Рассветный шквал

Глава X

Если запрокинуть голову и долго-долго смотреть в небо, рано или поздно появляется ощущение полета. Кажется, что твердая опора выскальзывает из-под ног и бескрайняя синь ласково принимает тебя в объятия. И спешащие куда-то по своим делам, со своими заботами-хлопотами облака становятся ближе. Так близко, что видно каждый бугорок, каждую впадинку, скрывающую лиловую тень, игру солнечных бликов. А самый легкий ветерок, едва шевеливший перед тем волосы на макушке и едва тронутую желтизной листву, вскипает могучей силой урагана и несет, несет тебя, будто паутинку над подернутой рябью стремниной Отца Рек.

Не дано человеку лететь, как птице, но, почувствовав стремительную легкость, я невольно раскинул руки, уподобляясь крылатым. Еще теплый, но пронизанный ароматом незаметно подкравшейся осени воздух ворвался в легкие, опьяняя куда сильнее ржаного повесского вина.

Все это вкупе — небо с чередой розоватых облаков, подкрашенных склоненным к горизонту светилом; воздух, напоенный запахом провяленных летним пеклом трав и ночной сырости начавшегося яблочника; трепещущие кроны деревьев, где зубчатые края листьев несмело подернулись золотом и багрянцем, но ближе к жилкам густая зелень еще не торопится уступать свои права, — щемящей истомой ворвалось в душу, исторгая из глаз предательскую влагу умиления, а из груди буйный крик восторга.

Конечно, я и не подумал заорать, чтобы не быть принятым своими спутниками за умалишенного. Но, должен признать, долгожданное освобождение из подземной тьмы того стоило…

Когда мы, уже отчаявшись, блуждали по пещерным промоинам и ходам скорее для того, чтобы иметь хоть какую-то цель, а не сдаться, опустив руки, главной моей мечтой стало — увидеть небо. Синее безоблачное или затянутое снеговыми тучами — все равно. Лишь бы не грязный сырой свод. Вот ради этого стоило выжить. Не только ради этого, конечно… Просто небо казалось воплощением мечты о спасении.

И когда, почти отчаявшись, голодные — последние припасы пришлось растягивать, ведь никто не знал, сколько еще продлится заточение, — мы вдруг ощутили легкое дуновение свежего ветерка, а через три сотни шагов в узком провале мелькнула зажатая скалами синева, мне захотелось упасть на колени и молиться. Просить у Сущего Вовне прощения за вольные и невольные прегрешения. Но вместо этого пришлось прикрикнуть на Желвака, норовившего первым выбраться на свет. Кто мог сказать, что ожидает нас снаружи? Нет ли какой нежданной беды?

Сперва стоило выглянуть осторожно, осмотреться.

Никогда не претендовал на роль отважного воина, грудью встречающего опасности. Храбрости в моей душе всегда было ровно столько же, сколько у чернохвостого суслика. Но в данной ситуации трусость, как и разумная осторожность, были только на пользу.

Тем более что кто-то же должен быть первым. Желвак для этого дела явно не подходил. Не годились также Гелка — ребенок, что с нее взять — и Мак Кехта, раздавленная горем. А Этлен остался глубоко под землей. Навсегда.

Вот уж не думал, не гадал, что всерьез буду скорбеть о смерти сида. Остроухого. Да еще из свиты ярла Мак Кехты. И тем не менее я скорбел.

До Этлена мне не доводилось встречать перворожденного, начисто лишенного присущих им высокомерия и надменности. И это несмотря на его возраст, который вообще никак не укладывался в моей смертной голове. Общение с телохранителем феанни давалось мне легко и просто, как со сверстником, товарищем по детским забавам. Не долго длилось наше знакомство, но я успел привязаться к седовласому сиду.

Дня три тому назад, если я правильно оцениваю прошедшее время, мы напоролись на гнездо стуканца. Общеизвестно, что звери эти на лето залегают в спячку. Но каким образом устраивают берлоги, где прячутся, не знает никто. Вернее, не знал. Теперь я знаю. Если выживу, отправлюсь в Вальону — меня ученые из Академии на руках носить будут и драться станут меж собой за право слушать воспоминания недоученного старателя.

Летуют, если можно так сказать, подземные убийцы в округлых логовищах, выгрызенных в камне. А может, и не выгрызенных, а промытых водой. Ведь крошить зубами известняк даже самый безмозглый зверь поостережется.

Я так думаю.

Поздно я почувствовал вонищу. Ох поздно… И то сказать — из-за постоянной сырости гундосили все немилосердно. Круглые сутки быть окруженным холодным камнем — какое здоровье успешно справится с таким испытанием? Впрочем, может, перворожденных насморк и не трогал. Я не проверял. Но откуда ж им было знать, что за запах издает стуканец?

Зверь рванулся в наш ход из бокового отнорка. В свете коптящего факела мне удалось различить круглую башку, без малейшего намека на уши, веретенообразное тело в полторы сажени длиной и багряный огонек, отразившийся от влажно блестящих резцов… Знакомое до боли обличье. В общем, уроженец Империи меня поймет. Слепыш — зверек вполне обыкновенный в наших землях. Чумазые дети арендаторов частенько развлекаются тем, что заливают их норки водой, а когда мокрый, весь в слипшейся шерсти, ополоумевший грызун выскакивает на солнечный свет, бьют камнями. Жестокая забава. Взрослые оправдывают их, говоря, что слепыш вредит посевам. Не знаю. Может, и вредит. Сейчас речь не об этом.

