Рыцарский долг

Глава третья, в которой посланники выясняют, что у правды железное лицо

Багдад, седьмой день мухаррама 626 года хиджры (1228 г., 6 декабря)

Через три дня после встречи с Чормаган-нойоном Робер, озверевший от ожидания и пресыщенный всем, чем только может пресытиться франкский рыцарь в восточном городе, отправился обедать в лучший багдадский духан, прихватив с собой Жака.

— Нам, поди, на днях отправляться в Каракорум, — объяснил он по дороге приятелю. — А там, где живут эти самые монголы, если верить рассказам, едят одних лишь сусликов да лис, запивая их прокисшим кобыльим молоком. Так что, пока есть возможность, нужно немного побаловать желудки чем-то вкусненьким. Как говорил мой покойный дядюшка, граф Гуго де Ретель: «Война войной, а обед строго после мессы».

Назар, будучи, с одной стороны, владельцем собственной кухни и с трепетом относившийся к ее репутации, а с другой — настоящим восточным человеком, для которого воля гостя — закон, после долгих колебаний согласился на определение «лучший духан Багдада после караван-сарая уважаемого Назара», после чего указал приятелям место, где он расположен, и даже выделил провожатого. Духан, в котором собрались обедать Жак и Робер, находился на плоской вершине невысокого холма, стоящего над излучиной Тигра. Отсюда, с разложенного под навесом толстого мягкого ковра открывался великолепный вид на Западный город.

Друзья, за время скитаний по святой земле больше привыкшие к портовым тавернам с ядреными подносчицами, которые скорее думали о том, как заполучить богатого посетителя на сеновал, чем о том, как его обслужить за столом, наконец-то поняли, что такое настоящее восточное гостеприимство. Духанщик, выяснив, что его заведение посетили не простые христиане, а приехавшие с далекого запада франкские посланники, прежде всего, освободил для них самое лучшее место, распорядившись заменить лежащий там вполне приличный ковер на другой, совершенно новый. Затем, дабы ничто не мешало отдыху редких гостей, их ковер был отделен от остальных посетителей переносной плетеной ширмой.

Первым блюдом оказался огромный карп. Рыбину распластовали на цельном куске собственной шкуры, словно раскрытую книгу, и, закрепив на двух кольях, поджарили у открытого огня. Затем, когда рыба дала сок, костер немедленно загасили, оставив лишь угли, положили на них рыбу шкурой вниз и оставили «на дозревание». Пока в большом медном котле кипела вода и варился белый рассыпчатый рис, духанщик, лично опекавший франков, предложил им испробовать незнакомое блюдо «салад».

— Ну, это вроде как овощи, порезанные и приправленные мясом и специями, — переводил для Жака Робер. — У них этот самый «салад» обычно составляет первую и вторую перемену блюд.

— Ну что же, давай попробуем, — согласился Жак. — Только ты спроси, какие они бывают?

— Он говорит, что у них двадцать одна разновидность саладов, — после продолжительной дискуссии объяснил приятелю рыцарь. — Сейчас нам покажут все.

Не успели друзья удивиться, как перед ними словно из-под земли выросли слуги с подносами в руках. На подносах стояли небольшие блюдца с самыми разными яствами, один лишь вид которых свел скулы одновременно у обоих. Робер тихо застонал, повел носом, облизнулся и бросил короткую фразу, после которой слуги начали торопливо переставлять содержимое подносов перед посетителями.

— Пока они рыбу до ума доведут, мы как раз все это и перепробуем, — пояснил приятелю рыцарь, водя своей рыжей пятерней над тарелками и думая с чего бы начать. — Эх, в переметной суме кувшин доброго вина. Как бы нам его приобщить к этому пиру?

— Хозяин — мусульманин, — засомневался Жак. — Боюсь, что если не у нас, так у него будут неприятности.

Но де Мерлан, упорный как все арденнцы, все же прогулялся до коновязи и, не обращая ни малейшего внимания на побелевшее от ужаса лицо духанщика, раскупорил заветный кувшин. Нужно сказать, что мусульманин, в котором вера вынуждена была вступить в борьбу с долгом хозяина, повел себя более благородно, чем рыцарь, ведущий родословную, если верить его словам, еще со времен первых Каролингов. Он быстро распорядился, чтобы христиан прикрыли «от ветра» еще одной ширмой, пересадил ближайших посетителей подальше от безбожников, выставил дозорных на подходе к духану, а его самого совершенно неожиданно одолела кратковременная слепота, которая, впрочем, не мешала ему зорко наблюдать за всем, что происходит под навесом.

Когда кувшин был опустошен, рыба и салады почти съедены, а приятели принялись за рассыпчатый ароматный плов, на пороге духана появился мастер Григ.

— Какие новости, уважаемый? — благодушно поинтересовался разомлевший от вина и отличной еды де Мерлан.

Первая встреча не внесла в их дальнейшую судьбу никакой ясности. Чормаган ограничился тем, что принял от Сен-Жермена послание папы Григория, кивнул и сказал: «В ближайшее время я передам его хану». На вопрос приора о том, что им делать дальше, он лишь коротко бросил: «Не покидайте пределов Багдада. Когда это понадобится — вас найдут».

— Новости есть, — отозвался киликиец, присаживаясь на подушки рядом с друзьями и подзывая слугу, чтобы сделать заказ. — Но даже и не знаю, какими их назвать — плохими или хорошими. Я был у каменщиков из Ургенча. Несчастные люди, беженцы, но в то же время отличные мастера. Они вняли моим доводам и согласились перейти в нашу гильдию, так что теперь ничто и никто не помешает получению подряда на строительство стен… впрочем, это не имеет отношения к делу. Главное заключается в том, что все мастера-каменщики, где бы они ни находились, объединены в некое сообщество, цель которого — передавать друг другу особые секреты ремесла таким образом, чтобы они не становились достоянием посторонних. Для этого у нас существует целая система знаков, позволяющих узнавать друг друга. Так вот. После того как выяснилось, что один из мастеров является посвященным, как и я, он, будучи свидетелем завоевания Хорезма монголами, рассказал мне много интересного. Оказывается, принявший нас Чормаган-нойон — это отнюдь не простой посланник, а один из трех военачальников, самых близких к Чингисхану. Он командовал крылом войска во время войны с Китаем и возглавлял главную армию монголов во время покорения Хорезма.

— Понятно, — перебил киликийца Робер. — То, что он находится здесь и лично принял послание, может обозначать лишь одно — преемники Чингисхана всерьез готовятся к походу на Запад. Кстати, что там говорят ваши хорезмийские приятели о том, кто стал преемником умершего императора?

