Рождение Клеста

Скоро будем дома

Нам повезло, очень сильно повезло: мы возвращались все трое, под охраной группы всадников. Груженые золотом под завязку.

Врать не буду: проводили нас честь по чести. Даже Милягу помогли запрячь по уму: пришёл какой-то затырканный мужичок в рваном халате и очень ловко и умело затянул упряжь. (Кажется, это был тот же самый, который увёл нашу лошадку под конвоем в день нашего приезда.) Подошла женщина, молча низко поклонилась и вручила нам мешок с провизией в дорогу.

Мы аккуратно уложили все горшки обратно в телегу, запрягли Милягу, взяли подаренные нам съестные припасы и тронулись в путь. За время проживания в гостях мы хранили горшки в своём шатре, ни на минуту не оставляя их без присмотра: за ними обязательно наблюдал кто-то из нас двоих.

За время нашего вынужденного гостевания Солнышко несколько раз приходила к нам, отливала жидкость из того или иного горшка и снова уходила. Малёк жадно её расспрашивал, но девушка приходила под охраной, и сопровождавшие её решительно прерывали все разговоры. Наверное, ей наши горшки и не нужны были: ей хотелось убедиться, что мы живы-здоровы.

И вот, наконец, мы разговариваем без помех. Малёк, как всегда, затянул ту же самую песню: а хан к тебе приставал? А другие? И сколько раз? Солнышко весело смеялась и отвечала, что Хан не обращал на неё особого внимания, не возбуждаясь от предвкушения любви женщины-лекаря: вдруг ещё болезнь какую подошлёт? Мало ли…

Наша подруга рассказала, что ночевала она в одном закутке с тремя жёнами владыки. Дети Хана были уже почти взрослые и спали в другом отгороженном углу. Лечила она старшего сына правителя — ни много, ни мало! Парень оказался очень плох, ворочался и бредил. У него был сильный жар; он покрывался потом от слабости.

— Чем же он заболел-то? — спросил я.

— Гнойное воспаление горла, — махнула рукой девушка. — У кого-то легче проходит, а у этого ребёнка — тяжело: пурпурная мелкая сыпь на коже, лихорадка, язык покраснел. Нужно было давать обильное тёплое питье с кислым чем-нибудь, фруктовые соки, жидкую или полужидкую пищу. Молока пить побольше, горло полоскать настойкой шалфея — глядишь, Пресветлый и помилует, если не будет осложнения на сердце или в голову. Нам повезло: мальчишка стал выздоравливать, и, кажется, убогим не станет.

— А, это… — спросил я, подыскивая слова. — Эту болезнь можно подсунуть как-нибудь? Ну, то есть, взять там что-нибудь и принести с собой? А? Хан думает, что её кто-то нарочно ему принёс: у него много людей заболело.

— Ну, наверное… — неуверенно ответила Солнышко. — Ведь были же в истории случаи массовых моров. Как-то же эти болезни тогда внезапно появлялись как будто из ниоткуда — и сразу почти у всех… Кто-то говорит, что смертный мор крысы могут принести, другой уверяет, что блохастые собаки. Фельдшер наш говорил, что чистота в домах должна быть, а у этих степняков такая грязь, что любая зараза приживётся. Я спрашивала женщин: такую болезнь никто из них не знает и раньше не встречал. Многие дети заболели; кое-кто даже умер. Все, конечно, жалуются на гнев своих богов.

— А человек массовую болезнь умышленно сможет принести?

— Человек? Умышленно? Никогда не слышала, — подруга помотала головой, играя волной своих солнечных волос. — Нет, умелые колдуньи, конечно, чего угодно смогут сделать, но чтобы вот так, с гнойным воспалением, и сразу у многих — нет, никак не поверю. Ведьмы насылают невидимые внутренние болезни, а не гнойники.

— Так ты скажи: неужели никто не хотел переспать с тобой? — Малёк всё никак не мог угомониться, и думал только об одном. Рассказы про гнойные хвори ему были совсем не интересны.

— Может, и хотел, — девушка сверкнула на него зубками. — Да только не получилось бы. Меня же постоянно охраняли два страшных головореза, разве только на ночной горшок без них оправлялась. Да ты что, не видел их, что ли? — когда я к вам в шатёр приходила. Да, вот они, эти самые, и ходили со мной везде по пятам. Чтобы не сбежала, и чтобы ни один волос с моей головы не упал. Так что если бы ко мне кто и сунулся со своим стручком, то они мигом бы отрезали его под самый корень. Или даже до горла.

И Солнышко задорно захохотала, покачиваясь. Любуясь ею, мы тоже невольно заулыбались.

Наконец, настало время расставания с нашими провожатыми. Признаться, я до последнего мгновенья не верил, что нас выпустят живыми: думал, отведут подальше от стойбища, да и порубают, чтобы про болезни ханских детей не трепали направо-налево. Мечи ведь нам не вернули, а топорами от всадников нам вдвоём не отмахаться. Но Пресветлый, видать, укрыл нас своим покровом от лихой смерти: не очень-то я верю в благородство этих степных дикарей, которым человека зарезать — проще, чем мне высморкаться.

Командир отряда сопровождения что-то прокашлял мне с шипением, указывая конской плёткой вдаль, всадники дружно заулюлюкали (примерно так же, когда окружали нас и брали в полон), оскалились и стремглав рванули вправо-влево, разворачивая назад. Как-то сразу стало тише и спокойнее — как будто камень с души свалился.