Увеличьте слепыша раз эдак в двадцать-двадцать пять, и вы поймете, что такое стуканец.

Если мелкий вредитель, враг земледельцев, запросто способен прокусить желтыми зубами ладонь, то его крупный северный собрат перекусывает человека пополам. Или сида. Не думаю, чтобы он способен был различить на вкус расовую принадлежность.

Движения стуканца были стремительны и молниеносны. Даже поражающий меня быстротой реакции Этлен оказался застигнут врасплох. Ладонь старика едва успела лечь на рукоять правого меча, а зверь уже схватил его поперек туловища. Подбросил вверх, ударяя о низкий свод пещеры.

До ушей моих долетел отвратительный хруст ломающихся костей, скрежет крепких зубов по звеньям кольчуги.

Этлен умер без звука. Не знаю, успел ли он в полной мере осознать, что случилось, но покинул наш мир настоящим воином. Таким, каким прожил всю бесконечно долгую жизнь.

Нам повезло, что тупой зверь, вместо того чтобы продолжать убивать, с упорством, достойным лучшего применения, трепал уже безжизненное тело перворожденного.

Сзади затопали грубые сапоги Желвака. Испуг заставил его броситься прочь. Плевать, пускай спасает свою шкуру.

Мне в грудь с визгом уткнулась Гелка.

Лихорадочно соображая, как же спастись, я попытался передвинуть себе за спину окаменевшую Мак Кехту. Она не поддавалась, застыв столбом. Стояла, не отрывая глаз от безжизненного тела Этлена, который, как я знал, был сиде в последнее время ближе родного отца.

Что же делать с ней?

Взяв за локоть, я попробовал потянуть сильнее.

— Феанни. — Несмотря на трясущиеся поджилки, слова старшей речи сами сорвались с языка, почти без усилия со стороны головы. — Феанни, гав' амах. Госпожа, уходим отсюда.

Мак Кехта лишь тряхнула головой, словно лошадь, отгоняющая слепней. И осталась стоять.

Стуканец наконец оставил в покое изломанную фигуру, уже и не напоминавшую отважного перворожденного — так, куча окровавленного тряпья. Поднял голову. Со свистом втянул ноздрями воздух…

Конечно же! Зверь идет на тепло. А у меня в руках горящий факел. Но, с другой стороны, погаси огонь — и в кромешной тьме мы окажемся еще более беззащитными. Хотя куда уж более?

Единственный из нас боец лежал мертвым. Я сильно сомневался в своей способности защитить кого бы то ни было, несмотря на всю решимость отчаяния.

Именно отчаяние заставило меня вызвать в памяти формулу, позволяющую исторгнуть струю пламени и потянуться к Силе.

Ощутив мощь магической энергии, я охнул и задержал дыхание. Получилось! И без всякой предварительной концентрации, сосредоточения, самоуглубления, всего того, что упорно вколачивали в голову на занятиях в Школе.

Клокочущая лента ярко-желтого огня сорвалась с моей ладони, устремляясь навстречу атаковавшему нас в этот миг хищнику. Мгновение — и пламя обняло его плотным коконом.

Да, с вонью живого стуканца могла поспорить только вонь стуканца сгорающего. От невыносимого смрада запершило в горле, слезы навернулись на глаза. А тут еще издыхающая тварь тоненько завыла. Нечто напоминающее комариный писк, во много раз усиленный и помноженный на боль и смертную муку.

Звук безжалостным обручем сдавил виски. Оглушенная Мак Кехта приземлилась на пятую точку. Гелка, зажимая уши ладонями, дернулась вправо, потом влево, упала на колени.

Я отпустил Силу, давая угаснуть ослепительному свечению. Стуканец больше не подавал признаков жизни. Черный жирный дым клубился над его бесформенной тушей.

Напряжение покидало меня, оставляя взамен противную дрожь и предательскую слабость.

Выжили.

Вот главное…

И запоздалая мысль — а как же Этлен? Что мы теперь стоим без его опыта и закалки?

Теперь, вдыхая осенний прохладный воздух, я вспоминал, как страшный сон, все произошедшее под землей.

Помощи ждать ни от кого не приходилось. И девочка, и сида были в шоке от смерти телохранителя. Желвак куда-то удрал. Впрочем, когда я укладывал перворожденного на вечный сон в бывшем логове стуканца, он явился, поскуливая, словно побитый пес. Ну что с такого возьмешь? Даже желание обругать по-черному растворилось само собой.

Мечи Этлена взяла Мак Кехта. Кто бы возражал? Во-первых, это ее право как ближайшего к погибшему существа. А во-вторых, воительница достаточно умело владела оружием. Хотя, конечно, ни в какое сравнение с мастерством старика ее навыки идти не могли.

Вот так и вышло, что в обнаруженный разлом первым выбрался я — не маг и не воин, а простой работяга, волею случая взявший на себя ответственность за более слабых.