— По монгольскому закону престол должен унаследовать не старший, а младший сын правителя, — ответил мастер Григ. — Это царевич по имени Толуй. Выборы, а точнее, утверждение на посту великого хана называются у монголов харултай. Этот харултай собирают через два года после смерти хана, после окончания траура. Сейчас Толуй исполняет обязанности хана как регент, но по всем землям, что принадлежат монголам, ходят слухи, что этот молодой человек слаб здоровьем и злоупотребляет вином. Так что, скорее всего, во главе монгольской державы станет его старший брат, царевич Угедей. Думаю, именно к нему и будет доставлено послание Григория, после чего или нас призовут в Каракорум, или, наоборот, монгольская армия придет в Багдад. Но главные действия все равно начнутся только после харултая. Монгольские эмиры, которых они называют нойоны, не выступят в поход, пока не будет утвержден новый великий хан.

— Стало быть, ждать нам еще долго, — сделал неутешительный вывод де Мерлан. — Остается лишь молить Всевышнего, чтобы Фридрих не начал большую войну до того, как мы доставим в Рим ответ нового императора монголов.

Мастер Григ кивнул, соглашаясь с выводами, которые сделал рыцарь. Жак тяжело вздохнул и принялся доедать последний салад.

Ночью, за два часа до рассвета, в ворота постоялого двора еле слышно постучали. Стоящий на страже слуга впустил внутрь нищего оборванца, который, как выяснилось после коротких расспросов, оказался уйгуром, посланным за рыцарями по приказу Чормаган-нойона. Сен-Жермен приказал разбудить мастера Грига, попросил его перевести то, что скажет уйгур, после чего немедленно отправил своего второго оруженосца, дабы тот будил братьев, чтобы немедля готовиться к выходу.

Под рваным халатом уйгура обнаружился еще один — новый и дорогой. Посланец Чормагана сбросил с головы грязную тряпку, быстро и ловко намотал свежую шелковую чалму и взлетел на предложенного ему коня так легко, что ни у кого из наблюдавших за ним рыцарей и сержантов не оставалось сомнений, что сопровождать их будет опытный воин и отличный наездник.

Над частым лесом минаретов еще мерцали бесчисленные звезды пряной арабской ночи, когда отряд, стараясь не производить ни малейшего шума, вытек за ворота навстречу неизвестности. Не успели они повернуть за угол и выехать на главную улицу квартала Каррада, как откуда-то из-за чернеющих в темноте глинобитных заборов донеслось сразу несколько вскриков, быстро переходящих в булькающие хрипы, в которых ухо любого воина легко могло распознать звуки, которые издает перед смертью человек с перерезанным горлом. Братья осадили коней и все как один схватились за мечи.

— Не беспокойтесь, — спокойно произнес уйгур. Мастер Григ перевел его слова остальным. — За вами с самого дня приезда день и ночь следят шпионы, приставленные великим визирем. Раньше в этом не было особого вреда, но сейчас никто не должен знать, в какую сторону мы направляемся.

Как выяснилось, на сей раз они ехали не к уйгурам. Повинуясь проводнику, отряд свернул с улицы, ведущей к мосту через Тигр, и, проскакав некоторое время вдоль берега, вышел к небольшому деревянному причалу, у которого темнела высокими бортами большая барка, из тех, что доставляют товары из Багдада в Басру, привозя обратно индийские пряности.

— Он говорит, что мы должны оставить на берегу коней, — перевел киликиец. — О них позаботятся. А сами взойти на барку и плыть туда, где нас будут ждать.

— Если бы не предъявленный знак, — пожал плечами осторожный приор, — то я бы решил, что нас хотят заманить в ловушку, чтобы перерезать, как кур.

— Чему быть — того не миновать, мессир, — ответил брат Серпен. — Однако для того, чтобы зарезать одного приора, двух рыцарей и четырех сержантов Святого Гроба, даже если они сошли с коней, потребуется очень много хозяек, и у них должны быть очень длинные кухонные ножи.

— Не опасайтесь, — уловив колебания посланников, повторил через мастера Грига уйгур. — И мы, и вы в чужой, враждебной стране. Нужно соблюдать осторожность.

Приор взмахнул рукой, приказывая братьям сойти с коней и следовать за ним. Вскоре барка отошла от причала.

Плавание завершилось вскоре после восхода солнца. Здесь, в Месопотамии, сумерек почти не было — день приходил на смену ночи столь быстро, что Жаку так и не удалось полюбоваться рассветом. Барка ткнулась носом в песок в нескольких лье от городских стен. Подчиняясь воле проводника, братья спрыгнули прямо в воду, выбрались на берег и огляделись по сторонам. Оказалось, что они находятся среди безмолвных руин мертвого города. Бесчисленные надписи арабской вязью не позволяли понять, что это такое: кладбище или же давно покинутые жителями дома.

— Для того чтобы с кем-то поговорить по душам, вдали от халифской стражи, лучше места не придумать, — оценивающе оглядываясь вокруг, пробормотал Робер. — Только вот как бы языком общения не оказался звон мечей…

Однако проводник, не высказывая ни малейшей тревоги, спокойно повернулся спиной к рыцарям, напрягшимся в ожидании засады, и махнул рукой, приглашая их и дальше следовать за собой.

Они долго шли, петляя среди каменных сооружений с высокими белыми куполами, кое-где осыпавшимися и пробитыми насквозь, и не встречая по дороге никого, кроме одичавших собак и недовольно каркающих при их появлении ворон. Их путь завершился у развалины с большим черным проломом, перед которым стоял, скрестив руки на груди, уже знакомый им Чормаган-нойон.

Сен-Жермен, а вслед за ним и остальные, повинуясь короткому кивку головы нойона, вошли в пролом и оказались внутри большого замусоренного помещения с высоким куполом. Там их ожидало не меньше десятка вооруженных до зубов солдат, которые, впрочем, при виде франков не стали хвататься за оружие. Приор коротким движением остановил Серпена и Робера, которые, едва их глаза привыкли к сумраку, чуть не одновременно схватились за рукоятки мечей.

— Вам, то есть нам, придется оставить здесь все оружие, которое есть при вас, — перевел мастер Григ слова Чормагана. — Он говорит, что нам предстоит встреча с тем, к кому имеют право приближаться с оружием в руках только три человека из всех живущих на земле.

— На кого это он намекает, уважаемый мэтр? — тихо поинтересовался Робер, обращаясь к киликийцу.

— Не знаю, — также вполголоса, словно боясь, что его слова начнут метаться эхом в пустынной комнате, ответил тот. — Вероятно, речь идет о ком-то из правящего дома…

— Сложите на пол мечи и кинжалы, братья! — после недолгих раздумий скомандовал Сен-Жермен. — Мы клялись исполнить волю его святейшества даже ценой собственной жизни и, если Господь на нашей стороне, то сейчас самое время убедиться в том, что мы находимся под его защитой!

Чормаган стоял в проходе, отбрасывая на пол ломаную тень, и, слушая слова приора, согласно кивал, словно понимая, о чем тот ведет речь. После того как оружие было выложено на пол аккуратными рядами, монгольский нойон бросил короткую фразу в сторону своих солдат. Повинуясь его приказу, трое или четверо ринулись к рыцарям и стали ощупывать их с головы до ног.

