Психосфера

Глава 8

Девяноста минутами ранее, в Линдосе, Вики Малер проснулась, потянулась и посмотрела на часы: 10:30 утра.

Было 10:30 утра по местному времени, и солнце стояло высоко в небе, ярко сияя над крутой скалой Акрополя. Вики зевнула, снова потянулась. Она проспала сколько — шесть, шесть с половиной часов? То же самое и Ричард. Пожалуй, пора разбудить его. Хотя ему не особенно нравилось, когда его будят, как, впрочем, и позволять себе спать слишком долго. Он в последнее время начал жаловаться, что жизнь проходит мимо, когда он спит.

В любом случае, сейчас это будет разумным и полезным. Ему снова снились кошмары, и он начал стонать. Она слышала, как он упоминал Шредера и Кениха, и как один или два раза выругался. Его температура повысилась, капли пота поблёскивали на лбу и в ямке между ключиц; он мотал головой из стороны в сторону, как будто пытаясь найти выход из какой-то ужасной ситуации. Да, она должна разбудить его. В конце концов, это он разбудил её, когда метался во сне.

— Это ложь! — вдруг вырвалось у него сквозь зубы, словно бы он отрицал последнюю мысль Вики. Затем:

— Я падаю! Падаю!

Она быстро к нему подошла и положила руку на плечо. Но поскольку его безумные рывки и метания стали еще более выраженными, она закричала:

— Ричард! Ричард, проснись! Все хорошо!

Он моментально проснулся, его золотой глаз замигал, тело рывком поднялось, он сел вертикально на высокой деревянной кровати. Руки взлетели перед лицом и грудью, как в оборонительной стойке, поэтому Вики быстро отпрянула подальше от него. Потом… его расширенные, цвета расплавленного золота глаза моргнули, сфокусировались, и он увидел её.

Он облизал сухие как кость губы, лег на спину, дрожа.

— Боже, как плохо! — Он повернул голову, чтобы увидеть её, сдерживая судорожный смех. — Прекрасно!

— Не удивительно, — ответила она. — Ты кричал.

— Да? Что я кричал?

— Что-то о лжи — и падении? — Она сознательно умолчала о других ругательствах, о Шредере и Кенихе.

— Падение? Ну, да, — он нахмурился. — Я помню это. Или что-то такое. Но ложь? — Он покачал головой.

— Ещё что-то помнишь? — спросила она.

Он встал с постели, его всё ещё трясло. Он обвил её руками, затем отпустил, распахнул её халат и снова обнял. Она тоже крепко обняла его, чувствуя, как прежняя любовь к нему разливается по всем жилам её тела.

«Прежняя» любовь к нему? Разве что-то изменилось?

Прижавшись лицом к его плечу, она прикусила губы, контролируя свои мысли. Иногда (бессознательно, как она хотела верить) Ричард подслушивал её разум. Он не делал этого сейчас, но, тем не менее, почувствовал напряжение в её теле.

— Что-то не так, Вики?

— Просто я беспокоюсь о тебе. О том, что мы обсуждали вчера вечером, и эти твои сны…

Он отпустил её и начал одеваться.

— Знаю, — сказал он. — Но ты же знаешь, что они не исключительно мои собственные. Я имею в виду, что вижу сны за нас троих. Ты понимаешь?

Она кивнула:

— Да, я знаю. И, конечно, ты понимаешь, почему я беспокоюсь.

Он кивнул в ответ.

— Конечно, — он умолк, нахмурился, затем натянул футболку. — Только на этот раз сон был…

— Да?

Он пожал плечами:

— На этот раз, думаю, я видел свой личный сон. Я только хотел бы вспомнить его подробнее. Я чувствую, что в нём было нечто особенное, важное.

— Важное? Во сне?

— У меня были сны прежде, Вики, и некоторые из них были чертовски важными. Но… — Он снова пожал плечами. — Может быть, я вспомню его позже.

Но, несмотря на его пожимания плечами, она заметила, что сон продолжал занимать его, пока он одевался и совал ноги в сандалии. Она попыталась его отвлечь, спросив:

— А ты не собираешься пойти умыться?

— Что? — он посмотрел на неё с лёгкой улыбкой. — О-о! Нет, у меня есть идея получше. Искупаюсь в море, приму душ на пляже — мы ведь сегодня собирались посетить Акрополь?

