Рождение Клеста

Жизнь продолжается

А город мы сдали, на следующий же день. И ведь как сдали-то — обидно: проспали, в самом что ни на есть прямом смысле слова проспали.

Началось всё с вечера дня того памятного штурма. Мы-то с Мальком — ладно, выпили по кружке винца, и всё, так как денег у нас не осталось ни шиша. А многие защитники, чтобы снять нервное напряжение, напились до ишачьего крика. Пронырливые маркитанты принесли им вина немеряно (и откуда только у них всегда всё есть???), а командиры особо и не пытались сопротивляться той пьянке, так как и сами пили, как лошади.

Весь следующий день одни вояки «лечились», другие их догоняли, а третьи пошли к бабам искать отдушину.

Мы уже привыкли, что нихельцы следующую попытку начинают не раньше, чем через неделю после очередной, и охрана велась из рук вон плохо. Но я, честно говоря, зная теперь, что могут сделать те же «ночные совы», не думаю, что мы могли бы от них защититься, даже если и стояли бы там все трезвые. «Совы» просочились в город, собрались вместе и напали на охрану возле ворот. Быстро и тихо всех перебили и вытащили запорный брус. Тут же к ним на помощь кинулся отряд, под покровом темноты подошедший поближе, а там и вся нихельская армия бросилась в атаку.

Эти подробности я узнал позже. Для меня же падение города началось с суматошной тряски: меня будил Малёк:

— Вставай! Скорее же! Нихельцы в городе! Ну!

— А?! Что?!

Спросонья я ничего не понимал. В ночь после штурма я спал плохо, весь день ходил как помятый, а на следующую ночь задрых, как скворог на зиму, сладко и непробудно. И вдруг, представьте себе, меня пихают, толкают, орут в ухо… Вот вы бы, уважаемый читатель, на моём месте быстро бы всё сообразили, а? То-то же.

Я вскочил, ухватил меч, заполошно озираясь:

— Где?!

Впрочем, можно было и не спрашивать. На стене горели факелы, кое-где пылали костры, и в их неверном, дрожащем свете, отбрасывающем длинные тени, я увидел метавшихся людей, рубивших друг друга и истошно орущих от полученных страшных ран, — кто ещё оставался жив. Звенела сталь — и как я мог дрыхнуть при таком шуме?!

— Все ко мне! — это уже наш десятник закричал. — Становись!

Я торопливо схватил щит. Опоясываться времени уже не было, и передо мной встал выбор: взять с собой меч или копьё? Без пояса придётся ножны нести в руке, а копьё тогда как тащить? В другой руке, со щитом? Я, рассудив, что хороший меч на дороге не валяется, и его ещё под руку подбирать нужно, приноравливаться, а уж копьё-то найти можно всегда, — поспешил к командиру, оставив и копьё, и пояс с ножнами, и мешок с поклажей, и доспех, чтобы никогда больше их уже не увидеть.

Мы кое-как начали ставить строй. В наши сомкнутые щиты стукнули несколько стрел; кто-то застонал и отвалился. Теперь уже стало понятно, что ворота распахнуты, и чтов них один за другим врываются вражеские солдаты. Их поток ещё казался невелик, и вроде бы имелся шанс отжать всех назад. Но только нихельцы имели перед нами преимущество: они врывались бодрые, заведённые, настроенные на победу. Мы же стояли опухшие и сонные, многие ещё и похмельные, и не успели разогреться и разозлиться как следует.

— Держать строй, сукины дети! Вперёд! — послышался зычный голос.

Это уже наш сотник командовал. Как-то невольно стало спокойнее: командир тут, рядом — ничего, отобьёмся!

Мы двинулись вперёд. На нашу стену нахлынула волна нихельцев, надавила, застучала по щитам. Вот и мы с Мальком, наконец-то, сошлись с врагами врукопашную вплотную, лицом к лицу, а не так, как на стене, где мы довольно легко били их поодиночке, и не так, как в поле, где нам до них добраться так и не пришлось. Тут нам не было возможности делать всё, что хотелось: строй силён лишь тогда, когда каждый воин прикрывает соседа слева, поэтому махать мечом можно только вперёд, и нельзя крутиться во все стороны. А противник, напав малыми силами, изо всех сил старается разорвать наши ряды и создать неразбериху. При этом нихельцы орали, кричали обидные слова, т. е. всячески провоцировали нас броситься в свалку.

— Держать строй! Держать строй! — надрывались десятники. — Не отрываться!

