Рай с привкусом тлена

Здесь, на юге, мне отчаянно не хватало отеческой поддержки.

— Изволите ехать, госпожа? — спросил Вун, придерживая за уздцы разомлевшую от жары лошадь.

— Да, Вун. Сейчас наведаемся в доходный дом, раз уж мы неподалеку, как раз подошло время

собрать плату. Затем съездим на рынок — проверим, удалось ли торговцам обменять утренний улов на семена для засева. А после заглянем в кузнечную мастерскую — может быть, уже готовы наши плуги.

До обеда пришлось поколесить по городу, решая насущные хозяйственные дела. Я могла бы отправить с Вуном и Лей — торговаться и проверять качество товара у нее получалось не в пример лучше меня, но сегодня я хотела своими глазами убедиться, что зафрахтованный для меня корабль отбыл на север.

А еще я поймала себя на тайном желании увидеть Джая.

Я не видела его уже второй день. В Сенате поговаривали, что его отвлекли важные дела у границы, но обычно он старался не пропускать ни дня, чтобы сопроводить меня на заседание и обратно. Я привыкла к этому ежедневному конвою, хотя мы редко при этом общались. И отсутствие Джая начинало меня тревожить.

За обедом Изабель присоединилась к нам в столовой — впервые после смерти Диего. Безмерно удивившись, я промолчала, лишь украдкой наблюдая за тем, как она занимает свое привычное место между двумя высокими детскими стульчиками.

— Бабушка, сегодня Нейлин приготовила твой любимый черепаший суп! — защебетала просиявшая Габи.

— И откуда вам это известно, юная донна? — чопорно осведомилась Изабель, расстелив на коленях полотняную салфетку.

— Я была на кухне! — хитро прищурилась Габи.

— Юной госпоже не пристало столько времени проводить с кухарками.

Я старательно подавила горестный вздох. Даже на краю могилы Изабель не оставит привычку упрекать детей в отсутствии манер. Впрочем, Габи нисколько не огорчилась и не выглядела хоть сколько-нибудь пристыженной замечанием.

— Мам, хочу на море! — заявил Сандро, поболтав ложкой в тарелке — увы, черепаший суп не входил в число его любимых блюд.

— И я хочу! — поддержала брата Габи. — Мы уже давно не были на море!

— Сейчас не время для прогулок, дети.

— На море! — возмутился Сандро. — Хочу!

— Там сейчас может быть опасно, сынок, — мягко возразила я.

— Почему, мам? — допытывалась Габи.

— Потому что на улицах Кастаделлы теперь свободно разгуливают рабы, — сухо вставила Изабель. — Ты ведь не хочешь, чтобы они силой запихнули вас в мешок и утащили в свое логово?

Сандро выронил ложку и в страхе округлил глаза. Я нахмурилась — мне не нравилось русло, в которое перетек разговор, но и пререкаться с Изабель, которая крошечными шажочками начала приходить в себя и общаться с детьми, тоже не хотелось.

— Джай нас защитит! — упрямо настаивала Габи, сведя бровки у переносицы. — Он большой и сильный, и у него есть меч! Мама, позови Джая, мы пойдем с ним!

— Джай! — Сандро вновь сжал в кулачке ложку. — Джай придет!

— Не придет, — отрезала я, и что-то в глубине груди завибрировало от резкой боли.

— Джай такой же раб, как и остальные, — с победной ноткой в голосе вставила Изабель. — Он вам не поможет.

Настал черед Габи вытаращить глаза на бабушку.

— Джай не раб! — твердо произнесла я и выразительно посмотрела на свекровь. — Прошу вас, не забивайте детям головы глупостями.

— Ах, глупостями, — шевельнула губами Изабель, промокнула уголки рта и чинно поднялась из-за стола. — Рабы убили вашего отца, дети, знайте это. Если хотите, чтобы это случилось и с вами — зовите своего Джая и ступайте на море.

С каменным лицом Изабель оглядела обоих малышей и неторопливо покинула столовую. Даже когда за ней закрылась дверь, в моих ушах все еще стоял укоризненный шелест ее юбок.

— Мамочка, а кто такие рабы? — потребовала ответа Габи, облизав ложку.

Я вздохнула и мысленно попросила заступничества у святых угодников.

— Это бедные люди, у которых богатые господа отобрали свободу. Но теперь в Кастаделле рабов нет, только свободные граждане. Так что не слушайте бабушку и доедайте-ка свой обед.

— А Джай тоже был рабом?

— Был. Но теперь он не раб.

— Значит, поэтому он ушел, — Габи огорченно опустила взгляд и поболтала в супе ложкой.

Я откинулась на спинку стула и с нежностью посмотрела на светлые кудряшки дочери.

— Все очень сложно, Габи. Когда-нибудь, когда ты повзрослеешь, я расскажу тебе все, и ты поймешь. Но не сейчас.

После обеда я ожидала, что у приготовленной Вуном кареты обнаружу Джая, но и на этот раз ошиблась: уже второй день подряд никто не сопровождал меня в Сенат.

И только в зале заседаний, когда я прислушалась к возбужденному разговору господ сенаторов, до меня дошло: в Кастаделлу нагрянула беда.

— Им не выстоять! — возбужденно уверял остальных Хуан Толедо. — Армия псов будет разбита наголову! И какими глазами тогда посмотрят на нас почтенные сенаторы Саллиды? Как мы будем оправдываться за все те законы, которые успели напринимать в так называемом свободном городе?

— Нам нечего стыдиться, — сохраняя видимое хладнокровие, отвечал дон Леандро. — Военные силы Кастаделлы были истощены на момент мятежа рабов. Что до законов, всегда можно отменить их и принять новые…

— О чем вы говорите? — вмешалась я, нахмурившись. — Мы не станем отменять законы и возвращать в Кастаделлу рабство!

— Нам придется, донна Адальяро, — озабоченно вздохнул дон Карлос Лидон. — Если регулярные войска подавят мятеж и отвоюют Кастаделлу, едва ли нашему Сенату позволят продолжать собственную политику.

— Мы должны выслать парламентеров! — продолжал горячиться дон Толедо. — Мы должны дать понять властям Саллиды, что не имели ничего общего с самоуправством рабов!

— А как же переговорщик, отправленный в Аверленд? — воскликнула я, чувствуя, как от гнева пылают щеки. — Если нам пришлют военную помощь с севера, как вы будете объяснять, что сами отправили дипломатическое письмо?

— Его отправили вы, донна Адальяро, — вкрадчиво напомнил дон Толедо.

— Но подписало большинство здесь присутствующих сенаторов! Вы не можете играть судьбами людей, будто разыгрывая партию в шахматы!

— В любом случае, от нас теперь мало что зависит, — развел руками Пауль. — Дождемся, чем решится бой мятежников и регулярных войск Саллиды.

— Армия… уже здесь? — выдохнула я, проговаривая очевидное.

— Здесь. И теперь мы можем лишь молиться, чтобы мятеж был подавлен.

Восхождение на высоту в три четверти мили дается мне нелегко: сказываются изнуряющая жара и отсутствие необходимой сноровки. Но оно того стоит: обзор отсюда открывается превосходный. Вместе со Зверем, Жало и Акулой удовлетворенно наблюдаю за тем, как в просторной западной долине, раскинувшейся между неприступной скалистой грядой с севера и морским побережьем с юга, боевым порядком перемещаются батальоны повстанцев. Да благословенны будут боги, устроившие Кастаделлу в столь закрытом и нелегком для захвата месте!

— Почему ты думаешь, что они угодят в ловушку? — задумчиво почесывает в затылке Жало.

— Делаю ставку на их самонадеянность, — отвечаю я, щурясь и прикрываясь ладонью от солнца. — Разведчики насчитали не более трех тысяч солдат, а это может означать две вещи: либо они и вправду считают нас кучкой безмозглых недотеп, либо это все, что они сумели наскрести без ущерба границе с Халиссинией.

— Тем не менее, три тысячи — это почти вдвое больше, чем нас, — хмурясь, замечает Зверь. — И они наверняка лучше оснащены и вымуштрованы.

— А ты думаешь, почему я добивался дисциплины в наших рядах? — вставляю не без издевки. — Итак, еще раз повторим наши действия. Как только дозорные на вершинах гор замечают войска противника — дают нам знать сигналом горна. Три сотни пехотинцев под моим началом составляют главное боевое ядро и остаются в долине, принимая на себя первый удар. Сзади нас прикрывает малая кавалерия. Когда все батальоны врага подтянутся в долину, со стороны горной гряды должны ударить баллисты и аркебузиры, чтобы внести сумятицу в строй противника. За это отвечаешь ты, Зверь.

На татуированных скулах моего друга и соратника играют желваки, но он молча кивает.

— Жало дожидается, когда ряды саллидианцев расстроятся и начнут тесниться к югу, и только тогда выводит в бой большую кавалерию, разделенную на три роты. Ловушку захлопнет Акула, затаившийся в предгорье. И вот тогда твои люди, — вновь киваю на Зверя, — на канатах обрушиваются сверху, добивая врага. Вопросы?

— Только один — зачем тебе соваться в самое пекло? Ты — командующий войском и не должен подставлять себя под удар.

Я знаю, что Зверь прав, но гребаное честолюбие не позволяет мне мыслить разумно. Слишком давно я не ощущал вкуса настоящей битвы — он хрустит на зубах пустынным песком, блуждает в крови неутоленным зудом, врывается в ноздри вместе с дыханием. Это первый и пока мой единственный бой, в котором я выступаю в роли полководца.

— Я не стану прятаться за спины тех, кого выставляю в это пекло, — говорю твердо. — Если погибну, ты, Зверь, возьмешь командование войсками и управление городом на себя. Благословляю тебя продолжать нашу борьбу и освободить наших братьев от рабства.

— Пленных не брать? — с показной ленцой поводит плечом халиссиец Акула.

— Очень даже брать, — выразительно смотрю на парня, чьи глаза уже полыхают предвкушением скорой битвы. — Мы будем выменивать их жизни на жизни рабов из других городов. Имея в плену солдат регулярных войск, мы станем гораздо сильнее.

— Да помогут нам боги, — произносит Жало и вглядывается в открытый горизонт позади долины.

— Боги на нашей стороне, — уверенно заявляю я. — Иначе мы не выиграли бы свой первый бой. А теперь — на позиции, командиры. Еще до заката мы с вами встретимся снова — на большом пиру в честь великой победы!

Горн звучит трижды как раз в то время, когда мы с Жало достигаем подножия гряды. Оседлываем дожидающихся нас лошадей и во весь опор мчимся на намеченные позиции.

В последний раз перед схваткой объезжаю свои роты — их костяк состоит из самых сильных, смелых, обученных для Арены бойцов. Никакой суеты: спокойные, сосредоточенные лица, безукоризненный порядок в шеренгах. Я готов сожрать свои кожаные ножны, если у врага не создастся иллюзия, что на подступах к городу собралась вся армия бывших рабов.

У авангарда высокие крепкие щиты, готовые создать надежную защиту от стрел и арбалетных болтов, за небольшими укреплениями из песчаных насыпей расположились самые меткие стрелки.

И вот уже видно невооруженным взглядом войско врага — не менее стройными рядами оно подходит на расстояние выстрела.

Первые залпы раздаются со стороны противника, вслед за ними нас накрывает ливнем из стрел.

— Давай!!! — кричу я стрелкам, и долина превращается в пекло.

====== Глава 55. Очищение огнем ======

Комментарий к Глава 55. Очищение огнем глава пока не бечена

Арена, служившая с недавнего времени главным убежищем повстанцев, теперь превратилась в сплошной лазарет. Я растерянно стояла у входа, не решаясь войти, и наблюдала, как сюда без конца подвозили подводы с питьем и снедью, с ворохом чистых тряпок и бинтов, с мешочками резко пахнущих трав и дурмана. Страх сковал мои члены и разум, сдавил железным обручем сердце, не давал дышать — страх, что я больше никогда не увижу Джая.

Я до боли кусала губы и всматривалась в смуглые, сосредоточенные лица людей, в лица раненых, которых привозили сюда на телегах и приводили пешком, в лица тех, кто выходил из мрачной темноты древнего круга Арены.

Целый день я не находила себе места от тревоги. На закате со мной едва не случился нервный припадок, к тихой радости Изабель. Лей полдня просидела как на иголках, путаясь в шитье и пугая детей ответами невпопад, а после не выдержала и заявила, что пойдет в город, чтобы первой узнать об исходе битвы.

К вечеру в поместье прибежал оборванный мальчишка-посыльный с короткой вестью, что повстанцы победили и в город стекаются раненые вместе с пленными.

Удержать себя взаперти я больше не могла. Я весь день молила богов, чтобы сберегли Джая — единственного моего возлюбленного и единственного оставшегося в живых отца моим детям. Боль от его жестокого обмана и циничного предательства до сих пор сидела в сердце, но только сейчас я осознала, что вынесу что угодно — ссоры, холодность, отчуждение, даже вечную разлуку с ним — только не его смерть. Святой Творец, пожалуйста, нет!

Но среди снующих туда-сюда людей его не было видно. Несколько раз мне казалось, что я нашла в себе мужество спросить у кого-нибудь, что с ним стало, но каждый раз у меня отнимался язык, и раздраженный моим молчанием человек проходил мимо.

Удары судьбы следовало встречать лицом к лицу, но разве я недостаточно ударов вынесла в последний месяц? Я не готова, не готова услышать страшную весть…

— Госпожа Адальяро! — вдруг окликнул меня смутно знакомый женский голос. Я оглянулась и увидела девушку, что раньше прислуживала благородным дамам в уборных Арены. — Вы кого-то ищете?

— Тея! — я схватила ее за руку. — Скажи, ты не знаешь, что случилось с Джаем?

— С Джаем? — она непонимающе моргнула.

— С Вепрем…

— А, с Освободителем! — ее лицо просияло, но радость тут же сменилась растерянностью. — Не знаю, госпожа. Кажется, среди раненых я его не видела.

— А кто… Кто заботится о раненых там, внутри?

— Лекарь Гидо, госпожа. Провести вас к нему?

Меня заколотило мелкой дрожью. Гидо Зальяно уж непременно должен знать, кто жив, а кто умер…

— Да, пожалуйста, — попросила я, чувствуя, что еще немного — и лишусь чувств от тревоги.

Тея проводила меня внутрь, по-хозяйски расталкивая локтями мельтешащих вокруг мужчин и женщин. Вечерний свет в Арену проникал сквозь высокие узкие окошки под самым потолком, но также на ограждении бойцовского круга и кое-где на трибунах горели масляные лампы. В ноздри ударила тошнотворная смесь запахов: крови, пота, паленой плоти и испражнений. Даже хорошо продуманная древними зодчими система воздуховодов, благодаря которой внутри здания всегда ощущалась свежесть, не справлялась с испарениями огромной массы человеческих тел.