— О, да! — восторженно воскликнула она. — Сейчас оттуда будет прекрасный вид. Только обещай не подходить слишком близко к краю…

Улыбка спала с его лица, и она снова закусила губу, поняв, что совершила ошибку.

— Мне просто снилось падение, Вики, — напомнил он ей. — Бодрствуя… это просто не сможет произойти. Ты это знаешь.

О, да, она это знала.

— Конечно. Я только…

— Уже оделась или еще нет? — Он отвернулся от нее, посмотрел в окно на затененный лозой черно-белый мощеный двор. — Нас ждет поздний завтрак в деревне, по пути вниз к пляжу.

Примерно девять часов спустя, как по заказу, толстый француз, за которым следил Пауло Палацци, покинул Линдос. Он и его любовница — нимфетка гораздо моложе его, с большой рыхлой грудью, которую она любила выставлять напоказ на меньшем из двух пляжей деревни — уехали из города в местном такси, их лица пылали краснотой от чрезмерного пребывания на солнце. Девушка надела свободное вечернее платье, предположительно, из-за болезненного загара. Палацци с удовлетворением отметил, что она, скорее всего, не будет носить слишком много украшений; несомненно, вес золота и камней будет вызывать сильное раздражение у быстро облезающей кожи. Как же тогда, подумал он с усмешкой, она будет справляться с гораздо большей тяжестью своего возлюбленного? Противный богатый жирный козел! Хотя, когда есть желание…

Затем, долгих и нервных двадцать минут спустя, он увидел компанию швейцарцев, появившуюся из дверей их просторной дорогой виллы и со смехом направившуюся в центр деревни, где таверна уже наполнялась шумными посетителями. К счастью, два левых верхних окна были приоткрыты. Погода действительно была не по сезону тёплой, даже для Эгейского моря, но… от этого вечера он ждал не только морского бриза, дующего в окно, да нескольких залетевших комаров! Палацци снова усмехнулся, на этот раз от собственной шутки и при мысли о комарах. Жужжащим маленьким вампирам сегодня придётся ждать своей очереди, чтобы попить крови богатеньких швейцарцев. Он, Пауло Палацци, будет первым — и его укусы будут гораздо более неприятными.

А потом наступит черёд Гаррисона. При мысли о так называемом «слепом» глаза Палацци сузились. С ним было больше проблем, чем с другими, из-за его эксцентричности, не похоже, чтобы он вообще придерживался какого-нибудь постоянного графика. Он мог даже не выйти из номера этим вечером, что стало бы плохой новостью, но не обязательно непреодолимой проблемой. Мужчина, вероятно, спал довольно крепко, конечно, должен был спать крепко, если количество потребляемого им местного бренди чего-то стоит. Хотя, возможно, он пил бренди, потому что плохо спал? Как бы то ни было, только время покажет. А время, в течение последующих нескольких часов, во всяком случае, было на стороне вора.

Вскоре начало смеркаться, и к 9:00 или 9:15 совсем стемнело. Палацци обещал ночному сторожу, что будет у скалы к этому времени. Это обещание было дано, когда он вернулся с обеда в Таверне Элли, принеся небольшую, дешёвую бутылку узо, чтобы укрепить их дружбу. Но тем не менее, Палацци не желал злоупотреблять его добродушием — или дать старикану какие-либо основания сомневаться в своих намерениях.

Он некоторое время поковырял ухоженные ногти, потом взял свой бинокль и взглянул напоследок на внутренний двор Гаррисона, освещённый затенёнными лампами над внутренней дверью. Не успел он посмотреть, как огни погасли один за другим, и, напрягая зрение, он увидел пару смутных фигур, движущихся среди теней во дворе. Затем…

Вот и они! Рука об руку, неторопливо, спустились в лабиринт улиц. И да, они одеты для танцев! Гаррисон в тонком, лёгком белом костюме и рубашке с распахнутым воротом, его спутница в блузке на бретельках и юбке-брюках.

Его спутница…

Нетерпеливая, волчья усмешка Палацци слегка сползла с лица. Ещё одна загадка: она тоже предположительно была слепой. По крайней мере, она, также, носила очки как у слепых. Ну, если о том, слепая она или нет, можно было только гадать — то красива она была без сомнений. И ее фигура…!