Вылез. Огляделся. Лес как лес. Буки, рябины, заросли орешника. За время нашего полудобровольного заточения осень вступила в свои права. Оно и понятно. Север есть север. Это у меня на родине в яблочник еще ходят в туниках и широкополых шляпах от солнца, чтоб, не ровен час, голову не напекло.

Осень чувствовалась не только по жухлой траве и тронутым желтизной листьям, но проникала в ноздри едва ощутимым запахом легкого ветерка. Слабенькой, но все же заметной сыростью. Должно быть, отмахали мы по подземным путям не мало. Где-то неподалеку Аен Маха — река не столь широкая, как Ауд Мор, но все же полноводная и могучая. Она вливается в неспешный поток Отца Рек неподалеку от самой северной оконечности выгнувшихся дугою Железных гор.

Если так, нужно идти на восход солнца — мимо реки не промахнемся. Переправимся, а там до Лесогорья рукой подать. А это уже Ард'э'Клуэн. Фактории, поселки рудокопов.

Я так размечтался, что чуть не забыл о своих обязанностях по отношению к спутникам. Сперва стоило развести костер, согреться — ведь холодина в пещерах стояла непереносимая. Нет, конечно, переносимая, мы же ее выдержали, но постоянное чувство холода угнетало. У меня разболелись плечевые и коленные суставы. Вроде бы и не старый еще, а сырость и сон на студеной земле дают себя знать. Плюс работа каторжная, на которой надрывал себя ради призрачной выгоды, желания скопить малую толику на спокойную сытую жизнь.

От болей в костях помог бы отвар листьев березы с крапивой и цветками фиалки. Еще не худо примочки поделать из собранных весной соцветий бузины и ромашки. Да о каких примочках сейчас может идти речь? На отвар худо-бедно частей набрать можно, если только без фиалок. Они здесь не растут — слишком уж нежные и теплолюбивые.

Мечтать об отваре целебном можно, но для всех будет лучше просто вскипятить водички да заварить ягодного чая, который протаскал в вещмешке полтора десятка дней. Ведь под землей попить горячего не удавалось по той простой причине, что никак не находилось топлива. Конечно, будь я настоящим магом, прошедшим как положено посвящение и доступ к амулетам, добыть огонь не составило бы труда. А так… С горем пополам растянули запас факелов.

Да много ли пользы — рассуждать без толку. Бурокрылку рифмами не прокормишь, как любил повторять учитель изящной словесности Ратон из Килака. Он любил, чтоб его называли полностью. Словно великого поэта прошлых лет. Читал нам свои стихи. Как сейчас помню:

Ничего особенного, но меня за душу трогало. Хотелось самому попробовать срифмовать строчку-другую. И рифмовал ведь. Листки папируса, исчерканные моими поэтическим изысками, остались ждать своего часа в тайнике под половицей спальни учеников. Удирая, я забыл о них совершенно.

Пришлось отправить Желвака в лес за хворостом. Бывший голова побурчал под нос для порядка — он не он будет, коли не повозмущается чуток — и пошел. Я вывернул содержимое изрядно похудевшего мешка на траву и принялся его изучать. Мясо закончилось дней пять назад. С тех пор я выдавал на привалах по горсти муки и маленькому кусочку сала. Не знал, на сколько растягивать придется. Мак Кехта от муки гордо отказалась. Я не настаивал. Не хочет — не надо. Ишь, какие мы благородные. Предпочтем ноги протянуть, а дрянь всякую есть не станем.

Остатками воды из меха залил котелок. Искать ручей не было ни сил, ни особого желания: завтра будет день — найдем. Приготовил две рогульки, снял дерн в том месте, где надумал костер развести.

Мак Кехта сидела, привалившись спиной к дереву, и угрюмо наблюдала за мной. А может, и не за мной, а сквозь меня, куда-то в одной ей ведомую даль. Да, не позавидуешь ее судьбе. Терять близкого за близким. Тут уж поневоле озвереешь, начнешь резать направо и налево тех, кого считаешь виновниками несчастий. Дурацкая у меня привычка: всякий раз спрашивать себя: а как ты поступил бы на месте того или иного, Молчун?

Не знаю, не знаю. В шкуру Мак Кехты мне не попасть, видно, никогда. Родные, по всей видимости, постарались как можно скорее забыть меня, а быть может, и отреклись прилюдно пред лицом суровых жрецов. Уж отец точно. Брат был совсем ребенком, вряд ли меня помнит. Только мать может хранить воспоминания о непутевом сыне.

А способен ли я на безумный отчаянный поступок, если узнаю о гибели родных? Положа руку на сердце, признаюсь: скорее всего нет. Не помню я их. И память стерлась, оставив лишь неясные образы — легкую дымку, которую легко заслоняет плотная пелена жизни нынешней…

Гелка подползла поближе. Бедняжка с трудом ходила после пережитого ужаса со стуканцом. Почему-то ее гибель Этлена поразила еще больше, чем сиду. Мне доводилось слышать о горячке после сильного испуга или расстройства, вызванного смертью близких. До такого, хвала Сущему Вовне, дело не дошло, но часть дороги Гелка провела в полубессознательном состоянии, стуча зубами в ознобе. Теперь ей полегчало, но работать все же не следовало. Ага, попробуй это объяснить тому, кто тебя слушать не хочет.