Нам, как я говорил, великодушно дали мешок с припасами в дорогу, но вот только наши родные мешки исчезли сразу же после прибытия в степняцкое стойбище: то ли мальчишки им сразу же ноги приделали, то ли те, кто телегу от мальчишек караулил, — попозже. Но, сохранив головы на плечах, мы за пропавшие сидорки не тужили, хотя там оставались нужные или милые сердцу вещицы: шило, нитки, иголки, платочек от подружки. Безжалостная война отняла у нас всё, что связывало нас с далёким родным домом, и даже изрядно затёрла память. В голове остались только картинки струящейся крови, сражений, крики, горестные дымы пожарищ, тоскливые глаза сельчан, приёмы борьбы и боя, изученные или применённые, да желание иногда напиваться в компании с отвязными девками до умопомрачения.

Милка неторопливо шла в сторону, указанную степняком; покачивалась и тряслась телега. Мы жевали выданные нам сушёные фрукты: приторно-сладкие, вязнущие на зубах, но отдающие кислинкой.

— М-м-м-м-м, — Солнышко даже жмурилась от удовольствия. — Как конфеты. Буду девчонкам своим рассказывать, как ханские угощения ела, будто королева какая.

— Э-э-э-э, да когда ж ты теперь увидишь ещё этих девчонок! — осадил её приземлённый Малёк. — Пока до своих дойдём, пока война кончится, пока в гости соберёшься… Едва ли вообще домой попадёшь когда-нибудь. Да и мы тоже вряд ли.

Девушка мгновенно обозлилась:

— Да чего ты болтаешь! Я свой город люблю и жить в другом до самой смерти не собираюсь! Я там родилась, и отец мой туда вернётся! А где же ещё мне с ним встретиться?

— Ну, ты загадала! — изумился Малёк, не в силах понять очерствевшей душой чужие человеческие родственные чувства. — Его, может, и в живых уже нет. Война людей разбрасывает по всем землям — обратно мало кто вернётся, скорее всего, а тем более пленные: их наверняка в Нихелию угонят, с концами. Брось, не думай: так оно будет легче…

— Дурак! — воскликнула девушка со слезами в голосе, и я, правивший повозкой, услышал сзади звук смачного удара, а потом безудержный плач взахлёб.

Конечно же, дурак. Мог бы сразу сообразить, что нельзя рубить свою солдатскую правду-матку на чуткой девичьей душе. Солнышко хоть и повидала крови побольше нашего, но при этом боролась за жизнь, а мы — за то, чтобы отнимать жизни. Это же надо понимать разницу: у неё совсем другие чувства, она к живому общению тянется, к возврату к мирным будням, где есть родительское тепло. Да, мы по-разному смотрели на вещи: у нас-то с Мальком с родителями отношения не клеились, и нам легче было терпеть издевательства одинокого старика, чем поддерживать с ними семейные узы, но мой друг всё же мог быть и посообразительней… Вот и получил свою честно заслуженную оплеуху.

Миляга по-прежнему шла неизменным шагом, не понимая людских страстей, а летнее солнце припекало всё сильнее. Местность тут была степная, а я понятия не имел, есть ли тут речушки, и по каким признакам их нужно искать. Молодёжь, изжаренная солнечными лучами, прекратила драку и, утомлённая, сидела тихо, сберегая силы.

— Малёк, — сказал я, не оглядываясь, — ты хорошо запомнил того хмыря, которого мы в степи встретили, возле Гренплеса?

— Ну, запомнил, — буркнул друг, подавленный ссорой с подругой.

— Узнать сможешь?

— Да… Ну, наверное, узнаю как-нибудь…

— Если встретишь — убей его. Даже если нам за это будет вечная каторга.

— Тебя не понять никак. То — не убивай, то — убей.

— Поверь мне: так надо. Тогда я не знал кой-чего, а теперь — знаю точно. Этот тип к хану в гости ходил запросто: скорее всего, это именно он ханского сына и других детей до смертной болезни довёл, и как-то сумел его убедить, что во всём виноваты наши местные жители…

— А я-то думаю: почему их женщины ко мне так неприязненно относятся?! — изумилась потрясённая Солнышко. — Злые, как мегеры. Ведь я же им ничего плохого не делала… А оно вот что!

— А разве они тебе ничего не рассказали? — спросил я.

— Какое там! Они наш язык не знают ни бельмеса: мы общались через толмача. Кое-как удалось узнать, когда мальчик заболел, какие признаки болезни у него были. С названиями трав вообще беда: они их по-своему называют, а толмач наших названий не знает — не травник он. Пришлось попросить принести мне все, какие есть, и пальцем показывать, какие нужны для лечения. Потом, вроде бы, стали немножко лучше на меня смотреть, и даже угощали сами.

— Может, ревновали? — усмехнулся я. — Думали, что Хан на тебя запал, и хочет с тобой жить?