— Эти ребята определенно из охраны какого-то правителя, — брезгливо морщась от бесцеремонных прикосновений, пробурчал Робер. — Для того чтобы научиться так ловко обыскивать, нужно делать это лет десять или двадцать в приемном покое какого-нибудь султана, у которого врагов, жаждущих его смерти, не меньше, чем жен и наложниц. Вот, помнится, когда нас с дядюшкой, графом Гуго де Ретель, вызвали после битвы в ставку к королю Филиппу-Августу…

Что пришлось пережить де Мерлану и его сиятельству графу в ставке французского короля, Жак так и не узнал, потому что сразу же после того, как обыск завершился, Чормаган снова что-то скомандовал, и речь достославного рыцаря заглушил каменный грохот. Большая базальтовая плита в дальнем конце помещения, поднимая пыль, ушла куда-то внутрь, открывая широкую лестницу, ведущую в подземелье.

— Пятеро пойдут со мной, — распорядился нойон, — остальные будут ждать наверху.

Сен-Жермен, соглашаясь, кивнул, хлопнул по плечу Серпена и Робера, которые немедленно сделали шаг вперед, обменялся понимающими улыбками с мастером Григом и пробежал глазами по строю сержантов, выбирая, кем заполнить последнюю вакансию.

— Жак из Монтелье, — произнес он негромко, — прошу вас следовать за мной.

Лестница привела их в комнату на глубине не меньше чем в два человеческих роста, из которой в разные стороны шли коридоры. После того как вниз спустился Чормаган, плита, закрывающая вход, вернулась на место, и братья оказались в полной темноте.

Но пребывать во мраке им пришлось недолго. В руках у нойона несколько раз брызнуло искрами кресало, вспыхнул факел, и они двинулись вслед за ним по коридору. Вскоре перед посланниками оказалась невысокая дверь. Чормаган-нойон осторожно в нее постучал, что-то произнес, явно обращаясь к человеку, более высокопоставленному, чем он, и, дождавшись ответа, распахнул дверь.

В большой комнате горело не меньше сотни масляных ламп, и было светло, как днем. В дальнем ее конце, на атласных подушках, в окружении телохранителей сидел, скрестив перед собой ноги, человек в простом, но отлично сработанном доспехе.

Чормаган склонился в глубоком поклоне и что-то прошептал.

— Он говорит, чтобы вы приветствовали великого хана Толуя так, как приветствуете своих королей и императоров, — перевел мастер Григ.

— Мы рыцари, — ответил приор, — и по своему обычаю приветствуем христианнейших монархов, становясь на колено.

Братья-рыцари, киликиец и Жак опустились на пол и склонили головы в знак уважения перед ханом.

— Встаньте, воины, подойдите поближе и рассаживайтесь напротив меня, — произнес хан Толуй. Что-то необычное было в его словах, и только после того, как мастер Григ перевел сказанное, Жак понял, что монгол разговаривает с ними по-гречески.

«Что-то здесь не так… — подумал Жак, поудобнее устраиваясь на подушках рядом с Робером. — Могущественный хан, вместо того чтобы приказать своим слугам доставить нас к себе, принимает посланников тайно, в каких-то развалинах, словно он не регент империи, перед которой трепещет весь мир, а заговорщик или разбойник».

— Не удивляйтесь тому, что я вас встречаю в столь необычном месте, — произнес Толуй. Его слова переводил мастер Григ, который неплохо знал и язык Византийской империи. — Я прочел послание вашего святого отца. В нем он призывает монголов исполнить данное обещание и совершить поход к дальнему морю, чтобы сокрушить общего врага. Мой отец никогда не нарушал данного им слова, и я, как его наследник, обязан исполнить его последнюю волю. Но, как вам известно, он покинул этот мир, и в Каракоруме сейчас происходят очень непростые события. Там подняли голову те, кто считает, что войску нужно идти не на запад, а на север. Я втайне прибыл сюда, чтобы с глазу на глаз переговорить с посланниками, дабы вы могли все взвесить и принять очень непростое решение.

Толуй легко и быстро встал, вслед за ним немедленно поднялись и братья. Он был красив, этот высокий черноволосый монгол с раскосыми живыми глазами. Но это была не красота дамского угодника, а сила и завораживающая привлекательность воина, привыкшего повелевать народами и вместе с тем готового постоять за себя с мечом в руке.

