы с Недобитым Скальдом англичан рубили, то наше путешествие на «Акиле», турок этих несчастных. А то встают перед глазами багдадские минареты, наш обед на берегу Тигра, да еще глаза Хафизы…

— И что же, решил нарушить данное слово? — изумился Жак.

— Типун тебе на язык, богохульник! — прорычал в ответ достославный рыцарь. — Я долго думал, как поступить. Мучался, молился. Тут-то Всевышний меня и надоумил — я же ведь тогда, ночью, не сказал, что подамся в отшельники сразу после окончания битвы. А стало быть, имею полное право на некоторое время вернуться в мир, чтобы узнать о судьбе моих друзей и, если понадобится, поспешить им на помощь.

— Слушай, а твой Ансельм случайно не иудей? — ехидно поинтересовался Жак. — Уж больно ловко ты под его руководством научился свои обеты толковать…

— Молчи, безбожник! Пути Господни неисповедимы, а именно умение правильно понять посланное знамение и отличает истинно верующего. Короче, не дожидаясь возвращения пастыря, я наточил о камень кинжал, глядя на свое отражение в воде, сбрил отросшую к тому времени бороду, переоделся из шкур в человеч… то есть я хотел сказать в мирское одеяние и отправился в Иерусалимское королевство. Исключительно из присущей всем настоящим христианам горячей любви к ближнему первым делом я посетил Тир. Ибо кто как не Хафиза, не зная о том, что со мной случилось, нуждалась в братском утешении.

— Не сомневаюсь, что она его получила сполна! — рассмеялся Жак.

— Я не мог оставить бедную, истосковавшуюся женщину без утешения, — грозно зашевелил усами несостоявшийся отшельник. — И использовал для достижения этой богоугодной цели самый надежный и действенный способ. Обет целомудрия я, между прочим, не давал.

— Да бог с ним, Робер. У меня и в мыслях не было тебя осуждать. Лучше объясни мне, наконец, как ты оказался в трюме «Акилы»?

— И он еще имеет наглость меня об этом спрашивать? Да только забота о тебе и подвигла меня на это! Я бесконечно признателен тебе за то, что ты позаботился о бедной вдове. Она купила две небольших галеры, четыре доходных дома, постоялый двор и открыла мастерскую по изготовлению пурпурной краски. Мне, правда, пришлось немного помочь одинокой беззащитной женщине и слегка вразумить конкурентов, так что теперь все ныряльщики Тира работают на нее. На третий месяц пребывания в деревне маронитов, когда большая часть дел была улажена, Хафиза, наконец, позволила мне ненадолго отлучиться. Влекомый исключительно заботой о спасении души, я решил наведаться в Акру, чтобы узнать, как там обстоят дела.

— И что же ты там узнал?

— То, что я там увидел, повергло меня в возмущение. Весь клир во главе с Геральдом до сих пор не решился перебраться в Иерусалим. Так и сидят за стенами патриаршего квартала да ждут у моря погоды. Там во мне взыграли мои отшельнические чувства, и я проник в резиденцию патриарха, смирив гордыню и скромно умолчав о моих мирских званиях и титулах. Так, никем не узнанный, я смог выяснить, что ни Сен-Жермен, ни уцелевшие братья Святого Гроба более в королевстве не объявлялись. Единственный человек, перед кем я решился открыться, был секретарь нашего приора, брат Тристан. Он-то мне и поведал о том, что ты появлялся в Акре и, несмотря на козни архидьякона, все же получил злополучное известие о гибели Зофи. Так вот, значит, думаю, зачем мой Жак ринулся в Бургундию. Эх, дров он там и наломает. Как же ему без меня? Нужно спасать, пока не поздно. Я купил место на почтовой галере. Будь прокляты тамплиеры, которые содрали с меня за провоз сумму, достаточную для того, чтобы купить хорошего заводного коня! Хафизу едва удар не хватил… Через несколько дней отплыли из Тира в Венецию. Оттуда, расспрашивая всех и вся, я двинулся в Ломбардию, через Альпы в Бургундию, а дальше по твоим следам, которых, по мере приближения к Греноблю, обнаруживалось все больше и больше. По дороге я прикидывался — ты только представь — фламандским суконщиком из Гента. И знаешь — очень помогало. Как только где-нибудь на постоялом дворе объявлялись земляки, которые по зловредной привычке всех горожан непременно лезут с расспросами, пытаясь отыскать общих знакомых, я просто припоминал о некоем сире Максе из Гента по прозвищу Недобитый Скальд. После этого все купчишки втягивали головы в плечи и шарахались от меня, как от чумы. Знают нашего Скальда его земляки, знают и хорошо помнят…

Так я гнался за тобой до самого Реймса. Но ты уже получил приглашение папы и поскакал в Италию, при этом отрядив большой обоз в Марселлос. Я пристал к нему под видом богомольца и проследовал до самого порта, где и встретил уважаемого мэтра Понше. Он сначала пытался отпираться, прикидывался, что никакого сеньора Жака де Монтелье не знает. Так что пришлось немного освежить ему память. Выяснив все, что знал наш бравый капитан, я отправил его делать примочки, дабы не видны были следы от побоев, а сам без шуму занял место в трюме и приказал молчать до самого твоего возвращения на неф. Такая вот история. А теперь ты мне объясни, приятель, зачем куплен «Акила» и куда мы теперь плывем?

