Пылающие скалы

IV

Начальник биостанции Сергей Астахов ждал Светлану Андреевну на перроне. Рядом с ним, обтекаемые спешащими пассажирами, сидели на рюкзаках, набитых консервными банками, двое парней в затрапезных джинсовых костюмах. Один из них, по виду ещё совсем мальчик, локтем прижимал к себе связку удилищ, зачем-то обёрнутых бумажной спиралью. В руках у другого была гитара, заляпанная переводными отпечатками поющих красавиц. Посасывая пустой мундштучок, он лениво пощипывал струны. Заунывная прерывистая мелодия вспыхивала и гасла в сутолоке владивостокского вокзала, словно проблеск далёкого маяка.

После взаимных представлений и коротких рукопожатий повисло неловкое молчание.

— Можно рассчитывать на уху? — спросила Рунова, тронув удочки ноготком, покрытым жемчужным лаком.

— Это хроматографические колонки, — почему-то смутившись, пояснил Астахов. Его некрасивое веснушчатое лицо полыхнуло мгновенным румянцем. — А насчёт ухи не сомневайтесь, Светлана Андреевна, — будет.

— Это вы не сомневайтесь! — Она небрежно кивнула на притороченный к чемодану прозрачный пластиковый чехол, в котором лежало пневматическое ружьё для подводной охоты. — Как там у вас насчёт видимости?

— Прозрачность воды обычно хорошая. — Астахов с сомнением взглянул на затянутое пеленой небо, откуда вместе с моросью изливался оловянный давящий глаза свет. — Разве тайфун нахлынет…

— Тайфун? — Рунова слегка приуныла, явственно представив себе сотрясающий палатку порывистый ветер и белую, как сыворотка, морскую воду, в которой болтаются рыжие лохмы размочаленных водорослей. — И надолго?

— Как когда, — откликнулся гитарист, поправив висевшую за спиной соломенную шляпу. — Бывает, и на неделю зарядит.

— Жаль, — огорчилась она. — Терпеть не могу мутную воду.

— В большие ливни такое бывает, — прищурив глаз, гитарист запрокинул голову. — Того и гляди, хлынет… Пресная вода-то долго лежит мёртвым слоем. Не смешивается, что твой керосин.

— И вообще потоки смывают всякую дрянь, — подал голос худой, углублённый в себя юноша, которого Светлана Андреевна уже успела мысленно окрестить “умственным мальчиком”.

— Тускло, — поёжилась она, бросив взгляд на вокзальные часы. — Что-то задерживается ваша электричка. А я-то думала, это только у нас, в Москве…

— И электричка придёт, — успокоительно кивнул Астахов, — и надлежащую прозрачность вам обеспечим, Светлана Андреевна…

— Но товарищ говорит, — она показала глазами на гитариста, — что вот-вот пойдёт дождь?

— Так это здесь, — успокоительно отмахнулся Астахов. — Нам-то пилить и пилить. Хорошо, если до ночи доберёмся. Другая страна, Светлана Андреевна, другой микроклимат.

— Ну разве что так. — Она зябко передёрнула плечиками.

— Не сомневайтесь, — бесшабашно осклабился гитарист. — Живой материал будем поставлять, невзирая на погоду.

— Это как же? — не поняла Рунова.

— Потому как на дне всегда тишь да благодать.

— Саша Беркут у нас старшина водолазов, — пояснил Астахов. — Ежели чего обещал — железобетонно.

— Очень тронута. — Рунова обласкала взглядом Сашу Беркута. — Жаль только, что продукция у меня особого рода.

— Это точно! — обрадовался Астахов. — Микропродукция! Зато можно взять с любого образца: хоть с морской звезды, хоть с ракушки или камня. Да что там звезда! Я однажды, смеха ради, сам себя лезвием скребанул после купания, и что вы думаете?.. Три новых вида диатомовых водорослей!

— Так вы тоже альголог? — удивилась Рунова.

— В том-то и дело! — Сергей Астахов опять покраснел и заморгал белесыми ресницами. — Представляете, как я обрадовался, когда узнал, что вы едете?

— Я тоже очень рада, Серёжа, — с чувством произнесла Рунова. — Мы с вами славно поработаем… Но когда же поезд, товарищи? Опаздывает на двадцать минут!