У меня заслезились глаза, и я ухватилась за руку Теи, как за спасительную соломинку. Она буквально волоком потащила меня к центру круга, некогда заполненного песком, а теперь — стонущими ранеными, лежащими на рваном тряпье. В сухопаром человеке, склонившемся над бесчувственным бойцом, я узнала доктора Гидо. Рядом с ним, по другую сторону от раненого, на коленях стояла Лей, окровавленными щипцами раздвигая края резаной раны. Ловкие пальцы лекаря уверенно держали тонкие ручки страшных на вид инструментов, орудующих внутри человеческого тела.

Мне стало дурно, и я на мгновение прикрыла глаза. Когда я открыла их, Тея уже исчезла, а лекарь зашивал рану.

— Доктор Гидо, — осмелилась позвать я, когда он вымыл руки в подставленном прислужницей тазу, в то время как две женщины волоком утаскивали все еще бесчувственного бойца, а другие тащили на его место другого.

— А, донна Вельдана! — скупо сказал он. — Вы пришли помогать?

Я облизнула пересохшие губы.

— Простите… Я… хотела…

Но доктор Гидо, кажется, уже меня не слышал: он склонился над обрубком руки следующего несчастного. Я пошатнулась, но на помощь мне пришла Лей, до того дававшая распоряжения сестрам милосердия. Повернув голову и утерев мокрый лоб локтем, она подошла ко мне и устало улыбнулась.

— Лей, ты не знаешь, живы ли…

— Да, живы, — ее черные глаза лучились теплом. — Вон они, все втроем — Вепрь, Зверь и Жало. Только Акуле не повезло.

Она указала в сторону трибун, где толпился народ. Только теперь мне удалось разглядеть в полумраке фигуры Джая, Хаб-Арифа и Керуш-Зиба, склонившиеся над чем-то… или кем-то.

Невероятное облегчение нахлынуло на меня с такой силой, что едва не сбило с ног. Я уже не слышала Лей, когда побрела, осторожно петляя между лежащими вповалку ранеными, в сторону дальнего сектора трибун.

Он был весь в порезах, наскоро перехваченных окровавленными бинтами, и тем не менее живой и целый. Мои губы шевелились, вознося благодарственную молитву Творцу. Я замерла в нескольких шагах от них, не позволяя поддаться чувствам и броситься к нему в объятия. Он повернул голову и встретился со мной взглядом. Его губы дрогнули, в их движении я прочла свое имя… но не услышала звука.

— Госпожа Адальяро, — почтительно склонил голову Хаб-Ариф. Ему досталось не меньше, чем Джаю, и все же все они могли держаться на ногах, в отличие от их четвертого товарища.

Мой взгляд опустился ниже — я узнала парня, в обществе которого в последнее время видела Джая. Его звали Акула, а настоящее имя вылетело у меня из головы.

Он был тяжело ранен и едва дышал, с трудом хватая ртом воздух. Смуглая кожа казалась серой и отливала синевой вокруг губ. Арбалетный болт торчал из его груди, прямо у его основания была наложена повязка.

— Что… что… почему вы не отнесете его доктору Гидо? — недоуменно спросила я.

Джай, слегка прихрамывая, подошел ко мне ближе и посмотрел прямо в глаза.

— Гидо его уже видел. Ничего нельзя сделать. Пробито легкое. Он обречен.

Я смотрела на его усталое, хмурое лицо и чувствовала горечь. Мне не хотелось верить, что столько мужчин — молодых, полных жизни и сил, совсем недавно отвоевавших себе свободу, вновь вынуждены умирать, в крови и мучениях.

— Закончится ли это когда-нибудь? — прошептала я чуть слышно. — Все эти войны, смерти, страдания и увечья?

— Ты и в этом готова меня обвинить? — зло дернулись губы Джая. — По-твоему, я должен был сдаться?

Я промолчала и отвела глаза. Он задал вопрос, на который у меня не было ответа. Я не знала теперь, на чьей стороне правда. Годы назад, когда Джай рассказывал мне об избавлении для угнетенных рабов, я представляла себе новый мир совсем иначе — так, как живут у нас на севере. Где у каждого человека, даже самого бедного, есть возможность выбирать свою судьбу, ремесло, лорда. Выбирать себе супруга и вместе с ним растить детей. Джай добился избавления для бесправных рабов, но к чему это привело? Кто стал счастливее? Уж точно не господа, которых после восстания никто не делил на виновных и невиновных. Жгли, грабили, убивали и насиловали всех без разбору. Так может быть, счастливы эти гордые, сильные мужчины, которые и теперь, после избавления от рабских цепей, продолжают умирают от ран в круге Арены? Или, может быть, молодой и полный жизни Акула, которого силы покидают теперь с каждым новым вздохом? Сколько бывших рабов осталось в живых после сражения с армией Саллиды? А сколько осталось солдат с другой стороны? Разве не будут за погибших мстить власти страны с удвоенной силой? И что вообще войско Джая сделало с побежденными?

— Где солдаты регулярных войск? Я не видела никого из них на Арене, — оглянулась я, ошеломленная страшной догадкой. — Вы… всех их убили?!

— О да, я лично перерезал глотку каждому, — рот Джая искривился в ядовитой усмешке. — Ты ведь это хотела услышать, да?

«Я только хотела убедиться, что ты жив», — жгли мой язык невысказанные слова. Но они так и остались невысказанными. Я все меньше узнавала в этом мужчине, одержимом гневом и разочарованием, своего Джая. Благородного, сильного, понимающего, умеющего быть нежным и ласковым.

— Они в Сенате, — сквозь зубы процедил Джай. — Негоже господам стонать от боли рядом с чернью. И у них там куда больше лекарей, чем у нас. Над пленными никто не измывается, их даже кормят досыта. Сходи и убедись сама.

С этими словами он развернулся и вновь подошел к Акуле. Опустился перед ним на колени, взял боевого друга за руку.

Подобрав юбки, я побрела по замызганным ступенькам вниз. Надо найти Тею и предложить ей свою помощь. Пусть я никуда не годилась как лекарь, но уж подать раненому воды, поправить повязку или сказать слово утешения я еще способна.

Победу в битве под Кастаделлой празднуют добрую неделю. Но празднества не ограничиваются разграблением господских винных погребов, повсеместным курением дурмана, поеданием живности, украденной на хозяйских дворах, и пьяными песнопениями по ночам. Поджоги и убийства продолжаются — и едва ли не чаще, чем до битвы, а людей, чтобы следить за порядком в городе, после побоища стало гораздо меньше.

Первый военный совет, собранный после зализывания ран и подсчета убитых и раненых, тоже напоминает поле битвы.

— Зачем нам эта сраная верхняя палата? — возмущается Эйхо, после битвы получивший должность сотника и загордившийся этим не в меру. — Мы и сами способны управиться с городом! Пусть господа убирают свои жирные задницы из сената и подчиняются нашим законам!

— Кастаделла — не отдельное государство, — терпеливо втолковываю я. — Если мы хотим, чтобы с нашими решениями считались в Сенате Саллиды, мы должны соблюдать закон.

Эйхо гневно сопит, не желая сдаваться.

— Они все равно принимают то, что ты им велишь. Так какой от них толк?

— Я рассчитываю на помощь севера, — разъясняю я. — Аверленд никогда не станет помогать шайке разбойников, совершивших кровавый переворот. Для короля законодательной властью в Кастаделле и других городах Саллиды является совет девяти сенаторов. Если мы уничтожим сенат — превратимся в обычных мятежников.

— Опять север! — фыркает Горный Волк, изрядно осмелевший после битвы под Кастаделлой. — Мы теперь и шагу не сможем ступить без указки севера?

— Чего еще ждать от северянина? — презрительно поводит плечами Амир-Зуман. — Он только и делает, что морочит нам головы.

— Ты чем-то недоволен? — перевожу на него хмурый взгляд.

— Ты говорил, что люди смогут уйти домой, когда мы победим. Мы победили — и продолжаем торчать здесь безо всякой цели! Чего ты ждешь, Вепрь? Выдуманной тобою помощи севера? Я только о ней и слышу. Помощи как не было, так и нет, мы сами разделались с армией Саллиды! И теперь можем уйти домой.

Я дышу глубоко и ровно, стараясь подавить нарастающее бешенство и выглядеть спокойным и уравновешенным. Командир не может позволить себе беспричинных истерик.

— Ты в самом деле полагаешь, что под Кастаделлой мы разбили всю армию Саллиды? — вкладываю в тон все ехидство, на которое способен.

— Вот где я видал армию Саллиды! — Амир-Зуман презрительно сплевывает себе под ноги и демонстративно растирает плевок подошвой сандалии. — Вскоре от нее не останется ни следа на границе с моей страной!

— Откуда у тебя такая уверенность? — я с деланным удивлением приподнимаю бровь. — Если ты так хорошо осведомлен о военной мощи Саллиды, поделись сведениями, я с удовольствием послушаю.

— Разве ты когда-нибудь слушаешь? Ты только раздаешь команды! Одну глупее другой! Пусть остальные боятся слово сказать тебе поперек, но я не боюсь! Мы считаем, что твоя затея с обменом пленных — самое нелепое, что ты мог придумать!

— «Мы»? И кто эти «мы», можно узнать? — начинаю закипать я и обвожу взглядом своих командиров.

Все молчат, но кое-кто из них опускает глаза. И — словно удар наотмашь по лицу — Зверь тоже избегает моего взгляда.

— Разве получить за одного пленного солдата десять освобожденных рабов — это нелепость? — не могу поверить я.

— Их всех надо убить! — вскакивает на ноги Амир-Зуман. — Если ты отпустишь сотни солдат, они придут снова — и приведут за собой других! А рабы… что ж, когда армия Саллиды будет уничтожена Халиссинией, рабов уже никто не сможет удержать в неволе!

— Все сказал? — мрачно интересуюсь я. — А теперь я напомню — для тех, кто забыл. Военачальник у вас пока еще я.

Амир-Зуман злобно обжигает меня угольно-черными глазами.

— Я отказываюсь тебе подчиняться! — громко заявляет он и сплевывает на этот раз мне под ноги. — Ты, северянин! Господский пес, поджавший хвост и ждущий подачки! Ты не будешь указывать мне, как я должен жить!

Какое-то время я рассматриваю каждую черточку его искаженного гневом лица, все его крепкое, хорошо сложенное тело воина. Затем медленно поднимаюсь.

— Пленные Саллиды под моей охраной. Если захочешь их убить — тебе придется вначале убить меня. Ты готов?

Налитые кровью глаза халиссийца вот-вот вылезут из орбит, широкие ноздри раздуваются от захлестывающей его ярости. Его судорожно сведенные пальцы уже хватаются за рукоять меча, но все же отдергиваются в последний момент.

— Провались в преисподнюю, трусливый пес! — презрительно кривя широкие губы, он снова сплевывает мне под ноги. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы одним ударом меча не снести с плеч его тупую упрямую башку. — Я ухожу домой! И забираю с собой своих людей.

— Катись, — милостиво разрешаю я, всей душой желая лишь одного: придать ему ускорения пинком под зад. — Ты уведешь их всех на погибель.

Амир-Зуман гордо уходит. Вместе с ним уходит Горный Волк и еще несколько десятников. Эйхо, поколебавшись, остается.

Тоном, не терпящим возражений, я отдаю приказ усилить охрану пленных. Мы вяло обсуждаем еще несколько срочных вопросов, после чего заканчиваем совет.

Не знаю, какая сила влечет меня в поместье Адальяро, но я снова направляю коня именно туда. После битвы под Кастаделлой я окончательно потерял надежду, что мы с Вель однажды сможем понять и простить друг друга. Каждый день она причиняет мне боль холодным, отстраненным взглядом — и по-прежнему запрещает видеть детей. Каждый день я плачу ей в ответ такой же молчаливой холодностью. Хотя каждый раз мне отчаянно хочется сгрести пятерней светлые волосы у нее на затылке, развернуть упрямую женщину лицом к себе, прижаться к ней всем телом и получить наконец такой необходимый мне поцелуй.

У ворот я не вижу никакой охраны и спешиваюсь, мрачнея все больше. Я теряю контроль над своей разношерстной армией, и это пугает меня. По силам ли мне справиться со всем этим?

Несколько раз дергаю кованую решетку в попытке зайти и выяснить, все ли в порядке внутри — но ворота заперты на замок.

Уже вечереет, Вель наверняка уже дома… Сегодня я вынужден был присутствовать на совете и не смог проводить ее из Сената. А дети — за последние недели я уже изучил ритм их затворнической жизни — примерно в это время должны появиться из сада с прогулки.

Вглядываюсь в посеревшие очертания кустов на заднем дворе и вдруг замечаю нечто странное: огненные отблески и струйки дыма, будто от разложенных в лагере костров… Но какие костры в поместье?!

— Пожар!!! — раздается пронзительный женский вопль с заднего двора.

— Откройте дверь! — колочу я по железной решетке ворот, пытаясь сорвать с петель надежный замок. — Откройте, немедленно!

Но меня никто не слышит.

Я вижу, как из парадного выхода одна за другой выбегают женщины — служанки, Лей, донна Изабель и, наконец, Вель.

— Откройте дверь! — продолжаю кричать я, но гвалт во дворе уже поднялся такой, что меня по-прежнему никто не слышит.

Еще несколько раз дергаю ворота, а затем взбираюсь по ним, обдирая ноги и ладони об острые зазубрины в кованом рисунке. Мне удается перебраться на ту сторону — кажется, оставив на воротах добрую часть рубахи и штанов. Быстрее ветра мчусь через лужайку в сторону хорошо знакомого мне заднего двора.

Горит конюшня.

Пламенем объяты деревянные стены и крытая соломой крыша. Между несущими бревнами уже видны прорехи: хлипкие доски уже успели прогореть. Ворота еще держатся: Вун с руками, перемотанными тряпьем, пытается сбить с них засов. Отчаянное лошадиное ржание разрывает мне сердце: беспомощные животные заперты внутри и не имеют возможности спастись. Какому же извергу пришло в голову поджечь конюшню?!

Взгляд выхватывает гибкую фигуру Кима: он вместе с дюжиной женщин пытается загасить огонь песком и водой. Обе хозяйки тоже здесь: донна Изабель в оцепенении смотрит на пожар, а Вель стоит в шеренге, где женщины передают друг другу ведра с водой.

Когда наконец подбегаю к воротам конюшни, Вуну удается сбить засов. Но насмерть перепуганные лошади мечутся в стойлах, и как бы они ни бились копытами в дверцы денников, без помощи человека им не выбраться.