— Да ну вас всех! — обозлилась девушка. — Вечно базарите фигню всякую! Мужики тоже мне нашлись, — никак с вами серьёзно нельзя поговорить: у вас только одно на уме…

У меня начало складываться кое-какое понимание ситуации: степняки затаили на нас лютую злобу не просто так. Во время допроса они вскользь говорили про то, что, мол, наш народ принёс им большое горе, но когда я спрашивал напрямую: а какое именно? — они игнорировали мой вопрос, — точь-в-точь, как сам Хан. Очень похоже, что такой бедой они считали массовый мор родных детей от неизвестной болезни, который им принесли, как им казалось, именно люди моего народа. Тот факт, что Солнышко вылечила ханского сына, наверное, только укрепил их в этой мысли. Мда…

Почему я был уверен, что их убедил в нашей вине именно тот человек, которого мы подобрали? Ну, не знаю. Сердце мне так говорило, — твёрдо, без капли сомнения: это он! Но кто же он тогда по национальности? Нихелец? — но Хан очень не любил нихельцев и едва ли стал бы водить дружбу с одним из них. Прямо хоть сейчас беги искать этого незнакомца и вытряхивать из него всю его душу…

Степняки, значит, бросились мстить, но нарвались на нашу выдумку. Быть может, у них появилась уверенность, что, раз сам дьявол показал им свой лик, то мы тут ни при чём? Нет, скорее всего, всё как раз наоборот: они думают, что дьявол с нами заодно, и это он надоумил нас напустить на них мор. Да и хрен с ними: пусть хотя бы побаиваются соваться к нашим и держатся от них подальше. Надеюсь, мы с Мальком их в этом убедили своими ужасными сказками. И также надеюсь, что Хан всё-таки послушает мои слова и казнит своего слишком хорошего друга, буде он заявится к нему в гости ещё раз.

Первый день возвращения из плена я запомнил, как страшный сон: мы изнемогли от жары. Солнышко и Малёк выхлебали бы всю воду, что у нас была, но я свирепо зажал бурдюки, так как понимал, что Милке ещё тяжелее, чем нам, а без неё мы золото не спасём. Я понимал, что родники, реки нужно искать в низинах, но, чёрт побери, степь расстилалась перед нами ровная, как стол: где ж тут уклон, в какую сторону??? И нам нужно держаться на северо-запад, чтобы выйти к своим, а не на уклон… если только они где-то есть, эти «свои». А если вся страна уже захвачена, то тогда как?

По счастью, эта местность не была такой уж убийственной для человека, и речушку мы всё-таки нашли, а иначе б вы, уважаемый читатель, эти мои мемуары не читали бы. Говорят, далеко на юг есть песчаные пустыни — вот там нам точно был бы каюк!

Мы припали к воде и пили, пили мутную влагу, ни о чём не думая — три человека и лошадь. Потом залезли в реку прямо в одежде и блаженно отмокали, беззаботно хохоча и плеская друг на друга грязную воду. Милка с берега косила на нас своим умным глазом, и мотала головой в знак осуждения, фыркая, но мы ладонями кинули на неё брызги — и она отошла от берега, неуклюже пятясь в своей упряжи.

Забылись все ссоры и обиды; мы оживали, как увядшая трава после живительного дождя. Кажется, мы вот так купались в последний раз в далёком-далёком детстве, когда не было не только войны, но и борьбы за кусок хлеба: нас кормили наши родители, а мы лишь беззаботно прожигали день за днём, ни о чём не думая, кроме игр и развлечений.

Намокшая одежда облепила наши тела. Я, не спавший с женщиной уже долгое время, невольно обращал внимание на контуры девичьего тела, благо там было, на что посмотреть… и брызгал на него очередную порцию воды. Мы смывали с себя не только жажду, но и страх умереть в этой чёртовой безлюдной пустоши: от степняков, зверья или от чего ещё там можно было погибнуть? — да от всего, что угодно!

Обессиленные и грязные, мы выползли на берег и рухнули на землю, уже совершенно не переживая за чистоту своей одежды. Я невольно вспомнил купание после первой разгромной битвы, когда мы тоже втроём, ещё с Ермином, спасались бегством, но тогда мы не дурачились, как дети. Или это женское общество на нас так влияет, что мы начинаем стремительно глупеть и впадать в детство?

Мы поехали вдоль речки, вверх по течению. Я рассуждал так: она несёт свои воды в степь с возвышенности, т. е. из глубины нашей страны. Так что, двигаясь вдоль неё, мы не заблудимся и от жажды не загнёмся.

Ошибиться с выбором пути было невозможно: в этот же день мы наткнулись на деревушку, состоящую из таких же мазанок, но частоколом не окружённую. Но… Но это оказалась мёртвая деревня!

Оставив Солнышку на околице, мы с Мальком как потерянные бродили среди безмолвных стен, источающих могильную тишину. Все двери распахнуты настежь, видны полуразложившиеся трупы, источающие приторное зловоние. Наверное, многие защищали себя с оружием в руках, но только никаких железяк рядом не валялось. Даже кузница зияла глухой, полной пустотой, не считая толстого гвоздя, валявшегося возле дверей и уже прихваченного уличной ржавчиной, — да и тот, скорее всего, обронили в спешке уже на улице, а иначе и его унесли бы. Там внутри не оказалось никакого инструмента, кроме тяжеленной наковальни, и никакого признака, что тут когда-то создавались железные изделия: хоть бы подкова какая попалась где на глаза…

Во всей деревне мы кое-как разжились лишь несколькими сухарями: грабители вынесли из неё всё дочиста. Взяли также несколько рубах, сиротливо обвисших во дворах после стирки, никому уже не нужные. И наткнулись на великую находку: в одном из сараев висела не тронутая связка сушёных рыбёшек. Конечно, степняки такое не едят — вот и побрезговали взять, а нам пойдёт.

Тягостное впечатление произвели на нас тела мёртвых детишек: счастливые детские улыбки превратились на их сгнивших лицах в зловещий зубастый оскал смерти. Одна девочка до самого конца продолжала прижимать к себе тряпичную куклу, словно именно она нуждалась в защите больше, чем её хозяйка, да так и осталась лежать со своей подругой на груди, закрывая её ручонкой с обнажившимися костями.