Сначала мы постепенно продвигались вперёд, неумолимо оттесняя противника назад, к воротам. Но тут словно ударила вторая, могучая волна: тяжеленные створки ворот стали беспомощно распахиваться под напором сотен осаждавших, пока полностью не разошлись в стороны, и бурный поток людей хлынул внутрь ночного города, сметая всё на своём пути: «козловые» заграждения, которые проникший ранее отряд и так уже успел частично разломать и раздвинуть, «стены», состоявшие из нестройных рядов оборонявшихся, недостаточной ещё «толщины».

Это страшное зрелище, когда тысячи людей оголтело прут плотной массой. У кого-то на пути оказывались наши заграждения — таких невезучих свои же насаживали на торчавшие во все стороны колышки, общим давлением толпы, и при этом им было никак невозможно увернуться в сторону. Сооружённые преграды очень быстро оказались завалены грудами тел, разрушены и смяты, а по трупам бежали всё новые и новые сотни, быстро взбираясь на кучи своих мертвецов и сбегая вниз…

Те несколько сотен защитников, что успели выстроить полукруг, примыкавший к воротам, оказались также смяты. По счастью, наш десяток стоял с фланга, и ему досталось не так сильно, — в отличие от тех, кому пришлось встать на пути потока нападавших: они скрылись под лавиной наступавших с головой. Если там кого и не убили, то затоптали — это уж точно, хотя в темноте я эти подробности увидеть никак не мог. Если бы мы продолжали оставаться штрафниками, то как раз и попали бы под этот поток…

Однако, этот ночной штурм противника очень сильно ударил по духу нашего войска. Самые дальние шеренги дрогнули, сломались, и бросились бежать. Средние тоже заколебались, и тоже стали быстро редеть. Нихельцы ещё поднажали — и вот уже нашей обороны нет: все кинулись врассыпную. Нашего десятника убили: сначала проткнули копьём, потом ещё и по голове ударили — несколько капель упали мне на лицо. Вот так и не стало командира, который хорошо ко мне относился, а я даже его и не запомнил как следует: безжалостное время начисто стёрло из моей памяти и его фигуру, и походку, и манеры. Только и помню, что он со мной болтал вполне откровенно. Душевный был такой мужик, умный, и не трус.

На наше счастье, нихельские командиры стали трубить построение. Их массированный штурм выдохся, а поток атакующих стал распыляться в разные стороны и терять свою пробивную силу. Я в который раз смог увидеть пример чужестранной дисциплины: разгорячённые солдаты, услышав призывные команды, послушно прекращали натиск, отступали и начинали строить правильные шеренги. Это и спасло нас с Мальком от окружения и гибели: наши противники прекратили сражение с нами и попятились назад. Иначе бы от меня не то, что мемуаров — даже сандалей бы не осталось.

Мой друг сгоряча хотел продолжать бой и рванулся вслед за нихельцами, но я ухватил его за плечо:

— Малёк! Щит за спину: отходим!

Не знаю, услышал он меня в общем шуме или нет, но, глянув мне в глаза, послушно забросил щит за левое плечо и, развернувшись, побежал вслед за мной.

— К сотнику! К сотнику! — кричал я по дороге, и даже сумел развернуть несколько ополоумевших солдат, бегущих куда глаза глядят.

Каким бы воин великим не был, но, когда сражаются две армии, он непременно должен прижиматься ближе к командиру. Этот главный урок, вколоченный в меня в гренплесской тюрьме, я запомнил навсегда.

— Куда?! Куда, сукины дети! Стоять!

А вот и он, почти родной наш человек. Глаза его сверкали бликами от испуганно мерцавших факелов, усы развевались, — почти, что как у моего Учителя, когда он стоял на ветру. Он потрясал тяжёлым мечом, как ивовым прутиком, и давал ощущение, что за ним — как за каменной стеной. Эх, а я никогда так и не выработал в себе никаких полководческих навыков… Несколько человек повернул — и то ладно.

Сотник даже руки развёл, чтобы загородить дорогу бегущим, и наклонил свою голову на бычьей шее немного вперёд. Что ж, у него получилось отрезвлять бегущих: впавшие в панику солдаты останавливались, строились. Мы с Мальком тоже встали в строй с незнакомыми бойцами.