Мы с Вуном оба бросаемся внутрь, к ближайшим денникам. От жара, кажется, плавится лицо, и я невольно загораживаю глаза локтем. Дышать невозможно — каждый вдох обжигает огнем, горло стискивает спазмом. Мы отпираем ближайшие денники — я тут же понимаю свою ошибку, когда голые ладони хватаются за раскаленные скобы — и выводим двоих ошалелых от огня и дыма лошадей наружу. Не глядя на тех, кто принял лошадей, оба бросаемся назад; кто-то на бегу накидывает нам на головы мокрые тряпки. Прохладная влага приносит облегчение макушке и плечам, но на лице струйки воды тут же превращаются в горячий пар и обжигают еще больше. Отпирая следующий денник, опять с досадой вспоминаю, что снова забыл защитить ладони! Их жжет огнем так немилосердно, что еще немного — и я позорно завою от боли.

Когда вывожу следующую лошадь, одна из женщин — кажется, Лей — окатывает меня целиком водой из ведра. Я пытаюсь сказать, что мне нужно тряпье для рук, но вместо слов вырывается мучительный кашель. Но Лей понимающе кивает и хватается за нижний край юбки. Мне некогда ждать: снова бросаюсь в объятую пламенем конюшню и, теряясь в дыму, отпираю еще один денник… и еще… и еще…

Дышать уже нечем: мне кажется, горло сгорело изнутри и не впускает внутрь воздух. Брови сгорели тоже, оплавился нос, рук не чувствую от боли, глаза слезятся и почти ничего не видят. И все же я замечаю, как падает бесчувственный Вун — прямо перед раскрытым денником. Я бросаюсь наперерез спасенной и мечущейся в страхе лошади — та едва не пробивает копытом голову Вуна. Взваливаю его на себя и, шатаясь, оттаскиваю наружу — там его из рук в руки принимает Ким.

А сам возвращаюсь в пекло за лошадьми — их осталось лишь две…

Конюшни не стало. Деревянный остов и кое-где уцелевшие балки стропил еще пылали, но несчастные лошади были спасены. Ими пришлось заниматься женщинам, которые только-только возвратились с плантаций. Другие женщины продолжали бороться с огнем, заливая основание конюшни водой и швыряя в остатки стен песок из ведер.

Мое сердце понемногу возобновляло ритм: когда я увидела Джая живым, то едва не заплакала от облегчения. И тут же в груди кольнуло стыдом: Вун ведь по-прежнему оставался неподвижным. С головы до ног перепачканная Лей оттащила его подальше от огня и пыталась привести в чувство. Я подобрала юбки и подбежала к нему одновременно с Кимом.

— Ему нужен чистый воздух! — сказала Лей. — Несите его в дом!

Я метнула тревожный взгляд в сторону Джая — тот больше надсадно кашлял, чем дышал, но Лей поняла меня без слов и тронула за плечо.

— Я позабочусь о нем, госпожа.

Вместе с Кимом и подоспевшей Нейлин мы потащили Вуна к дому. Следом брела Изабель — растерянная, ошеломленная, но умудрявшаяся держать спину и плечи ровными. Истинная хозяйка поместья, с неуместной завистью подумалось мне.

Внутри мы и правда почувствовали облегчение. После пропитанной дымом и гарью улицы прохладный воздух просторного холла казался опьяняюще чистым. Мы уложили Вуна на пол, пристроив голову на сдернутую с кресла подушку. Лей, усадив пошатывающегося Джая на кресло неподалеку, принялась деловито давать указания кухонным служанкам — готовить отвары, настойки и компрессы. После стрелой помчалась в свою комнатушку, где хранила целебные снадобья и мази.

Вун застонал и закашлялся, постепенно приходя в себя. Нейлин обтерла ему лицо прохладной водой и попыталась напоить. Я схватила кувшин, поданный служанкой, и подошла к Джаю. Он сидел с закрытыми глазами, запрокинув голову на спинку кресла, и тяжело, с хрипом, дышал. На его руки, лежащие на коленях ладонями вверх, страшно было смотреть: покрытые огромными волдырями, кое-где лопнувшими и превратившимися в кровавую корку, они напоминали бесформенное месиво.

— Джай, — я осторожно завела руку ему под затылок и приподняла голову. Он тут же открыл покрасневшие, слезящиеся глаза и посмотрел на меня с удивлением.

— Выпей воды, тебе сейчас нужно.

Он инстинктивно взметнул руки к кувшину, но едва коснувшись его, скрипнул зубами и отдернул обожженные ладони.

— Не надо, я придержу. Пей понемногу.

Он стал пить — мучительно, долго, с каждым глотком захлебываясь и закашливаясь. В уголках его воспаленных глаз снова выступили слезы, и я украдкой смахнула их подушечками пальцев. Джай вздрогнул и зажмурился под этой скупой лаской. Со стороны раздался приглушенный смешок: вскинув голову, я встретилась глазами с Изабель. Под ее ехидным, презрительным взглядом я внезапно почувствовала себя так, будто меня застали голой с Джаем в постели…

Он проследил мое движение, одарил долгим взглядом Изабель, а после снова уложил голову на спинку кресла.

— Спасибо тебе, — шепнула я почти беззвучно, отступая на шаг.

Его губы шевельнулись: он хотел что-то сказать, но закашлялся. А в следующий миг мраморный холл наполнился детскими криками.

— Мама, мама! Я так боялась, что лошадки сгорят! — захлебываясь словами, восклицала Габи. — Сай сказала мне! Ох, Вун, тебе плохо?

— Джай! — перебил ее Сандро и бросился в нашу сторону. — Джай здесь!

Он с разбегу собрался броситься прямо на колени к Джаю — я в последний момент успела его перехватить.

— Мам, пусти! — возмутился Сандро, брыкаясь изо всех сил. — Хочу к Джаю!

— Джай сейчас болен, Сандро! — выдохнула я, прижимая сына к себе. — Видишь, он обжег руки? Он спас лошадок, чтобы они не сгорели в огне.

— Джай! — одарив своим участием Вуна, Габи тоже подбежала к нам. — Джай, тебе больно!

Увидев его обожженные руки, Габи в ужасе прикрыла рот ладошкой.

— Ах, госпожа, простите, я только на миг отвернулась, чтобы помочь Лей найти мази, и они убежали… — запричитала запыхавшаяся Сай, подбегая к нам.

— Джай, мама никуда нас не пускает! — с трудом выговаривая слова, пожаловался Сандро.

Джай в волнении смотрел на детей и силился что-то ответить, но все его попытки заканчивались мучительным кашлем. Мое сознание поплыло: кажется, я достигла грани безумия.

— Дети, идемте, я отведу вас в комнату. Нам следует хорошенько запереть окна, чтобы не впустить в спальню дым, — пробормотала я и крепко перехватила обеими руками маленькие ладошки. — Сай, останься, пожалуйста, здесь и помоги Лей.

Визг возмущенных детей сводил меня с ума. Но я мужественно потащила их наверх, заперла покои изнутри, закрыла окна, втолкнула детей в детскую, а сама опустилась на пол спальни и дала волю слезам.

Мое сердце разрывалось на части. Больше всего на свете мне хотелось сейчас быть с Джаем. Принести облегчение его обожженным рукам, покрыть поцелуями его обгоревшие губы, спрятать свое лицо у него на груди… Но я не могла — и не имела права — показывать на людях свои чувства.

Особенно перед Изабель.

Я бы рад забыться спасительным беспамятством, но если и есть на свете высшие силы, ко мне они оказались не столь милосердны. Боль от ожогов ощущаю каждой клеточкой тела, но особенно мучительно ноют ладони. Однако эта боль меркнет перед тем, что я видел детей — всего какие-то доли мгновения — и не был способен поговорить с ними…

И Вель ушла.

Я позволяю себе откинуть голову и закрыть уставшие глаза, пока ловкие пальцы Лей колдуют над моим пылающим лицом и обожженными руками, смазывая их прохладными мазями. После меня заставляют дышать каким-то отваром и пить горькие настойки. Следом, кажется, в меня силком влили целый кувшин воды.

Но усилия Лей не проходят даром. Вун самостоятельно поднимается на ноги, бросает в мою сторону короткий кивок и бредет к выходу, не обращая внимания на причитающих служанок, хвостом увязавшихся за ним.

Лей заканчивает возиться с моими ладонями, собирает грязное тряпье с пола в корзину, ставит передо мной кувшин с водой и тоже уходит.

В какой-то момент мы остаемся вдвоем — я и донна Изабель. Я еще некоторое время жду, спустится ли Вель, но… увы, она так и не возвращается.

Молчание затягивается — хотя Изабель Адальяро не спит в своем кресле, а пристально рассматривает меня со странным выражением лица. Под ее взглядом я чувствую себя неуютно. Понимаю, что больше мне здесь делать нечего. Меня не гонят, но и желанным гостем отнюдь не считают.

Не без труда поднимаюсь с удобного кресла. Благодаря стараниям Лей и ее целебному отвару боль ощущается уже не так остро, как поначалу. Разве что противная пульсация в ладонях говорит о том, что меч я не возьму в руки еще несколько дней.

— Ради чего? — раздается вдруг голос донны Адальяро.

— Что? — оборачиваюсь в недоумении.

— Ты так сильно ее хочешь, что готов был сгореть в огне на ее глазах?

Ловлю себя на том, что потрясенно качаю головой. Наверное, мне никогда не понять, что творится в головах у женщин.

— Я просто спасал лошадей.

— Чужих лошадей! Моих! — Изабель поднимается с кресла и, пошатываясь, бредет ко мне. — Какое тебе дело до чужих лошадей?

— Мне нет никакого дела до того, чьи они. Они живые, и я не хотел, чтобы они погибли страшной смертью.

— Но хотел, чтобы страшной смертью погиб мой сын.

Боги, дайте мне сил. Невольно закатываю глаза, тяжело вздыхаю — и вновь захожусь в приступе мучительного кашля.

— Я не желал смерти вашему сыну. А вот он желал моей.

— О чем ты? — напрягается донна.

— Не притворяйтесь, будто не понимаете. Когда он отправлял меня и других рабов на бойню, неужели он рассчитывал, что я выживу? Я видел радость в его глазах, когда мы ехали на Арену. Он так жаждал от меня избавиться, но при этом не вызвать гнева Вель… И в тот день представился невероятно удобный случай, не правда ли? Смерть в кровавой бойне, даже Вель не пришло бы в голову обвинять в этом своего мужа!

Столь длинная речь изматывает мое обожженное горло, и я на несколько мгновений прерываюсь, надсадно выкашливая из себя легкие. Изабель Адальяро смотрит на меня потрясенно, даже не пытаясь возражать. Отдышавшись и не услышав ни слова в ответ, продолжаю свою речь, выплескивая всю боль, накопившуюся внутри.

— Наверное, вы считали меня глупцом, который поверит в ваше великодушие? Поверит в то, что вы оставите меня в живых, получив сенаторского наследника?

— Нет, — наконец разжимает она тонкие губы. — Ты не глупец. Это мы с Диего оказались глупцами.

— О да, это было глупо, — моя обида вырывается в ответ на ее обиду, — полагать, что будете вечно издеваться над людьми безнаказанно.

— Что ж, можешь гордиться тем, как славно ты отомстил! — выплескивает горечь Изабель Адальяро.

— Да, я горжусь, — мой голос звучит на удивление спокойно, хотя мне по-прежнему не хватает дыхания и приходится делать паузу после каждого слова. — Горжусь, что стал тем, кто прекратил эту мерзость. Вы скорбите о сыне? Мне жаль Диего Адальяро. Он мог избежать смерти, если бы прислушался к Вель и ко мне. Но ведь ему не хотелось справедливости, ему хотелось крови! Так на что же вы рассчитывали после этого?

— Ты мог предупредить его… Мог пощадить… — всхлипывает она беспомощно, и по ее лицу, перепачканному гарью, серебристыми дорожками скатываются слезы.

— Господа, подобные вашему сыну, каждый год без жалости уничтожали живых людей — не за какие-то грехи, а просто ради забавы! Гнали нас на бойню, как скот, и смотрели, как мы убиваем друг друга! И после этого вы рассчитывали получить от нас пощаду?

Ее пошатывает — да так, что я опасаюсь, как бы не упала, и инстинктивно подставляю руку. Она так же инстинктивно хватается за мое саднящее предплечье, но тут же отдергивает руку, будто и сама обожглась.

— И ты решил его убить.

— Я устал повторять: ваш сын должен был остаться в живых. Это вышло случайно.

Изабель Адальяро растерянно осматривается вокруг и устало опускается в кресло, где совсем недавно сидел я. Она выглядит так жалко в своей скорби, что впервые за все время я действительно сожалею о смерти ее сына.

— Как это случилось? — тихо спрашивает она, не глядя на меня. — Я хочу знать, как умер мой сын.

— Он погиб как герой, — теперь я рад, что могу сказать правду. — Дрался, как лев, и пал в бою, защищая свою жену. Я… не успел прийти на помощь.

— Но если… если бы… — она захлебывается всхлипами, не в силах вымолвить больше ни слова.

— Если бы я успел, то бы помог ему и не позволил умереть. Клянусь жизнью своих детей.

Ее передергивает от этих слов, но она сносит их молча. Еще некоторое время я стою в ожидании, а затем поворачиваюсь и иду к выходу.

— Спасибо, — неожиданно раздается сзади едва слышный голос. Я останавливаюсь и поворачиваюсь в изумлении. Она поднимает голову и смотрит прямо на меня. — За лошадей.

====== Глава 56. Раскол ======

Комментарий к Глава 56. Раскол глава пока не бечена

Святые отцы на всех землях любят пугать грешников пеклом. Те, кто проповедует веру в Творца, уверяют, что для грешников одного пекла мало — нужно как минимум семь.

Сейчас я готов с этим согласиться. Объятая пламенем конюшня, в которую я входил несколько раз, казалась мне истинным пеклом. Но я ошибался — это было лишь преддверие, а в настоящее пекло я проваливаюсь вместе с лихорадкой и непрекращающейся, изматывающей болью.

Я позорно залегаю в берлоге, устроенной среди отдаленных трибун Арены, и на двое суток превращаюсь в страдающий от боли сгусток обожженной плоти. Кажется, ко мне время от времени приходили: словно в бреду, я различал встревоженное лицо Лей, которая поила меня водой и чем-то смазывала мои ожоги; пытался спорить с сердитым стариком Гидо, который ругал меня на чем свет стоит за упрямство и мальчишество…

Кажется, несколько раз я видел даже печальное лицо Вель, но все же не уверен, что она не была всего лишь плодом больного воображения.