— Зря мы того ханского змеёныша лечили, — сказал Малёк, пнув камушек. — Отравить надо было там всех, чтобы их души ушли прямиком к дьяволу — и всего делов.

— Они бы твою подругу потом страшно замучили, — ответил я. — Помнишь, я тебе сказал недавно, кого обязательно нужно убить при встрече? Вот и убей: за эту деревню как раз и сочтёмся.

— Надо было его сразу убить, при первой встрече.

На это возразить оказалось нечем. Вот ведь какая гадская пошла нынче жизнь: любого подозрительного незнакомца нужно сначала прикончить, — на всякий случай, а потом уже разбираться, откуда он такой взялся.

Я вздохнул, крутанул топором в бессильной ярости и зашагал назад, к телеге.

Над деревней продолжали кружить падальщики, постепенно снижаясь по мере нашего удаления. Я на всякий случай успел предупредить Малька, чтобы он по простоте душевной не наболтал Солнышке все подробности того, что мы тут увидели, а то ещё она будет потом до самой глубокой старости мучиться от навязчивой мысли, что не отравила кого-то в том стойбище. Пусть спит по ночам спокойно.

Следующую деревню мы нашли только вечером, через два дня. Тут тоже частокол не стоял, но хотя бы имелись заострённые жердины, направленные в сторону степи. Их скрепили меж собой по 10–12 штук как заборные пролёты, только сделали не забор, а оборонительное сооружение, подперев колышками каждый такой «пролёт» под углом.

Караульный дежурил в башенке местного храма Пресветлого и углядел нас ещё издалека. Мы услышали звон металла, приглушённый большим расстоянием, и сообразили: ага, нас встречают.

— Значит, так, — сказал я. — Запомните крепко-накрепко: мы в плену не были, никого не лечили, и никакого Хана в глаза не видели. Это понятно? Как шли из последней деревни — так и шли, только заблудились малость. Все ханские подарки вытряхивайте немедленно в речку.

Золото мы ещё вчера спрятали там же, где хранилась опись казны, так что за него я не переживал: не найдут. Солнышко чуть ли не со слезами прощалась со сладкими фруктами, которые булькнулись в воду: в тот день рыбкам был праздник…

Нас встретили, что называется, «с вилами и косами»:

— Хто такие?!

— Беженцы мы, дед, из Гренплеса, — отвечал я. — Нихельцы город взяли.

— Да ты что! Брехня! — загалдели другие встречающие. — Да вы, небось, подосланные!

Моё сердце ёкнуло: эдак нас тут разорвут сгоряча, как шпионов, и даже имени не спросят. Такого окончания путешествия я не желал… это было бы слишком!

— Мы правду говорим! — звонко выкрикнула Солнышко со слезами в голосе, и все как-то сразу ей поверили и остыли, смущённые.

Однако, новость оказалась не из тех, ради которой можно устраивать праздник с плясками. Нашу телегу окружили сумрачные мужики, бряцавшие кустарным оружием, и с их почётным эскортом мы и прибыли к дому здешнего старосты.

Нас встретил сухощавый, изжаренный южным зноем мужик с узкими глазами. На его голове красовался настоящий картуз, тогда как многие, нас встретившие, свои головы защищали от солнца тряпичными повязками, подражая степнякам. На его боку висел облегчённый меч в добротных ножнах: в отличие от прошлого хозяина, этот не считал нужным таскать в будние дни «невсамделешное» оружие. Или же тут мирные дни окончательно завершились???

Он, пригнувшись, вышел из своей мазанки на призывные крики мужиков, оглядел нестройную толпу острым взглядом, придерживая левой рукой оружие:

— Чо тут у вас? Кто такие? — он дёрнул бритым подбородком в нашу сторону.

— Да вот, понимаешь, пришли тут городские: мол, Гренплес пал, а мы сами — беженцы оттудова, — пояснил, коротко поклонившись, один из пришедших.

— Как, говоришь, зовут вашего бургомистра? — его глаза стали ещё уже и прямо-таки впились в меня своими змеиными зрачками.

Я слез с облучка, неспешно поклонился, назвал и бургомистра, и Мясника. Мол, первый продолжает занимать должность, а второго — повесили. Рассказал, что пленные занимаются уборкой города от мусора и завалов, но очень неспешно, а мы вот решили на заработки податься в те края, где нихельцев ещё нет.

— И как вы мимо степняков проскочили? — недоверчиво спросил староста, и этот вопрос был дружно поддержан остальными любопытными мужиками.

Я развёл руками:

— Повезло… А вот тут есть деревня, в двух днях пути отсюда, — так там всех поголовно истребили, и трупы лежат непогребённые.

И рукой показал вдоль реки на юг.

Мужики ахнули, осеняя себя знаками Пресветлого. У старосты скулы ходуном заходили:

— А ты не врёшь, парень?!

— Нет, не вру.

Я оглянулся к своим, ища поддержки, — Малёк послушно кивнул.

— Заезжай, — и староста мотнул головой, указывая на дворовые ворота. — Поговорить надо. Рыбак, ты тоже зайди. Остальные могут идти.

И, повернувшись, молча зашёл во двор, отворяя для нас воротные створки.