Палацци позволил своим мыслям вернуться к загорающей топлесс девушке, которую он видел на маленьком пляже. Забавно, как бинокль, приближая её обнажённые груди, так что кажется, что можно вытянуть губы и поцеловать их, в то же время каким-то образом словно переносит их в другое, чуждое царство. Гораздо интересней на самом деле быть в пределах досягаемости, даже если нельзя прикоснуться. Он подумал о хорошеньких английских девушках, которых видел два дня назад: они были совсем близко, особенно девушка с большой грудью. На ней не было бюстгальтера, её соски затвердели от волнения, ясно вырисовываясь под блузкой, когда она наклонилась над валами…

Палацци вдруг почувствовал эрекцию, его члену стало тесно в штанах. Ничего нового. Трепет предвкушения. Не сексуального (как он сказал себе), скорее вызванного обстановкой. Но в любом случае это было приятное предвкушение. Он погладил твёрдую выпуклость через брюки — затем обернулся с виноватым видом, услышав грохот камней, звон ключей и хриплый, пьяный, вопросительный голос старого грека.

— Иду! — крикнул он, по-гречески он говорил с грехом пополам. — Уже иду.

Он выбрался из-под стены, стряхнул с себя пыль и направился к огромной каменной арке, которая вела к крутому, извилистому спуску.

— Такая прекрасная ночь. Я совсем забыл о времени. Я, знаете ли, люблю такие уединённые места. Просто сижу здесь один. — Он не был уверен, что старик действительно понял его. — Вам понравилось узо? Отлично! И да, спасибо, закат действительно был великолепный.

Далеко внизу, музыка и приглушённые звуки веселья начали разноситься в темнеющем воздухе. Линдос пробуждался от вечерней спячки. Палацци чувствовал ароматы рецины[11] и ягнёнка с пряностями, манящие его присоединиться к пирующим…

Весь день настроение и моральное состояние Гаррисона постепенно ухудшались. Вики это чувствовала, видела, как он пытался обуздать чувства и эмоции, которые он и сам не до конца понимал, и тоже всё сильнее беспокоилась, переживала из-за его почти шизофренического состояния. Она знала (к счастью), что это была его собственная шизофрения, возможно, возникшая вследствие постоянной искусной борьбы с двумя «сожительствующими» сознаниями, которые были составными частями его личности, его психики, — ей было известно, что ни Шредер, ни Кених внешне не проявляются в течение дня, но сама мысль об усилиях воли, которые он должен прилагать, чтобы просто оставаться доминирующей личностью, приводила её в ужас. Она сомневалась, что когда-нибудь сможет привыкнуть к этому.

Она проследил источник его беспокойства до этого утреннего кошмара, возможно, до встречи с греческими юнцами. До тех пор всё, казалось, шло хорошо, их отпуск шёл на пользу им обоим. Но что будет дальше, сегодня вечером…

Этим вечером Гаррисон беспокойно ёрзал на стуле и часто хмурился. Он играл с едой, спорил по поводу счёта, затем, рассердившись, протопал прочь из таверны, где они ели. Он также выпил слишком много бренди, слишком легко позволил себе расстраиваться, когда музыка в выбранной таверне (они побывали в нескольких) была не совсем ему по душе, принялся горько жаловался на «шумных, пьяных туристов», хотя на самом деле отдыхающие были почти трезвыми и очень хорошо себя вели. Он был, короче говоря, готов взорваться, чтобы выплеснуть напряжение, бурлящее внутри. И это было последнее, чего хотелось Вики.

Разумеется, она знала, что прямо под поверхностью Гаррисона, которого она так любила (снова это сомнение, это употребление в мелочах прошедшего времени) таились другие личности, только и ждавшие возможности пробудиться. Вики знала, что она — и Линдос тоже, если на то пошло — могла бы вполне обойтись и без проявлений господина Вилли Кениха, бывшего эсэсовца и личного телохранителя его ненаглядного полковника Томаса Шредера. И её чувства, или их отсутствие, относились также и к самому полковнику. Да, они нравились ей в жизни, во плоти, но теперь, когда они жили в голове Гаррисона, являлись частью его сущности, она их боялась и ненавидела их. Ни один из них не должен быть допущен к поверхности сегодня вечером.

Именно поэтому, при первом же удобном случае, она позволила Гаррисону «случайно» заметить, как она хмурится и потирает лоб.

— Что? — поспешно спросил он, наклоняясь к ней через плетёный стол.