К третьему дню лихорадка отступает, но я не перестаю ощущать себя бесполезным куском дерьма. Править лошадью и держать в руках оружие я по-прежнему не способен. Брожу пешком по городу в компании юнцов, навязанных мне в телохранители Зверем и Жало: делаю вид, что контролирую ключевые посты в городе. На самом же деле я трусливо избегаю человеческих сборищ — не хочу появляться в Сенате, не созываю военный совет, не выступаю на площадных собраниях с вдохновляющими речами.

Нахожу в этом даже некий смысл. Кастаделла должна уметь жить без меня.

Я думал, что больше не стану приходить к поместью Адальяро. Но на седьмой день после пожара я снова тащусь к заветным воротам. Нет, я не надеюсь застать там Вель: в это время она обычно заседает в Сенате. Но мне хочется увидеть жизнь: обычную жизнь обычной семьи, со своими обыденными каждодневными хлопотами.

Увидеть детей.

В кои-то веки мне везет: замечаю их сразу — тут же, прямо на лужайке за воротами. С ними возится Сай — я впервые за долгие годы вижу эту девушку хохочущей. Они втроем бегают по свежескошенной лужайке — кажется, играют в «догони меня».

Донна Изабель восседает на своей излюбленной плетеной скамейке под аркой из дикого винограда, задумчиво перебирает перья веера и наблюдает за детьми.

Вун тоже находится неподалеку, починяя крепления на конской сбруе. Следы от ожогов на его загорелом лице уже приобретают нормальный оттенок, а руки… А руки, кажется, у него пострадали не так сильно, как мои.

— Джай! — раздается на лужайке радостный детский голос, и я вздрагиваю, ища глазами Габи.

— Леди Габриэла! — откликаюсь я и невольно улыбаюсь.

Маленький Алекс, услышав вопль сестры, тут же теряет интерес к Сай и со всех ног бросается к воротам.

— Джай, у тебя борода! — изумленно распахивает глаза Габи, остановившись в шаге от решетки.

Простое замечание от ребенка неожиданно заставляет меня смутиться. Это верно, в последнее время я нисколько не заботился о том, как выгляжу, а после пожара не было ни малейшего желания брать в руки нож и скоблить себе щеки. Но только теперь, после слов Габи, это стало иметь для меня значение.

— Да, маленькая донна. Борода, — растерянно говорю в ответ.

— У Зура тоже есть борода, но она черная. И у папочки была черная, — она задумывается, видимо, вызывая в памяти еще не забытый образ «отца». — А у тебя не такая…

— Вам не нравится, госпожа?

— Нет! — морщит нос Габи и просовывает сквозь решетку руку, трогая мою щетину. — Она колючая!

— Джай! — Алекс тоже сует сквозь решетку руку и хватает меня за оборванный, грязный рукав. Похоже, моя борода его не слишком интересует. — Заходи! Поиграй с нами в лошадок!

Взгляд невольно падает на донну Изабель. Та смотрит на нас в упор, и в ее взгляде я впервые не вижу презрения и ненависти. Она приподнимает подбородок, плотно сжимает губы и вдруг кивает Вуну. Вун, несмотря на увлеченность своим занятием, улавливает знак от хозяйки, откладывает сбрую и идет в сторону ворот. Отпирает замок на калитке и впускает меня.

Дети тут же начинают цепляться за мои штаны, едва не стаскивая их с меня, и наперебой голосят, кого из них я должен подбросить в воздух и покатать на плечах первым. Я в растерянности смотрю на Изабель Адальяро — накинется ли на меня с проклятиями, отгонит ли от детей, как шелудивого пса? Но она лишь смотрит — внимательно, выжидающе.

И тогда последние сомнения отпадают. Я улыбаюсь детям и хитро щурюсь:

— Оставим выбор жребию? На кого последним укажет палец, того катаю первым!

На ум приходит древняя ребячья считалочка из далекого детства. Я произношу ее на северном — кажется, Габи понимает слова и улыбается, а Алекс забавно силится понять, для его слуха северное наречие еще непривычно. Странно, но я не забыл ни слова, хотя прошло уже столько лет с тех пор, как произносил считалочку мальчишкой.

Выбор падает на Алекса, и он взвизгивает от радости, нетерпеливо подпрыгивая на месте.

— Простите, леди Габриэла, — виновато развожу руками. — Ваша очередь следующая.

Габи обиженно надувается, но правила есть правила, со жребием не поспоришь. Стараясь не обращать внимания на боль в незаживших ладонях, подхватываю под мышки Алекса — он изрядно потяжелел с тех пор, когда я брал его на руки в последний раз. Грудь наполняется такой же детской радостью, которую сейчас излучает улыбчивая мордашка моего сына.

— Как вы выросли, дон Алессандро! — искренне восхищаюсь я, подбрасывая его вверх и принимая обратно на саднящие ладони. — Скоро догоните ростом маму!

Алекс возбужденно визжит:

— И Вуна догоню! И тебя!

И заливисто хохочет, требуя после каждого приземления:

— Еще! Еще! Еще!!!

Но я подбрасываю его в воздух с десяток раз, а потом опускаю на землю, несмотря на протесты, и беру в руки Габи. Она старше братишки больше чем на полтора года, но кажется легче. Изящная, тоненькая даже в столь нежном возрасте. Наверняка пойдет в мать…

После воздушных прыжков настает черед игры в «лошадки», и дети по очереди ездят на моих плечах, оглашая лужайку радостными понуканиями. В конце концов, измотанный, с вопящими от боли растревоженными ладонями, я без сил падаю наземь, а безжалостные дети дружно наваливаются сверху, награждают тычками и щипками, щекочут повсюду, побуждая снова встать.

— Дети, вы утомили Джая, — неожиданно раздается сверху голос донны Изабель. — Оставьте его в покое, задушите.

И дети мигом подчиняются ее строгому, властному приказу, слезая с меня с надутыми мордашками.

— Сай, отведи их на кухню, пусть Нейлин даст им перекусить фруктами.

Я неловко поднимаюсь и отряхиваю с измятой одежды налипшие травинки. В ожидании смотрю на Изабель Адальяро — ведь она явно не из заботы обо мне прогнала детей. Она некоторое время смотрит на мои ладони, а затем поднимает глаза.

— У нас теперь почти не осталось мужчин среди работников. Да и с деньгами теперь туго. Я слышала, что дону Монтеро город помогал восстановить жилую часть сожженного поместья. Я просила Вельдану, чтобы она узнала в муниципалитете, могут ли нам выделить рабочих для восстановления конюшни. Древесина еще осталась, от частокола… — она запинается, но я понимаю, о каком частоколе речь. О том, что когда-то ограждал тренировочный городок для бойцовых рабов. — Но она сказала, что ничего у города просить не намерена.

Изабель Адальяро вновь вздергивает подбородок и поджимает губы, красноречиво выражая свое отношение к упрямству невестки.

— Хорошо, я попробую посодействовать, — киваю сухо. — Пожары возникают по недосмотру дозорных бригад, и в этом действительно есть вина муниципалитета. Но… почему в поместье нет охраны? Я отдавал распоряжение охранять ваш дом круглосуточно.

— Вельдана прогнала всех, — недовольно фыркает донна Изабель. — Сказала, что не нуждается в опеке города, ведь другие поместья не охраняет никто, кроме караульных отрядов.

— Глупая гордость, — чувствую, как брови съезжаются к переносице. Я всерьез озабочен тем, что стражи, назначенные мною и Жало, запросто подчинились приказу Вельданы, проигнорировав мой. — Я решу этот вопрос.

Изабель Адальяро едва заметно кивает, но в этот раз скупится на слова благодарности. Вероятно, уже то, что госпожа одарила столь долгим вниманием бывшего раба, должно считаться для него невиданным подарком.

Без детей на лужайке перед домом мне делать нечего. Еще раз молча переглянувшись с Вуном, ухожу к воротам. Но уже коснувшись калитки, слышу, как хлопает дверь на веранде, а затем — топоток быстрых ножек. Оборачиваюсь, и у меня вновь перехватывает дыхание.

— Джай! — сияющая Габи подбегает ко мне и сует в руки сверток с апельсинами. — Это тебе! Я попросила у Нейлин.

— Благодарю вас, леди Габриэла, — вспоминаю давно забытые аристократические манеры и отвешиваю ей церемонный поклон. Наклоняюсь ниже, чем положено по этикету, чтобы поцеловать липкую от сладкого сока ладошку. — Вы очень добры.

Габи улыбается, приседает в забавном реверансе и убегает обратно в дом. А я ощущаю, что у меня за спиной вновь будто выросли крылья. И я тут же решаю, что как только доберусь до своей берлоги в здании Арены, начисто сбрею гребаную щетину.

Вновь собрав военный совет, вдруг понимаю, что пока я зализывал раны, в городе что-то изменилось.

На совет не явилась большая часть командиров. Жало и Зверь, судя по мрачным лицам и неприязненным взглядам друг на друга, успели повздорить. И все поведение Зверя говорит о том, что он сам не свой.

— Где остальные? — нахмурившись и предчувствуя неладное, спрашиваю я.

— Они не придут, — после мучительно долгой паузы глухо произносит Зверь.

И смотрит на меня с вызовом на своем густо татуированном лице. Жало опускает глаза, но на его скулах отчетливо ходят желваки.

— В чем дело?

— Из столицы прибыли разведчики, — неохотно, словно через силу разжимая темные губы, говорит Зверь.

— И что? — напрягаюсь я. — Они снова собирают армию?

— Собирают, да не против Кастаделлы, — лицо Зверя с ужасающей второй пастью вокруг рта становится злым и суровым. — Они провели зачистку.

— Что? Да говори, что стряслось, мать твою, или тебе нравится изображать из себя застенчивую девицу?! — вспыхиваю раздражением.

— Не ори на меня! — вскидывается Зверь, в терновом взгляде полыхает злость. — Наши лазутчики сработали успешно: по всем городам начали вспыхивать бунты среди рабов. Их, разумеется, подавляли, но сегодня… сегодня…

Он запинается. И я понимаю, что сейчас он скажет нечто страшное.

— Сегодня разведчики донесли, что в столице казнили всех рабов-халиссийцев.

— Что?! — Я открываю и закрываю рот, словно выброшенная на берег рыба. Мне не хватает дыхания, не хватает замедлившегося биения сердца, не хватает сознания, чтобы принять эту новость. — Что ты сказал?!

— Что слышал, — губы Зверя искажает судорога, на меня он не смотрит. — Едва они вернули своих пленных, — Зверь бросает на меня обвиняющий взгляд, — они первым делом убили всех халиссийцев — мужчин, женщин и даже детей — всех без исключения. Из остальных городов еще не все разведчики прибыли, но думаю, что там случилось то же самое. Саллида сосредоточила войска у границ столицы — ожидая от нас нападения. И, клянусь богами, она его получит! — добавляет Зверь с клокочущей в голосе яростью.

— Нет, — уверенно возражаю я. — Мы не будем идти на них войной. Не сейчас.

— Будем, — так же уверенно, с нескрываемым вызовом смотрит на меня Зверь. — И ты нас не остановишь.

— Это бунт? — доходит до меня со всей пугающей ясностью.

— Халиссийцы уходят, — мрачно, без малейшего колебания заявляет Зверь. — Не бойся, мы не станем жечь господские дома в Кастаделле и убивать горожан. Но мы уходим, чтобы отомстить за наших братьев. Мои соотечественники сражаются с регулярными войсками Саллиды на границе, а мы ударим по остаткам армии изнутри. Мы разобьем убийц и не станем брать пленных. Мы сожжем прогнившие насквозь города и освободим рабов силой. И даже не пытайся нас остановить.

Руки и ноги холодеют. Я понимаю, что на этот раз проиграл — и крупно проиграл.

— И ты… Ты тоже уйдешь жечь города?

— Уйду, Вепрь. Уйду прямо сейчас. Все ребята уже готовы, собирают обозы и точат мечи. Я пришел сюда один, чтобы сказать тебе об этом в лицо, потому что ты мой друг.

Только теперь до меня доходит, что на военном совете нет ни одного халиссийца, кроме Зверя.

— Не делайте этого, — моя последняя попытка его отговорить звучит жалко, и я сам это понимаю. — Вы не готовы. Вы угробите людей. Ты же сам пожалеешь об этом!

— Я жалею о том, что послушал тебя и не ушел вместе с Амир-Зуманом. Если бы мы ушли тогда, возможно, полторы сотни человек, попавших в западню, остались бы живы.

Значит, отряд Амир-Зумана все-таки нашел свою смерть. Все они, до единого… Едва ли солдаты-саллидианцы пощадили хоть одного.

Зверь поднимается, демонстрируя, что закончил свою речь. Я поднимаюсь вслед за ним и смотрю ему в глаза. Мне больно так, как не было больно даже после ожогов. Несколько мгновений длится поединок наших взглядов, и оба мы понимаем друг друга без слов. Вот только вчера мы были друзьями, которые вместе боролись за справедливость, бок о бок шли в ногу столько лет, прикрывали друг другу спины в бою. А теперь в один миг стали врагами.

В конце концов Зверь не выдерживает первым и кладет тяжелую мускулистую руку мне на плечо.

— Откажись от этой войны, Вепрь. Ты северянин, тебе нет смысла погибать за этих ублюдочных рабовладельцев.

— Ты так уверен, что вы победите? — мои губы кривит болезненная гримаса.

— Мы победим, Вепрь, — уверенно отвечает он, и его уверенность разрывает мне душу.

— И вы захватите землю Саллиды, займете города, убьете всех жителей?

— Они столетиями захватывали нас в рабство и принуждали жить на этой проклятой земле. Да, мы захватим ее, займем их города, вселимся в их жилища. Мы не станем делать из них рабов — пусть будут благодарны за милосердную смерть. Может быть, женщин мы пощадим и сделаем своими младшими женами. Но мой тебе совет… Если хочешь, чтобы донна Вельдана и ее дети были в безопасности, увози их на север. И уезжай сам.

— А если не уеду? — я смотрю ему в глаза и не могу поверить, что слышу эти слова от друга. Самого близкого друга, который у меня когда-либо был.

— Тогда мы встретимся в сражении, и я убью тебя, — произносит Зверь и тут же коротко, судорожно вздыхает. — Видят боги, я не хочу поднимать меч на друга. Уезжай на север, Вепрь.

Он уходит, и на совете остаются те, кто до сих пор молча наблюдал за моим позорным поражением. Лиамцы, горцы, кочевники, уроженцы Баш-Хемета… Все, кроме халиссийцев.

Но халиссийцев среди бывших рабов было подавляющее большинство. Если все они уходят прямо сейчас, нас остается жалкая горстка. Остатков моей армии — смешно даже называть это армией! — не хватит и на то, чтобы задержать халиссийцев, куда уж противостоять вооруженным отрядам Саллиды…

В голову вползает мрачная мысль, что если халиссийцы прямо сейчас пойдут захватывать города, то бороться нам вскоре будет не с кем. Затем они зажмут остатки регулярных войск южан с обеих сторон границы — и войне конец. Саллида станет частью Халиссинии.