Возбуждённые событием мужики потоптались немного, торопливо пытаясь выспросить у нас подробности, но я тронул Милягу, торопясь оторваться от толпы, не отвечая на расспросы. Вслед за нами зашёл щербатый кряжистый мужик с полуседыми усами.

Староста заложил на место воротный запор и пошёл в дом, приглашая нас за собой движением подбородка, по пути цыкнув на злобного пса, брызгающего на нас слюной. «Рыбак» замыкал список гостей; пёс его знал и только буркнул ему что-то типа «а, это ты…».

Этот староста оказался гораздо более бесцеремонный, чем тот, которого мы видели перед пленением: он сразу выгнал из дома всех женщин — жену, двух дочек и Солнышку заодно. Кушаний не предлагал (да и время было не трапезное), но усадил нас за стол, покрытый выделанной тонкой шкурой вместо скатерти, из которой можно было бы сделать знатную дорогую непромокаемую куртку. Рыбак остался стоять возле порога комнаты, задумчиво положив ладонь на рукоять здоровущего ножа на поясе.

— Рассказывай ты, — он кивнул Мальку. — Кто таков?

Тот принялся заливаться весенним соловьём: мол, женился я незадолго до начала войны, молодой такой. Пришёл с обозом в Гренплес, охмурил дочку городского стражника — и женился. Тот стражник меня в армию пристроил через знакомого сотника — повоевал малость, пока город не пал. После поражения у шурина, т. е. у меня, отсиделся в погребе, а потом из города мы все вместе, втроём, ушли. Мой тесть, мол, погиб геройски при обороне, тёща умерла за год до начала войны — я её и в глаза не видел, — так что покидать нам в Гренплесе было некого: сами себе хозяева.

Что ж, разбитной Малёк никак не производил впечатления умного шпиона, да и просто умного. Я ж говорил, что в умении придуряться ему не было равных. Мне оставалось только хмуриться, прикидываясь уставшим родственником, который тяготится такой роднёй.

— А чтой-то ты не больно рыжий? — спросил меня недоверчивый староста.

— Это она в мамку, — отвечал я уверенно, помня, что пропавший сотник — отец девушки — тоже особо рыжим не был.

Помня ехидное замечание Хана, мы решили поправить нашу легенду и не прикидываться мирными вениками: как знать, на каких ещё проницательных знатоков можно наткнуться в здешних краях? Мол, я, да, был подмастерьем у гончара, но с начала войны меня запрягли в армию для обороны города, и я успел повоевать вместе с Мальком. И теперь даже знаю, с какой стороны за меч хвататься. А Солнышко как была у нас помощником лекаря, так знахаркой и осталась. И вот мы, горькие сироты, идём искать лучшей жизни и пропитания, прихватив лекарства для лечения людей.

— У нас, такое дело, деньжат не осталось ни шиша, — смущённо признался я. — Ну, когда из города выходили — пару грошиков имелось, конечно. Но только по дороге поиздержались на хлебушек. Мы за еду вам готовы отработать — по хозяйству чего, или подлечить кого…

Я нарочно делал такую интонацию и мимику, чтобы все издалека чувствовали фальшь в моём голосе, но при этом думали, что взятые деньги мы, разумеется, пропили. Малёк радостно мне поддакивал:

— Отработаем!

— А что вы там про деревню с трупами говорили? — спросил Рыбак от порога.

— Совсем всех там перебили, и полностью всё разграбили, — ответил я. — Изо всего железа только один гвоздь и остался, возле кузни. Да пара сухарей. Хоронить их там всех надо: они так и лежат там, где кого убили.

— А не врёшь? Такого зверства мы отродясь никогда не слыхали…

— Мне про то же самое в другой деревне говорили, что раньше степняки сильно не баловали. А потом они на нас этой же ночью напали — мы еле отбились. Они частокол проломили, внутрь ворвались, как звери, — думали, все, конец нам пришёл. Но ничего, отогнали их. Там ещё был такой случай: они напали на пастухов, и перебили их почти всех.

Рыбак понимающе переглянулся со старостой:

— Вон оно как, значит… Везде то же самое.

Нас поспрашивали о подробностях штурма и, разумеется, убедились, что мы, действительно, стояли где-то там, рядом, и немножко помогали. Вот только и на этот раз мы ни полслова не обмолвились о том, что служили в штрафном десятке и даже про общественно-полезные работы не заикались.

— И сколько ж вы нихельцев положили, вояки? — насмешливо спросил староста, а Рыбак согласно хмыкнул.

— Я камнем одного зашиб, когда он по лестнице лез, — ответил я нарочно высокопарно. — И ещё одного ранил. Кажется. И Малёк вроде бы одного достал.

Мужики загоготали. Малёк воззрился на меня с немым изумлением. Я ответил ему предостерегающим взглядом: молчи, не раскрывайся.

— Почему — «вроде бы»?! — друг всё же не удержался. — Точно, достал. Насмерть.

Смех вспыхнул с новой силой. Хм, кажется, эти жители воинов по глазам различать не умеют, в отличие от Хана или Учителя. Ну, и ладно: мы ж мирные люди. В душе.

— А далеко ли отсюда до столицы? — спросил я.

— Ой, уморил, — староста чуть лицом на стол не рухнул. — Да откуда ж вы такие чудики взялись, а? Тут между деревнями — полтора-два дня пути, а деревень этих — я и сам не знаю, сколько. Потом уже леса начинаются. Вот с того места, говорят, до столицы всего лишь неделя пути останется… или две.