Бой в ночном городе напоминал скорее бойню. Сотник получал приказы и командовал нам топать туда или сюда. Генерал и командиры полков всё-таки заранее продумали план уличных боёв, и я видел множество баррикад, возникших этой ночью — словно по волшебству. Кто-то лихорадочно крушил выкатывал со дворов телеги, бочки, выносил мебель, двери и сваливал всё это на улицы. За такими рукотворными завалами укрывались лучники, осыпая нихельцев подарками. На чердаках прятались арбалетчики, выцеливая вражеских командиров. Со вторых этажей нихельцев щедро осыпали горшками с горящей смолой, кидали на них камни, тяжёлые стулья и даже просто кухонную посуду. Мне в память врезалась женская рука, бросившая в окно вазу с цветком.

Кстати, многоэтажные каменные дома стояли, в основном, в центре, т. е. мне пришлось сражаться уже далеко от крепостных стен: нас неумолимо продавливали вглубь города.

Кто-то шёл на войну потому, что ему не сиделось дома, где жена пилит и детки хнычут. Кто-то убегал от долгов. Кто-то нихельцев с детства не любил. Кто-то шёл им мстить за погибших близких или ещё за что-то. Мы с Мальком шли Родину защищать, а я, к тому же, плохо делал всё, что не походило на упражнения с оружием. Но в такие судьбоносные дни вся эта мишура отлетает, как листва осенью, и ты начинаешь драться только за самого себя, чтобы остаться живым. Ты забываешь вообще всё, кроме того, где сражался полчаса назад. В твоей помутившейся голове крутятся только бредовые картины сцен кровавой бойни, и даже не полные, а какими-то бессвязными фрагментами, словно дьявольский художник небрежно подбрасывает тебе свои зарисовки.

Вот я стою на баррикаде и рублюсь с крепким воином, злобно ощерившем в оскале все зубы до самых корней. Неудобно: завал мешает не только противнику, но и нам: на вершину забраться — опасно: ноги можно переломать, в темноте-то. Враги со своей стороны разбрасывают наваленный хлам, пытаясь добраться до нас, а мне трудно им мешать: я ж без копья, а в меня пиками так и тычут. Наших копейщиков всё же оттеснили, один из них рухнул мне под ноги, и вот я неожиданно оказался лицом к лицу с тем оскалившимся нихельцем. Мы столкнулись щитами, и я еле-еле устоял на ногах: с крепким, крупным мужиком мне, молодому, тягаться силой было бесполезно. В бою всё решают мгновения, и ты, потеряв равновесие, теряешь время и почти наверняка и жизнь. Мои чувства уже успели притупиться, и страха смерти особого не было — было только чувство досады из-за того, что погибаю так глупо — от тупого солдафона. Но, когда он уже опускал на меня свой меч, ему в лицо ударил арбалетный болт, невесть откуда прилетевший и едва ли для него. Я отчётливо услышал сочный хруст, хотя вся улица заполнилась громкими звуками боя до отказа, до шума в ушах, и казалось совершенно невероятным услышать отдельный удар в голову.

Представьте: вы смотрите человеку в упор в глаза, различая на его щеках каждую щербинку, а ему вдруг между глаз прилетает кусок смертельного железа, и ваша контактная связь мгновенно теряется. При этом боль разрыва вас ударяет тоже, как бичом: ваше собственное тело ощущает весь ужас смерти чужого тела, доставший вас через обрывок этой связи.

Его меч рухнул на меня ослабленным, и я без труда отвёл его щитом, присев для удержания равновесия. Не разгибаясь, я с разворота рубанул ногу другого нихельца, который ломился справа от меня и не ожидал такого удара от почти упавшего человека.

Вот передо мной уже новый противник, а у меня в глазах всё ещё стоит видение широко открытого рта, перехваченного смертной судорогой, и стальное оперение арбалетного болта, торчащего из лица — то, что я увидел за миг до разрыва духовного контакта. А потом вообще провал в памяти: раз я остался живой, то, стало быть, мы отступили, но как, почему и куда? — я забыл это ещё до конца боя. Я не помню даже, как нас привели на эту очередную баррикаду — помню только, что мы прикрывали наших отступивших лучников.

В первое время тьма стояла кромешная. Нихельцы шли в бой с факелами, пытаясь хотя бы немного высветить себе дорогу и не переломать шею на незнакомых улицах. Но, конечно, факелов они несли мало, а их неверный, дрожащий свет не столько освещал дорогу, сколько добавлял в картины сражений ужасных оттенков. Пляшущие блики факельных огней скакали по медным нагрудным бляхам, по шлемам, по расширенным зрачкам озверевших людей — от всего этого впору было сойти с ума, если бы мы и без того не стояли на грани безумия.