— Молчун, дай я помогу. — Девка легонько дернула меня за рукав.

— Чем же ты мне поможешь? — Я искренне удивился.

— Ну, не знаю, — замялась она.

— Так, белочка. — Я пытался говорить мягко, но убедительно. — Давай договоримся: нынче и завтра ты отдыхаешь. И никаких «дай помогу». Хорошо?

— Дак как же…

— А вот так. Лучше будет, если совсем заболеешь? Сляжешь, не ровен час. Считай, что ты мне так помогаешь.

Кивнула. Согласилась или нет, не знаю, но спорить не стала.

Вернулся Желвак с такой надутой физиономией, будто не охапку хвороста принес, а полные пригоршни пиявок. Вот еще горе на мою шею.

Вскоре веселые язычки пламени заплясали, перепрыгивая с ветки на ветку, лаская дно котелка. Учитель Кофон говорил, что, только научившись добывать и поддерживать огонь, люди окончательно отделились от зверья. В нашем, людском понимании, конечно. Для перворожденных мы так зверьми, дичью или тягловой скотиной, остались.

Пока вода закипала, я заглянул в мешок — по полгорсти муки еще найдется. Нужно раздать. Завтра попробую поохотиться. Или, глядишь, на ручей выйдем — порыбачу. Снасть у меня нетронутая лежит. Даже загибаясь от усталости, ее не брошу.

Желвак и Гелка с удовольствием взяли свою долю. Бывший голова сразу отправил в рот. Девка ела по чуть-чуть.

Мак Кехта предложенную пищу вновь отвергла, гордо покачав головой.

Уморить до смерти она себя хочет, что ли? Да будь ты хоть трижды перворожденным и высшей расой, но нельзя же столько времени голодать!

— Мисте их, феанни, — попытался образумить я сиду. — Эн вас а мюре? Нужно есть, госпожа. Или ты хочешь умереть?

Эх, как она вскинулась в ответ на мягкое и невинное замечание!

— Шив' кл'иптха, салэх? Ты издеваешься, человек?

— Ни хеа… Нет, — ошеломленный напором, сумел только выдавить из себя. — Я хотел…

— Ши ни их люс! Сиды не едят траву!

Так вот оно что! А я, дурак старый, злился, бурчал про себя, сетуя на высокомерие ярлессы. Не желает, дескать, мукой питаться, разносолы ей всякие подавай! А оказалось, что перворожденные не употребляют растительной пищи. Этого нам даже дотошный Кофон не рассказывал. А знал ли он сам такие подробности? Где-то в глубине души снова шевельнулась мысль — вот бы вернуться в Школу… Или в Вальонскую Академию, на худой конец. Или лучше вот что! Когда устроимся с Гелкой где-нибудь в Восточной марке, начну писать книгу. О севере и народах, его населяющих. О животных и растениях. О погоде, недрах земных, реках…

Пока я предавался приятным фантазиям, Мак Кехта, резко тряхнув головой, отвернулась, потянулась сперва за мечами, словно хотела сгрести их под мышку и убраться прочь, куда глаза глядят. Руки ее замерли на полпути, плечи предательски задрожали. А я думал, перворожденные плакать не умеют! По крайней мере, бешеная сидка, неугомонившаяся ведьма… Или как там ее еще называли по селам и факториям?

Я потянулся, легонько тронул сиду за плечо:

— Мах ме, феанни… Прости меня, госпожа…

Она стряхнула мою руку тем же резким движением, каким когда-то на площади перед «Рудокопом» отмахивалась от Этлена.

— Та ни юул'э, феанни. Мид', салэх, амэд'эх агэс дал. Я не знал, госпожа. Мы, люди, глупы и невежественны.

Мак Кехта медленно повернулась. Слез в глазах — ни следа. Только боль и отчаяние.

— Та эхэн'э, Эшт. Я помню, Молчун.

Вот так да! Что она помнит? Что война с людьми сделала из нее то, что не сделали бы и сотни лет усиленного воспитания ненависти и жестокости? Или что люди по сути своей животные, на которых не стоит обращать внимания? Но животным не мстят. А если не это, то что?

Нельзя не заметить, что сида изменилась. Исчезла сквозящая в каждом жесте, каждой фразе непримиримость. Даже голос стал мягче. Надолго ли?

В это время вскипела вода, отвлекая меня от размышлений к обыденным заботам. Пора чай заваривать.

Да, чуть не забыл. В первый раз Мак Кехта назвала меня просто Молчуном. По имени. Без обязательного «салэх».

Юрас любил посидеть вечером, покуривая трубочку с тютюнником, на очищенном от веток стволе по ту сторону плетня, ближе к опушке леса.

С Аен Махи набегал ветерок. Далеко-далеко на западе солнце потихоньку клонилось к зубцам Облачного кряжа, окрашивая их в алый цвет. Впереди, на расстоянии полета стрелы, тянулись к небу буки и грабы, чьи листья начали уже блекнуть в преддверии близкой осени.