А потом они доберутся до Кастаделлы.

— Что думаешь делать, Вепрь? — поднимает голову Жало.

— А чего хотите вы? — огрызаюсь раздраженно. — Мне поставили в вину, что я никогда не слушаю вашего мнения и делаю, что хочу. Теперь я спрашиваю вас. Вы хотите, чтобы халиссийцы заняли Саллиду?

— Нет, — поднимает голову Тирн. — Кочевые кланы никогда не жили спокойно рядом с халиссийцами. Они уничтожали нас без жалости, просто ради наживы.

— Саллидианцы брали нас в рабство, — подхватывает Имо, уроженец Баш-Хемета. — Но халиссийцы не знают пощады. Много моих сородичей погибло от их мечей.

— А ты что скажешь, Лис? — поворачиваю голову к ссутулившемуся парню.

— Лиам никогда не воевал ни с Саллидой, ни с Халиссинией. Сомневаюсь, что Лиам вообще хочет воевать. С саллидианцами мы жили мирно, — он нервно поводит плечом, — если не считать того, что контрабандисты захватывали нас в рабство, а тут уже никто не разбирался, откуда мы попали на невольничьи рынки. Но если Саллиду захватят халиссийцы… Боюсь, моя страна тоже будет в опасности.

Поочередно высказываются все — дескарцы, лиамцы, горцы, кочевники — и ни у кого нет сомнений: Халиссинию в Саллиду допустить нельзя.

— Тогда нам нужна новая армия, — заключаю я, отбросив терзания из-за предательства Зверя. — Мы должны незамедлительно отправить переговорщиков к соседям. Лис, ты поедешь поднимать на войну лиамцев. Тирн, постарайся добраться до кочевников… Имо — ну, сам понимаешь… Жало, тебе придется вербовать горцев.

— Почему Жало, а не я? — недовольно бросает Горный Волк.

— Ты останешься в Кастаделле, кто-то должен следить здесь за порядком и охранять город.

— Я думал, это будешь делать ты!

— Нет. Я тоже уеду.

— К кому же? — удивленно поднимает брови Жало. — Ты не успеешь добраться до Аверленда и вернуться обратно.

— Нет, не успею, — мрачно киваю я, оставляя всякую надежду на помощь северян. — И они уже не успеют. Я поеду к пиратам. Попробую убедить их ударить в тыл халиссийцам с моря.

Все озадаченно замолкают, но в конце концов Горный Волк нехотя соглашается. И теперь я пересиливаю себя и молю об одолжении.

— Прошу тебя… Позаботься о безопасности городских семейств.

Горный Волк понимающе усмехается. Он не дурак и наверняка догадывается, какое семейство я на самом деле имею в виду.

— Не беспокойся, Вепрь. Все останутся живы.

Времени нет, поэтому мы расходимся. Времени нет настолько, что я не позволяю себе даже заехать в поместье и попрощаться с Вель и детьми. Больше не щадя собственных рук, взлетаю на коня и еду прямиком в порт.

Передо мной сложная задача: найти Одноглазого и убедить его сражаться на моей стороне.

Сегодня я опоздала в Сенат из-за домашних хлопот: провозилась у апельсиновых деревьев, помогая женщинам собирать дозревший урожай. В последнюю неделю происходило нечто странное: мужчины покидали поместье день ото дня, некоторые просто исчезли, даже не забрав заработанное за неделю жалованье. Часть женщин тоже исчезла, и на тех, кто остался, легла непомерная нагрузка.

Я не могла понять причину, и глупая гордость не позволяла мне опускаться до выяснений.

Хлопковые поля сообща засеяли совсем недавно, также сообща посеяли сорго и медовый маис. Но теперь подоспели апельсины — и если мы упустим время, то потеряем добрую часть урожая. Мне приходилось закатывать рукава, облачаться в простую одежду и все свободное время работать наравне с другими женщинами.

А после работы в полях и рощах ехать в Сенат.

Сколько я ни мыла руки перед спешным выездом, пальцы кое-где еще противно липли друг к другу. Казалось, апельсиновый сок, который я всегда очень любила, теперь напрочь впитался в мою кожу. Пытаясь украдкой очистить руки смоченным в воде платком, я упустила, о чем сенаторы говорили в начале совещания. А когда наконец вслушалась в слова, то похолодела от ужаса.

— …вырезали всех…

— …поделом этим халиссийским псам!..

— …лучше так, чем опасаться ножа в спину, и пример Кастаделлы их убедил в этом!..

— …но всех? Даже женщин и детей?.. Кажется, это уж слишком… — заново обретя способность дышать, я расслышала растерянный голос Пауля Эскудеро.

— А что им оставалось делать? — стараясь перекричать остальных, воскликнул Хуан Толедо. — Они поступили правильно! На границе война, а остатки регулярных войск даже не могли выступить на помощь основной части армии! Если бы солдаты покинули столицу, оставив халиссийцев в живых, те взбунтовались бы, подобно нашим, и перерезали бы всех мирных жителей!

— Не спорю, это было оправданное решение, — нехотя согласился дон Леандро Гарденос. — Но боюсь, что оно приведет к плачевным результатам. Наши-то не оставят это без внимания.

Под «нашими» он наверняка имел в виду бывших рабов Кастаделлы. И Джай… боже мой, как воспримет эту новость Джай?! К своему стыду, последние несколько дней я была так занята своими апельсинами, что даже не приходила к нему на Арену. Поначалу, когда он метался в лихорадке из-за ожогов, я исправно сменяла Лей у его ложа, ухаживала за ним, поила и пыталась хоть как-то накормить. Но потом, когда Лей уверила меня, что он идет на поправку, я малодушно струсила и стала избегать встреч. Что я могла еще ему сказать? За спасение лошадей я его поблагодарила, но что дальше? Он так и не извинился передо мной за обман и весь этот ужас, который начался в Кастаделле… Могла ли я простить его, если он даже не заикнулся о прощении?

Я все ждала, когда он придет сам, но он не приходил. С болью в сердце я вынуждена была признать, что он больше во мне не нуждается. Принять эту горькую мысль, смириться с ней и жить с этим дальше.

А теперь оказалось, что из-за своих дурацких апельсинов я упустила нечто важное, что происходило в эти дни в Саллиде!

— А если наши рабы в отместку прирежут всех нас? — продолжал горячиться дон Хуан.

Я содрогнулась, представив себе такой исход.

— Они бы уже сделали это, если бы собирались, — снова возразил дон Леандро. — Но мои осведомители говорят, что наши рабы спешно группируются в отряды. Скорее всего, они выступят на столицу.

Значит, Джай уходит воевать?

— Донна Вельдана, — я снова вздрогнула от звука своего имени. Ко мне обращался дон Аугусто Месонеро. — Вы ведь часто видитесь со своим бывшим рабом, этим, как его, Вепрем…

— Не так уж часто, — неприязненно ответила я, задетая таким бесцеремонным замечанием.

— Но все равно, вы его знаете лучше нас, — настойчиво продолжал дон Аугусто. — Попробуйте выяснить, что собираются делать наши бунтовщики.

— Да, попробую… если увижу его.

— Кажется, он в последнее время постоянно ошивается на Арене. Может быть, вы изволите съездить туда прямо сейчас? Нам нельзя терять времени, мы должны понимать, что задумали рабы, чтобы выработать свой план действий.

— Они не рабы, — упрямо напомнила я. — Когда вы уже к этому привыкнете?

— Это мы еще посмотрим, — недобро ухмыльнулся дон Хуан. — Так вы поможете нам, донна Вельдана?

— Хорошо, я сейчас поеду на Арену.

Похоже, для меня заседание на сегодня окончилось. Вун еще даже не успел разнуздать лошадь, когда я снова вышла к карете.

— Госпожа? — удивленно произнес он.

— Нам необходимо немедленно съездить на Арену. Будь добр, Вун, отвези.

Но Арена встретила меня необычной пустотой. Кое-где там еще оставались люди, бросавшие на меня странно враждебные взгляды, но надо было быть слепой, чтобы не заметить: основная масса бойцов покинула здание, собрав даже нехитрые пожитки. Джая я тоже не нашла. На все мои вопросы о нем оставшиеся повстанцы лишь отмалчивались, отводя глаза.

Я объездила несколько мест, где, предположительно, мог быть Джай, но его не нашла. И если я спрашивала о нем у кого-либо, все дарили мне лишь неприязненные взгляды и молчали. Но во время объезда города я заметила нечто совсем нехорошее: в некоторых поместьях прямо средь бела дня орудовали грабители, под вопли хозяев забирая припасы и мелкий скот!

Да что происходит, в конце концов?!

Обуреваемая тревогой, я велела Вуну править к дому.

Дурные предчувствия меня не обманули: наше поместье грабили, как и другие. Хуже того: грабили те, кого я знала. Заправлял грабежом Эйхо, молодой парень, который нередко заступал на охрану нашего дома. Некоторые женщины возмущенно цеплялись за мешки с зерном и прочей снедью, некоторые просто стояли и растерянно наблюдали за творившимся злодеянием. Была здесь и Изабель, молча, с достоинством королевы взирая на то, как грабят ее дом. Ворота были распахнуты настежь: с них сбили замки и одну за другой выводили наших лошадей.

— Что вы делаете? — возмущенно воскликнула я, выбравшись из кареты. — Эйхо, зачем ты уводишь моих лошадей?

— Они нужны нам, донна, — поджав губы, ответил Эйхо. — Мы уходим на войну, лошади и еда — наше спасение.

— Уходите на войну? Когда?

— Прямо сейчас, — ответил он коротко и деловито кивнул подельнику, чтобы тот забрал лошадь, впряженную в карету.

Вун, рассвирепев, бросился на защиту лошади, но молодые бойцы несколькими крепкими ударами повалили старого слугу наземь и напоследок угостили безжалостным пинком ноги в бок.

— Прекратите! — взвизгнула я, бросаясь ему на помощь. — Вы же люди, а не звери! Зачем вы бьете человека?

— Человека? — обернулся ко мне Эйхо и презрительно сплюнул в сторону распростертого в пыли Вуна. — Это мы стали людьми. Свободными людьми. А он остался рабом, вылизывая господские задницы.

— Не смей так говорить о нем! — истерически закричала я. — Кто дал вам право грабить поместья?! Отвечай немедленно! Где Джай?!

— О, будьте уверены, донна, что приказ командира у нас имеется, — криво усмехнулся Эйхо. — Только вот приказы изменились.

Ах вот как! В моей голове наконец появилось понимание. Значит, Джай уводит повстанцев на войну против войск Саллиды, и это с его позволения они грабят город! Это конец… конец едва наметившемуся между нами доверию, конец едва наладившейся городской жизни, торговле, земледелию… конец безопасности.

— Где мои дети? — севшим голосом произнесла я, оглядываясь на дом.

— Ваши дети нам ни к чему, донна. В доме они, — пожал плечами Эйхо и по-хозяйски осмотрелся вокруг. — Все готовы? Уходим. Где госпожа Лей?

— Я здесь, — послышался позади меня бесцветный голос.

Я обернулась. Лей стояла с бледным лицом и без тени улыбки — в дорожном платье, с полной сумкой через плечо.

— Ты… тоже уходишь?! — не веря своим глазам, переспросила я.

— Ухожу, — твердо ответила она. — Простите, госпожа. Я люблю вас и ваших детей, но… теперь я нужна своему мужчине.

— Куда же ты идешь… — пробормотала я, оглохшая и ослепшая от потрясения. — Зачем тебе война…

— Жизнь заставляет нас делать сложный выбор, госпожа, — тихо сказала Лей. — Но я свой сделала.

Еще миг — и она подошла ближе, тронула меня за руку, а потом раскрыла объятия и крепко прижала меня к себе.

Я невольно ответила ей, обхватив ее за худые плечи и глотая душащие меня слезы.

— Береги себя, милая. Спасибо тебе за все.

====== Глава 57. Разбитые надежды ======

Комментарий к Глава 57. Разбитые надежды глава пока не бечена

Одноглазый, прищурившись, внимательно изучает меня единственным глазом и выпускает аккуратное колечко дыма, не вынимая трубки изо рта.

— Не передумал? — лениво спрашивает он, скосив глаз на другую трубку, чуть ранее предложенную мне, и выпускает еще одно дразнящее кольцо.

— Нет, — с достоинством глупца отвечаю я, хотя уже понял свою оплошность.

Сперва я решил, что он предлагает халиссийский дурман, а мне для сложных переговоров нужна трезвая голова. Однако едва из трубки Одноглазого потянуло дымком, стало ясно, что это отменная курительная смесь из Дескари, очень редкая и потому дьявольски дорогая.

Но признание своих ошибок никогда не было моим достоинством.

— Итак, ты снова меня нашел. Похоже, мне теперь до конца жизни от тебя не отделаться, лейтенант. Ну, выкладывай.

— Мне нужна помощь пиратов.

— Еще бы, — хмыкает он углом рта. — Наслышан я о твоих подвигах. Наворотил ты дел — вовек не расхлебаешь. Уничтожить рабство в Саллиде? Парни дьявольски злы на тебя, знаешь ли. Если бы кто-то из них догадался, что ты и есть тот самый Освободитель, ты бы попал в мою каюту не целиком, а нашинкованным на мелкие кусочки.

— Знаю. Нет рабства — нет барышей от контрабандистов за похищенных людей. Но ты ведь… сам понимаешь, что рабство — это мерзость?

Одноглазый жизнерадостно улыбается углом рта и доверительно сообщает:

— Главное — в рабство не попадаться. А так — что в нем мерзкого? Деньги были неплохие.

Понимаю, что он дразнит меня, как несмышленого ребенка, но все внутри бурлит от гнева. Стараюсь не сорваться и не потерять лица. Унизительно просить помощи у того, кто сам же продал меня в рабство. У того, кто целыми кораблями похищал и продавал моих соотечественников.

И все же у меня нет выбора.

— И какой же помощи ты хочешь? — наконец спрашивает он совсем другим тоном.

— Халиссиния снова пошла войной на Саллиду.

— Это не новость вот уже несколько десятилетий, — фыркает Одноглазый. — И что мне с того?

— А то, что сейчас угроза победы халиссийцев как никогда велика. Часть бывших рабов… — мне трудно говорить, желваки сами ходят на скулах, но правду скрывать бессмысленно. — Значительная часть, если говорить вернее… все они халиссийцы. Прямо сейчас они выступили на остальные города Саллиды, чтобы жечь дома и убивать людей.