— Ничего. Просто голова начинает болеть.

Гаррисон тут же проявил сочувствие, протянув руку и коснувшись её лба, и лицо его помрачнело, поскольку он сразу понял, что она солгала.

— Если бы у тебя болела голова, — сказал он ей тихо, — я мог бы вылечить тебя в один момент. Ты же знаешь.

— Наверное, это переутомление, — она отчаянно пыталась придумать оправдание. — Возможно, я просто немного…

— Устала? — он покачал головой. — Нет, это тоже вряд ли. Мы сегодня поспали час или два после нашего восхождения.

Он поджал губы, глубоко вздохнул, начал выглядеть рассерженным — затем выпустил весь свой гнев в воздух одним глубоким вздохом:

— Какого чёрта — это из-за меня, да?

— О, нет, Ричард! — она взволнованно сжала его руку. — Просто ты, похоже, чем-то обеспокоен. И я не знаю, что… Её голос дрогнул, и фраза осталась незаконченной.

Он внимательно посмотрел на неё, и ей показалось, что она чувствует тепло его золотых глаз прямо сквозь тёмные, тяжёлые линзы его очков. Тепло, которое словно вытягивало из неё часть опасений.

— Я и сам не знаю, — признался он. — Это чувство, вот и всё. Словно я упустил что-то. Словно что-то не так. С миром, со мной. Чёрт возьми, происходит что-то плохое, Вики!

— Послушай, — она снова сжала его руку, — почему бы нам не продолжить этот вечер и не ложиться допоздна? Мы можем посидеть во дворе. Я сварю кофе — много. Кофе, бренди — и сигара для тебя. Тебе понравится. Мы будем просто сидеть, отдыхать и слушать, как птичка поёт свою единственную печальную песню.

Гаррисон кивнул и слабо улыбнулся:

— Да, он печальный, этот маленький пернатый певец. Со своим: «Пут!.. Пут!.. Пут!» Интересно, как он выглядит?

— Может быть, он некрасивый, — сказала Вики, поднимаясь и кладя деньги на стол. — Наверное, поэтому он прилетает только по ночам.

Чуть позже, когда они поднялись по узким улочкам и оказались над гомоном ярко освещённых, переполненных таверн, Гаррисон добавил:

— Может быть, поэтому он такой печальный? Потому, что некрасивый, и знает только одну песню.

— Но зато прекрасную песню, — ответила Вики, когда они дошли до двери, ведущей в их внутренний двор. — Похожую на жидкий лунный свет.

Гаррисон схватил её за талию, жадно поцеловал и стал нежно ласкать её грудь в темноте.

— Послушай, как ты смотришь на то, чтобы забыть о кофе и бренди, а? Почему бы нам не помочь маленькому певцу и не изобразить какую-нибудь музыку?

Обнявшись, они шагнули через порог, тихо закрыв дверь за собой…

Палацци решил начать со швейцарской пары. Остановившиеся только через одну узкую улочку — или крышу — от его собственного куда менее великолепного жилища, они представлялись очевидным выбором.

Уходя со скалы Акрополя, он задержался на несколько минут на пологом склоне, разговаривая с пожилыми греческими дамами, торгующими кружевом, пока они убирали подальше свои товары на ночь, наконец, пожелал им спокойной ночи и убедился, что они наблюдали за ним, когда он входил в свой снятый на лето дом у подножия скалы. Затем…

Ему потребовались пять минут, чтобы переодеться в свою «рабочую одежду» и выбраться через окно, расположенное высоко в задней стене комнаты, и ещё несколько минут, чтобы прошмыгнуть по плоским, тёмным крышам. Адреналин теперь так и бурлил в жилах Пауло Палацци.

Ночь была его стихией, в которой он был незаметнее, чем тень, а этот лёгкий ночной азарт придавал ему сил.

Но… его азарт быстро пошёл на спад. Швейцарская пара оказалась горьким разочарованием; найденное в их комнатах не покрывало даже затрат Палацци на пребывание на курорте. Горсть дешёвых ювелирных изделий, немного драхм и несколько швейцарских франков. Только и всего!

Недовольный, он покинул обчищенный номер чуть позже 10:15 вечера.