Я не всегда оказывался в первых рядах, нет. Помню, что приходилось стоять и позади, но при этом налегать щитом изо всех сил в спину впередистоящего, стараясь удержать натиск противника, давившего точно так же. И кто-то точно также упирался мне щитом меж лопаток — я думал, расплющат меня, как камушек в тисках, и все кости переломают: воздух из груди выдавили начисто, и я задыхался. Но нихельцы в этом переулке почему-то резко отступили — мне удалось вдохнуть полной грудью.

«Поднять щиты!» — мы повинуемся, ни о чём не думая, как собачки у бродячих скоморохов — и вот уже по нашим щитам барабанит град падающих стрел. Кто-то вскрикивает и валится с хрипом.

«Вперёд!» — хорошо, мы ломимся вперёд и сталкиваемся с нихельцами — снова лязг железа и стук деревянных щитов; даже крики солдат разных армий как будто бы тоже столкнулись между собой и хлещут друг друга, как прутья.

И кровь, повсюду кровь. Под моими ногами прогибается деревянная мостовая, вся мокрая, как будто после дождя, но я-то знаю, что последние дни было тепло и сухо…

Светало; робкое солнце боязливо выглянуло, осторожно трогая сонными лучами самые высокие крыши, как будто не решаясь глянуть на улицы из-за творимого там ужаса. Нихельцам факелы стали не нужны, а когда небесное светило всплыло повыше, — они запустили в город свою конницу.

Всё, исход боя сомнений не вызывал. У нас просто не имелось столько бойцов, чтобы противостоять конной лаве, да ещё поддержанной пехотой. Пешие нихельцы прочёсывали дворы, сараи и дома, швыряя факелы на чердаки, изгоняя лучников и арбалетчиков, а их конница азартно мчалась по улицам. От центра города и к реке баррикады стояли повыше, так как для их строительства имелось времени побольше, и остатки нашей армии, сдавленные со всех сторон, встали тут более плотной массой. Вражеская конница, видя такие преграды, приуныла и повернула вспять — гонять по улицам и переулкам отставших одиночек. Пешие нихельцы тоже не торопились умирать; растеряв за ночь силу и азарт, они не рвались бросаться грудью на наши копья, а собирали массу побольше, заодно переводя дух.

Обе армии, не спавшие, полдня бившие друг дружку, выдохлись — и наступила долгожданная передышка.

Наши солдаты рухнули спать — кто где стоял. Их расслабленные тела лежали во дворах и прямо на улице, укрытые щитами, поодиночке и группами. Как будто массовым мором всех скосило в одночасье, даже жутковато было смотреть на такую картину, на которой живые лежали рядом с неприбранными погибшими. Из земли, словно степной сухостой, торчали вражеские стрелы и наши воткнутые на время сна копья. Нас с Мальком оставили в караул, поэтому я мог вдоволь налюбоваться этим впечатляющим зрелищем мертвецкого сна.

Я был подавлен: не было сомнений, что нас уже ничто не спасёт. Вот проснутся нихельцы — и в наши баррикады полетят сотни горящих стрел. У нас нет столько лучников, и запас стрел — не бесконечный: мы не сможем противостоять такому огненному вихрю. Наверняка сейчас враги катят в город катапульты, чтобы закидать нас бочками с горящей смолой. Мы не просто бесславно поляжем — нас запекут, как гусей в растопленной печке.

Дело, в общем-то, было ясное. Остатки нашей армии будут сдаваться. Причём, конечно, лучше это делать чинно, без боя: когда он начнётся, толпы отчаявшихся мужиков сами побегут в плен, но при этом враги многих из них сгоряча порубят ни за что, так как во время сражения заниматься пленными совсем нет времени. Мы всё равно убьём нихельцев немного, но зачем ради этого умирать всем поголовно???

Я мог бы побежать к врагам хоть сейчас: кто бы меня смог остановить? Но только вот я про такое никак не мог даже и подумать. Умирать — так всем вместе. Сдаваться — тоже надо всем вместе, — по приказу, как начальство скажет. Вот так и я сидел на баррикаде, поглядывая на опустевшую от нихельцев улицу, и мрачно размышляя про наше незавидное положение. Кстати, а кормить-то нас сегодня будут или как? Мой живот опомнился от ночных сражений и непрерывной беготни и начинал бурчать, требуя заслуженную награду за труды…

— Эй, вы, двое — бегом ко мне!