Рыбак уже начал хрюкать от безудержного веселья, качаясь и держась за живот, а не за тесак.

Я прикинул, сколько мы топали до столицы, а потом — до Гренплеса: мда, выходило очень даже некисло. А мы как думали? — то на то оно и выйдет; путь, действительно, неблизкий, и крюк мы делаем изрядный.

— Ну, до столицы мы вряд ли дойдём, — кивнул я уныло, вроде бы соглашаясь. — Но только тут не останемся: страшно у вас — степняки вон как лютуют. За сестру боюсь. Мы уж как-нибудь отойдём хотя бы лиг на сто к северу…

— Что ж, вольному — воля, — покладисто кивнул староста, ни капли не огорчившись.

— Только нам бы телегу свою подремонтировать не мешало бы, — добавил я. — Что-то совсем она расхлябалась, и колёса сильно виляют. И лошадь переподковать заодно. А мы за это отработаем, по совести.

— Ну, посмотрим… — отвечал хозяин уклончиво.

Врать не буду: в части дорожного ремонта помогли нам в той деревне очень сильно. Только вот в другой, любовной, части вышел мне полный облом. Нет, дело не в том, что у меня в нужный момент что-то обломилось, а в том, что до этого важного момента дело как раз и не дошло…

Всё сначала вроде бы шло, как обычно: перемигнулся со смазливой селянкой, договорился с ней о сеновале, но, когда подошёл к нужному сараю, то наткнулся на пятерых здоровенных и радостных парней. Я по простоте своей душевной сразу и не сообразил, что они заявились ловить именно меня: думал, что их сюда принесла нелёгкая чисто случайно. Но, увидев их счастливые улыбки до ушей, всё-таки понял, что моей подружки сегодня здесь точно не будет, а вот проблемы — будут.

Парни очень энергично охватили меня широким полукольцом, прижав к стене сарая. При этом они ничего не говорили, а только продолжали весело скалиться, разминая как бы невзначай свои кулаки, и бросая взгляды по сторонам, друг на друга, как будто меня тут и не было.

Всё сложилось хуже некуда: без оружия я стоял перед ними словно голый. Если они навалятся на меня толпой, то сделают мне кучу-малу, а под грудой тел сопротивление совершенно бесполезно. Значит, нужно вырываться и бежать.

— Парни, — сказал я примирительно, — я вам ничего плохого не сделал. Что вам нужно от меня?

— Видали?! Не делал он! — восторженно завопил их заводила. — Он только девок наших портит, а плохого — ничего не делает!

Парень справа от меня, думая, что моё внимание всецело поглощено этим придурком, и я больше ничего не вижу, ударил меня кулачищем в бок, под рёбра. Я увернулся, перехватил его руку, рванул, сделал подсечку — он, вскинув лапти к небу, бухнулся на спину, раскинув руки крыльями. Для начинающего гончара получилось очень даже неплохо; упавший парень загородил дорогу своим друзьям, которые из-за этого замешкались: и упавший приятель им мешал, и скорость его падения их впечатлила. Но, опомнившись, они возбужденно замычали и бросились на меня с утроенным азартом.

Я стоял, глядя в сторону, а на меня бежал, распахнув объятия, здоровенный детина. Я за миг до столкновения гибко пригнулся, и он, обхватив руками воздух, едва не впечатался в стену сарая, еле-еле успев остановиться и изумлённо рассматривая свои лапищи. В настоящем бою такое удивление непременно завершится твоей смертью, но в тот день его противник зайцем бежал прочь, подгоняемый улюлюканьем и топотом множества ног.

На пути оказался плетень — я сшиб его плечом и, прокатившись кубарем, вскочил и пытался бежать дальше. Но заборчик оказался крепче, чем мне показалось второпях, и мой недостаточно сильный удар задержал мой бег на лишних пару мгновений: меня кто-то обхватил сзади, как стальной обруч бочку, пытаясь повалить. Я, разумеется, вырвался: удар локтем под дых, потом пяткой в пах, разворот — и в челюсть, но время оказалось упущено, и пришлось схватиться с толпой по-настоящему.

«Лишь бы не повалили! Лишь бы не повалили» — билась в голове отчаянная мысль, как обезумевшая птица в тесной клетке, а мои руки-ноги работали сами по себе.

Вот на меня уже бежит парень с колом, выломанным из поваленного плетня. Я отклонил направленное мне в живот остриё в землю — этот чудак вовремя не разжал руки, оторвался от земли и потом грохнулся на неё ничком. Из мазанки выскочил хозяин двора, молодой мужик, и, недолго думая, кинулся на меня с вилами по принципу «бей того, кого не знаешь!» Я ухватил его хозяйственный инструмент, крутанул, запутав ему руки — мужик выпустил из них своё оружие. Пока он разматывал свои лапы в обратную сторону, — я боком-боком проскользнул ему за спину и огрел его сзади черенком по затылку.

Парень с колом повторно атаковал меня, но только на этот раз я поймал его остриё между зубцами вил и снова отклонил вниз. Ничего нового для этой деревенщины выдумывать не требовалось: нужно лишь сблизиться с ним левым боком, удерживая его кол, а потом на развороте ударить правой пяткой ему в правое бедро. Затем сзади нанести удар подошвой по голени, чтобы нога противника подломилась, и он, присев на колено, стал пониже. И всё — послать ему завершающий привет по голове.

Оставшиеся противники, увидев в моих руках страшные вилы с длинными зубьями, остановились. Получилась передышка; я слышал шумное дыхание, упавшие со стонами поднимались и тоже в бой рваться не спешили.