У него возник соблазн теперь сразу пойти к Гаррисону, к этому толстосуму — но он устоял. Он знал, что его нетерпение вызвано разочарованием и жадностью. Нет, лучше сначала заняться французами, а Гаррисоны пусть пока предаются вечерним развлечениям. Кроме того, съёмноё жильё лягушатников было ближе. А ещё… ещё у Палацци по-прежнему было скверное предчувствие насчёт Гаррисона и его женщины. Что-то в них заставляло его нервничать.

Воровской инстинкт его не подвёл, поскольку в 10:25, когда он вошёл в тёмный двор виллы французской пары и начал бесшумно открывать замок отмычкой, Гаррисон и Вики как раз вели разговор о музыке и о ночной певчей птичке у входа в свою резиденцию. Если бы Палацци сначала пошёл туда, он, конечно же, был бы потревожен в самый разгар своего занятия.

Конечно, он не узнал об этом до тех пор, пока каких-нибудь тридцать минут спустя, передвигаясь, пригнувшись, и крадучись, перебегая по крышам, не увидел, что лампа над их дверью светится жёлтым, и не услышал их приглушенные голоса изнутри. Палацци про себя разразился длинными и живописными проклятиями, прежде чем заняться серьёзным пересмотром своих планов. И в то время, как его ум напряжённо работал, он растянулся на крыше почти прямо над их высокой деревянной кроватью, прислушиваясь к звукам их занятий любовью.

Из их разговора он слышал очень мало: в основном, задыхающийся, хриплый шёпот, тяжёлое дыхание и стоны наслаждения. Но мягкие шлепки сплетающихся в любви потных тел были очень отчётливыми — и продолжительными! Гаррисоны явно знали в этом толк.

Несмотря на необходимость изменения своих планов, Палацци почувствовал возбуждение — на этот раз сексуальное, и его пенис набух и упёрся в молнию комбинезона. Он представлял прекрасное тело внизу, под крышей, тело спутницы Гаррисона, обнажённое, мягкое и розово-влажное, её бедра широко раздвинуты, приглашая; представлял, как Гаррисон входит в неё и выходит. Представлял её грудь, с затвердевшими сосками, скользкую от пота и слюны, и как рот слепого ласкает её.

Слепой. Иисусе! Бедняга даже не знает, насколько хорошо она выглядит! Какое у неё красивое, налитое и золотистое тело. Конечно, если он действительно слепой. Палацци облизнул губы, сглотнул комок, вставший в горле, заставил себя сосредоточиться на пересмотре плана и постепенно успокоился.

На самом деле менять было нужно не очень многое. Если он собирается выехать из Линдоса завтра, он должен закончить эту работу сегодня ночью. Ему не нравилась идея заниматься кражей, пока они спят — но ведь они должны быть, по крайней мере, почти слепыми. И, конечно, они будут уставшими, и спать, как мёртвые.

В любом случае, выбора у него не было, поскольку лягушатники слишком сильно его разочаровали. Менее чем десять тысяч драхм, почти никакой французской валюты, старые позолоченные часы Ролекс и кое-что из драгоценностей, на сумму, может быть, триста тысяч лир при удачной продаже. Ужасно!

Но Гаррисон… Он был совсем другое дело. Только драгоценности его женщины — даже не все, а половина — стоят целое состояние. Только бы они поскорее закончили заниматься любовью и легли спать. Уже 11:20, а они всё ещё трахаются.

Пять минут спустя звуки стали раздаваться чаще. На минуту или две они сделались бешеными, затем послышался короткий вскрик, пронзительный и сладостный, перешедший в стон, а хриплое, затруднённое дыхание Гаррисона постепенно успокоилось. И, наконец, воцарилась тишина.

Правда, всего на несколько минут. Затем раздались усталые шлепки босыми ногами по полу, и загорелись лампы. Во дворе стало светло, слишком светло, и снова наступила тишина. Шелест листвы. Вздох. А Палацци всё терпеливо ждал на крыше…

Ни Гаррисону, ни Вики не снилось ничего особенного этой ночью. Ни перед визитом Палацци, ни, конечно, позже.

Как вор и ожидал, занятия любовью утомили их. Когда он начал искать и присваивать их деньги и ценные личные вещи, они лежали неподвижно и тихо, за исключением звуков их глубокого, ровного дыхания. Ценностей у них было в изобилии. Более чем достаточно, чтобы компенсировать все его предыдущие разочарования.