— Какие они, однако, кровожадные ребята, — с показным сочувствием замечает Одноглазый. — С чего бы это они, а?

Он пытается всячески меня поддеть, но я сохраняю серьезность.

— В столице вырезали всех рабов-халиссийцев. Теперь война не только на востоке, у границ, но и внутри полуострова. Халиссийцы разделаются с армией Саллиды по частям и не оставят от страны камня на камне.

— Я повторю свой вопрос: и что мне с того? — приподнимает бровь командор. — Ты сам сделал все, чтобы уничтожить мое прибыльное дельце. Саллида без рабства как-то не представляет для меня интереса.

— А корабли? Оружие? Халиссийское золото?

— Золото, — Одноглазый презрительно кривит губы, пересеченные белой нитью старого шрама. — Ты предлагаешь мне то, чего у тебя нет. Не стыдно?

— Если мы победим, возьмешь его сам. Я обещаю твоим кораблям беспрепятственный проход через акваторию Саллиды. Что до оружия — тебе больше не придется добывать его в бою. На Туманных островах теперь есть плавильня. Закончится война, и я обещаю…

— А корабли тоже предлагаешь взять когда-нибудь потом? — добродушно лыбится Одноглазый, вынимая изо рта трубку и демонстрируя идеально ровные, белые зубы.

— Нет, — не веду и бровью. — Корабли уже сейчас ждут тебя в порту Кастаделлы.

— А у тебя есть полномочия распоряжаться городским флотом? — щурится он, наклонившись над столешницей.

— Не сомневайся. Мои люди контролируют Сенат и муниципалитет Кастаделлы.

— Ну, допустим, — Одноглазый вновь расслабленно откидывается на спинку стула. — Но мои ребята — морские волки, а не пустынные шакалы. Они сочтут меня безумцем и вздернут на рее, если я предложу им идти вместе с вами воевать за Саллиду.

— Я не прошу воевать с ними на суше. Вы возьмете хорошо оснащенные боевые корабли, обогнете Дескари с юга и ударите халиссийцев с морского тыла, с западного залива, в то время как наш флот атакует их с восточной части континента. Мы возьмем их в капкан, когда они не будут этого ожидать.

Насмешливая улыбочка Одноглазого гаснет, когда он задумчиво качает головой. Но он хотя бы задумался, и это кажется мне неплохим знаком.

— Что ж. Как ты знаешь, я тут не король и такие решения не принимаю в одиночку. Я потолкую с парнями и предложу им вот что. В случае победы Саллиды вы отдаете нам островную часть Халиссинии и объявите воды вокруг нее нейтральными.

Я киваю, хотя прекрасно понимаю, что не имею права единолично распоряжаться чужими землями. Острова, которых жаждет пират, богаты легендарными залежами алмазов и драгоценных самоцветов, и это справедливая цена за победу.

— Морской патруль Саллиды не станет нападать на наши корабли ни при каких обстоятельствах — если только мы не нарушим перемирие первыми. Не волнуйся, мы не нарушим, — хитро подмигивает Одноглазый. — Мои парни чтят уговоры куда ревностнее вас.

Он делает паузу, затягиваясь трубкой, и пытливо смотрит мне в глаза.

— Это все? — без особой надежды уточняю я.

— О, не торопись, лейтенант. Также, в случае нашей общей победы, вы отдаете нам материковую часть Халиссинии на семь дней. Этого времени нам хватит, чтобы собрать обещанное тобой золото.

Я покорно киваю, хотя не очень представляю, как смогу выполнить это требование и удержать армию Саллиды в стороне, пока пираты грабят золотую пустыню.

— И еще. Ты вернешь нам Туманные острова. Вместе с вашей плавильней.

Перед глазами возникает обвиняющее лицо Вель, у которой мне придется отобрать значительную часть дохода. Но у меня нет выхода…

Я угрюмо киваю.

— Эти все условия мы скрепим договором. Договор должен быть составлен по всем правилам и подписан Сенатом Саллиды.

— Ты понимаешь, о чем просишь?! Где я тебе возьму всех сенаторов Саллиды? — вскипаю я. — У них там сейчас резня, я понятия не имею, когда в следующий раз соберется Верховный Сенат!

— Ладно, ладно, — примирительно вскидывает ладони Одноглазый. — Пока будет достаточно и подписей сенаторов Кастаделлы. В качестве задатка. Но если ты вздумаешь меня надуть, — лицо пирата на миг превращается в хищную маску, — я найду тебя даже в пекле. И — кто знает? — может, следующий договор мне придется заключать с халиссийцами. А теперь давай поговорим о кораблях…

Я вижу, как побелели костяшки моих судорожно сжатых пальцев. Усилием воли заставляю себя разжать кулаки, и мы начинаем торговаться за городское добро, которое ни одному из нас не принадлежит.

— Теперь вы убедились, что я был прав? — с торжествующим блеском в глазах воскликнул дон Хуан Толедо, окидывая взглядом остальных сенаторов. — Рабы показали свое истинное лицо. Их воровские законы, их так называемое самоуправление, палата черни — все оказалось притворством, не продержалось и двух месяцев! Все, чего они добивались, — это разграбить город, и наконец они сделали это!

Я невольно скосила глаза на единственного человека, который худо-бедно меня поддерживал — дона Леандро. Тот молча двигал скулами и смотрел на свои сцепленные в замок руки.

— Зато они ушли, — напомнил Пауль и многозначительно посмотрел на дона Толедо.

— Не все, — хмыкнул Аугусто Месонеро.

— Не все, — согласился Хуан. — Но теперь мы наконец-то можем собрать силы — констеблей, дозорные отряды, солдат — и раздавить оставшихся рабов!

Я содрогнулась и открыла было рот, чтобы произнести речь в защиту повстанцев, но меня опередил дон Леандро.

— Таким поспешным решением вы можете отрубить себе сразу обе руки, дон Хуан. А заодно и нам всем. Большая часть рабов выступила на столицу — в ответ на устроенную там резню. Удастся ли столичным войскам отбить их атаку? Я в этом не уверен. Силы нашей армии подорваны, враг прорвал границу и уже шагает по нашей земле. Что для вас важнее, дон Толедо — разделаться с оставшимися в Кастаделле рабами или укрепить с их помощью силы для отражения атаки халиссийцев?

— Вы полагаете, что рабы встанут бок о бок с нашими солдатами и будут воевать против халиссийцев? — с демонстративным недоверием спросил дон Хуан. — Против самих себя?

— Есть у меня кое-какие подозрения, — дон Леандро вдруг посмотрел на меня и тут же отвел глаза. — Впрочем, в этом надо убедиться. Однако мне кажется, что в рядах мятежников произошел раскол. Если склонить на нашу сторону тех, кто не ушел на столицу…

— При всем уважении к вам, дон Леандро, — фыркнул Хуан. — Но ваши идеи и предположения проваливаются раз за разом. Помнится, вы убедили нас ждать помощи от северян, не так ли? И где же она, эта помощь?

Сенатор Толедо бросил на меня обвиняющий взгляд, и я сжала губы. Из Аверленда действительно не было никаких вестей. Не вернулся даже посол, отправленный Джаем на переговоры…

— Еще более смехотворно надеяться на то, что рабы станут нас защищать, — презрительно искривил губы дон Хуан. — Предлагаю всем нам прямо сейчас проголосовать за подавление мятежа внутри Кастаделлы. Кто за?

Хуан Толедо первым вскинул руку, за ним, поколебавшись, последовал Аугусто Месонеро. Юный Стефан ди Альба, стрельнув глазами во все стороны, тоже неуверенно поднял руку. Спустя несколько мгновений донна Бланка Гарриди, гордо вздернув подбородок, присоединилась к ним.

Пока не случилось непоправимого, я поднялась со своего места.

— Я против. О чем вы только говорите! Я никогда не дам согласия на убийство людей! Вы хотите учинить в Кастаделле такую же резню, какую учинили в столице?

— Донна Вельдана права, — откинулся в кресле дон Леандро. — В худшем случае, разделавшись со столичными оборонными отрядами, ушедшие рабы вернутся к нам. И тогда мы уже не отделаемся разграблением домов. Сейчас нам надо вести разумную политику. Главная опасность для Кастаделлы — не рабы, пока они ведут себя смирно. Угроза идет из Халиссинии…

— Да, ситуация усугубилась, — неохотно признал дон Хуан, поерзав в своем кресле. — Вы предлагаете сидеть и ждать, чем закончится бойня в столице?

— Нет, не просто ждать. Мобилизировать армию. Быть готовыми прислать на границу подмогу. В конце концов, военные подчиняются муниципалитету! Я не могу понять, кто сейчас у мятежников верховодит. Их так называемый Освободитель исчез — вероятнее всего, ушел с остальными на столицу. Пусть наши солдаты разузнают, с кем из рабов можно иметь дело — и будем укреплять свои силы.

Каждый раз упоминание о Джае больно ранило меня в самое сердце. Мне до сих пор невыносимо было думать, что он мог так подло поступить со мной. Отдать команду разграбить поместья и уйти, не сказав ни слова… Забрать всех мужчин! В поместье остались только Вун, Ким и одноногий Зур, что только-только начал вставать и неуверенно ходить, опираясь на самодельный костыль.

Хоть бы им не пришло в голову забрать и Аро, который сейчас управлял плавильней на Драконьем Зубе…

В глубине души я понимала, что люди, лошади и припасы действительно нужны повстанцам, но как можно было забрать подчистую все?! Не оставив в хозяйстве ни единой лошади! Счастье, что мы успели вспахать и засеять землю, иначе отобрали бы последнее посевное зерно и заставили бы нас голодать. Но как теперь возить урожай?!

А ведь я едва не поверила ему, что он в самом деле заботится если не обо мне, то хотя бы о детях! И самое горькое… я жестоко ошиблась в мотивах Джая. Я-то была уверена, что он собирается защищать Кастаделлу, а он ушел разрушать города Саллиды, обуреваемый жаждой мести…

— Да, выступать против рабов сейчас опасно, — согласился вдруг с доном Леандро Аугусто Месонеро. — По меньшей мере, мы должны дождаться, чем закончится резня. Давайте лучше отправим предписание о мобилизации в муниципалитет.

Время, словно сухой песок, просачивается между пальцев, убегает так быстро, что не успеваешь остановиться, оглянуться назад и сделать глубокий вдох.

Мы возвращаемся в Кастаделлу, каждый со своей маленькой победой. Горцы, дескарцы, пустынники, кочевники, лиамцы, жители Баш-Хемета — все откликнулись на призыв и прислали добровольцев. Наша армия вновь укрепляется на глазах.

Мы приходим вовремя: из столицы прибыли дурные вести. Остатки регулярной армии разбиты, город сожжен, мои недавние собратья по неволе идут в сторону границы, как саранча, сметая все на своем пути.

Меня тошнит от того, что я должен ударить в спину своим друзьям, с которыми плечом к плечу сражался против рабства.

Меня тошнит от того, что я буду воевать на стороне господ-рабовладельцев. После стольких лет беспомощности, пыток и унижений…

Но у меня нет выбора.

Теперь мы действуем на удивление слаженно. Получаем распоряжение муниципалитета, формируем отряды, собираем обозы — все, что удается собрать после разграбления города расторопными халиссийцами. Остается только выступить — и на этот раз поход будет последним. Либо мы победим, либо погибнем.

Пока еще не закатилось солнце, я составляю бумагу с условиями, которые обещал Одноглазому. Закончив, отправляюсь в поместье сенатора Гарденоса — единственного человека, в мудрости которого я почему-то уверен. Дожидаюсь, пока он придет из Сената и отдаю ему текст дерзкого соглашения. Объясняю, что выбора нет. Мы должны отдать часть кораблей, отдать Туманные острова, пообещать часть Халиссинии, пообещать им неприкосновенность — но любой ценой получить помощь пиратов. Дон Гарденос слушает молча, несколько раз перечитывает текст, кривит губы, но в конце концов кивает и обещает сделать все от него зависящее, чтобы сенат Кастаделлы — и в будущем сенат Саллиды — подписал это соглашение.

После этого мне остается сделать лишь одно.

Едва приблизившись к воротам поместья Адальяро, слышу звонкий детский смех. Почти на ходу соскакиваю с коня и наспех привязываю поводья к покосившемуся столбику, торопливо заглядываю во двор сквозь кованый узор на воротах.

Изабель Адальяро сидит на привычном месте, наблюдая за детьми. Я дергаю запертую калитку, и донна вздрагивает, бросает на меня встревоженный взгляд. Узнает, и на ее лице отображается странная гамма эмоций — удивление, смешанное… с облегчением? Пока я раздумываю, что бы это значило, она властно произносит:

— Вун, будь добр, открой калитку.

Бывший раб торопится выполнить приказ хозяйки и впускает меня. Встретившись со мной взглядом, хмуро кивает. Любопытно, улыбался ли этот малый хотя бы однажды в жизни?

— Здравствуй, друг. Спокойно ли в поместье?

— Спокойно, господин.

— Я тебе не господин, Вун, — невольно морщу нос. — Просто Джай. Я слышал, что поместье разграбили.

— Да, господин Джай, — спокойно говорит Вун, хотя в его темных глазах сквозит горечь. — Теперь тут больше нечего брать. Увели всех лошадей, птицу и скот. Зерно и муку тоже забрали.

Потрясенный, я даже забываю вновь упрекнуть его за «господина».

— И что, совсем ничего не осталось?!

Вун бросает на меня торопливый взгляд и тут же отводит глаза. С безотчетным стыдом понимаю: боится, что я тоже пришел грабить…

— Вун. Я не собираюсь отнимать хозяйское добро, — чуть было не добавляю «у своих детей», но вовремя спохватываюсь. — Клянусь, однажды я верну лошадей… Но я не могу уйти, обрекая женщин и детей на голод!

— Никто не голодает, господин Джай, — чуть расслабившись, говорит Вун. — Уцелели две козы да пять овец с ягнятами, что паслись тогда на предгорьях. И хромая несушка — будто знала, когда спрятаться, забилась в угол в сарае, не нашли ее. Мука пока есть — осталась та, что в тот час мололи на мельнице. Зур с двумя женщинами выходит на лодке в море, ловит рыбу. Через пару месяцев поспеет сорго, до той поры не пропадем: нас тут теперь не так уж много.

— Джай! — радостно кричит Габи и бежит мне навстречу, раскрыв объятия. — Ты пришел! А мама сказала, что ты больше никогда не придешь!

— Здравствуйте, леди Габриэла! — подхватываю невесомую кроху на руки и кружу ее вихрем над собой.

Так, как ей нравится. Она хохочет, нежные щечки разрумянились, светлые кудряшки разметались вокруг лица, кружевные юбки полощут легким парусом на ветру.