Робер перевел дух, затем, не удовольствовавшись размерами бокала, вцепился обеими руками в кувшин и надолго припал к узкому горлышку. Пока приятель, урча и отдуваясь, промачивал осушенное во время долгого рассказа горло, Жак поведал ему обо всем, что произошло после битвы в ущелье, доведя цепь событий до поединка в Гренобле.

— Отомстив таким образом графу, — завершил он свое повествование, — я принялся за обустройство собственных дел. Вначале вступил во владение завещанными тобой манорами, затем передал все владения — в Греции, Бургундии и Арденнах — в управление тамплиерам. По договору, заключенному с казначеем парижского Тампля, весь причитающийся доход теперь переводится в Геную, одному из тамошних банкирских домов, который имеет конторы по всему Востоку. Тех денег, что я привез из похода, вполне хватило, чтобы приобрести неф и закупить все, что необходимо для того, чтобы снарядить рыцарский отряд. Так что мы теперь начинаем собственный поход.

— Ты что, все же решил выполнить нашу миссию и в одиночку доставить саркофаг Темучина в Иерусалим? — Глаза Робера округлились в непритворном испуге. — Ведь я же тебе рассказал о том, что слышал от Ансельма…

— Мне было известно место, куда должны были направиться братья, — ответил Жак. — Я тебе уже говорил, что Сен-Жермен собирался вести отряд в крепость, расположенную в горах Тавра. Мало того, по дороге в Ананьи я случайно услышал от паломников из Сполетто прелюбопытную историю о страшных крестоносцах-великанах, недавно появившихся в киликийских горах. Эти воины, каждый из которых ростом в пятнадцать футов, вооружены огромными булавами. Они поселились в горной цитадели, которая называется Хааг, и теперь держат в страхе не только турок и хорезмийцев, но даже и ассасинов-исмаилитов…

— Вот, значит, как, — ухмыльнулся Робер, колотя ладонью по дну кувшина в надежде извлечь из него последние капли. — Теперь-то мне понятно, в чем дело. Там они, наши братья, в Киликии, в этом нет ни малейших сомнений. Нашего гентского малютку трудно с кем-то спутать. Стало быть, мы направляемся в Триполи, а оттуда, через Эдессу, двинемся в горы Тавра…

— Это, конечно, самый короткий путь, — кивнул Жак. — Но никто в Леванте не должен знать о нашей истинной цели. Поэтому мы пойдем окружным путем — через Босфор и Понтийское море. Высадимся на берег в Трапезунде.

— Ловко придумано, приятель! — хлопнул себя по колену Робер. — Ну что же, Трапезунд так Трапезунд.

— Одно меня беспокоит, — немного помявшись, произнес Жак. — Как же теперь быть с твоим наследством? Ведь ты же на самом деле жив, а я, выходит, незаконно присвоил себе сеньорию Мерлан…

— Не забивай себе голову пустяками! — воскликнул Робер, отставляя в сторону второй опустевший кувшин. — Я же сказал, что мое возвращение в мир — это временная и вынужденная мера, вызванная лишь настоятельной и неотложной необходимостью. В деньгах я теперь не нуждаюсь, сам понимаешь — Хафиза… А титул для меня, как для любого отшельника, просто пустой, ничего не значащий звук. Так что владей Мерланом на здоровье. Только не вздумай об этом пока никому рассказывать! Пусть Понше и остальные для маскировки так и продолжают меня величать «сир рыцарь». Одно лишь меня повергает в уныние. Путь нам предстоит долгий, а особых схваток до прибытия в Киликию, похоже, не предвидится. Голову не приложу, чем мне заняться во время плавания? Умру ведь со скуки.

Пока Жак подбирал слова, пытаясь объяснить другу, что только владение грамотой и чтение книг из новой, организованной в одной из кают библиотеки может любой, даже самый долгий и бедный на события путь превратить в увлекательное путешествие, как из-за мачты раздался стук катящихся по палубе игральных костей. Вслед за этим до ушей двух рыцарей донеслись азартные крики бургундцев.

Усы будущего отшельника хищно зашевелились, а в его глазах появился привычный лихорадочный блеск.

— Ну, ты тут посиди пока, приятель, да прикажи еще вина принести, — пробормотал он извиняющейся скороговоркой, одновременно с этим вытягивая шею, чтобы рассмотреть игру. — А я ненадолго. — С этими словами сир Робер сорвался с места и ринулся вперед, судорожно хватаясь за поясной кошель. Жак вздохнул, вышел из-за стола и двинулся в сторону лестницы, ведущей на носовую башню, прикидывая по дороге, надолго ли хватит денег, выделенных Хафизой, азартному игроку, чья потрясающая неудачливость давно уже стала притчей во языцех.

Большой, длиннокрылый, белый как снег альбатрос, висящий в восходящих воздушных потоках над самой корабельной мачтой, некоторое время наблюдал за копошащимися на палубе людьми. Затем, набрав высоту, шевельнул кончиками крыльев и, удаляясь от нефа, заскользил на юго-запад, в сторону Туниса, куда к середине длинного средиземноморского лета приходили тучные косяки вкусной, откормленной ставриды.

Киев, июнь — октябрь 2007 г.