Но не всё было так просто — в какой-то момент Палацци пришла в голову мысль, что, пожалуй, ему лучше повернуть назад. Произошло это, когда, проникнув через открытое окно, он обнаружил женщину Гаррисона, растянувшуюся прямо у него под ногами!

Ночное зрение у Палацци было натренировано до удивительной степени. В большой комнате был полумрак, поскольку луна была в последней четверти и ещё не взошла (что было удачно для вора), и только звёзды светили через маленькие окна, но он по-прежнему был способен достаточно чётко различать все предметы в комнате. Слабый луч тонкого, как карандаш фонарика давал ему тот дополнительный свет, который был необходим для поисков.

Но девушка, спутница Гаррисона разлеглась как раз у ног Палацции. Её лицо было повёрнуто в сторону, голова свободно повязана платком, прикрывающим глаза. Её грудь поднималась и опускалась, поднималась и опускалась.

Она лежала голая под простынёй, её груди торчали вверх, поднимая белое полотно двумя холмиками. Её руки были широко раскинуты, ноги под простынёй раздвинуты, а ступни выставлены наружу. Бессознательная непринуждённая поза…

Поперёк комнаты стояла большая кровать Гаррисона — на которой они занимались любовью. Это была типичная греческая высокая кровать, каких было полно по всей деревне; но кровать женщины была тоже высокой, даже выше. Лежащий на каком-то квадратном помосте или платформе широкий матрац располагался на выложенной керамической плиткой крыше крошечной ванной комнаты с душем и унитазом.

Распростёртое тело женщины почти перегородило пространство вокруг кровати, так что вору приходилось ступать осторожно, чтобы случайно не задеть и не потревожить её. А также стараться, чтобы его тень не упала на её лицо. Хотя её глаза были закрыты платком, она всё же могла заметить его присутствие.

И, кроме того, препятствием были прикроватные деревянные лестницы (нужно было ступать так, чтобы они не скрипели), и сброшенная одежда хозяев, валяющаяся в беспорядке на полу там, где они раздевались. Небольшая кучка женских ювелирных украшений лежала на миниатюрном легкомысленном столике, открытая сумочка свисала с балясины перил у подножия лестницы, а бумажник Гаррисона был во внутреннем кармане пиджака, небрежно перекинутого через спинку стула.

Вору повезло найти не половину, а все их драгоценности! Палацци едва не присвистнул — и вновь с трудом удержался от свиста, когда увидел содержимое бумажника Гаррисона. Толстая пачка, по крайней мере, тридцать, хрустящих английских купюр по двадцать фунтов стерлингов, и столько же драхм высокого достоинства. Кошелёк женщины также был пухлым от денег.

В этот момент некоторые из украшений в карманах Палацци сдвинулись и тихонько звякнули. Гаррисон пошевелился. Всего лишь лёгкое движение в сопровождении негромкого недовольного ворчания, но этого было достаточно, чтобы Палацци замер на месте, слово прирос к полу. Он ждал, наблюдая и прислушиваясь. Гаррисон, лёжа лицом вниз, начал слегка похрапывать, выдыхая воздух в подушку. Затем выбросил руку, автоматически поправил подушку и перестал храпеть. Палацци всё ждал.

Лунный свет посеребрил и сгладил углы комнаты.

Вновь воцарилась тишина…

Палацци больше не мог ждать. Пора было убираться. Время идёт. Когда они закончили заниматься любовью, он ждал на крыше больше часа, прежде чем сделать первый шаг, и с тех пор, как он проник в спальню, прошло целых пятнадцать минут. Сейчас было ровно 1:08 утра. Швейцарская пара наверняка ещё продолжает танцевать; лягушатники на обратном пути в Родос, если только не решили остаться и на ночь; Палацци по-прежнему был на сто процентов в безопасности, но всё же знал, что не может позволить себе терять время. Нечего ему тратить время понапрасну. Нельзя задерживаться…

Поднимаясь по прикроватной лестнице туда, где Вики Малер лежала, вытянувшись на спине, Палацци невольно взглянул через комнату на её спящего возлюбленного. Мужчина, должно быть, носил на запястье светящиеся в темноте часы, и их циферблат был возле его лица, потому что на подушке, где он лежал лицом вниз, виднелось отчётливое пятно жёлтого света. Нечто вроде золотистого свечения.