— Мне было тринадцать зим, когда отец, после многолетних войн и переговоров, объединил все монгольские роды, — продолжил рассказ монгольский царевич. — Весной, в год Барса, он собрал в верховьях реки Онон всех багатуров и нойонов. С их одобрения шаман Теб-Тенгри объявил отца божественным ханом, царем царей и государем государей, Суту-Богдо Чингисханом. После того как монголы обрели единого вождя, они стали готовиться к покорению Китая. Только повзрослев, я узнал, что в этот год отец задумал покорить не только Китай, но и все прочие народы, а чтобы составить себе полную картину того, что происходит вокруг, направил верных людей во все концы обитаемого мира. Год спустя, в праздник Нардуган, когда мой народ пирует, радуясь окончанию суровой зимы, меня вызвали в юрту, где Чингисхан принимал послов и вершил суд. Там вместе с ним меня ожидал высокий тощий старик в черном балахоне до пят, с длинным крючковатым носом, узким лицом и почти сходящимися к переносице глазами. Я не знал тогда, что так выглядят все обитатели далекого Запада. Старик был нестрижен и носил длинную бороду. И хотя у него на груди висел большой крест, он нисколько не походил на тех христиан-уйгуров и мелькитов, которые занимали множество должностей в государственном совете. «Это христианин, — сказал отец, — он из далекого города Константинополя. Был продан в рабство сельджуками. Мои уйгуры купили его в Мосуле. Они говорят, что он — священник, но исповедует веру не так, как они. Впрочем, вскоре ты будешь знать об этом намного лучше, чем я, потому что он будет твоим наставником. Я не обещал ему свободу, но дал слово, что сохраню жизнь и уберегу от всех унижений рабского звания, если он хорошо справится с порученным делом». Так я познакомился с отцом Никанором, бывшим смотрителем Большой константинопольской библиотеки. За свою приверженность к унии с Римом и союзу с латинянами он был сослан императором Исааком Ангелом в горный пограничный монастырь, впоследствии разоренный конийскими турками, которые и продали его в рабство. Он-то и обучил меня греческому и немного — латыни, а кроме того, познакомил со Святым Писанием. Отец Никанор был при мне до самой своей кончины. Бог призвал его в тот год, когда мы стояли под стенами Бухары. Для чего я вам рассказываю об этом, вы поймете немного позже. Теперь же я поведаю о последних днях великого Чингисхана. Как вам известно, отец дал слово вашему святому отцу, что он сокрушит страны ислама и приведет свои тумены к последнему морю. Но для того, чтобы двигаться на запад, не оставляя за спиной непокоренные царства, он затеял поход в земли тангутов — последних из племен, которые не признали его своим властелином. Отец жил скромно, словно обычный воин, и был отличным наездником, но ему миновало семьдесят зим. И вот, во время облавы на диких лошадей, его конь шарахнулся и сбросил седока. После этого отец больше не вставал со своего походного ложа. Вскоре он понял, что дни его сочтены, и начал готовься к уходу. За время, ему отпущенное, Чингисхан успел устроить все государственные дела и оставил все необходимые распоряжения, дабы исполнилась его воля, после того как он отправится в Серую Степь. Так он в последние месяцы называл царство мертвых — каждую ночь во сне он видел бесконечную серую степь, над которой никогда не восходит солнце. И все это время рядом с ним находились два наследника. Первый — я, Толуй, и второй — мой старший брат, Угедей. Отец подчинил мне десять туменов и тысячу багатуров своей личной охраны. Остальным же сыновьям он оставил двадцать восемь тысяч от всего войска. Все завоеванные земли Чингисхан разделил на четыре улуса — наследникам умершего к тому времени старшего сына, Джучи, отец отдал весь северо-запад, начиная от реки Джейхун. Второй, Чагатай, получил бывшие земли Хорезма, Иран и Афганистан, Угедею досталась Западная Монголия, Джунгария и Туркестан. Мне же, как законному наследнику престола, были подчинены исконно монгольские земли, а также земли найманов, царство Цзинь и царство тангутов — то, что вы, франки, называете «королевский домен». Когда отец покинул нас и его дух воспарил в небеса, я, следуя закону, стал выполнять обязанности правителя, дожидаясь истечения двух зим, после чего должен собраться харултай и объявить меня новым Чингисханом. Но, как это бывает во все времена, нашелся тот, кто возжаждал власти и начал искать пути, чтобы обойти древний закон. Старший брат, Угедей, которого готовили мне в помощники, не преуспел в военных делах и не был изощрен в переговорах с иноземными правителями, зато отлично научился разбираться в делах торговли и взимания налогов. Пока я укреплял границы нашей новой державы и готовил армию к походам, он заручился поддержкой многих нойонов, военачальников и, главное, — Сюцай Елюя — человека, чье положение соответствует франкскому хранителю королевской печати, и решил сам занять уготованное мне место. Сразу же после кончины отца Сюцай Елюй, Угедей и их сторонники начали распускать слухи о том, что я — горький пьяница и не могу исполнять обязанности правителя. Вот поглядите, — Толуй достал из-за рукава и бросил мастеру Григу какой-то свиток. — Они посылают своих глашатаев во все стойбища и зачитывают эту нелепицу, смущая умы простых нукеров и неграмотных пастухов. Речь идет о том, что якобы во время болезни Угедея я признал его права на престол, как более достойного.

Мастер Григ развернул пергамент и, с трудом разбирая тюркские слова, прочел вслух:

— Просто какой-то Константинов дар, — пробормотал Сен-Жермен. — Оказывается, борьба за престолы одинакова везде, что на Востоке, что на Западе…

— Вот, — сказал Толуй, — теперь вы знаете, что происходит в нашей державе. До харултая осталось восемь лун, а враги собираются низложить меня, преступить отцовские заветы и, главное, нарушить обещания, которые Чингисхан давал своим союзникам. Поэтому, узнав о вашем прибытии, я взял с собой лишь Чормагана, единственного из военачальников, что сохранил мне верность, и, загоняя коней, отправился на тайную встречу. То, что вы услышите и увидите дальше, является столь великой тайной, что без клятвы, которая отдает ваши жизни в мои руки, вы не можете быть в нее посвящены. Сейчас еще не поздно отказаться, но тогда вам придется возвращаться обратно без ответа вашему властителю и ждать решения харултая.

— Ну вот, — тихо проворчал Робер, — сейчас нас поволокут в подземное капище и заставят отбивать поклоны каким-то идолам. Или того хуже, устроят человеческое жертвоприношение. И угораздило же папу Григория связаться с язычниками!

Повинуясь кивку царевича, Чормаган подошел к стене и отодвинул одну из укрывающих камень циновок. Там обнаружился еще один недлинный коридор, в конце которого мерцали неверные желтоватые огоньки.

Толуй дошел до конца коридора, остановился у входа и вдруг, неожиданно для всех, трижды истово перекрестился, после каждого крестного знамения отбивая поясные поклоны. Крестился он не на латинский, а на греческий манер — справа налево, но при этом не собирал пальцы в щепоть, а держал ровную ладонь. Они оказались в подземной часовне с лампадами, свисающими с потолка, и большим иконостасом, перед которым горели во множестве восковые свечи.

— Опуститесь на колени — произнес Толуй, — и, помолившись Всевышнему, именем Господа нашего Иисуса Христа поклянитесь хранить тайну Чингисхана. И если случайно и намеренно нарушите вы ее, то гореть вам вечно в геенне огненной.

— Мы не нуждаемся в устрашениях, хан Толуй, — спокойно ответил Сен-Жермен. — Меня и моих рыцарей сюда отправил его святейшество папа Григорий, глава всех христиан. Он распорядился, чтобы мы служили тебе в походе на Иерусалим. Поэтому я и мои братья готовы принести любую клятву, которая не оскорбляет христианской веры и согласуется с данным мне приказом.

Братья Святого Гроба опустились на колени и прочитали вслед за приором «Отче наш…».

— Поклянемся же, братья, — произнес торжественно Сен-Жермен, — что сохраним в тайне все, что будет нам доверено ханом Толуем, и, если будет на то воля Господа, умрем, но не выдадим нам доверенное, пока хан Толуй не освободит нас от данного слова.

— Клянемся, — отбросив обычную язвительность, произнес Робер.

— Клянемся, — почти не разжимая губ, сказал брат Серпен.

— Клянемся, — прошептал мастер Григ.

— Клянемся, — крестясь на икону Богородицы с младенцем, проговорил вслед за ними Жак.

Толуй и Чормаган присоединились к рыцарям и, встав на колени рядом с ними, начали читать незнакомую греческую молитву.

Когда все они завершили молитву и вновь поднялись на ноги, Жак всем телом ощутил, что вокруг что-то неуловимо изменилось. То ли легкие воздушные потоки, возносящие к потолку ароматные струи дыма, немного вскружили ему голову, то ли сказалось долгое пребывание в подземелье, — но ему почудилось, что взгляды монголов вдруг смягчились, и в воздухе, цепляя сердце, объявилась легкая грусть с предчувствием чего-то очень важного и неизбежного.