Я оглянулся: нас звал наш сотник. Но, боже, что сотворила с ним прошедшая ночь! Он весь покрылся грязью и сажей, а его усы вроде как уменьшились: опалил он их, что ли? Только его глаза сверкали так же пронзительно и свирепо.

— Оглохли, что ли?! А ну, живо! Каторжане недоделанные…

Ну, раз приказано — мы бегом бросили свой пост, провожаемые удивлёнными взглядами других дежуривших товарищей. Сотник круто развернулся и, не оглядываясь, грузно потопал куда-то по улочкам и переулкам, ближе к реке. Мы послушно шли следом, оглядывая чужие отряды, располагавшиеся тоже на улицах и уже разложившие дымные костры для приготовления обеда.

Мы зашли во двор невзрачного дома, каких обычно много возле портов, — хоть морских, хоть речных. Сотник постучал в дверь, и мы втроём вошли в избу, пригнувшись в невысоком дверном проёме.

Нас встретил хозяин: высокий, сутулый мужик с длинными руками, которые, казалось, он никак не мог пристроить к месту и поэтому непрерывно ими шевелил, сжимая и разжимая узловатые пальцы. Он имел крючковатый нос, густые нечёсанные космы и при этом выбритое лицо. Смотрел на нас угрюмо, но без враждебности. Свободная белая рубаха без пояса, домашние портки чуть ниже колен. Не граф — сразу видно.

— Вот, привёл, — сотник мотнул головой в нашу сторону. — Если и эти не смогут — тогда точно никто не сможет.

Угрюмый хозяин спросил с сомнением:

— Слишком молодые. Точно справятся?

— Я — старый, и точно не справлюсь. Ты не смотри, что салаги: это такие ребята, что ого-го! Глаз да глаз за ними нужен.

Они оба оценивающе уставились на нас, как привередливые покупатели на скотном рынке. Молчание затягивалось.

— Что от нас нужно? — грубо спросил я. — Приказывайте — сделаем!

Сотник насупился и уже набирал в грудь воздуха, чтобы рявкнуть мне что-то резкое, но хозяин дома ухватил его за рукав:

— Поручение нужно одно выполнить. Государственной важности.

Он отошёл в сторону и выволок из-под кровати окованный железом сундучок. Этот ларец оказался неимоверно тяжёлым, так как этот явно неслабый мужик аж зубы сжал от натуги, пока взгромождал его на стол.

Мы с Мальком уставились на этот предмет, переглянулись. Сундучок оказался совсем непрост: обшитый медными пластинами с гравировкой, очень тщательно окован. Делал его большой мастер и, наверное, не для того, чтобы в таком хранились нитки-иголки…

Хозяин повернул в замке ключ и откинул крышку. Мы ахнули: ларец оказался доверху заполнен золотыми монетами. Матовая, приятная глазу желтизна разлилась светом на половину комнаты.

Так как на этот раз дар речи потеряли мы с другом, то хозяин начал нам объяснять:

— Это — городская казна. Её нужно доставить в столицу и обязательно передать в надёжные руки, в Казначейство. Ни в коем случае нельзя, чтобы это золото попало к нихельцам или даже нашим военным.

Ну вот, всё окончательно стало понятно: город будет сдан.

— И только-то? — я вскинул брови. — Да пара пустяков! Мы же всю жизнь только этим и занимались, что золото спасали. Значит, если ЭТО попадёт к нихельцам, то нас после победы повесят. Если к нашим военным — тоже повесят. С ТАКИМИ деньгами лечь на дно ни в какой стране невозможно: нас из-под земли достанут и глотки перережут. Я думаю, нам проще будет повеситься самим, в вашем сарае, и не придумывать себе такие сложности.

— Нашли дураков! — поддержал меня Малёк, не хуже меня понявший, что нам впаривают гиблое дело.

— А ты не паясничай! — гаркнул на меня сотник. — Тебе, сопляку, большое доверие оказывают! Ты понимаешь, что такое золото, морда ты каторжная?! (ну вот, опять понеслась…) Во время войны на эти деньги можно армию содержать и оружие делать! В этом ларце — на половину армии хватит! Ты что думаешь: всё само собой появляется, без денег?!

Он даже кулаком по столу стукнул, да так, что тяжеленный ларец дрогнул. Как бедный стол не треснул — великая загадка.

