Явь, похожая на безумие

Ощущение было такое, словно он падал в теплую и мягкую пустоту. Это не вызывало страха. Наоборот, было приятно. Он подумал, что это похоже на сон - падение. Стоит открыть глаза и убедишься - все иначе. Но веки словно окаменели, не поднять их.

А потом все разом исчезло. Тьма. Небытие. Долго ли они продолжались - мгновение, вечность? - он не мог судить. Но так же внезапно, как тьма, наступил полусон. Только теперь он, этот полусон, был ярким и странно осмысленным.

Валентин увидел ленинградскую квартиру и услышал глухой, измученный Ольгин голос… «Все… кончено… Я вышла замуж…» А вот промороженная тундра, белые собаки, убегающие в белую - нет, серую! - даль, и жесткий хруст снега под ногами… Вслед за тем острое жжение в груди, темнота степи и далекий огонек, обещающий спасение…

Опять тьма, небытие и спять внезапное возвращение к прошлому, к Ольге. Она протягивает руки, счастливо смеется: «Я так испугалась, когда зазвенел звонок. Что если и на этот раз не ты, а кто-нибудь другой? Это, наверное, глупо, что я боюсь, по я так истосковалась!.. A ты скучал обо мне, капитан?»

Тьма. Свет.

Свет. Тьма.

Поочередно вспыхивали и гасли ячейки памяти, восстанавливая картины, когда-то виденные, слова, когда-то услышанные, книги, давным-давно прочитанные. Вся жизнь, с дней совсем, казалось, позабытого младенчества, пробегала, перескакивая во времени, и часто конец события возникал раньше, чем его начало.

И вот опять перемена: Валентин просыпался, сознавая, что просыпается. Мягкость ложа, чье-то осторожное прикосновение к его волосам, шорох чьих-то шагов - все это было уже реальностью, а не странным бегом прошлого. Он испытывал облегчение оттого, что становится хозяином над самим собой, и хотя еще не открыл век, окончательно проснулся. Он ощутил желтизну отгороженного веками света и всей душой потянулся к этому свету.

В конце концов ему все-таки удалось открыть глаза, но мир, хлынувший в зрачки, был так ослепительно ярок, что Валентин ничего не увидел. Только блеск, равнозначный тьме. И тотчас испуганный возглас:

- Меньше света! Пожалуйста!

Голос мужской, чуточку усталый.

- Откройте глаза. Вы слышите меня? Попытайтесь снова открыть глаза. Пожалуйста!

Валентин медленно приоткрыл тяжелые веки. Свет был ослабленный. Вверху что-то голубело. Он подумал вначале, что это небо. Но разве бывает в Заполярье такое небо, да еще зимой? И почему оно то темнеет, становясь синим, то медленно светлеет?

Появилась мужская голова в белой, похожей на глубокую тюбетейку, шапочке.

- У вас ничего не болит?.. Отвечайте, закрывая и открывая веки. Если «да», закройте. «Нет» - закрывать не надо. Вы хорошо себя чувствуете?

Валентин опустил веки и одновременно вымолвил;

- Д-да…

Язык, как недавно веки, плохо повиновался ему, но именно поэтому он повторил еще раз:

- Да, х-хорошо…

- О, вы совсем молодцом! - воскликнул мужчина. - С возвращением! Я счастлив, что мне выпала такая награда - первому поздравить вас с возвращением… Заслуги моих коллег неизмеримо больше моих собственных, но поздравить все же поручили мне.

- Илья Петрович!

Справа от Валентина стояла женщина, тоже в белой шапочке и белом халате. Голос у нее звонкий, молодой. Мужчина виновато отозвался:

- Да-да, я не о том… Но ведь все правда… то, что я сказал. И потом, Клава, привычка, профессиональная привычка встречать… А вы молодцом, - наклоняясь к Валентину, похвалил он.

- Где я?

Мужчина почему-то смутился, призывно поглядел па женщину в белом.

- Вы… ну, в больнице… - заговорила женщина. - С вами было несчастье, вы очень долго болели, но теперь все благополучно. И не надо больше расспросов. Покушаем, отдохнем, а тогда можно и расспросы.

Она говорила с Валентином, как говорят с маленькими детьми, и это красноречивее любых объяснений убедило его, что он был очень плох и сейчас еще плох.

- Как… я… сюда… попал?