Наконец подошла электричка, выплеснув на платформу нагруженных вещами людей. Поджидавшая поезд толпа с такими же чемоданами, кошелками и рюкзаками неохотно раздалась, чтобы с удвоенным напором хлынуть затем в ещё надышанные вагоны. Вопреки суете и темпераментному натиску посадки, места хватило всем. Светлана Андреевна и её спутники удобно расположились на двух скамейках, рассовав тяжёлую поклажу по верхним металлическим полкам.

Едва электричка тронулась, как в окно ударили мелкие заострённые движением капли. От сизых сопок и хмурых, поросших осокой лугов, чуть искажённых косой, дрожащей на стекле клинописью, повеяло суровым языческим покоем.

— Вот и началось, — вздохнула Светлана Андреевна. Она раскрыла приготовленную для дороги книжку и, заложив ногу за ногу, попыталась углубиться в чтение. Но мысль скользила по поверхности строк, а глаза то и дело отвлекались к окну, проникаясь тихой грустью дождя и вечной тоской размытых туманом необжитых просторов.

Поймав себя на том, что второй раз читает одну и ту же страницу, Рунова захлопнула книгу. Она давно разгадала целительную власть пространства, но всякий раз удивлялась, как поразительно скоро тонули и притуплялись самые мучительные заботы. Время и то растворялось в дорожной скуке, отдаляя до неразличимой малости ещё недавно занимавший всё поле зрения образ. Жаль лишь, на себя самое никак нельзя было взглянуть в такой перевёрнутый бинокль, чтобы раз и навсегда убедиться в собственной незначительности. В ничтожности потерь и эфемерности обретений.

Дважды побывав замужем, но так и не изведав того самозабвенного чувства, которого так ждала ещё со школьных лет, Светлана Андреевна дала себе зарок больше не попадаться. “Семь и четыре”, — прикинула она оба срока, уже заранее зная, что они сольются в памяти в одиннадцать непрерывных лет безрадостного существования, невзирая на длительный промежуток, который пришёлся на дальние морские походы. Люди, с которыми она так неразумно поторопилась связать жизнь, были, в сущности, совсем неплохими. По крайней мере не чудовищами, от которых следовало бежать очертя голову. Но разве виновата она, хоть и корила себя, обзывая моральным уродом? Повинна разве в том, что семейный совершенно обыденный быт день за днём разъедал её душу невыносимым отвращением? Сверхчеловеческая мечта, заливавшая слёзами и кровью всю мировую поэзию, пленительная ложь, которую не уставали сладко нашёптывать кинофильмы и книги, — всё обернулось волчьим капканом. Любовная лодка и впрямь разбилась о быт, как гениально прочувствовал поэт за минуту до рокового выстрела.

Светлана Андреевна и сама в иные мгновения была готова умереть, а если не умереть — она безумно этого боялась, — то напрочь стереть память, как стирают записанные на магнитной ленте слова.

По счастью, “неудачный эксперимент номер два”, как назвала она потом свою вторую попытку, излечил от опасных крайностей и порождённых романтическим ослеплением иллюзий. Право, это была настоящая шоковая терапия, но Светлана Андреевна имела все основания благодарить судьбу за такой урок.

Когда она, не без мучительной внутренней борьбы, объявила мужу, что покидает его, тот сначала схватился за сердце, затем разрыдался и пополз по полу, исступлённо ловя и целуя её ноги. Ей стало страшно до нервной дрожи. Она испытывала настолько мучительное ощущение вины и жалости, что втайне дрогнула. Было до омерзения стыдно за свою бесчувственность, чёрствость и за это его унижение, пятнавшее их обоих. Она была готова на всё, чтобы только он перестал ползать. До сих пор непонятно, какая сила помогла ей тогда устоять. Ночь прошла в обоюдной тяжёлой бессоннице, с питьём капель и курением на балконе, когда весь город спит и в тёмных окнах противоположного дома слепо таращится безнадёжный рассвет. Им обоим он принёс головную боль, наполненное скрытой тоской отчуждение и трезвость, глухую к своему и чужому страданию. И хотя Светлана никогда не пробовала снотворного, она совершенно точно знала, что именно так даёт знать о себе успокаивающее похмелье. Она уходила из своего, нет, из его дома, как уходят из жизни. Не к неведомому любовнику, в чём он ревниво подозревал её, а именно никуда, в белый свет, чтобы забиться в укромную щель, отлежаться, прийти в себя, зализать раны.