Маленький Алекс тоже подходит, на насупленной мордашке ясно читается обида. Но я не позволяю ему обижаться долго, опускаю Габи на землю, подхватываю сына и несколько раз подбрасываю в воздух, пока восторженная улыбка мальчишки не расплывается до ушей.

— Почему ты так долго не приходил? — спрашивает Алекс, когда я крепко прижимаю его к плечу, провожу ладонью по взмокшей детской спине.

— У меня были дела.

— Как у папочки и мамочки, в Сенате? — перебивает любопытная Габи.

— Вроде того, — воспоминание о Диего Адальяро отравляет радость от встречи с детьми, и я ставлю Алекса на место.

Он срывается и бежит к деревянной лошадке. Раньше я такой не видел — наверное, Вун смастерил… Мне на миг перехватывает дыхание, когда я с горечью думаю о том, что сам мог бы строгать игрушки своим детям. Учить их кататься на пони, водить к морю, удить рыбу…

— Джай, смотри, как я умею скакать! — Алекс мигом взбирается на конька верхом и демонстрирует свои умения. — Я вчера упал, но не плакал! А еще у меня меч, совсем как настоящий! Вот, смотри!

— Джай, а ты сделаешь мне лук? — дергает меня за рукав Габи. — Я хотела взять папочкин, но бабушка Изабель не позволила.

— Сделаю, но попозже, — невольно усмехаюсь, глядя на сынишку и дочь.

Может быть, в последний раз.

— Джай, а у нас в пруду распустились лотосы! Хочешь посмотреть? Они так пахнут!

Рядом с детьми теряю счет времени — кажется, проходит целая вечность до момента, когда снова хлопает калитка. Я оборачиваюсь и вижу Вель. Пришла пешком из Сената — к счастью, не одна, ее сопровождает Ким.

Оба одаривают меня холодными взглядами: она с молчаливым презрением, он — с затаенной ненавистью в глазах. Вель проходит мимо меня, словно я — пустое место. Забирает детей, объясняя, что скоро их позовут к ужину.

Ким останавливается перед хозяйкой, всем своим видом выражая молчаливый вопрос.

— Ступай, Ким, — говорит она.

Он уходит, и мы с Изабель Адальяро остаемся одни.

Донна сильно сдала за последние два месяца. Похудела, осунулась, взгляд темных глаз потускнел, черные некогда волосы теперь густо подернула седина.

— Донна Адальяро, — решаюсь я. — Я хочу поговорить с Вельданой.

— Хочешь — говори, — равнодушно пожимает плечом. — Я ей не хозяйка.

Я с недоверием смотрю на нее: неужели она так просто позволит мне, убийце ее сына, войти в дом?

— Только не знаю, захочет ли она говорить с тобой, — вдруг добавляет донна. — После того, как ты дал приказ разграбить поместье.

— Я не давал такого приказа, — тихо, но твердо говорю я, глядя донне в глаза. — Это были халиссийцы. Они узнали о резне в столице и ушли мстить, а по пути забрали в Кастаделле все, что могли.

— Где же ты был в это время? — укоризненно кривит губы Изабель Адальяро. — Защитничек…

— Я собирал армию. Завтра на рассвете мы выступаем в сторону границы.

— Уходишь? — тонкая бровь старой донны удивленно изламывается. — Собираешься воевать?

— Собираюсь.

— На чьей стороне? — ехидно уточняет она.

— Что? — ее глупый вопрос на мгновение сбивает с толку. — А как вы думаете? Здесь остаются моя женщина и дети. Я не могу допустить врага в Кастаделлу.

Ожидаю гнева, упреков, протеста, ожидаю ядовитых слов «она не твоя женщина», «это не твои дети» и «ты сам враг нашей семьи», но Изабель Адальяро молчит, ощупывает меня выцветшими глазами, вокруг которых появилась сеточка мелких морщин. Спустя вечность ее сухие губы размыкаются, и она задает вопрос:

— Значит, ты пришел попрощаться?

— Вроде того.

— Что ж, иди, раз решил, — она поднимается с места и расправляет на себе складки кружев, давая понять, что разговор между нами окончен.

Не заставляю себя упрашивать, вхожу в дом, мимоходом наслаждаюсь прохладой, сохраненной мраморными стенами. Из столовой слышится звон тарелок и детский щебет, но Вель там нет. Почти бегом поднимаюсь по лестнице, с колотящимся сердцем стучу в знакомую дверь.

— Входи, — раздается родной голос, от которого мучительно ноет в груди. — Скажи донне Изабель, что я не буду ужинать.

Осекается, увидев меня на пороге.

— Ты?

— Я.

— Зачем ты пришел?

— Поговорить.

— Мне не о чем с тобой разговаривать, — ее тон становится ледяным.

— Вель… Я не прошу невозможного. Просто выслушай меня.

— Я уже достаточно слышала. И видела. Больше не хочу.

Поджимает губы, садится за столик у окна и отводит взгляд.

Замолкаю. Рука теребит перевязь меча. Просить я никогда не умел. И никогда не был силен в разговорах с женщинами.

Просто впитываю ее взглядом. Стараюсь запомнить. Возможно, это последний раз, когда я вижу ее, и мне жаль, что все происходит… так.

Она молчит, а я жадно разглядываю ее. Между бровей залегла сердитая складка. Непослушные прядки выбились из незатейливого узла на затылке, невесомо касаются плеч. На тонкой шее бьется неугомонная жилка. Хотелось бы напоследок заглянуть в светло-серые, почти прозрачные глаза, но она прячет их от меня.

В горле становится сухо, и я с тоской поглядываю на кувшин, стоящий на столе. Надо говорить, раз пришел.

— Вель. Тебе лучше забрать детей и уехать на север. Во всяком случае, на время. Пока тут все не закончится…

— Я сама разберусь, что мне делать, — сухо произносит она, не повернув головы.

Тяжело вздыхаю. Ну что за упрямая женщина!

— Ты обижена на меня. Да, я обманул твое доверие. Наверное, ты ждешь от меня извинений… Но я не могу лицемерить. Будь у меня выбор — я поступил бы так же. Ты ведь знаешь меня.

— Я ничего от тебя не жду, — ее голос звучит безжизненно и глухо. — Знаю? О нет. Я понятия не имею, кто ты такой.

— Я не думал, что для тебя это важно. — Делаю глубокий вдох и долгий выдох. — И уж наверняка не важно сейчас. Но я расскажу, чтобы ты знала, кто я такой. Мое настоящее имя — Джайвел Хатфорд. Уроженец Аверленда, срединный королевский округ. Мой отец, Джейкоб Хатфорд, был баронетом и владел небольшим поместьем и скромными землями в западной части графства Эмбершир. Я был старшим сыном в семье и должен был наследовать титул, поместье и земли… Однако я всегда был упрям, как осел. С детства мечтал стать офицером и поступить на королевскую службу. Родители были против. И тогда я сбежал, присоединившись к вербовщикам в семнадцать лет. И почти сразу попал на юг, в Саллиду.

Приходится сделать паузу, чтобы прочистить горло. Украдкой бросаю взгляд на Вель: спина и плечи напряжены, взгляд по-прежнему опущен на гладкую деревянную столешницу. Не уверен, что ей интересно знать то, о чем я сейчас говорю, но другого шанса излить ей душу может не представиться. Возможно, вскоре история лейтенанта Джайвела Хатфорда останется лишь в ее памяти — хотя бы ненадолго.

— Я начал с простого солдата. Тогда я гордился тем, что всего добиваюсь сам, а не благодаря дворянскому происхождению. Неплохо продвигался по службе. Целых три года мне довелось прослужить в королевском флоте, в том числе гоняя пиратов у берегов Саллиды. Не знаю, слышала ли ты об Одноглазом… Легендарный пират. Неуловимый. Много крови он выпил — и у северян, и у южан. Я мечтал поймать его живым и получить за его поимку чин капитана. Дважды я был очень близок к мечте. В первый раз я лишил его глаза. А во второй раз он лишил меня свободы.

Слова внезапно застревают в горле — все еще больно было вспоминать тот страшный день, так безжалостно изменивший мою жизнь.

— Тогда я заманил его в ловушку, устроенную близ Туманных островов. Протаранил и взял на абордаж пиратскую шхуну. Но оказалось, что в ловушку угодил я сам. Нас окружили пиратские корабли. Сражение было недолгим. Нас взяли в плен. Большинству офицеров удалось освободиться — за них дали выкуп. Я бы написал родным, но Одноглазый не дал мне такой возможности. Я был продан вместе с остатком команды на торгах в приграничье Саллиды.

Вижу, как дрожат губы Вель, как сильно она сжимает пальцы, сцепленные в замок. Но она молчит, и я после паузы продолжаю:

— Первое время я еще пытался бороться. Говорил, что я северянин, но никто не обращал на это внимания. Первый хозяин, который купил меня на торгах, в ответ на попытку объясниться едва не вышиб из меня дух и пригрозил отрезать язык, если буду болтать. Второй хозяин… впрочем, ни к чему столько скучных подробностей. Скажу лишь то, что я посылал столько писем семье, своему боевому командиру и королю Аверленда, сколько мог передать с помощью случайных добрых людей… Надо ли говорить, что я не получил ответа и никто не явился меня выручать?

Дыхание перешибает, и я ненадолго умолкаю, погружаясь в воспоминания. Тяжело заново хоронить надежды, которые уже никогда не возродятся.

— Много позже я узнал, что родители умерли от легочной хвори. А лейтенант Джайвел Хатфорд в Аверленде значится погибшим в бою. И тогда я понял, что моя жизнь больше не имеет смысла. Что было дальше — ты знаешь. Когда я приготовился умереть… на Арене появилась ты.

— Я хотела тебя спасти, — ее дрожащий от гнева голос звонко рассек тишину пожираемой сумерками комнаты. — Тебя и других людей. А ты обманул меня. Втерся в доверие, манипулировал мной, пользовался моим телом, даже сына ждал только затем, чтобы можно было избавиться от Диего!

Светлые глаза мечут молнии, но у меня нет сил оторваться от них.

— Да. Я не стану оправдывать себя. Признаю, твой красавчик был нужен мне мертвым. Как ты сама понимаешь, я не мог сказать тебе всей правды, не мог сказать, что место в Сенате должна занять ты, как мать наследника. А потом… все стало сложно. Я полюбил тебя. А мои дети полюбили его. Я отменил казнь Диего, ради тебя и детей. Его смерть в самом деле была случайностью.

Некоторое время она смотрит на меня, губы дрожат, словно она хочет что-то сказать… Но в конце концов вновь отворачивается к окну и глухо бросает:

— Уходи.

— Может быть, ты никогда меня не простишь. Но надеюсь, однажды поймешь. Без смертей и крови войны не выигрываются, Вель. Мы покончили с рабством в Кастаделле, и это главное. Много жизней было принесено в жертву, но теперь…

— Теперь ты добился, чего хотел. Уходи.

Ее голос дрожит от обиды. Обида переполняет и меня самого.

— Да, добился, — горько хмыкаю я. — Моим домом была рабская конура, а стала трибуна на Арене. Моим богатством были ошейник и цепи, а теперь конь да меч. Любимая женщина была чужой женой, а теперь меня ненавидит. Мои дети… носят чужое имя и никогда не назовут меня отцом.

Она вздрагивает, бросает на меня пылающий жаром взгляд, ее губы то размыкаются, то снова сжимаются, но слова, рвущие ей душу, так и остаются невысказанными.

— Возможно, это больше, чем я заслужил. Просто знай: я люблю тебя, Вель. Тебя и наших детей.

Теперь я все сказал. Медленно, словно преодолевая толщу вязкого меда, поворачиваюсь и иду к двери. Каждый шаг дается с огромным трудом, ноги словно налиты свинцом. Часть души рвется наружу, хочет остаться с ней. Сейчас бы сгрести ее в объятия, надышаться запахом волос, прижаться губами к нежной шее. В грохочущем сердце еще теплится надежда, что за спиной раздастся тихое «Джай», что Вель подойдет, обнимет за плечи, прильнет к спине…

Но она молчит, а я берусь за ручку. Еще шаг — и тяжелая дверь разделяет нас — возможно, навсегда.

По эту сторону двери шаги даются легче. Выходя из поместья, бросаю взгляд на детскую деревянную лошадку, брошенную на лужайке. Габи и Алекса нет во дворе.

Что ж, так даже лучше.

Тяжело, как старик, взгромождаюсь на коня и направляю его прямиком к военным казармам.

Выступаем на рассвете.

====== Глава 58. Плесень на теле войны ======

Комментарий к Глава 58. Плесень на теле войны Глава пока не бечена!

От всей души благодарю доброго человека, пожелавшего остаться анонимным, за красивую карту места событий, нарисованную по моему криворукому наброску (особенно это актуально для данной главы):

https://i.ibb.co/thdzNzQ/image.jpg

Я в глубоком обмороке от счастья! :) 💖💖💖

Пробуждение вышло тяжелым и безрадостным. Тело затекло от долгого сидения в неудобной позе: половину ночи я провела в слезах за столиком у окна, уронив голову на сложенные руки, да так, видимо, и уснула. Несколько раз после тяжелой исповеди Джая порывалась вскочить с места и бежать вслед за ним, сказать, что все забуду и прощу: обман, обиды, предательство, лишь бы прижал меня к себе, лишь бы обнял, лишь бы его слова о любви и в самом деле оказались правдой… Но рассудок подсказывал, что бежать ночью пешком по улицам неспокойного города к Арене, где можно наткнуться на людей с не слишком благородными помыслами, было бы сущей глупостью. Надо дождаться утра, взять в спутники Кима, который умеет обращаться с клинком, и тогда уже искать Джая.

После того, как мы объяснимся — о, я очень надеялась, что это случится, и он перестанет смотреть на меня холодным, обвиняющим взглядом! — я должна расспросить его о том, что в конце концов происходит. Где он был все это время, почему позволил разграбить поместье, чего нам теперь ожидать, когда войска халиссийцев у границ перешли в наступление, а силы наших повстанцев ушли на столицу… Разобраться, кто с кем воюет и почему, было не так-то просто, мысли путались в голове. Я должна хотя бы понимать, что отобранное у нас добро послужит благой цели, а не станет кормить безжалостных убийц…

Голодный желудок напомнил о себе урчанием. Морщась, я размяла затекшее после тяжелого сна тело, подошла к зеркалу и попыталась разгладить всклокоченные волосы. Дети еще спали, но солнце встало, Сай вот-вот явится их будить.