- Вам нельзя много разговаривать.

То, что она не хочет отвечать, неожиданно рассердило Валентина.

- Как я сюда попал?! Где я?.. Где?!..

Он рванулся, пытаясь встать, но все тело пронзила боль. В последний миг перед тем, как потерять сознание, он опять увидел то меркнущую, то светлеющую голубизну вверху.

…Очнулся он в полной тишине. Хотел встать, но тело было словно чужое, а руки неимоверно тяжелые.

Открыл глаза. Темнота. Он попытался разглядеть что-нибудь в этой темноте, и сейчас же заметил, что в комнате посветлело. Наступает утро? Ох, скорее бы!

И тотчас, откликаясь на его желание, свету прибавилось. Стало даже больно глазам. Но едва он ощутил эту боль, свет ослаб.

Этот послушный ему рассвет не мог быть явью. Значит, все лишь снится. Опять снится! Он почему-то подумал об Ольге и внезапно почувствовал: Ольга здесь, рядом.

- Оля! - позвал он.

- Что, Валя? - откликнулась она. - Я давно жду, когда ты вспомнишь обо мне…

Раздался шорох шагов, и Валентин увидел, что Ольга садится на табурет, обыкновенный табурет, покрашенный, как и вся мебель в комнате, белой краской.

- Я знал, что ты вернешься, - прошептал он, сознавая между тем, что это лишь сон, что в действительности Ольга не может прийти.

- А как я могла не приехать, Валя?

В ее голосе столько заботы и любви, и сам этот голос так ласков и так бесконечно дорог, необходим!.. Валентин заплакал в отчаянии от того, что все лишь грезится… Ему было стыдно. Он плотно сжимал веки, но это не удерживало слез.

А Ольга взяла его за руку, прижалась к ней щекой. Она часто делала так, если все было мирно и дружно, и они оставались наедине. Но прежде он не был бессильным.

Щека у Ольги нежная, чуточку прохладная, и это подействовало успокаивающе.

- Ты не осуждай, что я так вот… что разнюнился… - сказал он.

Ольга протестующе замотала головой. У нее у самой в глазах были слезы. А Валентин подумал, что Ольге очень к лицу белый халат. Он сделал ее более стройной, и глаза кажутся не серыми, а почти черными. И в них нежность и доброта.

На стене справа зажегся красный огонек. Ольга засобиралась уходить.

- Мне пора.

- Не надо… Останься, - попросил Валентин, уверенный, что его желание не может не исполниться, раз все происходит во сне.

Однако Ольга повторила:

- Здесь порядки строгие.

Только теперь Валентин поверил, что это не сон, и это было еще удивительнее.

- Я снова к тебе приду. Я всегда буду рядом, пока нужна тебе… А сейчас явятся врачи. Но я буду недалеко, и ты помни, что я недалеко и думаю о тебе.

Она поднялась, но он требовательно и умоляюще посмотрел на нее. Ольга поняла, чего он ждет, и вспыхнула от смущения, а потом наклонилась и поцеловала его в губы. Так она краснела лишь в первые дни после того, как они признались друг другу в любви.

Походка у нее тоже стала иной - очень легкой, стремительной, и это опять была счастливая перемена, которую отметил Валентин.

Но едва Ольга скрылась за дверью, он снова усомнился в реальности того, что произошло сейчас, и лишь с появлением Ильи Петровича и Клавы окончательно поверил, что не спит.

- Ну вот, свидание вас явно взбодрило, - заговорил Илья Петрович. - Давление крови, нервные импульсы, состав крови отличные. Во время свидания они улучшались прямо-таки по минутам. Отлично!

Он опустился на тот же табурет, на котором недавно сидела Ольга, улыбался дружески; словно был знаком с Валентином сто лет. Клава, то ли медицинская сестра, то ли молодой врач, вела себя сдержаннее, но глаза ее лучились улыбкой.

Валентин ждал, что его станут сейчас осматривать, как всегда делают в больницах, но Илья Петрович явно не торопился, а Клава - та вообще отвернулась, сказав:

- Пора позаботиться о вашем аппетите,

Что-то щелкнуло, и Валентин увидел маленький столик на колесиках и на нем какие-то тюбики не то зубной пасты, не то вазелина. Клава подкатила столик к кровати и, надев на лицо маску, объявила:

- Кушать подано. Кажется, так пишут в старинных романах?

