Прыгнуть выше себя (Художник И. Шуриц)

6

Телефон звонит поздно вечером. Ожидая вестей от экспертов, Трофимов хватает трубку, слышит хорошо поставленный баритон:

— Павел, ты?

— Я, — отвечает, напрягая память: голос кажется знакомым.

— Как поживаешь, старина, нечасто беседуем, но старых друзей все равно положено узнавать по голосам. Тем более что на заседании комиссии, помнится, мой голос был не из последних…

— Геннадий Захарович?

— Зачем же так официально? Можно просто — Геннадий.

«Кажется, мои акции повысились, с чего бы это?» — удивляется Трофимов, вспоминая, что месяца два назад, когда следственный отдел посетила комиссия из «Большого дома», он встретился с однокашником по юридическому институту Геннадием Захаровичем Коржиком. Трофимов разогнался было вспоминать студенческие годы, Верочку и Саню, но Геннадий Коржик своевременно, начальственным намеком напомнил о разделяющей дистанции и о том, что теперь он, увы, для всех без исключения, Геннадий Захарович. «И не хотел бы подобной официальности, старик, но ради дела, чтобы не заподозрили в кумовстве, не сказали, что беру, мол, под крыло друзей-приятелей…» И бывший «друг-приятель» Павел Ефимович сразу понял все недосказанное и перешел на официальный тон. И вот теперь звучит из трубки:

— Веруню, снегурочку нашу, нигде не встречаешь?

— Изредка, — отвечает Павел Ефимович, ожидая, когда Коржик перейдет к «делу», а в том, что оно последует, Трофимов не сомневается нисколько, помня характер и повадки старого знакомого.

— Ну и как она? — продолжает расспрашивать Коржик, будто главная его забота и тоска по Веруне, за которой он лет пятнадцать назад пытался безуспешно ухаживать.

Павел Ефимович поддерживает словесную игру, перебирая в памяти последние события: что же стряслось, из-за чего позвонил из «Большого дома» Коржик, который теперь, для всех без исключения, Геннадий Захарович?

Как бы вскользь упоминает:

— Слышал, погиб известный ученый, профессор Сукачев?

Прежде чем Павел Ефимович успевает проанализировать фразу, чутье подсказывает: «Вот оно!»

— Расследование веду я, — говорит он без обиняков, предпочитая играть в открытую.

— Ах, так это ты его ведешь? — разыгрывает удивление Геннадий Захарович. — Понимаешь, тут звонила мне вдова Сукачева, очень тонкая и ранимая женщина. Представляешь, как тяжело она переживает смерть мужа. Ты уж, Паша, поделикатнее с ней…

«Только из-за этого не стал бы ты звонить да еще обласкивать, разрешая «тыкать», и отвечает:

— Стараюсь поделикатней.

— Вот-вот, а то каждое неосторожное слово о муже ранит ее, причиняет страдания. Анатолий Петрович, как мы знаем, был и ученым выдающимся, и человеком отменным. Его научные заслуги поразительны…

Минут пять он перечислял титулы, звания, премии Сукачева, пока Трофимов, не скрывая иронии, вставил:

— Тут вскрылись кое-какие истинные его заслуги…

— Не сомневаюсь, Паша, это все оговоры. Вокруг каждого крупного специалиста множество всяческих слухов циркулирует. О зависти забывать нельзя.

— И о зависти тоже, — говорит Трофимов. — Некоторые специалисты предпочитают подниматься на вершину служебной лестницы по хребтам других людей.

— Не нравятся мне эти твои настроения, Паша. Любил ты когда-то против течения плыть. Не изменился?

— Не изменился, — подтверждает Трофимов с легким вздохом. — Вот закончу расследование, познакомишься, если захочешь, с моими формулировками. — И чтобы не оставалось недоговоренностей, жестко добавляет: — Думаю, там будет материал для вынесения частных определений.

— Не забывай только о нашем разговоре, — предупреждает Геннадий Захарович.

Трофимов некоторое время сидит с телефонной трубкой в руке, рассеянно слушая, как плывут в ней гудки отбоя, и думает: не стоит ли расширить поиски, учитывая обширный круг знакомств Сукачева?

Но на второй день выясняются новые детали, способные увести следствие в неожиданном направлении…