Мне отчаянно, до холода в груди, до пустоты в желудке не хватало Лей. И дело не в том, что я не могла управиться с утренним туалетом без помощи служанки: война — не время для баловства с долгим принятием ванн, не время для изысканных причесок и роскошных нарядов с корсетами и кринолинами. Да и с водой пока трудностей не возникало: Аро давным-давно придумал, как закачивать воду в высокие чаны по длинным водоводам прямо из ручья; управлять нехитрым механизмом из нескольких рычагов и колеса с тех пор стало под силу даже слабым женщинам. Нет, мне недоставало утренней доброй улыбки Лей, ласковых слов, после которых охотно верится, что все будет хорошо, не хватало ее успокаивающих прикосновений к волосам… Я привыкла, что Лей знает ответы на все вопросы, может утешить словом, избавить от любой хвори снадобьем, исцелить душу добрым советом…

Но теперь ее не было. И мое сердце очень тревожилось от того, что она ушла в неизвестность.

Пока я приводила себя в порядок в купальне, Сай пришла будить детей и собирать их к завтраку. Когда мы все вместе спустились в столовую, нас уже ожидала Изабель. Она цепко вгляделась в мои покрасневшие глаза, в слегка опухшее после долгих слез лицо, и ее тонкие, плотно сжатые губы насмешливо изогнулись.

Ну и пусть. Она потеряла многое, но я тоже потеряла немало. Терять еще и Джая ради того, чтобы избежать ее осуждения, я больше не собиралась.

— Мамочка, а ты сегодня опять поедешь в Сенат? — как обычно, оживила обстановку за завтраком жизнерадостная Габи.

— Обязательно, милая. Но сначала мне придется проверить поля. Я постараюсь не слишком долго, чтобы успеть до отъезда в Сенат поиграть с вами.

— А Джай сегодня придет? — насупив бровки, что придавало ему забавный вид, спросил Сандро.

— Он обещал мне сделать лук, как у папочки! — перебив брата, поведала Габи.

— А мне… а мне сделает настоящий меч! — Сандро не хотелось уступать лидерство сестре.

Я невольно улыбнулась, глядя на две детские мордашки, полные искренней надежды.

— Не знаю, мои дорогие. Сегодня я постараюсь с ним встретиться и спрошу, сможет ли он прийти повидать вас.

— Джай не придет, — раздался вдруг голос Изабель. — Сегодня он ушел на войну.

— Что?.. — вилка едва не выпала из моих рук.

— Разве он вчера не сказал? — свекровь ехидно усмехнулась и прищурилась. — Интересно, о чем вы тогда говорили? Войска Кастаделлы сегодня утром спешно выступили в сторону границы.

— Но разве Джай… Он ведь даже не готовился! Неделю назад из поместья забрали всех лошадей, а теперь…

— То были халиссийцы, — повела заострившимся плечом Изабель. — Как оказалось, халиссийцы и остальные рабы… то есть бывшие рабы — теперь воюют друг против друга. Чем ты там занимаешься, в своем Сенате, если даже этого не знаешь?

— О Творец… — выдохнула я, только теперь понимая, что на самом деле произошло. — Значит, приказ отдавал не он!

Как от меня так долго могло ускользать очевидное?! Я и подумать не могла, что повстанцы разделились именно так! А ведь и правда — среди воинов, грабивших поместье, были одни халиссийцы… И Хаб-Ариф теперь с ними, и Лей… А Джай ничего не знал об этом!

— Не он, — нехотя признала Изабель.

— Что я наделала! — воскликнула я в отчаянии и схватилась за голову. — Я ведь прогнала его! И теперь он ушел, и он… он…

— Мамочка, а Джай умрет на войне? — тихо спросила Габи, наблюдавшая за моими метаниями.

— О-о-о! — застонала я и вскочила из-за стола.

— Джай не умрет, — со знанием дела ответил Сандро. — Он сам всех убьет!

— Боишься? — Изабель силилась изобразить улыбку, но у нее получалась лишь нервная гримаса. — Ничего, побудешь немного в моей шкуре. Я потеряла мужа и первенца на этой проклятой войне, а Диего… Диего… — она всхлипнула и опустила голову. — Мой бедный мальчик…

Но дальнейших причитаний я уже не слушала — стрелой вылетела из столовой, прямиком к выходу, через лужайку к воротам.

Никогда еще я не видела город таким пустым. На Арене теперь ютились только немногочисленные женщины с детьми да искалеченные в сражении под Кастаделлой мужчины. Ни патруля на улицах, ни цокота конских копыт, ни отрывистых команд десятников, тренирующих свои отряды…

Мужчины ушли.

В немом потрясении я бродила по городу, пытаясь осознать произошедшее. Ноги сами привели меня к поместью Эскудеро. Ворота открыл трясущийся от старости привратник, хозяевам обо мне доложила робкая девочка-подросток из бывших рабынь.

Но в господских покоях я застала только хозяйку — всю в слезах. Она обнимала своего перепуганного сына Бенито и заходящуюся плачем полугодовалую дочь Инес.

— Пауль ушел, — сообщила Лаура, захлебываясь рыданиями. — Сегодня на рассвете, вместе со всеми. Они все ушли.

— Все? — глупо переспросила я.

— Все… Из сенаторов остались только дон Карлос и дон Леандро, из-за почтенного возраста. А остальные… даже Стефану ди Альба пришлось уйти! Пауль сказал, что Сенат на время войны будет представлен женами ушедших сенаторов. Город остался на нас, понимаешь, Вельдана?

— Понимаю, — я присела рядом и отобрала у безутешной подруги вопящего младенца. — Успокойся, милая, ты пугаешь детей. Нам теперь придется быть сильными.

— Тебе легко говорить! — еще пуще зарыдала Лаура. — Ты уже оплакала мужа, а Пауль… Я не могу, не хочу его потерять!

— И не потеряешь, — уверенно сказала я, будто была причастна к тайнам будущего. — Он вернется.

И Джай вернется. О боги, пусть он вернется. Как я могла быть такой черствой, будто старый сухарь?! Почему не обняла его на прощание? Почему отпустила любимого на войну, не облегчив тяжести на его сердце? Без благословения любящей женщины…

Я дождусь его, чего бы мне это ни стоило. Пусть только вернется ко мне…

— Что тут думать! — генерал Серрано с размаху опускает кулак на перевернутую вверх дном пустую бочку, отчего глиняная кружка, стоявшая на ней, подпрыгивает, переворачивается и с грохотом разбивается у начищенных генеральских сапог. Я смотрю на него, и мне мерещится Диего Адальяро — генерал так же статен, так же хорош собой и так же горяч, хотя и не столь молод. — Промедление просто преступно! Сейчас мы сильны как никогда, и наши победы это только доказывают! Нельзя останавливаться у границ, мы должны раздавить раненую гадину в ее же гнезде!

Не обратив внимания на судьбу своей кружки, генерал Серрано вскакивает и принимается расхаживать взад и вперед по просторному штабному шатру, всем своим видом выражая готовность немедленно ринуться в бой.

В отличие от него, генерал ди Дальва внешне сохраняет полную невозмутимость. Этот хмурый человек с квадратной челюстью и изогнутым орлиным носом не склонен принимать скоропалительных решений и тщательно обдумывает каждый свой шаг. Можно не сомневаться: если маршал примет решение наступать дальше в глубь халиссийского логова, он не станет оспаривать его, однако готовиться к наступлению будет основательно и детально.

Генерал Гильермино, высокий грузный мужчина, очевидно, предпочел в дебаты не вступать и вместо этого выковыривает острием кинжала грязь из-под ногтей.

— Мы стоим на пороге исключительных событий! — продолжает горячиться генерал Серрано, сверкая черными углями глаз. — Еще ни разу регулярные войска Саллиды не продвигались в Халиссийскую пустыню глубже десяти лиг от границы! Мы не должны обмануться мнимой победой, мы обязаны покончить с многоголовым пустынным дьяволом раз и навсегда!

— Солдаты у нас не семижильные, — спокойно вставляет генерал Валтеро, поигрывая кончиком дымящейся трубки. Крепкий, коренастый мужчина средних лет, в хорошей физической форме. Впрочем, все присутствующие здесь доны сохранили прекрасное сложение — никто не разжирел на казенных доходах. «Дутых» военачальников тут нет, каждый из них имеет за плечами опыт долгой войны.

— Солдаты Саллиды как никто иной привыкли к сражениям, — с гордостью, достойной истинного патриота, возражает ему полковник Сарто. Этот малый из кожи вон лезет, чтобы выслужиться перед начальством и получить генеральский чин.

— К удержанию границ и отдельным местечковым стычкам, но не к битве за битвой. Раскройте глаза, господа: люди истощены, им нужна передышка.

— И каждое из этих сражений делало нас сильнее! — не сдается генерал Серрано, явно стремясь произвести впечатление на маршала. — Мы освободили свои города, мы отбросили врага обратно к границе, но нельзя останавливаться! Пока мы будем отдыхать и восстанавливать силы, у дракона вырастут новые головы вместо отрубленных, и они снова двинутся на нас!

— Что думаете вы, полковник Хатфорд? — обращается ко мне молчавший доселе маршал ди Мендес, умудренный годами и убеленный благородной сединой.

Голоса и прочие звуки в огромном штабном шатре стихают, и все взоры устремляются на меня. Дружелюбия и поддержки нет ни в одном из них. Кто-то презирает меня как бывшего раба, кто-то опасается мести униженного северянина, кто-то видит во мне ловкого обманщика, кто-то считает плетущим интриги честолюбцем. Но никто не смеет выразить мне недовольство открыто. Я веду за собой сборные войска из бывших рабов и черни, а эти парни составляют грозную силу.

— Вам не понравится то, что я скажу, благородные доны, — невозмутимо начинаю я. — И все же я скажу это. Такие легкие победы и охотные отступления врага кажутся мне подозрительными. Насколько я знаю халиссийцев, когда они вступают в бой, то дерутся до последнего человека, способного держать оружие.

— Вы полагаете, это какая-то хитрость? — хмурится маршал.

— Бросьте, господа! — фыркает генерал Серрано. — Хитрость? У халиссийцев? Да, они сильны и выносливы, как львы, яростны и беспощадны, как акулы, но хитростью эти твари не отличались никогда! Они признают лишь прямую атаку. И если они отступают — значит, боятся нас, уж поверьте моему опыту.

Я сказал бы им о том, что теперь среди вражеских командиров есть Зверь, которого я лично обучал некоторым военным премудростям. И теперь видел в череде этих странных отступлений хорошо продуманный план. Но едва ли меня захотят слушать.

Отодвигаю бочку, стоящую передо мной, и начинаю чертить на спрессованной в камень сухой почве приграничья карту Халиссинии.

— Смотрите. Здесь мы. Здесь они. Пока мы по эту сторону перешейка, с юга, в Халиссийском заливе, нас прикрывают корабли. С севера — горы. Вот здесь — пустыня. Халиссийцы, как доносит разведка, отступают к северо-востоку. Не к южной части, где есть хоть сколько-нибудь плодородная почва, города у берегов скудных речушек и просторные саванны. А в пустыню, где нет ничего.

— И что? Они просто надеются, что мы за ними не двинемся, жалея свои задницы.

— А может быть, они как раз надеются на обратное? Что, если это просто ловушка? Халиссийцы отступают на северо-восток, мы идем за ними. В то, что южные города пусты, как доносит наша разведка, я не слишком верю. Возможно, их силы рассредоточены: часть двинулась в горы, часть затаилась на юге, где мы не можем их обнаружить. Если мы пойдем за перешеек и повернем к северо-востоку, объятия смерти могут сомкнуться, и нас сожмут в кольцо.

— Ваша подозрительность похвальна, — с издевкой произносит генерал Серррано, и я вновь поражаюсь его сходству с красавчиком Диего. — Однако стоит верить разведке: южные города брошены. На островной части Халиссинии теперь заправляют пираты, вдоль южного побережья растянулся саллидианский флот. Сведения разведки абсолютно достоверны.

— Погодите, генерал Серрано, — вмешался маршал. — Пусть полковник Хатфорд договорит. Что вы предлагаете, в таком случае?

— Оставить часть войск у перешейка, на случай атаки с гор. А часть должна двинуться на юг. Если засада все же есть, мы так или иначе ее обнаружим. Они не рассчитывают на такой наш маневр и едва ли оставили там значительные силы. Мы разобьем их там, и только тогда, вытянувшись в дугу, прочешем весь юг и пойдем на север.

— Что за глупость! При таком маневре мы потеряем не меньше месяца! Месяца изнурительного, бессмысленного перехода по засушливым землям! Да после этого наши солдаты уж точно проклянут весь штаб. При этом подчистив остатки запасов. А кто нас будет кормить во время перехода по пустыне?

— Провиант можно доставлять на кораблях — они могут пойти вверх по реке…

— Так может, предложите нам еще и поселиться там? — фыркнул генерал Серрано.

— Довольно! — рявкнул маршал. — Не превращайте совет в балаган. Пора принимать решение. Голосуйте, господа: идем в наступление на северо-восток, как рекомендует генерал Серрано, или в обход через южное побережье, как советует полковник Хатфорд.

В исходе голосования даже не сомневаюсь. С грустью смотрю на то, как нарисованную мною на сухой земле карту затаптывают сапогами. Маршал отдает распоряжение наступать, но я ловлю на себе его задумчивые взгляды. Мне кажется, в его выцветших глазах таится тревога.

Почтовая служба теперь работала из рук вон плохо, никто не разносил письма по домам, поэтому каждое утро я начинала с того, что бежала к зданию муниципалитета, куда ежедневно доставляли почту. И стоять бы мне день ото дня в огромной толпе таких же женщин, ожидающих вестей с мест сражений, если бы для благородных дам не предусматривалось отдельного помещения, где корреспонденцию выдавали вне очереди.

Первым делом все взоры устремлялись к спискам погибших, что выводились мелом на огромной черной доске. Замирая от холода, что непонятно откуда проникал в грудь и замораживал сердце — в такую-то жару, — я искала в списках имя Джая и, не обнаружив его, облегченно выдыхала. Разумеется, я понимала, что пока известия доходили с восточной границы до западных берегов Саллиды, они устаревали по меньшей мере на неделю, но женское сердце склонно цепляться даже за призрачную надежду.

Затем немолодая высокая женщина из бывших рабынь, обученная грамоте, искала на аккуратно сложенных клочках бумаги, пергамента, а то и исписанных обрывках ткани мое имя и не находила его. После этого принимала очередную мою короткую записку, и я в смешанных чувствах уходила домой.

Его нет в списке убитых — и это согревало душу.

Он не ответил мне ни разу — и это разрывало ее на части.

Приходила домой и сразу садилась за стол, отмеряла крохотный кусочек бумаги, потому что теперь ее приходилось экономить, и снова пыталась вместить в него всего несколько слов.

«Джай, — писала я в каждой своей записке. — В поместье все хорошо, дети здоровы. Прости меня, если можешь. Прошу тебя, живи. Возвращайся домой».