Руки у нее были в полупрозрачных перчатках. Она открыла один из тюбиков.

Валентин решил, что ему собираются давать какие-то лекарства, и поморщился. Клава улыбнулась.

- Нет, это не лекарства. Это еда.

- Еда? Вот эта… паста? Предпочел бы… борщ…

Теперь уже заулыбались оба - и Клава и Илья Петрович.

- А мы вас и хотим угощать борщом. Украинским, - сказала Клава. - Надо вас устроить поудобнее.

Она оглянулась на Илью Петровича. Тот склонился к низкой спинке кровати. Тотчас кровать медленно прогнулась, превратившись в подобие кресла. Валентин полулежал в нем.

- Вам удобно? - спросила Клава. - Ну, а теперь отведайте… Э, так не годится. Сразу и пульс ослаб. А мы надеялись сделать приятное.

- Договоримся, Валентин, - заявил в свою очередь Илья Петрович. - Вы не будете противиться тому, что мы порекомендуем или посоветуем. Мы ваши друзья, - он взглянул на свои наручные часы, удовлетворенно добавил: - Вот уже лучше. Вы умеете держать в узде свои чувства и настроения. Это очень поможет вам и нам, конечно, тоже.

Клава поднесла тюбик, и Валентин послушно открыл рот.

К своему удивлению, он почувствовал запах и вкус украинского борща, приправленного укропом, петрушкой и старым салом. Черт возьми, а борщ-то замечательный, совсем как где-нибудь на Полтавщине!

Пока Валентин ел, Илья Петрович безотрывно смотрел на свои часы, изредка приговаривая:

- Не торопитесь… Передохните… Вот теперь все в порядке… Ваши железки не поспевали за вашим аппетитом.

После пасты-борща Клава стала потчевать едой по своему выбору, но странно - она давала именно то, чего он хотел больше всего. Он и еще ел бы, однако Илья Петрович объявил:

- Довольно. Сейчас - спать. Да, спать. Крепко спать.

В комнате, вернее в палате, стало полутемно, и вверху на потолке появилось что-то синее, пробегающее медленными успокаивающими волнами. Валентина и в самом деле потянуло в сон. Но в последний миг перед тем, как мягкая темень захлестнула его, Селянин испуганно подумал, не пригрезились ли ему Ольга, врачи, палата. Будет ли все это, когда он проснется.

Вспоминая позднее первые дни болезни, Валентин Селянин поражался тому, как много, почти беспробудно спал. Казалось, все лечение состояло в одном этом сне, который прерывался лишь для еды и недолгих встреч с врачами и с Ольгой. Никаких врачебных процедур, лекарств, уколов!

Однако силы восстанавливались, и вскоре Валентин сам, без чьей бы то ни было помощи, дотянулся до стакана с водой, а потом впервые - и тоже сам, главное, что сам! - спустил ноги и уселся. Кружилась голова, сердце колотилось, как ошалелое, но Валентин смеялся от счастья: жив! Еще как жив!!!

Знают ли друзья, где он и что с ним? Знают, конечно… Хороши, нечего сказать! Приехать не соизволят… Переполоху, однако, было, когда искали его. Или он сам добрался до огонька? Там же был огонек!

В конце концов он попросил, чтобы друзей позвали к нему. И заранее торжествовал: вот удивятся, убедившись, что и на этот раз он отбился от костлявой старушки-смерти. Все-таки не очень-то милосердные шуточки подстраивает судьба.

- Вы, пожалуйста, не говорите, им, друзьям моим, что я в полном порядке. Пусть лишний часок попереживают, если до сих пор не удостоили визитом, - предупредил он Илью Петровича.

Врач был в явном смущении:

- Я бы, конечно, рад… Короче, все это невозможно. Их нет здесь. Далеко они. А вам пока не показаны свидания.

Пришлось примириться. Впрочем, скучать ему не давали. В палате подолгу бывали Илья Петрович с Клавой. Расспрашивали они не о самочувствии, а о делах на строительстве, о студенческой поре и детстве, опечаливаясь или даже поражаясь в самых неожиданных местах рассказа. Селянина удивляла их наивность, когда они допытывались, было ли в том доме, где жил Валентин, хотя бы кондиционирование воздуха и что такое коптилка, как она может освещать палатку. Это походило на розыгрыш.