За спиной Юраса немногочисленные обитатели фактории завершали хлопотливый, трудовой день. Шумела ребятня, сновали туда-сюда бабы. Над двускатными крышами курились легкие дымки, а значит, на любовно сложенных очагах кипела в котлах похлебка. Душистая, со стрелками дикого лука.

Три приземистых, крытых дерном бревенчатых дома давали приют шести семьям. Народу хватало. Но другие трапперы старались Юраса не беспокоить в то время, когда он отдыхал по вечерам. Виной тому был вспыльчивый нрав плечистого ардана, часто раздающего тумаки под горячую руку более слабым соседям. А последние три дня к нему стало просто опасно подходить.

Траппер глубоко затянулся душистым зельем и потер заскорузлым пальцем желтеющий синяк под левым глазом — причину отвратительного настроения. Заработать фонарь на глазах у всего поселка!

Юрас скрипнул зубами на роговом мундштуке…

Вдруг его внимание привлекло легкое движение на границе тени, у самого подножия древесных стволов. Что бы это могло быть?

На опушку, настороженно оглядываясь, вышел невысокий человек, вооруженный луком. Постоял, подумал, а потом, заметив Юраса, направился прямиком к нему.

По мере приближения незнакомца траппер имел возможность внимательно рассмотреть пузатую сумку через плечо, седую, нестриженую бороду и лисью шапку с роскошным, спадающим на плечо хвостом.

Путник остановился на расстоянии трех шагов. Поклонился, прижав ладонь к груди. По этому жесту Юрас безошибочно определил трейга. Недовольно скривился, но все же кивнул в ответ. Трейгов он не любил с недавних пор.

— Хороший вечер, — первым заговорил пришелец.

— Дык, — неопределенно пожал плечами траппер. — Вестимо…

— Меня Хвостом кличут.

— Угу…

— Я присяду?

Ардан снова пожал плечами. Этот жест мог быть истолкован и как «Да, пожалуйста», и как «Только тебя тут и не хватало».

Хвост не смутился проявлением негостеприимства и отсутствием радости по поводу его прихода. Прислонил кибить лука к плетню и присел на бревно.

Помолчали.

— Жарковато этим летом. — Трейг стянул шапку и взъерошил редкие волосы на темени.

— Дык… Припекает.

— И куда печет?

— Вестимо куда, — буркнул ардан. — В землю.

— Тютюнничку не отсыплешь?

Юрас смерил собеседника пристальным взглядом. Заметил хищную жадность записного курильщика, лишенного тютюнника.

— У самого мало.

— Мне много не надо. Щепотку.

— Щепоть одному, щепоть другому. Зима на носу. Я что, сеном трубку набивать в лютом буду?

— Прижимистый ты мужик. Как звать-то хоть?

— Ребята Метким кличут, а как мамка звала, тебе без надобности.

— И правда, без надобности, — легко согласился Хвост.

— Ото ж.

— А ежели продать попрошу? А, Меткий? — Ардан почесал ляжку.

— А что у тебя? Серебро? Мех?

— Самоцветы.

— На что они мне? — Юрас опять почесался.

— Торговцам отдашь. Я дешево сменяю. — Траппер подумал маленько. Потер затылок.

— Покажи.

Трейг вытащил из-за пазухи кожаный мешочек, зубами распустил узел на тесемке, высыпал на ладонь несколько блестящих камешков.

— Тихо, — остановил он протянутые арданом пальцы. — Глазками, браток, глазками.

Юрас удумал было возмутиться и, воспользовавшись случаем, дать пришельцу в ухо, а потом и отобрать за просто так принесенные самоцветы. Но под взглядом темных глаз Хвоста его задор быстро улетучился.

Ардан любил подраться и никогда не гнушался обидеть слабейшего, вволю покуражиться. Считал себя смелым и безрассудным. Пожилой трейг имел вид усталый и вроде как безобидный. Однако едва уловимое выражение глаз Хвоста показало — убивать ему случалось. И не раз.

— Дык, я это… Не трогаю… — промямлил он, пряча зачем-то руку за спину.

— Вот и славно. — Хвост ногтем указательного пальца вытолкнул из кучки блестящий золотисто-желтый камешек. — Вот его за кисет тютюнника.

— За кисет? — удивился Юрас.

— А ты чего думал, паря?

— За трубочку…

— Хе! Смешной ты, а говорил, что Меткий. — Юрас, начиная багроветь, задышал носом.

— Не сопи, паря, — ухмыльнулся Хвост. — Я тебя дурить не собираюсь. За такой камушек ты в Фан-Белле справного коня возьмешь.

— Правда? — От недовольства траппера не осталось и следа, взгляд загорелся жадным огнем.

— Правда, правда…

— Годится! — Ардан потащил из-за пазухи кисет.

— Что-то тощий он у тебя. — Трейг оценивающе прищурился.

— Какой есть…

— Ладно, стрыгай с тобой! — Горящий в закатных лучах солнца самоцвет перекочевал на ладонь траппера.

Пока Хвост набивал выкупленным тютюнником черную, лоснящуюся от многолетней службы трубку, Юрас рассматривал играющие бликами, переливающиеся грани кристалла. Камень был почти идеальной формы. Заостренная шестигранная призма в пол ногтя длиной.