— Ты чаво это, чаво?! — гавкнул на меня кто-то, сплёвывая кровь: я успел и по зубам кое-кому врезать.

— Парни, я же вас не трогал. Давайте по-хорошему, а?

Прибежал Малёк с незнакомым мне ножом. Тут уже я задышал с явным облегчением, а деревенские вовсе скисли. Мало-помалу собирался народ, а нападавшим не улыбалось засветиться в этом грязном деле, и они быстро растворились по одному. Остались только лежачие, не успевшие очухаться.

— Тебя, как дитя малое, одного оставить даже на час нельзя, — поглумился надо мной Малёк. — Сам же уговаривал не влипать во всякие истории, а сам творишь чёрт те что…

— Да, беспредел, — кивнул я уныло.

На другой день пришлось являться к старосте по вызову. Там оказалась полна горница людей: немножко знакомый мрачный мужик с замотанной в белые тряпки головой, сварливая баба — его супруга; Рыбак опять же притащился.

— Проходи, гончар, — зыркнул староста на меня узкими глазами. — Я-то думал, что у тебя зять дуралей, а ты и сам-то не лучше.

— Пускай заплатят! — чуть не взвизгнула баба. — Забор сломали, мужа чуть не убили — да что ж такое?! Тут и войны никакой не надо! — хозяйство разорили, и мужик ранетый! Есть тут власть или что?! — пусть заплатят, говорю!

У старосты дублёная кожа на скулах дёрнулась, как при зубной боли, а глаза совсем сузились; неподвижный Рыбак даже глазом не моргнул, небрежно прислонившись к дверному косяку. Хм, похоже, эта баба и без меня эту «власть» уже успела доконать не хуже диких степняков.

— Да скажи ты! — она толкнула покорного мужа в бок безо всякой церемонии к его ране.

— Ну… да… — веско подтвердил селянин высказанную претензию.

Ах, так?! Ладно, мы тоже не лыком шиты.

— Тогда пусть и нам заплатят тоже! — возмутился я. — Нет такого закона, чтобы на проезжих кидаться с вилами и палками! Ваши парни меня вчера бить кинулись, а этот… м-м-м… уважаемый селянин тоже на меня в драку полез. Мне что, надо было ждать, пока меня убьют, что ли?!

— Молчать!!! — и староста хлопнул жёсткой ладонью по столешнице так, что баба, начавшая было гнать вторую волну ругани, словно захлебнулась своей слюной, а её муженёк вздрогнул, как будто его сзади стукнули. Рыбак переступил с ноги на ногу.

— Я принял вашу жалобу, — продолжил староста. — Будем разбираться. Можете идти.

Баба, кажется, хотела начать по новой, но хозяин метнул в неё раздражённый взгляд, а Рыбак пошевелился, — и парочка торопливо ушла прочь.

— Сын мой вчера пришёл избитый, — продолжал мужик. — А это не часто бывает…

«Ой, маменька! Вот так влипли!»

— Я спрашиваю у него: «Как же так? Кто такой? Ты ж не поддаёшься никому!» А он мне отвечает: «Это приезжий, он дерётся не по-нашему.» Вот я и спрашиваю: как же ты так дерёшься, что половину пацанов избил, а заодно ещё и мужика покалечил? Вас, гончаров, в Гренплесе этому учат, что ли?

— Ну, у нас там уличные драки тоже бывают. И мы тоже поддаваться не приучены. Дрался я, как умел, как меня товарищи учили. Меня всё равно затоптали бы, если б меня мой друг не выручил, — и я виновато развёл руками.

— А твой друг… он, что, тоже… того? Вот так же драться умеет?

— Ну, не знаю. Спросите у него сами.

Староста помолчал, сжав кулаки в замок и положив их на стол.

— А не шпионы ли вы нихельские, голуби?

Во-во, Мясник тоже такие же вопросы задавал, про голубей — упокой, Пресветлый, его душу. Когда же это закончится?! Эдак ведь и правда: до старости не доживу…

— Шпионы?!! В этой дикой степи! Да кому она сдалась?! Если мы драться умеем, то нас сразу надо шпионами обзывать? Нихельцы в городах живут, вообще-то! Если бы им было нужно — давно бы уже в степь вошли. Что у вас взять-то можно?

Хозяину дома мои слова оказались неприятны: он аж посерел:

— В любом месте выгоду найти можно, — сурово выговорил он. — Если вы не шпионы, то кто тогда???

— Я же говорил: беженцы мы. От нихельцев спасаемся.

Староста замолчал, встал, зашагал молча по комнате, одёргивая рубаху. Помаячив вот так туда-сюда, он снова сел и заговорил:

— Значит, так. Всё, что в драке разрушили, — сами будете чинить. А ваша девка пусть пострадавших бесплатно лечит. И, не дай бог, если она окажется плохой знахаркой, — тогда пеняйте на себя! Всё понятно?

Я лишь кивнул.

— Свободен, — по-военному резюмировал этот мужик наш разговор.

За два дня мы с Мальком обогатились умением забивать в землю толстые жердины голыми руками. В земляную лунку выливаешь ведро воды, берёшь сваю, у которой один конец заострён топором, и вот это остриё со всей дури опускаешь в эту лунку. Потом вытягиваешь сваю назад и снова опускаешь — и так много раз. Подливаешь ещё воды.

