Рай-1

11

Температура тела поднималась очень, очень медленно. Выход из криосна – непростой процесс, каждая клетка тела должна оттаивать по собственному графику. Спешка в этом деле недопустима.

Процесс начался. И как только температура тканей поднялась выше нуля, мозг снова начал функционировать.

Пришел сон, настоящий сон. Не такой, когда ворочаешься с боку на бок, а глазные яблоки под закрытыми веками вращаются, и не медленное шевеление медведя в зимней спячке. Саша Петрова спала в своем хрустальном гробу, и ее сердце делало один удар в сутки. Пальцы лежали расслабленно вдоль бедер, грудная клетка поднималась и опускалась незаметно. Глаза были закрыты.

Когда порог активности нейронов был пройден, импульсы запрыгали по синапсам, ионы потекли по привычным каналам. В затихшем мозгу зародилось нечто вроде мысли – беспорядочные вспышки, искры, что со временем стали обретать форму.

Она видела сны. Один за другим оживали органы чувств.

В своих грезах она слышала звук, похожий на шум волн, разбивающихся о берег. Она узнала ритм, особую мелодию. Ей снилось Черное море у берегов Севастополя.

Сашенька. Мне кажется, я четко сказала.

Поначалу сон не был сколько-нибудь связным. Просто беспорядочный набор чувственных впечатлений. Вкус ирисок и соли на коже первого парня. Его звали Родион, и он всегда хмурился, когда смотрел на нее, словно боялся, что она ему понравится. Она иногда касалась языком его бицепса или коленки, чтобы почувствовать вкус соли, и смеялась, а он притворялся, что это сексуально. Она вспомнила, каким на ощупь был купальник тем летом. К концу сезона он совсем износился, потому что она плавала каждый день. Соль и слишком много солнца, но кого это волновало? Она была молода. Соль на ее губах. Сейчас, во сне. Она облизнула губы.

(В другом месте, очень далеко, ее рот шевельнулся, но лишь едва. Чтобы коснуться языком губ, ей потребовались бы дни, недели, но во сне все идет своим чередом.)

Сашенька, в тебе нет жесткости.

«Никто меня так не называет, – сказала она. – Никто не имеет права называть меня Сашенькой, кроме…»

Тебе не суждено быть солдатом.

Мама.

Голос матери. Заладила одно и то же. Ты недостаточно хороша. Ты никогда не будешь достаточно хороша. Петрова знала, что может провести всю жизнь, мотаясь по миру, и никогда не выйти из тени своей матери.

Тем летом… Мать метила на должность директора Службы надзора. Это означало необходимость очаровать множество военных и запугать множество гражданских чиновников. А также первый настоящий отпуск за много лет. Она полетела на Землю, к морю, где могла пожимать руки грузным старикам и флиртовать с ними, и дочь взяла с собой. Волосы матери выглядели как пушистое облако. Они были предметом ее тщеславной гордости и, как и все остальное в ней, оружием. Благодаря им она имела внушительный вид. Свирепый, как у гривастого льва. Люди, с которыми она работала, предпочли бы иметь дело со львом.

Во сне Петрова смеялась.

(Воздух стал накапливаться в легких, облачко углекислого газа подлетело к ослабевшему горлу, готовясь вырваться наружу в следующем месяце.)

Жизнь научила солдат быть жесткими. А ты, моя девочка, не жесткая.

Однажды летом мать надела платье. Саша никогда раньше не видела ее без формы. Платье было из блестящей ткани, тревожно-красного цвета. В конце пирса устроили танцевальную площадку, и мать стояла под светом фонарей, вытянув одну руку. Ее глаза и волосы блестели. Саша подошла к матери, ступая босыми ногами, покрытыми горячим песком, по серебристому деревянному настилу.

Нет, нет.

На ней танцевальные туфли и белое платье, такое длинное, что она боялась наступить на его подол. Она шла по пирсу к матери, желая подхватить юбки, но не желая выглядеть как ребенок.

Казалось, пирс тянется бесконечно. Он становится все длиннее, а мама с каждым шагом все дальше.

Неожиданно Сашу стремительно обогнал солдат в белой форме. Он подошел к Екатерине и взял ее за руку. Его волосы были обриты, татуировки и пирсинг – удалены. Даже его руки в безупречных светло-серых перчатках выглядели иначе.

Вместе они начали двигаться под музыку, которую Саша не слышала.

Это был Родион. Ее парень. Тот, с кем она плавала каждый день. Теперь он танцевал с ее мамой.

Одетый как солдат. Курсант в форме офицерской школы Службы надзора. Очевидно, он-то был достаточно жестким. Он-то был достоин.