— Красивый? — Трейг глубоко затянулся и задержал дыхание, наслаждаясь давно забытым ощущением.

— Угу.

— Такие гелиодорами называются.

Ардан кивнул, даже не пытаясь запомнить новое сложное слово.

— Так ты из приисковых?

— Точно. Угадал.

— Еще б мне не угадать! — Юрас потер самоцвет о рукав. — Кто ж еще таким добром расплачивается?

Настала очередь Хвоста кивать.

— С Южных Склонов?

— Нет. С Красной Лошади.

— С Красной Лошади?!

— С нее родимой. Что рот открыл-то?

— Дык, у вас же там…

— Верно. Заваруха немалая случилась. А ты откуда знаешь?

— Да проезжали тут одни. — Ардан снова потер синяк под глазом.

Хвост посуровел:

— Петельщики, что ли?

— Петельщики. И лысый у них за главного.

— Ясно. От нас это они возвертались.

— Трепали, мол, Мак Кехту, сидку-кровопийцу, завалили.

Трейг покачал головой:

— Трепать они что хошь могли. Я ее трупа не видел.

— Как же так! А говорили…

— В шурф она ушла. С телохранителем и одним… из наших.

— Да ну!

— Вот тебе и «ну».

— А что ж они трепались?

Хвост не ответил, посапывая трубкой.

— Я говорю, что ж брехали-то они? — продолжал возмущаться Юрас. — Нет, ну что наши егеря экхардовские все сволочи поголовно, я давно знал, но петельщики!

— А ты думал, они у нас медом помазанные для сладости, а?

— Ну все-таки это свои… Наши-то наемники все, поголовно.

— А тебе не один хрен, наемник тебя грабит или свой брат, земляк?

— Должно быть, один… Да нет, приятель, нет. Ежели свой обирает, это еще хужее выходит.

— Вот и я, дружище Меткий, про то толкую.

Солнце давно уже село за горы. На него никто не обратил внимания. Красными огоньками подсвечивали лица собеседников горящие трубки. Рыжую бороду ардана и темно-русую, примороженную сединой трейга.

— Когда остроухая ушла, а ушла она в стуканцовые норы, каких под прииском немерено-несчитано, — глухо заговорил Хвост, — Валлан сперва гонял своих по холмам. Вроде бы как искать… Валлан — это лысый. Такой лоб здоровенный с секирой, что петельщиками командует…

— Да знаю я, — отмахнулся траппер. — Сам метку под глазом от него ношу.

— Вона как?! — не то удивился, не то обрадовался старатель. — Сам, своей рукой?

— Угу.

— Это большая честь, дружище. Благородным кулаком да по мужицкой харе. Считай, он тебя в рыцари посвятил.

— Да пошел ты со своими подначками!

— Не серчай. Правду говорю. Валлан, он из благородных будет, нам не чета. В Трегетройме по праву руку Витгольда ходит и в зятья королевские метит.

— Да ну?!

— Вот тебе и «ну». Я батюшку его покойного знавал… Сволочь преизряднейшая. — Хвост поежился помимо воли, словно ощущая вновь рубцы от плети между лопатками. — А сыночек еще злее уродился. Крапивное семя. Сопляком зеленым был, а как лютовал! Куда там остроухим.

— Ты это брось. Сиды, они звери лютые. Столько кровушки, сколько они льют, ни одному Валлану не пролить!

— Зря так думаешь, друг Меткий…

— С чего ты взял? Я, может… Да что ты знаешь! Что вы видели у себя там на прииске? Твоих родичей в срубе палили?!

— Не палили. Врать не буду. И зря думаешь, что не слышим мы ничего на приисках. Люди и у нас бывают, слухи и к нам добираются. Что лютовала Мак Кехта, знаю. Что остроухие нас, людей, ниже зверья ставят, тоже известно мне. Так то сиды. Они чужие нам и враги исконные. От начала веков. Добра от них и не ждет никто. А тут свои. Человек на человека. Барон Берсан, как сейчас помню, пять серебряных наконечников копейных на черном щите, кровь лил, как водицу. Холопы при нем и пикнуть боялись. В особенности после того, как он два хутора за недоимки на колья посадил. С бабами, детишками и стариками. Всех разом.

— Да уж… Богатеи, они завсегда норовят позлее урвать. Наши вон тоже…

— Э-э, погоди, друг Меткий, не перебивай, раз уж завели такой разговор. Коса на камень все ж нашла. Я стрелу ему прямо в глотку кровавую забил. И не боюсь, что в Верхний Мир не пустят. Пустят. За такую подлюку мне Отец Огня еще десяток грехов списать должен…

— Смелый ты мужик. — Юрас покрутил головой по сторонам. Его беседа начинала уже утомлять. Рядом с Хвостом, внешне ничем не примечательным, а на деле оказавшимся жестким и небезопасным человеком, он слишком явственно ощущал собственную ничтожность. И это не могло ему нравиться.

— Не перебивай, не перебивай, я сказал. — В голосе старателя слышалось плохо скрываемое возбуждение, словно он заново переживал события многолетней давности. — Сдох барон, туда и дорога. Собаке собачья смерть… А сынок его…

— Это Валлан который?