— Ребята, — сказал хозяин, примирительно подняв руку. — Вы, пожалуйста, не торопитесь отказывать. Вы поймите: это золото — большой вклад в победу. А если оно нихельцам достанется? — нам будет ещё труднее их победить! Лишняя кровь прольётся… Пожалуйста, помогите, а? Подумайте, прошу вас. Вам и награда за выполнение обязательно будет.

— Да как мы потащим такой сундук — на плечах, что ли? — спросил Малёк.

— Лошадь дадим и телегу, — с поспешной готовностью отвечал ободрённый хозяин.

— А нихельцы на воротах, конечно же, нас обыскивать не будут, — продолжил я.

— Ребята, — сказал хозяин проникновенным голосом. — Если всё было бы так просто — вас бы никто не стал и просить. Мы бы и сами всё сделали. Но мы не можем ничего придумать. Если вы откажетесь, то тогда придётся золото просто топить в реке, пока не поздно, — сегодня же вечером.

Задачку нам предложили, конечно, невыполнимую. Но мне словно вожжа под хвост попала, и моё самолюбие взыграло: а что, а вдруг получится?

— Ладно, — согласился я. — Согласны.

Малёк посмотрел на меня, как на последнего идиота. Но не стал ругаться при чужих.

— Тут вот ещё какое дело, — сотник кашлянул в кулак. — Нужно дочку мою из города вывезти. Тут ей точно жизни не будет: погубят её, непременно погубят.

Я взвыл:

— Да вы что?! Я еще не знаю, как золото спасать буду, а вы мне девку на шею вешаете, вдобавок?! Давайте уж сами с ней, а?!

— Ей нельзя оставаться в городе ни одного лишнего дня. А кто ж другой возьмётся её вывозить? У меня не две телеги, а только одна, — хозяин беспомощно развёл руками, едва не перегородив всю комнату. — Мы никому больше доверять не можем. Её даже из моего дома в другой перевести — и то опасно: углядят соседи и выдадут, как пить дать — заложат.

— Так она что, в этом доме?! — обомлел я.

Солнышко сама вышла из соседней комнаты, лукаво улыбаясь. Так, значит, весь наш разговор она подслушала, до последнего слова… Я покраснел. Малёк — остолбенел.

— Кгм… Ну, не знаю… не знаю. Может, что и придумаю…

Мой друг снова посмотрел на меня, как на окончательно спятившего.

— Ты, это… того, — сотник снова прокашлялся. — Дочку мою не обижай, понял? Если что — я тебя с того света достану. В ножки поклонюсь Пресветлому или Нечистому, но — достану! — и он поднёс к моему носу свой кулак, размером едва ли не с мою голову, хотя Малёк по женской части был куда как проворнее меня.

Ну вот, одну награду мне уже точно пообещали…

— А вы сами — как? — спросил я сотника.

— А куда ж мне? Останусь со своими балбесами до конца, как и полагается, — и он осенил себя знаком Пресветлого.

Солнышко бросила на него отчаянный взгляд и вдруг бросилась к нему, зарыдала, повисла на шее:

— Папа, папочка, не оставляй меня! Прошу тебя!

Это оказалось так неожиданно, что мы все невольно примолкли. Вот как раз мне ещё и женских слёз очень не хватало, для полноты всех проблем.

Солнышко вцепилась в него, как кошка, и плакала, безутешно плакала, смачивая его доспехи своими слезами.

— Ну, ну, ты что? — сотник растерянно гладил её по спине. — Да никуда я не денусь. Возьмут меня в плен — так и в плену люди живут. Война закончится — домой вернусь. Не нужно плакать. Ты же со мной до самой смерти жить всё равно не будешь: замуж выйдешь, детишек родишь — приводить ко мне их в гости будешь, да.

Девушка исчерпала свой запас слёз и только нервно вздрагивала. Мы все стояли смущённые и обескураженные. Наконец, сотник взял дочь за руку и отвёл в её комнату. Хозяин молча закрыл сундук и потащил на место.

Что ж, наш сотник вскоре ушёл, напоследок ещё раз грозно глянув на меня и даже погрозив пальцем, и потянулись дни томительного ожидания.

Мы с Мальком жили на чердаке, не высовывая даже носа на улицу, как нам и было велено Ухватом. Это я так про себя хозяина избы называл. Как я и предполагал, город был вскоре сдан, и мы с чердачного окна видели множество нихельцев, снующих по дворам в поисках беглецов. Но, так как наша армия сдалась без боя (по крайней мере, в нашем районе мы никаких сражений не наблюдали), то и враги ходили тут расслабленные и не очень злобные, не ожидавшие внезапного сопротивления. Район наш, как я и говорил, являлся бедняцким, поживиться тут особо нечем, так что и грабежи здесь оказались неазартные. Ну, курицу какую зарежут, весело хохоча и насмехаясь над голосящими бабами — и снова тихо. Наш хозяин изредка выходил в город и разнюхивал там обстановку.