И когда она уже стояла у распахнутой двери, а к её ногам, как сиротливые щенки, жались чемодан и футляр с микроскопом, ей дано было испить свою чашу до дна.

— Может, оставишь? — спросил он, держа её неживые руки в своих. — Ведь скоро очередь на машину подойдёт… — И дабы стало понятнее, о чём говорит, сжал ей пальцы так, что она почувствовала боль от кольца. И эта боль, а совсем не слова, подсказала Светлане, что он говорит о фамильном бриллианте, оставшемся ей от матери.

Она задохнулась, прислонилась, чтобы не упасть к косяку, и медленно, как тесную перчатку, стащила перстенёк. Крикнуть: “Нет!”, послать ко всем чертям не смогла — язык окаменел и не ворочался. Как в замедленной съёмке сняла, опустила в распахнутую ладонь и шагнула через порог, толкнув каблуком тут же захлопнувшуюся дверь. Только гулкое эхо прокатилось по затянутым сеткой пролётам. До конца сыгранная, хоть и при пустом зале, королевская роль. Отзвук оваций на лестничных клетках.

Как она ненавидела себя за то, что не швырнула колечко прямо в лицо! Как себя презирала за то, что она такая, как есть, и уже не переменится до самой могилы. Роняя злые слезинки, отворачивая слепое, так подурневшее лицо от редких прохожих, она думала тем ранним и знобким утром о лисе, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла собственную лапу. Отвлекала себя этим образом, искала оправдания перед собственным беспощадным судом, отдалённо зная уже, что не только уцелела, но и вылечилась раз и навсегда.

Рунова очнулась от дрёмы, когда поезд уже стоял и её спутники стаскивали с полок гремящие жестяными банками рюкзаки. Глянув в зеркальце и оставшись недовольной помятым лицом, поднялась и направилась к выходу, преодолевая покалывание в затёкшей ноге.

Обесцвеченное, низко нависающее небо едва прорисовывалось раздуваемыми ветром облачными оборками. В воздухе явственно ощущался электрический привкус близкой грозы. Сеял холодный надоедливый дождь. Утрамбованная, посыпанная шлаком земля жирно блестела под фонарями, которые покачивал задувающий с разных сторон ветер. Астахов провёл Рунову через пути к одноколейной ветке, где уже сидели на узлах местные жители. Состав стоял в тупике, ожидая сердито попыхивающий паровозик — “кукушку”, набиравший воду.

Беркут и “умственный мальчик”, чьего имени Светлана не запомнила, притащили из станционного буфета сетку, полную бутылок минеральной воды.

— В последний раз настоящей? — предложил Астахов, раздавая картонные стаканчики.

— Разве у вас плохо с водой? — спросила Светлана, без особой охоты глотая тепловатую минералку.

— Такой во всяком случае нет. “Ласточка”!

Объявили посадку. Люди, подхватив мешки и сумки, навострились на штурм. Едва “кукушка”, подцепив пяток совершенно игрушечных вагончиков, тронулась с места, дети, а за ними и взрослые побежали вдоль пути по рыхлому, закапанному мазутом песку, который ничем не напоминал о близости океана. Как-то само собой получилось, что вещи Светланы Андреевны забрал и без того обременённый поклажей Беркут. Взамен ей досталась гитара и хрупкое хроматографическое стекло. Опасаясь за свои каблуки, она отошла в сторону в полной уверенности, что её энергичные попутчики не останутся без места. Уже в пути выяснилось, что далеко не все осаждавшие крошечный состав люди мечтали стать его пассажирами. Многих просто привлекал всегда открытый буфет. Окрестные жители смотрели на поезд как на передвижной продмаг. Остановки поэтому длились долго, а в проходе не прекращалась сутолока.

Устав от дороги и мельтешения, Рунова приникла к окну. Проплывавший навстречу первобытный нетронутый мир одновременно пугал и притягивал её. Словно угадывая чувства Светланы Андреевны, Серёжа Астахов немного приспустил раму. В застойную духоту вагона ударила прохладная тугая струя.