— Он самый. «Опора трона», тварь… Яблочко от яблони…

— Ну, не томи. Рассказывай. Меня баба скоро ужинать покличет.

— А че рассказывать? Была у меня семья. Жена, трое детишек, старики — отец да мамка. А теперь нету… Уж двенадцать годков как нету. Ты мне что там про остроухих трепал? Что в срубах жгут поселян и трапперов?

Хвост схватил ардана за рукав, придвинулся поближе, дыша в лицо запахом больных от бескормицы десен.

— Валлан второй десяток только-только разменял. А уж знал, как над простым людом куражиться. Люди потом сказывали — мои долго помирали. На стене замка за ребро подвешенный еще дня три живет, мучается. А вокруг ратники ходили. Все ждали, что из лесу заявлюсь. Не дождались.

Юрас попытался потихоньку высвободить рукав из цепких пальцев трейга. Не вышло.

— Я тогда так подумал, — продолжал Хвост. — Объявлюсь — сдохну зазря. И отомстить некому будет. Перетерпел, хоть и хотелось выскочить и зубами рвать вражье семя. Потом долго по чащобам скрывался. Все хотел подловить его, Валлана проклятого. А он пацан пацаном, а мозгов побольше, чем у иного мужика здорового. Без охраны носу из замка не казал. Раз я вроде как подкараулил, да в телохранителя попал. Сам потом еле ноги унес, двое суток не спал, от погони пятками нарезая… А потом боязно стало. Жить очень захотелось. И ушел я. Далеко ушел. На север. Аж на Красную Лошадь.

Старатель замолчал. Выбил о подошву потухшую трубку. Юрас сидел притихший, не зная куда деваться.

— Думал, забыл. Забыл-запамятовал. — Теперь голос Хвоста звучал спокойно и бесстрастно. — А как увидел рожу его отвратную, так все и всколыхнулось. Понял, не покончу с кровососом — не жить самому. Сразу хотел стрелу всадить. Белый не дал, голова наш приисковый. Побоялся, петельщики весь люд вырежут. Им это раз плюнуть. Трусоват наш голова. Эх, трусоват. — Трейг тряхнул бородой. — Пока нужда была лишь в своих бедах и заботах разбираться, он ничего, путящим казался. А как наехали: сперва Мак Кехта с остроухим воинством, за ними Валлан со своими головорезами — скис голова. Сломался. В тряпку превратился. Ты меня слушаешь, друг Меткий?

— Слушаю, слушаю, — отозвался Юрас, а про себя проклял дурацкую привычку курить на бревне по вечерам.

— Слушай, слушай. Ты, может, первый, кому я все это выложил. Как служителю Огня Небесного какому. Сам сдохну, а его угомоню. Хотел сразу прикончить, пока от Красной Лошади далеко не отъехал, да пешему с конным не тягаться. Ничего. Я знаю, куда он направился. Дойду.

Хвост блаженно вздохнул и потянулся, хрустнув спиной.

Ардан осторожно поинтересовался:

— Ты никак уморился? Может, заночуешь? На сеннике в самый раз…

— Нет, друг Меткий. — Трейг хлопнул его ладонью по коленке. — Я уж лучше в лесу.

— А что так?

Старатель оскалил гнилые зубы, видно, думал, что улыбается.

— Я привычный. Не впервой. И тебя в соблазн не хочу вводить.

— Ты что это? Я ж от всей души!

— Вечером от души, а к утру покажется — на кой ляд этому Хвосту его самоцветы? Как назло, вилы или топор под руку подвернутся.

Обиженно засопев, Юрас отвернулся. А про себя подумал: «А ведь прав чужак, так оно и было бы…» Вид ссыпанных обратно в кисет самоцветов не давал трапперу покоя. Хотелось вновь посмотреть через них на солнце, наслаждаясь игрой цветов и бликов, потрогать пальцами, ощущая холодную правильность граней.

— Ну, не хошь, как хошь. Я не навязываюсь. А то подумал бы. В лесу к ночи холодает…

— Прости, друг Меткий. В другой раз. Мне очень, понимаешь, очень-очень нужно живым остаться.

— Опять ты… Ну, дело хозяйское. Мерзни, голодай на здоровье.

Их разговор прервал громкий крик, доносящийся с подворья:

— Гей, Юрас, живой там, нет? Юшка стынет! — Траппер поднялся с бревна:

— Ну, я пойду. Жрать охота — сил нет. Прощавай, Хвост.

— Погоди, друг Меткий… Или как тебя по-настоящему — Юрас?

— Чего еще? — Было от чего недовольно скривиться. Это ж надо пред чужаком так за здорово живешь имя открыть. Ну, получит баба сегодня в ухо. После ужина, само собой.

— Я еще один гелиодор добавлю. — Старатель насмешливо глядел на него снизу вверх. — Пускай твоя женка харч какой-никакой соберет. А то у меня котомка совсем порожняя.

Крякнув, ардан попытался почесать себе спину между лопатками. Вначале снизу, потом сверху, через плечо. Не вышло.