Голос Толуя забился под куполом часовни, отражаясь многократным эхом:

— Теперь слушайте то, ради чего мы здесь собрались. Вот что сказал отец перед самой смертью, когда при нем оставался лишь я один: «Не забывай никогда, что душой всякого дела является то, чтобы оно было доведено до конца…» После этого он призвал ожидавшего у входа в юрту несторианского священника и велел окрестить нас обоих. Когда священник объявил нас христианами, он сказал: «Толуй! Главное мое обещание — это обещание правителю Запада, римскому папе. И состоит оно в том, чтобы снова сделать христианским городом Иерусалим. Часы мои сочтены, но я не привык к тому, чтобы ветер уносил слова Чингисхана, словно бесполезную пыль. Поэтому я должен быть похоронен в этом святом городе, а мои тумены во главе с тобой должны расширить пределы нашей державы до последнего моря». Это были последние слова отца и, клянусь Господом, в которого я искренне уверовал за последние луны, я исполню его волю, чего бы мне это ни стоило!

Толуй махнул рукой, призывая братьев следовать за собой, и прошел в следующую комнату — почти полностью тонущую во мраке. Там горела одна-единственная лампада, которая едва освещала десятки деревянных сундуков, составленных у стены. Отдельно от остальных стоял еще один сундук — он был в несколько раз больше остальных и сделан не из дерева, а из камня.

— Остальное известно всем, — продолжил Толуй свой рассказ. — Похороны были торжественны и многолюдны. От реки Хуанхэ, где был тогда разбит наш походный лагерь, вышла огромная процессия, которая разбилась по дороге на несколько отрядов. Для того чтобы сохранить тайну и оградить могилу от осквернения, одновременно в семи местах были сделаны погребения, над которыми нукеры по сто раз прогнали тысячные табуны коней, дабы скрыть место, где великий хан нашел свой последний приют. Кроме того, по всем улусам глашатаи объявили, что тело великого хана, по его желанию, было отвезено на родину и предано земле на горе Бурхан-Халдун. Горы с таким названием не существует, а в могилах, затоптанных многотысячными табунами, лежат всего лишь рабы, одетые в дорогие доспехи. На самом же деле тело отца, сохраненное лучшими арабскими лекарями, находится здесь, в саркофаге, и ожидает того часа, когда мы доставим его на место последнего пристанища, в Святой Град Иерусалим.

Царевич указал на большой каменный сундук, и мурашки побежали по спине у всех присутствующих братьев.

— Великий Темучин говорил, что есть только две веры, которые могут покорить мир, — стены в комнате были покрыты грубой штукатуркой, и слова, которые произносил Толуй, гасли в них и расходились по сторонам тихим шелестом, — вера в духов — удел скотоводов и лесных охотников. Такая вера не позволяет оторваться от могил предков и, не оглядываясь, идти вперед. Поклонники Будды тоже никогда не овладеют миром. Они знают: то, что им нужно от жизни, можно получить, убедив себя, что это у них уже есть, или придя к тому, что если у них чего-то нет, то, стало быть, это им и не нужно.

Христиане же верно служат монгольской державе, лучше, чем мусульмане, а на пути у наших туменов стоит ислам. Пройдет время, и моим внукам или правнукам придется выбирать между ними. Но если мои потомки примут учение Магомета, то рано иди поздно племя, предназначенное для того, чтобы править миром, будет отброшено обратно, в степи и леса. Земли христиан лежат по другую сторону моря, и нам с ними нечего делить. Сокрушив ислам в союзе с христианами, мы будем процветать в веках.

— Теперь, наконец, понятно, зачем тебе понадобилась клятва, великий хан, — не отрывая взгляда от саркофага, медленно произнес Сен-Жермен. — Ну что же… Воля твоего усопшего отца совпадает с волей его святейшества, и я готов служить тебе до последней капли крови. Но ты же сам сказал, что твои братья готовятся к узурпации престола и почти все военачальники тебе изменили. Как же ты, не имея в своем распоряжении непобедимой армии, думаешь исполнить последнюю волю отца?

— Ты прав, рыцарь, — кивнул головой Толуй, — власть моя пока лишь громкое слово. Ни один нойон не отправится в поход до завершения харултая. А на харултае уже готовы провозгласить правителем Угедея. Но у меня есть несколько лун, чтобы доставить тело отца в Иерусалим и там его предать земле. Когда я возвращусь в Каракорум и объявлю, где нашел последнее пристанище покоритель вселенной, все войско без колебаний встанет под мое знамя и, не давая отдыха коням, поскачет к последнему морю, чтобы могила великого Чингисхана как можно скорее оказалась на земле, завоеванной монголами. Ни Угедей, ни даже многомудрый Сюцай Елюй не смогут сказать и слова против, и о том, кого в таком случае изберет харултай, можно не гадать.

— Смелый план, — немного подумав, кивнул Сен-Жермен. — Дерзкий, но вполне осуществимый. Только как ты собираешься добраться до Иерусалима, царевич? Ведь каменный саркофаг не погрузишь на верблюда, а твои воины похожи на кочевников и купцов не больше, чем орлы на домашних куриц.

— Поэтому я и прибыл сюда, нойон! — отозвался Толуй. — Как видишь, я не могу направить на запад армию. Я прошу тебя соединиться с моим отрядом и сопровождать саркофаг до Святого Града.

— Боюсь, что это не совсем то, чего ожидает от нас святой отец, — покачал головой Сен-Жермен. — Мы посланы, чтобы передать призыв тому, кто сможет на него ответить…

В подземелье воцарилась гнетущая тишина. Приор обернулся к братьям. По выражению его лица было видно, что Сен-Жермен поставлен перед чрезвычайно тяжелым выбором.

— Что скажете, рыцари? Выполним приказ дословно, дождемся завершения харултая и передадим послание избранному великому хану, кем бы он ни оказался? Или же…

Стоящий позади царевича Чормаган-нойон что-то произнес по-монгольски.

— Что он сказал? — толкнул Робер под бок стоящего рядом мастера Грига.

— Он говорит, — отозвался киликиец. — Монгольская мудрость учит: у правды железное лицо.

— Вот уж верно сказано — кивнул в ответ арденнец, — тащились через эту проклятую пустыню, думая, что приведем обратно огромное войско. А тут оказывается, у монголов свои дела, и нам придется или ждать у моря погоды, или вместо стотысячного войска доставить с собой царевича, у которого под рукой не больше сотни бойцов.

— Чингисхан, пришедший в Иерусалим, даже после смерти стоит десятков тысяч солдат, — отозвался брат Серпен. — Мы можем нарушить букву нашей миссии, но должны сохранить ее дух.

— Не знаю, кто такой этот Угедей, — добавил к его словам де Мерлан, — но скажу вам честно, что с такими воинами, как Толуй и Чормаган, я бы счел за честь биться плечом к плечу.

— Конечно же, мы поступим так, как нам велит христианский и рыцарский долг, — кивнул Сен-Жермен, — однако…

— Это еще не все, — глядя на колебания приора, произнес Толуй. — Отправляясь в путь, мы взяли с собой то, что, я уверен, не оставит вас равнодушными.