Странно относились они и к его воспоминаниям о войне. Они спешили отвлечь его внимание: ах, извините, дела!.. Порой Валентин начинал сомневаться в их искренности.

Хотя Илья Петрович с Клавой ни разу не осматривали его это не мешало им каким-то образом узнавать о малейших расстройствах в его организме, даже о таких, на которые сам Валентин не обращал внимания.

- Все это легко устранимо, - говорили они в таких случаях. - Вы сейчас подкрепитесь, и установится норма.

Или:

- Вот примете ванну, и все придет в равновесие.

Ухаживал за Селяниным Саня - рослый и необычайно сильный мужчина. Он был немым от рождения. Однако слышал отлично и все требования выполнял беспрекословно. Более того, он непонятно как угадывал желания Валентина. Саня же доставлял его и в ванную на каталке, какие есть в любой больнице. Когда Валентин настолько окреп, что смог добираться самостоятельно, Саня все равно шел следом, как нянька за ребенком.

Иногда, особенно вечерами, у Валентина возникало ощущение, что во всей больнице только он и Саня, никого больше. Он пытался выяснить, так ли это, но немой санитар притворялся, что не понимает его вопроса. Зато рассказы Валентина о своей жизни Саня готов был слушать часами. Он обычно усаживался на табуретку и сидел, полузакрыв глаза и опустив руки па колени. В подобной позе он был похож на статую индийского божка - та же сосредоточенность и терпение. Было жаль, что Саня немой.

А лечили Валентина все-таки не по-настоящему! Он, смеясь, сказал Ольге, что Илья Петрович и Клана, право же, напоминают знахарей-шептунов. Правда, для знахарей они слишком молоды, особенно Клава. Она же совсем девчонка!

- Ошибаешься, она просто молодо выглядит, - возразила Ольга. - Клавдия Михайловна… ей давно за сорок, у нее взрослый сын и младшей дочери скоро девятнадцать. Она опытный врач и, кроме того… В общем, на него можно положиться.

- За сорок? Выдумай что-нибудь посмешнее. Если поставить вас рядом…

- Уж не хочешь ли ты сказать, что мне тоже за сорок?

- Нет, конечно, но Клава… Клавдия Михайловна - никогда не встречал женщин, которые бы так хорошо сохранились. И я ведь в конце концов не об этом…

- Ты верь им, как верю я. Разве ты не имел возможности убедиться, что тебе становится с каждым днем лучше?

Валентин сжал ее руку, сделав, видимо, больно.

- О, уже есть сила! - терпеливо сказала Ольга. - А давно ли не мог поднять голову. Здесь применяют необычные методы. Ты пьешь воду, а в ней лекарства. В еде - лекарства, в воздухе - тоже, и они попадают в клетки крови и тела, когда ты пьешь, обедаешь, дышишь, принимаешь ванны. Это лучше всяких таблеток и уколов. Здесь вообще непохожая на другие больница. Особые методы диагностики, особая аппаратура. Все особое.

- У меня иногда такое впечатление, что я тут единственный в своем роде. Ни голоса, ни шороха, ни стука.

- Все сделано, чтобы ты скорее набрался сил. И разве ты не заслужил?

- О, если бы всем давалось по заслугам! Но где взять столько, чтобы всем полной мерой?

Он подумал о товарищах, которые сейчас там, в тундре. У них самая, наверное, запарка, а он - лежит!

- Очень я некстати свалился. Столько работы… - сказал Валентин и тотчас затаился, ожидая, что Ольга может вспылить и наговорить резкостей.

Так и прежде бывало, когда он заводил речь о возвращении в тундру и, значит, о скором расставании. Но Ольга молчала, задумчиво глядя поверх его головы в сторону окна.

Это было необычное окно. Не только потому, что занимало всю стену палаты и не имело переплетов. Оно было непрозрачно, хотя пропускало много света - равномерного, очень устойчивого, вроде бы не зависевшего от того, утро, полдень или вечер на улице. Когда Валентина начинало клонить ко сну, окно словно заволакивалось густой дымкой, и в комнате воцарялся полумрак. Если бы не голубое мерцание вверху, на потолке, то и вовсе было бы темно. Валентин предположил, что выходит окно не сразу на улицу, а в какое-то соседнее помещение, и это позволяет регулировать яркость света.