— Одного мало, — заявил нагло, решив: а будь что будет.

— Жадный ты мужик, — покачал головой Хвост. Подумал немного и добавил:

— Два дам, коли расскажешь, за что в глаз схлопотал.

Юрас скрипнул зубами. Улыбки трейга он не видел, но ощущал непререкаемую уверенность, что тот скалится до ушей.

— А, стрыгай с тобой, — махнул рукой траппер. — Слушай!

— Ну?

— А все как есть расскажу!

— Без брехни?

— Как перед смертью…

В этот миг круглолицая молодка в закрученном вокруг головы длинном платке — жена траппера — поравнялась с ними.

— Так ты идешь? — уперев руки в бока, сварливым голосом произнесла она.

Хвост почему-то сразу подумал: «Ну, нашла коса на камень. И мужик не промах в ухо засветить, да и баба, по всему видать, со сковородником легко управляется. Чуть что — по темени. Какие ж у них детки пойдут? Или уже пошли, на радость честному народу?..»

— Скоро я, — буркнул ардан. — Не видишь — разговор с прохожим.

— Что за прохожие среди ночи да в лесу? — возмутилась баба, явно предвкушая славную ругню.

— Твое дело какое? — зарычал Юрас. — Живо в дом — собери человеку поесть в дорогу. Да не таращи беньки — я выгодную плату беру.

Баба плюнула в траву и, развернувшись на пятках, направилась домой, твердо печатая шаг на манер приозерской тяжелой пехоты. Вся ее выпрямленная как палка спина кричала о возмущении горькой женской долей и тупостью мужиков.

— Ну, давай… — напомнил об уговоре старатель. — Рассказывай. А то мне вроде как идти скоро.

— По дурости оно вышло… — замялся Юрас, но потом, решившись, продолжал: — Мы, ясно дело, пикнуть боялись, как на подворье четыре десятка бойцов заехали. Тише воды, ниже травы ходили. Баб, что помоложе, по-быстрому в лес снарядили… Но петельщики не лютовали. Да и с чего? Все, что хотели, и так взяли… Лабазы выгребли. Хорошо хоть до зимы еще срок не малый. Да коней оставили охромелых. Валлан сказал — плата за харч. Какого хрена нам с ними делать? Нам кони без надобности. Вот кабы коза али корова…

— Не бери в голову, друг Меткий. Зарежешь и съешь. Ты ж не веселиy какой. — Хвост дернул его за штанину. — Да ты садись, садись. В ногах правды нет.

Тут только Юрас с удивлением обнаружил, что продолжает стоять, слегка опираясь локтем на тын. Выругавшись сквозь зубы, он снова уселся на бревно.

— Ну, так что там дальше было-то?..

— Да ничего… Они уже уезжать собрались. А у меня тут… ну, это… короче, сука недавно ощенилась. От волка, похоже, привела…

— Так это ж лучше не бывает! — воскликнул Хвост. — Первое дело — на цепь, сторожить там чего.

— Хрена ли мне тут сторожить? — ответил Юрас. — Мне на охоте помощник нужон. Белку выслеживать, куницу, оленя-подранка по следу найти. А тут от волчьих ублюдков толку, как с козла молока.

Трейг пожал плечами. Что ж, у каждого народа свои обычаи, у каждого дела — свои ухватки особые.

— Вот я их в мешок и сгрузил. Что мне кормить нахлебников, коли Аен Маха вон — рукой подать? Понес… Думал, раскручу да зашпульну подале. А зараза эта, рябая, под ногами так и крутится. Ну, я ее сапогом под ребра и поддел. Охнуть не успел, как в бурьяне оказался — пятки выше головы. Валлан, вишь ты, собак сильно любит. Это мне потом вертлявый такой растолковал, с ожогом на щеке.

Хвост кивнул:

— Был такой в отряде петельщиков. После предводителя самый опасный. Полусотенник.

— Кутят он с собой увез. И сука следом увязалась. Вот и все, приятель. Эй, ты что, Хвост или как там тебя?..

Юрас удивленно уставился на собеседника. А трейг беззвучно хохотал, тряся бородой и пристукивая кулаком по правой коленке.

— Верю, правда, — выдавил он с трудом сквозь очередной спазм неудержимого веселья. — Собачек Валлан любит…

И, моментально посуровев, добавил:

— А вот людей — нет. Счастливый ты мужик, Меткий. Живой остался. Мог и секирой в лоб получить от щедрот баронских.

Ардан покивал сокрушенно. Дескать, и сам догадался. Знал бы раньше, ни в жизнь собаку не пнул бы.

— Женка твоя идет, — прислушавшись, сказал Хвост. — Я задерживаться не буду. Спасибо тебе, друг Меткий, за хлеб, за тютюнник. Да за то, что выговорился я, тоже спасибо. Живи — не тужи.

Трейг принял из рук недовольно кривящейся бабы увесистый сверток, подкинул его на ладони, примеряясь — не обжулили гостя лесные поселяне? — и исчез в темноте.

Юрас уныло потоптался на месте, прислушиваясь зачем-то к удаляющимся шагам, а потом пошел в дом, резко осадив окриком пытающуюся расспросить что да как жену.