Над головами танцующих пролетали беспилотники, сканируя берег моря в поисках тех, кто мог бы помешать празднику. Два танцора двигались в такт. Саша завороженно наблюдала, как они покачиваются и кружатся.

Потом песня, видимо, закончилась, потому что они остановились.

Новобранец отступил от Екатерины. Повернулся и посмотрел на нее, на Сашу. Поманил пальцами, затянутыми в безукоризненно белую перчатку.

Во сне его лицо оставалось в тени. Глаз не было видно совсем.

Саша опустила взгляд на протянутую ладонь. Покачала головой, обхватила себя руками, словно защищаясь от морского бриза, и отступила назад, чтобы освободить место танцорам. Курсант снова повел Екатерину в танце – и они кружили, кружили, кружили, и когда мать вернулась на дачу, она потратила час, чтобы смыть с лица макияж и соль.

Почему юная Саша не взяла предложенную руку? Почему не пошла танцевать? Боялась материнской ревности?

Боялась собственной матери? Ни один ребенок не должен бояться…

«Привет», – сказал Сэм Паркер.

Он был рядом. Она не видела его, только чувствовала: его кожа касалась ее кожи, губы возле ее ключицы. Его руки обнимали ее.

(По левой руке пробежала судорога, слабое шевеление мышечных волокон. Пальцы сжались в кулак. Теперь она двигалась быстрее – кое-что изменилось.)

«Мне нравится эта часть сна, – решила она. – Но, Сэм, мне надо сосредоточиться на работе».

Хотя… здесь, в глубоком космосе, где никто не видит, она могла бы сделать небольшое исключение.

Родион был красавчиком. Долговязый, с острыми локтями и коленками, взгляд проникновенный – глаза поэта. Жаль, он так нервничал. Так боялся. Боялся заниматься с ней любовью, иногда боялся даже прикоснуться к ней. Слишком боялся, что сделает ее мать, если узнает.

На танцполе он положил руку на бедро партнерши. На теплый мягкий изгиб ее бедра. И не боялся.

К тому времени из него сделали солдата.

«Жесткий», – повторяла ее мать как мантру.

Ты недостаточно жесткая.

Я запрещаю тебе вступать в Службу надзора. Ты никогда не станешь солдатом.

Сэм Паркер взмахнул рукой, и Екатерина Петрова исчезла. Невероятно, что кто-то мог заставить Екатерину Петрову исчезнуть! И Родион, Родион тоже исчез, превратился в тень в солнечных бликах и пене волн. Паркер остался. Паркер там, с ней, в ее крошечном обиталище. В ее стеклянном гробу.

«Прости, – сказал он. Он был над ней. Вокруг нее. Капсула была недостаточно большой для них обоих, но – о, она была идеального размера. – Я знаю, тут немного тесновато. Мне просто нужно поговорить с тобой».

«Да? И что же такое важное ты хочешь сказать, забравшись ко мне в постель? Какое секретное послание ты принес, Сэм Паркер?»

«Нужно, чтобы ты проснулась», – проговорил он. Коснулся ее плеч. Встряхнул.

Сильно.

(Ее тело начало биться в конвульсиях, но словно в замедленной съемке. Веки приоткрылись, но глаза закатились. Конечности дергались, грудь вздымалась, не хватало кислорода.)

«Нет времени», – поторопил он.

Она начала поворачиваться к нему. На пляже в Севастополе она вытянула одну руку и погрузила пальцы в песок. Пальцы стали мокрые, липкие. Она почувствовала запах…

Крови.

(Кровь брызнула ей на лицо, когда она уткнулась носом в стекло капсулы, кулаки колотили по стеклу, ноги пинали, она кричала, завывала и отплевывалась, все тело вопило от тревоги.)

«Нас атаковали, – сказал Сэм Паркер. – Корабль получил серьезные повреждения. Тебе нужно проснуться».

«Что? Нападение? Невозможно», – рассмеялась она.

Он исчез.

Море исчезло. Один за другим исчезали предметы.

Облако. Пристань. Севастополь. Все быстрее и быстрее. Солнце.

Вдруг стало очень, очень холодно, и все вокруг промокло от крови.

Петрова открыла глаза.

Сирена отчаянно вопила. Петрова была невесома, обнажена и парила в облаке осколков кровавого стекла – все, что осталось от ее капсулы. Корабельная сирена в темноте завывала, включенная на максимальную громкость.

Нет.

Нет!

Она поняла, что это шумит не корабль. Крик исходил из ее собственного горла.