У меня имелась прекрасная возможность общаться с девушкой хоть целый день. Но, к сожалению, она в меня так и не влюбилась. Мы же с другом даже и не пытались раскручивать её на всякие там приятные глупости, так как это было бы нечестно. Не та сложилась у меня обстановка, не та… Неподходящая.

Хотя мы болтали очень даже весело. Солнышко рассказала о своей жизни: её мама умерла при родах, и она таскалась с отцом вместе с армией. Никто никогда из солдат её не обижал, все уважали. Она в городе многих девушек сумела уговорить помогать раненым, но мало кто проявлял постоянство, чтобы ходить каждый день. Некоторые быстро струсили, других родители из дома не выпускали, третьи вида крови так и не смогли переносить — разные раны бывали, и очень много страшных. Менять повязки, поить беспомощных людей водой — это ведь работёнка ещё та, изнурительная. Раненых содержали в местной ратуше и храме Пресветлого — те из девушек, кто боялся попасть под шальную смерть, работали там.

Я слушал и невольно изумлялся: оказывается, за нашей спиной разворачивалась целая борьба, со своими нюансами. Выносить за ранеными ночные горшки — это ведь совсем не та романтика, о которой мечтают юные девицы. Война очень многих из них отрезвила и разочаровала: оказывается, проявлять героизм на своём месте — это совсем не так просто, как многим казалось изначально.

Я же каждый день ломал голову: как, ну как нам вывезти из города это проклятое золото? Мы сидели за столом впотьмах (не дай бог соседи увидят постояльцев!) и строили разные планы. Спрятать золото в мешки с чем-нибудь? А с чем? Тут ведь вот какое дело: обычно мешки везут в город, для продажи товара, а не из города. Из города вывозят посуду, оружие, другие изделия. Как в них спрятать деньги?

— А что? — сказал как-то раз Малёк, пожав плечами. — Насыпать золото в горшки — и вывозить.

— Думаешь, стража на воротах в горшки не заглянет?

— А если золото в горшки закатать? — предложила Солнышко, весело болтая ногами. — Пусть гончар монеты замесит в глину, и горшков понаделает. А?

— Не пойдёт, — подумав, ответил Ухват. — Нет у меня на примете гончара надёжного. Может оплату взять, деньги закатать, а потом нас же и выдаст. Как знать, у кого что на душе? Или просто сболтнёт кому. Или баба его. Или дети. Опасно доверяться постороннему человеку. Но, на худой конец, можно и это попробовать, если уж выхода другого не найдём.

— Но неужели в тех же крынках вы ничего из города не вывозите? — мучился я неразрешимым вопросом. — Вот если бы что-то такое там было (не вино, конечно!), что охрана и проверять-то побрезговала. Но что??? Не будем же мы нихельцев уверять, что из города сметану вывозим на продажу в деревню… Или мёд. Или сало топлёное.

— Может быть, «земляное масло»? — неуверенно предложил Ухват. — Мужики им оси у телег смазывают. Но это те, кто побогаче. Некоторые этим маслом больные поясницы натирают. Вроде помогает…

— Больные, говоришь… — что-то меня зацепило. — Больные… Да, больных лечить нужно. Солнышко у нас в этом деле первый специалист. А что, если…

Несколько дней Ухват бегал по всему городу и закупал «лекарства». Его изба насквозь провоняла дешёвой аптекой. Солнышко по мере своего богатого воображения готовила такие ядрёные смеси, что у нас в горле першило только от их запаха. Целыми сутками напролёт она отстаивала травы, варила что-то в котле, напевая под нос, помешивая ложкой и насмешливо предлагая нам попробовать её стряпню. Мы с другом только знаками Пресветлого отмахивались от таких «заманчивых» предложений. Как выяснилось, Солнышко в медицине всё же что-то понимала. За годы своих «армейских» скитаний она не хотела быть лишней обузой и охотно помогала полковым лекарям. Так что она варила не то, чтобы совсем отраву, а определённо полезные вещи, рецепты которых старательно копила и оберегала.