— Девственная пустыня! — В его словах звучала откровенная гордость. — Готов держать пари, что до следующей остановки не увидим за окном следов человека. Если не считать, конечно, телеграфных столбов, чёрных штабелей шпал и путейских домиков вдоль полотна. Вы только полюбуйтесь, какой простор! Необъятный, непривычный. Поля без тропинок, зелень, не знающая копоти и ядохимикатов, дубовые рощи, заросли орешника и облепихи. Так и тянет в эти ровные зелёные долины, пестреющие огненными жарками, золотыми лилиями и тёмно-фиолетовыми ирисами…

“Вы, часом, не поэт?” — хотела было спросить Рунова, но промолчала — боялась обидеть банальной подковыркой. Да она и сама уже ощущала властное притяжение дали, за которой мерещился океан.

“Как богата и сказочно великолепна наша земля! И этот заповедный уголок, где сокровища морей столь удивительно сочетались с дарами тайги, как таинствен он и прекрасен”.

— Вы бы хотели здесь жить? — неожиданно спросил Сергей, не отводя завороженного взгляда.

— Не знаю, наверное… — прислушиваясь к себе, тихо промолвила Светлана Андреевна. — Нет, правда не знаю.

“Никакой он не поэт и ничуть не рисуется, — решила она про Астахова. — Просто очень цельный и чистый человек”.

Она ещё подумала о том, что, наверное, многим мальчишкам и девчонкам, приехавшим на БАМ, снились эти распахнутые по обе стороны лесные дали, незаметно переходящие в океанскую ширь.

Кончилось импульсивное бегство в неведомое. Она едет работать и поэтому просто-таки обязана взять себя в руки. Только сосредоточившись на самом главном, она сумеет вернуть порядком притупившийся интерес к делу, без чего заниматься наукой безнравственно и бесполезно.

“Я просто пошлая дура, — выбранила она себя. — Как это меня только угораздило заклиниться на мелочах, на самокопании, отгородиться от мира скорлупкой высосанных из пальца проблем? Да нет у меня никаких проблем! Я вырвалась и совершенно свободна. Какая я всё-таки молодчина!”

На полустанок прибыли уже в сумерках, когда вокруг станционных фонарей стригли висевшую в воздухе морось летучие мыши.

Ребята деловито разобрали вещи и бодро зашагали по шпалам мимо бесконечных груд песка, угля и сложенных штабелями шпал. Мокрый ветер слепил глаза колючей пылью. Явственно пахло битумом и креозотом.

Отворачивая лицо, Светлана Андреевна увидела, как в промежутке между бараками сверкнули зажжённые фары.

— Вот и наш “уазик”, — обрадовался Беркут, поправляя лямки тяжеленного рюкзака.

Микроавтобус, ныряя в песчаных волнах, сопровождал их довольно долго, пока не вырулил на дощатую дорожку, пересекающую пути.

Потом началась скачка по едва спрофилированному грейдеру в удушливых облаках пыли. Машина, дребезжа всеми частями, прыгала на ухабах. Оглушительно стрелял в поддон гравий. С журчанием и плеском расступались взбаламученные лужи и глинистые, взбухшие от дождей ручьи.

Светлана давно не чувствовала себя настолько отвратительно, как теперь, в этом душном несгораемом шкафу, скрежещущем всеми своими металлическими сочленениями. Назойливый до головокружения запах отработанного бензина не позволял забыться. Борясь с подступающей тошнотой, она сидела напряжённая, как пружина, вцепившись в горячие поручни.

— Давно у вас дожди? — заставила себя, чтобы отвлечься, обратиться к водителю.

— Дня три.

— А море мутное?

Он только пожал плечами. Что ему море, когда приходится гонять по таким дорогам? Быстро темнело. Красноватый, как вполнакала, свет фар тоскливо метался по каменным грудам, вырывая из темноты медные осыпи глины. Дорога, обогнув сопки, порой выскакивала на берег. И море тогда плескалось у самых колёс. Неподвижное, густо-синее, утопающее в ночи. Не верилось, что это почти тропическое Японское море, широко и свободно уходящее в Тихий океан. Да и не до моря ей было, бедняжке, не до его прохладных, как вечность, глубин.