Внезапно желание Палацци поскорее убраться отсюда усилилось. Он на секунду утратил бдительность, и ступенька скрипнула, заставив его снова ненадолго замереть и задержать дыхание, прежде чем он осмелился продолжить осторожно подниматься. Он позволил себе испугаться. Но почему? Что его так встревожило?

Он вывинтил лампочки, пока ходил повсюду, осторожно убирая их подальше. Даже если Гаррисон и его женщина проснутся и нажмут выключатели, в комнате по-прежнему будет темно. Впрочем, какая им польза от яркого света, если их глаза всё равно не видят? Нет, ему беспокоиться не о чем. У них даже нет телефона! Во всей деревне телефонов было не больше дюжины.

Палацци перешагнул через спящую женщину и уселся на мраморный подоконник открытого окна. Когда он перекидывал одну ногу через подоконник на плоскую крышу снаружи, женщина пошевелилась. Её правое колено согнулось, затем выпрямилось; простыня, которую она зацепила ступнёй, соскользнула вниз по её совершенному телу. Обнажились её загорелые, красивые груди. Звёздный свет мерцал на полушариях плоти, увеличивая их привлекательность в десятки раз.

Руки Палацци были свободны, и его, что называется, бес попутал. Он медленно, осторожно расстегнул молнию комбинезона, достал моментально отвердевший член, погладил его туго натянутую кожу взад и вперёд; потом выпустил его и занёс ладонь над правой грудью девушки.

Другую ладонь он поднёс к её рту и… опустил обе руки одновременно.

Она тут же очнулась, почувствовав чужие руки на губах и груди. Одна ладонь зажимала рот, другая сжимала, лапала, тискала. Горячие руки. Как в лихорадке. Не руки Гаррисона.

Она хотела крикнуть: «Ричард!», и не могла.

Но Гаррисон всё равно «услышал» её.

Услышали все три его личности, просыпаясь и борясь за сознание, за командование телом. Но в ситуациях, подобных этой — хотя Гаррисон в своё время был солдатом и сохранил молниеносные рефлексы — Вилли Кених, бывший эсэсовский специалист, всегда был быстрее. И, безусловно, гораздо смертоноснее!

Тело Гаррисона перевернулось на спину и село, глаза распахнулись. Их свет пронизывал мрак золотыми копьями огня. Палацци отпустил Вики и невнятно пробормотал несколько слов, глядя через комнату в пылающие глаза самого ада.

— Засыпай, Вики, — произнёс ледяной голос обладателя этих глаз. — Забудь это — этого не происходит — всё в порядке. Schlafen Sie.[12]

И она просто рухнула обратно на подушки.

Палацци попытался вынырнуть в окно, но вместо этого обнаружил, что его схватили как игрушку, подняли в воздух и переместили к центру комнаты. Он хотел было закричать, но не смог. Молнии на карманах его одежды открылись, и вся его добыча закувыркалась вниз.

Обнаженный человек сел на кровати, улыбнулся, но не добро и приветливо, а какой-то кошмарной улыбкой ужасного, люминесцентного зомби — и указал негнущейся рукой зомби, двигая плечом и предплечьем вместе с пальцем.

— Лети, — сказал он.

Палацци почувствовал, что им выстрелили в окно, подняли в гигантской руке ввысь и быстро понесли над крышами, над таверной, где обслуживали своих последних клиентов. Он взмыл в ночь — рот широко открылся, раздутые щеки переполнялись воздухом, глаза, вылезающие из орбит, жгло текущими слезами в этом стремительном движении, его костюм вздымался и хлопал безумными чёрными крыльями. Он летел вверх и прочь от огромной скалы Акрополя, от огней Линдоса, светящихся далеко внизу, от фонарей небольших рыболовных судов, покачивавшихся на пологих волнах дремлющего Эгейского моря.

Над морем Палацци ускорился. Миля, другая, над головой натужно прогрохотал большой реактивный самолет, чьи окна напоминали ряды глаз. И вдруг…

Палацци остановился, поплыл, обдуваемый только ледяным ветром в небе, покачиваясь и вращаясь на высоте мили в воздухе над глубоким, очень глубоким морем внизу.

— Нет! — закричал он, надеясь, что кто нибудь, где нибудь, так или иначе его услышит. — Нет, я не намеревался вредить ей. Помилуйте! Пощадите!

Но никто не слышал. Конечно, кроме владельца большой невидимой руки, которая вдруг без предупреждения, бросила его вниз…