Сейчас, через два десятка лет, я вспоминаю те дни, как одни из самых лучших в моей жизни. Не считая, конечно, дружбы с Хелькой. Мы были молоды, веселы, остроумны, а общая работа только сближала нас ещё крепче. Иной раз у нас даже возникали горячие споры, какую траву с какой смешать: у меня тоже воображение не на шутку разыгралось. Солнышко грозила мне большой деревянной ложкой, а я в ответ гордо поднимал свой подбородок. Малёк в шутку замахивался ботинком.

Ухват притащил в избу и низкие глиняные кувшины, которые специально заказывал с толстыми стенками, чтобы скрыть вес золота. Мы аккуратно отсыпали в них монеты и заливали сверху густым варевом, как сургучом. Потом запечатывали пробкой.

В конечном итоге у нас получился груз общим весом в четыре мешка муки. Плюс три седока. Мда, хозяйскую лошадку было жалко.

Работа закончена, и больше повода для шуток и веселья не стало. Мы с девушкой сразу как-то поскучнели и загрустили, а Малёк совершенно не изменился, как будто ничего не замечая. Оставалось последнее: сделать из красавицы мрачную ведунью.

Тут уже Ухват постарался. Он ничего о себе не рассказывал, но я-то понимал, что он — сотрудник Службы безопасности, скрытый даже от Мясника — иначе его повязали бы на другой же день. Эдакий тайный надсмотрщик за надсмотрщиком явным. Как оказалось, эта должность тоже бывает нужной…

Ухват вырядил Солнышку так, что её и родной отец бы не узнал. Серое платье в лохмотьях, на шее — какие-то жуткие амулеты, в т. ч. из птичьих черепов, а на руках — браслеты из сушёной змеиной кожи. Натёр ей сажей щеки, лоб, создавая видимость нелёгкого корпения возле котлов из года в год. Посыпал волосы трухой из остатков травы, с которой мы колдовали. А пальцы у неё за время варева и так хорошо окрасились, — без бани никак не отмоешь.

Платок раздобыл такой, что даже бродяжка подобрать бы его побрезговала. Повязал его так, чтобы он не скрывал запутавшиеся в волосах сухие травинки.

Во время всего этого колдовства Ухват не сделал ни одного лишнего движения, как будто бы всю жизнь только этим и занимался. Домашнее хозяйство у него стояло в полной разрухе: Солнышко заставила нас всё подмести и вымыть — Ухват едва с ног не сбился, с вёдрами воды бегаючи. И еду она сама же стряпала. А, вот поди ж ты, обрядил девицу так, словно она такой ведьмой и родилась. Уверен: прикажи ему из неё маркизу сделать — сделал бы, запросто. Вот такой чудной мужик мне однажды в жизни попался…

Колдуя над девичьим образом, Ухват воодушевлённо рассказывал нам про интересные секреты преображения человека. Я жадно впитывал новые знания, разинув рот. Кое-что из его науки мне потом очень пригодилось… По крайней мере, я хорошо усвоил от него две главные вещи: нужно хорошо понимать, кем ты хочешь казаться, и при маскараде никакую ничтожную мелочь не считать лишней.

Одним словом, когда он закончил её наряжать, и девушка кокетливо покрутилась перед зеркалом, у меня в тот момент появилось такое жгучее желание её поцеловать, что хоть волком вой. Наверное, на моём лице всё же что-то отражалось, потому что Солнышко, внимательно на меня глянув, подошла ко мне и насмешливо провела пальчиком по моей небритой щеке… Я резко отвернулся. Не знаю, быть может — и зря? Сейчас, когда я вполне счастлив в браке со своей женой, имеет ли смысл думать, что я и с другой мог прожить прекрасно? Хотя бы даже и с пышненькой такой…

Мы ночью перебрались в сарай, осторожно перетаскав туда все горшки, и спозаранку двинулись в путь. Чтобы соседи не углядели хотя бы девицу, Ухват укрыл её рогожей, из-под которой Солнышко вылезла на первом же углу.

Прощались молча. Ухват вышел со двора вместе с нами: у него в городе имелась и другая изба, в которую он собирался перебраться, бросив эту навсегда: слишком уж большое движение в ней шло в последнее время. Напоследок я оглянулся: он стоял у ворот, напряжённо вперив в нас свой тревожный взгляд, а его руки опять стали нескладными и теребили подол рубахи, словно что-то пытались вспомнить, хотели сделать нам напоследок ещё чего-нибудь полезное. Больше мы с ним никогда не встречались.