Сейчас он, однако, не думал об окне. Он встревоженно ждал, как отнесется к его словам Ольга. О том, что произошло в Ленинграде, они еще ни разу не заговорили.

Разрыв, внезапное замужество - и Валентин и Ольга делали вид, что ничего этого просто не было. Но Валентин сознавал, что разговор об этом все равно неизбежен. Он боялся и одновременно хотел такого разговора, и чем крепче чувствовал себя, тем больше хотел.

- Тебя огорчили мои слова? - наконец прямо спросил он.

Ольга виновато улыбнулась.

- Не обижайся, задумалась.

- Но ты не сердишься на меня? - настойчивее прежнего допытывался он.

- Почему я должна сердиться?

- Ну, вот из-за того… ну, что здесь, и больнице, и в возвращении.

Валентин решил, что не имеет права отступать, раз уж разговор начался. Ольга должна знать, что он остался прежним. Пусть в тундре полгода ночь, пусть комары и болота - его место на стройке, и если она любит его, то и ее место рядом с ним.

Ольга не торопилась отвечать. Валентин насупился.

- Ну и как ты теперь?

- Что теперь? - опять не поняла Ольга.

Сейчас бы самое время спросить о главном, но в последний миг у него не хватило решимости.

- Так ты не сердишься?

- А разве на такое можно сердиться? Человек и его дело - как их разделить?

Он понял: Ольга не притворяется, она на самом деле думает так, и это опять ново и прекрасно в ней.

Свидания с Ольгой были ежедневными. Вначале десять-пятнадцать минут - не больше. Потом ограничения сняли: однако Ольга все равно уходила, едва представлялся удобный предлог. Жалеет? Боится чего-то?

Впрочем, вскоре в Ольге словно переломилось что-то. Однажды она засиделась в палате до тех пор, пока Саня своим молчаливым появлением не дал понять, что время позднее. Через день Ольга опять пробыла дольше обычного. Это стало правилом: уходить лишь перед ужином.

Они говорили о всяком - важном и неважном. Но для них и пустяки не были пустяками, потому что напоминали о прежних радостях и огорчениях, размолвках и примирениях. Валентина поражало, что Ольга помнит прошлое лучше, чем он. Когда он сказал об этом, девушка была явно польщена.

- О, я знаю всю твою жизнь! - воскликнула она воодушевленно. - Ты даже не подозреваешь, как хорошо я знаю. Похвальное и непохвальное.

- Откуда же непохвальное? - засмеялся Селянин. - Я всегда рассказывал о себе только хорошее. И я вправду хороший?

Он шутил, но Ольга посмотрела на него с неожиданной грустью. Ему почудилось даже: со страхом.

- Что же ты знаешь плохое?

- Не надо об этом.

Она не хотела отвечать, но это лишь подстегнуло Валентина.

- Отчего же? Нет, если замахнулась, руби.

- Я не вправе судить тебя.

- Почему не вправе? Мы не чужие.

Она опять с испугом посмотрела на него.

- Пожалуйста, не настаивай.

- Но все-таки, что плохое ты вообразила? Или тебе наплели обо мне? Ну!

Ольга вздрогнула, услышав это его «ну!».

- Умоляю, не вынуждай. Не мне судить твои поступки.

Валентин ждал, непреклонный. Он не единожды убеждался на примере других (да и своем тоже), как изворотлива и правдоподобна бывает клевета. Он хотел знать, что беспокоит девушку. Конечно же, беспокоит, иначе она не проговорилась бы.

Чтобы ободрить Ольгу, он обнял ее за плечи, однако девушка высвободилась как-то странно, не то смущенно, не то снисходительно посмотрев на него.

- Почему ты молчишь? - спросил он. - Или увиливаешь?

- Нет, не увиливаю, - едва слышно возразила Ольга. - Ты любил девушку.

- Еще бы не любить. Я и сейчас люблю, - охотно признался он. - Очень люблю девушку по имени Ольга.

- Я не о нас… Я о Симе.

- Си… Кто тебе сказал о Симе?

- Не принуждай, прошу. Не сердись. - Она поспешно поднялась, и он не удержал ее.