Получается круглая дыра в земле, у которой стенки — гладкие, от мокрой грязи блестящие. На полтора локтя мы такие дыры делали запросто, даже не запыхавшись, а потом ещё и утаптывали сваи.

А Солнышко наша врачевала несчастных. У меня всё нутро переворачивалось, когда я думал о том, что ей надо лечить балбесов, которым я настучал по тыкве. А если они лапы распускать будут? Или скабрезничать?

Но её, казалось, ничто не могло опечалить: она оставалась такая же смешливая и добродушная:

— Руки? Распускать? — смеялась она. — Так ты им все руки-ноги перебил: кругом одни синяки. Они же думают, что я твоя сестра, и шарахаются от меня, как черти от ладана — только мычат.

— Ну, положим, не все отбил, — буркнул я. — Я же не изверг…

В день отъезда я собрался с духом и попросил у старосты:

— Уважаемый, мы едем в дальнюю дорогу, а оружия настоящего не имеем. Нам бы парочку сабель, а?

Я умолчал про нашу заначку в два меча: в конце-концов, мечом сподручнее махать в битве рать на рать, а отмахиваться от приставучих лучше всего облегчёнными степняцкими саблями.

Тот воззрился на меня, как будто я у него последнюю корову выпрашивал отдать задарма:

— Две сабли?! Да тут любая железяка — на вес золота! Тем более — в такое время…

— Ну, хотя бы пару копий!

Наверное, мой сиротский вид на него подействовал: он отдал распоряжение, и Рыбак притащил два копья с поржавевшими наконечниками. Селяне, вышедшие поглазеть на наш отъезд, такую неслыханную щедрость встретили изумлённым шепотком.

Рыбак торжественно вручил нам древки, за десятки лет отполированные ладонями до лаковой гладкости. Мы с Мальком их взяли и, совершенно не подумав, принялись «примерять на себя»: покрутили над головой, потом — за спинами. Все так рты и пораскрывали, выпучив глаза на такое дивное представление.

Я, спохватившись, прекратил упражнение и положил копьё на телегу.

— У вас гончаров этому тоже учат? — спросил староста, раскуривая трубочку со сладковатым дымом и кивая на отложенное оружие.

Малёк тоже догадался, что к чему, и, смущённый, приставил копьё к ноге, разглядывая его, как зелёный новобранец — дальнобойный требушет.

— А… это… в ополчении, — ответил я. — Там всех насильно заставляют так делать. Вот мы и научились… немного.

— Ну, если только немного, — глубокомысленно кивнул староста, затягиваясь. — Когда мне по молодости служить доводилось, нас такому ещё не обучали…

— Время не стоит на месте, — ответил я словами Учителя.

Бабы провожали Солнышку вполне дружелюбно: она тут заодно и роды принять успела. Насовали ей пирожков разных чуть ли не полмешка. Мужики топтались, смущённые и недоверчивые; маячил тут и недавний страдалец со свежей повязкой на голове.

— Н-н-н-н-о! — Малёк стронул Милягу.

Староста протянул мне свою сухощавую руку:

— Ну, бывайте… Пресветлый даст — ещё свидимся. Не обижайтесь, ежели что…

Я её пожал:

— И вам не хворать. Если степняки явятся — делайте ту же шутку с цветным дымом: может, прокатит. Рогатки свои в земле укрепите — иначе они их арканами растащат.

Рыбак похлопал по крупу зашагавшую Милягу.

Снова дорога, снова беспощадное солнце. Весело щебечут в бесцветных от зноя небесах неведомые пичужки: они высоко от наших земных забот, они равнодушны к тому, кто и за что кого тут, на земле, убивает, — они поют для всех, не различая нас. Мы быстро тупели от такой жары, не имея сил ни говорить, ни даже думать и мечтая лишь о прохладной тени.

Мы ехали вдоль той же степной речушки, не имея понятия, какие тут ещё есть источники воды. Изредка на её берегах встречались заросли ивняка — при виде них мы, не сговариваясь, поворачивали лошадь к речке, и пережидали полуденный зной в тени. Никакой прохлады тут не пряталось, только духота, но хотя бы солнце не выжигало наши тела.

А, если ивняк не встречался, то тогда нам приходилось отлёживаться просто под телегой. Миляга забредала в речку по самое брюхо и купалась, фыркая и разбрызгивая мутную, илистую воду со своей гривы.

Вскоре вода еле-еле доходила ей до колена. Не хватало сил у местных речек дотянуть до многоводного севера: пересыхали они в середине лета…

Солнышко уже не ругалась на нас за то, что мы жуём моровку: она и сама начала держать во рту волшебный стебелёк, отключавший чувства и придающий видимость сил. Без этой травки мы бы, наверное, с ума посходили бы от жары и бесконечного пути, показывающего нам одну и ту же картину: выжженная, жёлтая степь.

Людям здесь было бы жить невозможно, если бы не стелющийся сухой кустарник — главный тут вид топлива. Вроде бы и набрал небольшую охапочку, а она горит долго и жарко: его древесина очень плотная, — в воде тонет. А ломается легко, по междоузлиям-«суставам».

Как нам и говорили, села тут встречались раз в два дня. То ли степняки в этих местах водились другие, то ли что, но наши рассказы про зверства на юге воспринимались почти как сказка: даже старики не застали времена былой лютой вражды. «А мы только вчера свою дочку в жёны продали», — разводили руками простодушные изумлённые селяне в ответ на наше сообщение. Мы, как могли, уговаривали местных начать делать из ивняка рогатки для защиты.