Чормаган откинул крышку ближнего сундука. Там, на груде золотых монет, лежал неширокий золотой обруч, украшенный большими рубинами и сапфирами. Его зубцы были отлиты в форме крестов, которые носили братья ордена Святого Гроба.

— Корона Иерусалимского королевства, которую Саладин захватил в Хаттинском сражении, — прошептал Сен-Жермен — и впервые за все время Жак услышал, как его голос дрожит от волнения. — Но как она оказалась у вас?

— Саладин преподнес ее в дар халифу Багдада, — ответил Толуй, — а тот, в свою очередь, отправил среди других подарков отцу, умоляя его не нападать на Ирак.

Рядом с короной в сундуке лежала огромная книга в золотом окладе и застежками для семи замков.

— Письма Святого Гроба! — снова прошептал приор. — Ассизы Иерусалимского королевства, которые охранял наш орден до того, как Святой Град был сдан Саладину. Возвратив эти реликвии в Иерусалим, мы прославим имя Христа и вселим в крестоносное воинство новую надежду! Что же, думать теперь больше не о чем. Выбор сделан, хан Толуй!

Молодой хан улыбнулся и, не умаляя царского достоинства, чуть склонил голову в благодарном поклоне:

— Раз мы достигли согласия, то давайте покинем это место, которое стало временной усыпальницей. Негоже здесь говорить о приземленном. Устроим совет, где решим окончательно, что необходимо сделать перед тем, как отправиться в путь.

Поздно вечером, перед самым закатом они покинули подземное убежище. Слушая, как со всех минаретов муэдзины призывают правоверных творить вечерний намаз, они дождались, когда ярко-красный солнечный диск, размытый потоками горячего воздуха и колеблющийся в нем, словно свет лампы, висящей за раскаленным очагом, скроется за кромкой пальмовых лесов, и отправились обратно к берегу реки. Там их ждала та же самая барка, а кони, накормленные и вычищенные, радостно ржали под навесом, завидев своих хозяев. Вскоре над мачтой поднялся парус, гребцы налегли на весла, и барка медленно начала продвигаться вверх по течению.

Толуй и Чормаган-нойон привели с собой из Монголии сотню всадников, которые, рассредоточившись по предместьям, затаились и ждали сигнала для выступления. Для подготовки к рейду молодой хан прислал на постоялый двор, где расквартировались посланники, своего человека — здоровенного уйгура с пузом, не желающим смирно сидеть под халатом и то и дело вылезавшим на всеобщее обозрение.

— Пойдем в обход всех караванных путей, по краю пустыни Нефуд, — тоном, не допускающим ни малейших возражений, заявил уйгур. — Там почти не бывает людей. Будем двигаться по ночам, а днем раскладывать юрты, прятать там всадников и коней и притворяться мирными кочевниками. Всякий, кто встретится нам на пути, расстанется с жизнью — это лучший способ сохранить в тайне любое передвижение.

Затем он внимательно оглядел повозки, с которыми братья прибыли из Акры, посмотрел на мирно жующих жвачку волов и недовольно скривился.

— Все это придется оставить здесь, — сказал он сопровождающему его Роберу. — Ваши холощеные быки ползают, как степные черепахи, да и зерна на них не напасешься. Не пройдет и двух недель — все на корм шакалам пойдут. Так что избавьтесь от обузы, оставив себе лишь лошадей и оружие. Через неделю, в день полной луны выходите на берег, в то место, куда вас приводили в последний раз. Там вас будут ждать барки. Все свои припасы и коней туда грузите — вместе поплывем четыре дня вниз по Тигру. Там нас будут ждать кибитки и монгольские кони. На них дальше поедем и груз повезем. Здесь всем скажете, что в Басру отправились, чтобы в Индию плыть.

Братья Святого Гроба начали готовиться к отбытию, и сразу же перед ними стал непростой вопрос. Флорентинец, полностью оправившийся от перелома, не был посвящен в тайну миссии посланников, но, будучи человеком неглупым и образованным, вполне мог догадаться, что за монголы возвращаются вместе с ними в Палестину, и какой они доставляют груз. Но, словно читая мысли приора, Каранзано в тот же вечер попросил, чтобы его оставили в Багдаде.

— Раз уж судьба забросила меня в самый просвещенный город мира, — сказал он Сен-Жермену, — грех уехать отсюда, не получив новых знаний. Я договорился в одном из медресе, мессир, чтобы меня обучали там астрономии до конца этого года. Вы позволите мне остаться?

Приор нахмурился. Вслед за ним посерели лица у присутствовавших при разговоре Серпена и Робера.

— Ты, наверное, забыл, приятель, — недовольно произнес Робер, — куда и зачем ты скакал посреди ночи, до того как мастер Григ с помощью своего арбалета передал тебе приглашение присоединиться к нашей поездке?

— Могу вам дать слово наследника рода Каранзано, — вспыхнул студиозус, — что я останусь в Багдаде до следующего Рождества и не буду передавать на запад ни письменных, ни устных депеш. Как бы то ни было, но я обязан вам жизнью. Видит Бог, будь вы не так благородны, то остался бы я лежать на дороге с перерезанным горлом. Скажите, на чем поклясться, что я сдержу данное вам слово?

— Достаточно и сказанного, — махнул рукой Сен-Жермен. — Наш век жесток и прагматичен, как никакой другой. Нравы в упадке, и многие ради денег готовы на все. Но если мы перестанем соблюдать данные нам клятвы, то что же тогда останется в мире такого, что не даст ему обратиться в хаос? Я верю тебе, Николо.

Друзья тепло распрощались с веселым студиозусом, к которому успели привязаться за время пути.

Однако на просьбу флорентинца уступить ему жонглера Рембо достославный рыцарь Робер де Мерлан так грозно зашевелил усами, что тот немедленно признал свои требования совершенно безосновательными и в знак дружеского расположения предложил пригласить на последний ужин за свой счет самых лучших танцовщиц, что имелись у хлебосольного Назара.

— Помните мои слова о предателе, — перед самым расставанием сказал флорентинец. — Сейчас он затаился, но, чем ближе вы будете к Иерусалиму, тем больше шансов, что он сбежит и предупредит о вашем возвращении императора. Что бы ваше возвращение ни означало для многострадального королевства, я желаю вам только удачи.

Волы вместе с возами были проданы еврею из Бухары, который торговался почти полдня, кляня, на чем свет стоит, свою доверчивость и расточительность, но взял товар даже не за половину, а за треть цены. Три дня спустя, погрузившись на большие лодки, братья отправились в путь.

Не успели стены Багдада скрыться за излучиной петляющей по долине реки, как к небольшой флотилии присоединились корабли, на которых плыли монголы. Они шли ни от кого не скрываясь и становясь по ночам на якорь, как надлежит добропорядочным путникам. Робер и Чормаган довольно быстро нашли общий язык и теперь коротали время на палубе, ведя бесконечные разговоры.