Когда-то, восемь лет назад, он напропалую волочился за Симой. Были каникулы, долгие летние каникулы, а девушка встретилась добрая и простодушная. Они легко сблизились, легко расстались. А через год ему сказали, что Сима, избавляясь от ребенка, погибла. О том, что это был его ребенок, знал только он. По крайней мере до сих нор думал, что знает только он один, что Сима никому не обмолвилась о подлости, совершенной им…

На следующий день Ольга появилась в палате в обычное время и была по-обычному приветлива. А Селянин продолжал думать о Симе и еще о том, как Ольга узнала правду? И всю ли правду? Он ей ничего не рассказывал. Кто же ей сообщил о Симе?

А вскоре он столкнулся с новыми неожиданностями.

Ему разрешили выходить в соседнее помещение, напоминавшее гостиную. Посредине - полированный стол, четыре легких кресла. На полу - огромный светло-желтый ковер. Окно, как и в палате, занимало всю стену и также отблескивало серебристой зеркальной непроглядностыо. Возле него росли две пальмы в кадках.

Но не эта, в общем-то ничем не примечательная, обстановка удивила Валентина. Однажды он обнаружил, что окно утратило свою непроглядность, и за ним - сосны вперемежку с березами, снег. Тротуар вдоль дома был расчищен, но у обочины снег толщиной в метр, не меньше. На ветвях густой куржак. Солнце висело низко, и по сторонам от него были малиновые «уши». Значит, мороз крепкий, не меньше двадцати.

Зима? Но сколько же времени он болел, если подобрали его в марте, а теперь опять зима? Что же, он целый год пролежал без сознания?.. Этого не могло быть.

Валентин позвал Саню:

- Какой сейчас месяц? - Саня недоуменно моргал глазами. - Апрель? Май?

Результат был тот же.

- А, что толку тебя расспрашивать! - Валентин опустился на банкетку возле самого окна и тотчас увидел детей, степенно вышагивающих по тротуару. Позади них - две женщины.

Дети остановились как раз напротив, глядели прямо на Валентина. Одна из женщин что-то объясняла им и тоже глядела в окно, прозрачность которого казалась особенно удивительной после недавней зеркальной непроглядности. У Валентина было ощущение, что между ним и детьми нет преграды. Стоит протянуть руку, и коснешься головки вон того малыша в красной, похожей на шлем, шапчонке. Почему же ребятишки не замечают незнакомого им чужого дядю?

И еще одно было невероятным. Детей одели только в курточки и брючишки из тонкой ткани. Очень красивой, переливающейся на свету всеми цветами радуги, но явно летней. На ручках перчатки - тоже тоненькие, обтягивающие каждый пальчик. В лютый-то мороз! Да что же думают воспитательницы?! Они же перепростудят детей!

Валентин возмущенно посмотрел в сторону женщин. Но те были одеты ничуть не теплее. Только цветом куртки и брюки были поскромнее.

- Да уходите же! - крикнул Валентин, но его не услышали, как не слышал голосов и он сам. Селянин застучал в окно косточками пальцев, но едва уловил глухой звук: стекло гасило удары, подобно войлоку.

А там, за окном, дети двигались так неторопливо, словно нет и в помине солнца с ушами и леденящего мороза, словно сейчас раннее летнее утро.

Валентина взяла оторопь. Что, если ему все это мерещится? Он усомнился в себе самом, в Ольге, в реальности всего окружающего… Или… или он сходит с ума?!

Селянин бросился в прихожую, где была его одежда. Сейчас же на улицу! Немедленно!! Надо проверить, убедиться…

Выбравшись из дома, он в первый миг задохнулся от морозного воздуха. Привычно прикрыл рот и нос ладонью. А взгляд метался вокруг, - ища опровержения: нет же, не сошел с ума! И лес, и снег, и мороз были на самом дели. Дети?.. Но они могли уйти, пока он одевался. Да, да, это их приглушенные голоса там, в лесу. Скорее туда!

Ноги слушались плохо. Селянин то и дело спотыкался, скользил на утоптанном снегу. Дорожка постепенно сужалась. Безжалостно скрипел под ногами снег, а голоса детей - их перекрыло жужжание странной зеленой машины, похожей не то на гигантского шмеля, не то на бесхвостую стрекозу. Если бы не эта ее бесхвостость и не отсутствие зонтика вращающегося винта, машину можно было бы принять за вертолет. Необычный, мелодично жужжащий вертолет. Но в том-то и дело, что не было у машины винта, не было привычно грохочущего мотора, и поддерживали ее в воздухе крылья, не видимые в немыслимо быстром махе. Об этих крыльях можно было лишь догадываться, глядя на голубоватые прозрачные клинья, словно пристывшие остриями к бокам машины.