— А ты отлично знаешь эти места, нойон, — говорил Робер, запуская пятерню в гору фиников, разложенных на большом медном блюде.

— Да, я здесь уже бывал, франк, — отвечал монгольский воин, потягивая из кувшина охлажденный в воде айран. — Великий Чингисхан пообещал мне, что если я завоюю Иран и Ирак, то он сделает меня правителем всех этих земель — от Тигра и до последнего моря. Полководец должен знать места, которые ему предстоит покорить, не по чужим рассказам. Поэтому за эти годы я вместе с купцами не раз объездил всю свою будущую страну, и даже побывал в Константинополе и в вашей столице — Акре.

Так они плыли до тех пор, пока Чормаган, по известным одному лишь ему приметам, не определил место высадки. Под покровом ночи франки и монголы пристали к берегу, вывели по сходням коней, а затем выкатили кибитки, среди которых одна, ничем не отличимая от других, везла каменный саркофаг.

После того как лодки опустели, Чормаган отдал короткий приказ, и десяток воинов, на бегу доставая кинжалы, бросились по сходням вверх. Вскоре из лодок донеслись испуганные крики и предсмертные стоны. Монголы, действуя тяжелыми веслами, отогнали барки на середину Тигра и проделали дырки в днище.

— Обычное дело в этих местах, — спокойно наблюдая за тем, как лодки медленно скрываются под водой, пояснил нойон. — На караван напали разбойники, всех убили, товар забрали. А теперь мы двинемся на запад, так чтобы к рассвету пройти как можно больший путь.

Звезд на небе было множество, и светили они не хуже масляных ламп, да и луна оставалась почти полной и висела над ними большим ярким фонарем. Разминая коней после долгого плавания, воины вели их на поводу. Вереница кибиток, окруженных немногочисленным эскортом, быстро преодолела открытое место и начала углубляться в пальмовую рощу, как вдруг откуда-то сбоку раздался громкий крик, и в воздухе запели летящие стрелы. Вслед за стрелами из укрытия вылетели всадники.

— К оружию! — закричал Сен-Жермен. Его голос слился с голосом Толуя, который тоже отдавал команды, только по-монгольски.

Пение перешло в жуткий вой. Заглушая голоса командиров, град стрел обрушился на отряд. Но франки и монголы были готовы к походу и облачились в боевые доспехи, поэтому выстрелы не нанесли им вреда.

Жак рванулся к кибиткам, достал свой щит, вытянул из ножен меч, развернулся и побежал навстречу врагу. На прерывистый строй франкских пехотинцев неслась безмолвная кавалерийская лава. Монголы под прикрытием рыцарей лихорадочно вскакивали на коней, готовясь к организованной контратаке. Кто именно на них напал — Жак не успел разглядеть, первая линия атакующих налетела на рыцарей, и ему пришлось отбиваться от свистнувшего над самым ухом меча. Первый противник, осаживая разогнавшегося коня, успел пролететь мимо, едва задев край подставленного щита. Он уже почти развернулся, чтобы снова напасть, как был остановлен чьей-то шальной стрелой. В поисках нового противника Жак оглянулся по сторонам.

Как это бывает в случайных столкновениях, сражение рассыпалось на отдельные стычки и шло с переменным успехом. Робер и брат Серпен встали спина к спине и отбивались сразу от десятка визжащих конников, которые образовали вокруг них настоящую карусель. Однако достать их не удавалось никому — рыцари двигались столь быстро и так ловко отбивали удары, что направленные на них копья не достигали своей цели, а мечи со звоном отлетали в сторону, часто не удерживаясь в руках нападавших. При этом молниеносные удары самих франков неизменно достигали успеха. Жалея коней, они били врагов по ногам и плохо защищенной нижней части корпуса, нанося им тяжелые раны. Три всадника уже неподвижно лежали на земле, один с воплями катался вокруг, и его вывалившиеся кишки дымились под копытами очумевших от боя коней, а еще одного испуганно ржавшая лошадь волокла в сторону от сражения за ногу, застрявшую в стремени.

Но озираться по сторонам было некогда. На Жака летел очередной противник. Повторяя движения Робера, бывший вольный виллан, дождавшись, когда противник окажется от него в двух или трех шагах, прикрыл голову щитом, одновременно делая шаг в сторону, отбил саблю и нанес ответный боковой удар, целясь в поясницу. Кончик меча глубоко погрузился в живую плоть, всадник подпрыгнул в седле и рухнул на землю, словно тяжелый, хорошо увязанный сноп. Не дожидаясь, пока он придет в себя, Жак подбежал к неподвижному телу и нанес ему три рубящих удара в верхнюю часть корпуса. Враг был в добротном пластинчатом доспехе, и первые два удара не достигли цели, зато третий попал в незащищенную шею и отправил неизвестного воина на высший суд.

Убедившись, что противник испустил дух, Жак приготовился к следующей стычке. Однако противники, которым не удалось воспользоваться эффектом неожиданности, отхлынули назад и теперь мелькали на фоне пальмовых стволов, готовясь к следующей атаке.

— В строй, братья! — раздался голос приора. — Конным — отойти за кибитки. Тем, кто еще не в седле, — взять щиты и сомкнуться плечом к плечу!

Жак бросился исполнять команду. Вскоре он уже стоял в плотной шеренге, чувствуя справа и слева плечи товарищей.

На них надвигалась ощетиненная копьями стена, но, к счастью, вражеские лошади не были приучены атаковать плотный строй. По мере приближения к франкам, они, не обращая внимания на плети седоков, стали переходить с галопа на рысь, и таранного удара у нападавших не получилось. Попробовав пробить копьями защиту и в очередной раз убедившись, что их сабли не наносят ни малейшего ущерба рыцарским щитам, они снова отхлынули назад.

Воины Толуя, приготовившиеся было к ответному удару, увидев, что братья образовали неприступную живую стену, мгновенно сориентировались и открыли стрельбу из луков, целя в незащищенных коней. Спешенные враги не могли спастись бегством и пытались сражаться до конца. Но для длинных и тяжелых франкских мечей, которые в руках у рыцарей и сержантов свистели в воздухе словно легкие лозины, их доспехи, кожаные и даже пластинчатые, не давали ни малейшей защиты, так что вскоре вся опушка пальмового леса была черна от трупов.

— Цел, приятель! — Кто-то хлопнул Жака по плечу.

Он обернулся. Рядом стоял Робер. Усы рыцаря, как это всегда бывало по завершении боя, топорщились и слегка подрагивали.

— Ты тоже невредим, де Мерлан! Какие у нас потери?

— Потеряли брата Армана, — арденнский рыцарь нахмурился и махнул рукой в сторону опушки, где два оруженосца ловили по всей лужайке испуганного коня, на котором, откинувшись на высокой задней луке, раскачивалось мертвое тело. Из глазницы защитной полумаски торчало пестрое оперение точно пущенной стрелы.

К приятелям подъехали Толуй и Чормаган.

— Кто на нас напал, хан Толуй? — спросил де Мерлан, рассматривая валяющиеся на земле трупы. — Они одеты и вооружены точно так же, как и твои монгольские нукеры. Похоже, что твой брат Угедей, невзирая ни на что, нас выследил.

— Это не монголы, — всматриваясь в лица врагов, ответил Толуй. — Две сотни воинов любого из моих туменов, напав из засады, перебили бы полтора десятка пеших воинов быстрее, чем те поняли бы, что произошло. Однако ты прав, рыцарь, — это люди Угедея. Мой брат отлично знает, что никто из монголов не поднимет руку на сына Чингисхана, поэтому он послал за нами лесных охотников улуса Джучи — бурятов и найманов. Они следили за нами, двигаясь вдоль берега. Добейте раненых, — обратился он к Чормагану, — но двоих вели оставить на допрос. Нужно узнать, сколько еще отрядов пущено по нашим следам.

Повинуясь приказу нойона, монгольские всадники спешились и, вооружившись кинжалами, начали обходить лежащие тела, переворачивая их вверх лицом и нанося удары милосердия тем, кто проявлял хоть малейшие признаки жизни. Сен-Жермен назначил караул, остальным же братьям приказал передохнуть и приготовиться к маршу.

Жак оказался в свободной смене. Чтобы немного проветриться перед долгой скачкой, он стянул кольчугу и сбросил тяжелый от пота гамбезон.[11] Голый по пояс, он потянулся, подставляя бока теплому ночному ветерку, и краем глаза уловил какое-то подозрительное движение немного в стороне от места, куда стаскивали трупы убитых. Повернув голову, он с ужасом увидел, как из-за павшего коня поднимается нукер и, натягивая лук, целится в Толуя, который стоит к нему спиной.

Жака словно окатило ведром холодной воды. Все чувства его вмиг обострились. Время растянулось и замедлило свой бег. Ощущая сопротивление сгустившегося вокруг воздуха, словно пробиваясь сквозь толщу воды, он рванулся вперед. Но, сделав всего лишь шаг, он понял, что не успеет подбежать к стрелку раньше, чем натянутая стрела сорвется с тетивы. К нему вдруг пришло какое-то странное прозрение. Теперь он слышал, как скрипит каждая жила натягиваемой тетивы, и видел, как от желтого костяного наконечника со страшными зазубринами и до точки, находящейся под левой лопаткой ни о чем не подозревающего царевича, протягивается тонкая серебряная нить.

Жак пытался что-то кричать, но не слышал собственного крика. Он несся вперед, чтобы оборвать эту страшную нить, стать на пути у стрелы, потому что его жизнь ни в какое сравнение не шла с жизнью наследника монгольской империи, держащего в руках судьбу христианского мира.

До нити оставалось не больше двух шагов, когда раздалось непривычно длинное басовитое гудение тетивы, а вслед за ним низко запела тяжелая стрела — в наконечнике были проделаны специальные отверстия, и в полете она издавала свистящий звук, который так удивил рыцарей в начале внезапной атаки. Жак коснулся нити за миг до пролета стрелы. Всем корпусом он ощутил сильный удар, затем хруст разрываемых тканей и ломающихся костей. Тело отозвалось вспышкой нестерпимой боли. Опускаясь на землю, Жак все же успел заметить, что к стрелку бегут со всех сторон франки и монголы, Толуй наполовину развернулся и удивленно смотрит на все происходящее, к нему мчится Чормаган, а мастер Григ разворачивает в сторону убийцы взведенный арбалет. И тут боль вернула времени обычный ход.

«Это охотники на соболя, буряты, — раздался вдруг над самым ухом встревоженный голос, — у них поющие стрелы. Соболь — очень зоркий, он успевает увернуться от летящей стрелы, но, заслышав незнакомый свист, всегда замирает на месте. Это его и губит».

Словно в кровавом тумане, Жак увидел лица склоняющихся над ним Робера, Толуя, мастера Грига и Чормагана. Затем кто-то, скорее всего Сен-Жермен, сказал твердым, уверенным голосом: «Переложите его на спину и срежьте древко стрелы, чтобы она не расшатывала рану».

Боль вдруг исчезла, и он ощутил себя маленьким мальчиком, который бежит по ярко-красному маковому полю, какие бывают лишь в Бургундии, к невысокой каменной стене, за которой простиралась до самого горизонта часто снившаяся ему после рассказов Толуя Серая Степь. За спиной он слышал крики: «Жак, вернись, не покидай нас!» Он различал голоса кричащих — это были Робер и Серпен. К ним вдруг прибавился нежный голосок Зофи. Затем в хор голосов вплелся плач новорожденного младенца. Голоса с каждым шагом отдалялись, а он все бежал и бежал вперед, не имея сил, чтобы повернуться к зовущим. И не было этому бегу ни конца, ни начала — делая сотню шагов, он едва приближался к стене на полшага.

Он уже начал выбиваться из сил, когда голоса почти затихли, а стена, наконец, приблизилась и чернела в двух-трех шагах, так что он мог разглядеть камни, из которых она была сложена и грубые полосы скрепляющего их раствора. Теперь он мог разглядеть и Серую Степь.

Туман, встающий сразу за стеной, начал редеть, и в нем проступили очертания знакомых ему людей. Совсем неподалеку брел, уходя в туман, брат Арман, впереди него двигалась беспорядочная толпа найманов. В полусотне шагов, почти на грани видимости он различил отца, который ему улыбался и приветственно махал рукой. Там было еще много знакомых людей, но Жак не смог их всех рассмотреть, потому что его внимание приковал стоящий почти у самой стены высокий широкоплечий старик с раскосыми глазами, который кого-то неуловимо ему напоминал. «Вот так же будет выглядеть Толуй, когда состарится», — вдруг понял он и в то же мгновение встретился со стариком глазами. Тот, словно читая его мысли, отрицательно покачал головой, и от уголков его рта к подбородку побежали две глубокие складки, словно мысли Жака стали причиной глубокой скорби.

Жак наконец-то подбежал к самой стене — она оказалась ему по грудь. «Мне нужно обо многом поговорить с этим стариком, — подумал он, кладя руки на холодный шершавый камень. — Ему известно то, о чем не знает никто из тех, кто жил и будет жить на Земле». Он подтянулся, чтобы перелезть на противоположную сторону, но вдруг старик грозно нахмурился, взмахнул рукой, словно отгоняя его назад, и начал приближаться быстрыми широкими шагами. И было в приближении старика что-то настолько неумолимо жестокое, что Жак, не медля, откинулся назад и рухнул обратно, отдергивая руки от стены, словно камни вдруг превратились в горящие уголья. Но земля под ним куда-то исчезла, и теперь стена оказалось очень высокой — выше стен Тира и Багдада, выше стен самой Акры. Жак падал вниз, и это падение продолжалось и продолжалось, пока свет у него в глазах окончательно не померк…