А потом жужжание донеслось не сверху, а откуда-то из-за деревьев, совсем рядом.

Три такие же, как первая, машины сидели друг на друге, словно склеенные. Хотя нет, не сидели. Они все вместе парили, пока нижняя не метнулась вдоль дорожки и не взмыла над лесом. После этого две оставшиеся опустились на снег обе вместе, и у нижней - Валентин с ужасом увидел это - задвигался, морщась, сферический конец и разверзлась ненасытно огромная пасть. Иначе и нельзя было назвать появившееся багровое отверстие! И сами зеленые машины были не машинами вовсе, а чудовищами, готовыми проглотить все, что ни попадется.

И тут он заметил в лесу, на дорожке, детей. Тех самых, которые недавно стояли возле его окна. Сейчас чудовище заглатывало их.

Селянин дико закричал. Мир, который он видел и слышал, был неправдоподобен и существовал скорее всего лишь в его больном воображении. И то, что какие-то цепкие руки схватили его, не позволяя броситься на выручку беззащитным малышам, тоже было подтверждением безумия, потому что иначе его не стали бы удерживать, а наоборот, помогли бы спасти детей.

Его куда-то тащили, а он вырывался и звал Ольгу. Ольга, только она одна могла спасти его от безумия, в которое он впадал, и он бесновался, требуя впустить ее.

Кто-то очень знакомым голосом убеждал его:

- Надо подождать, Ольга приедет часа через три, а пока занята…

Ему и еще что-то пытались внушить, но он не хотел ничего слушать. Ему протянули чашку с каким-то питьем, но он отшвырнул ее.

- Хорошо, вы сейчас увидитесь с Ольгой, - произнес, наконец, тот же знакомый голос. - Но вы в таком состоянии, что я буду вынужден прервать свидание, если вы захотите приблизиться к девушке или потребуете, чтобы она подошла к вам. Обещайте, что будете вести себя сдержанно.

Его взяли под руки и повели. Он рванулся было, но державшие его лишь крепче сдвинулись, и он покорился. Через минуту все были в длинной комнате, разделенной примерно посредине серебристо поблескивающей полосой на полу, стенах и потолке. Валентина усадили за маленький низкий столик. Два санитара застыли позади него. В дверях остановился еще кто-то, но Валентин не обращал на него внимания. Он смятенно осматривал комнату. На той половине, где он сидел, ничего, кроме столика, не было. Зато на другой половине в стену были встроены стеллажи с книгами и плоскими поблескивающими коробками. Прямо напротив Валентина тоже стоял стол, но большой, с тонкими красиво изогнутыми деревянными ножками. Еще было два стула - один между столом и стеной, второй у стеллажей.

А потом Валентин увидел, как вбежала встревоженная, раскрасневшаяся Ольга. Она не бросилась к нему. Она замерла у разделявшей комнату полосы.

Валентин рванулся к девушке, но его опять удержали санитары. И лишь теперь он обратил внимание на ее костюм - очень похожий на те, что были на воспитательницах. Но у Ольгиного ткань - ярко-зеленая, а шапочка, обшлага и воротник - красные. На шапочке поблескивали растаявшие снежинки.

Ольгин наряд напомнил обо всех странностях, которых не могло быть в действительности, и снова мысль о надвинувшемся безумии потрясла Валентина.

- Что с тобой? Тебе плохо?

Это Ольга, голос живой, настоящий. И аромат духов, которые любила Ольга, тоже настоящий. К Селянину вернулась надежда. Он пошевелился, измученно улыбнулся.

- Бывает хуже… Когда живого жгут на костре…

- Я невесть что вообразила, когда меня срочно вызвали…

Ольга придвинула к себе стул, обессиленно опустилась на него и неожиданно объявила:

- Нам нужно с тобой потолковать, капитан… Об очень важном. Не сейчас, нет. Я примчусь сюда еще раз, вечером. А сейчас ты успокоишься и будешь послушным. Я очень прошу, капитан…

Она всегда в минуты крайней взволнованности звала его капитаном.

Илья Петрович - Валентин лишь теперь увидел, что в дверях стоял врач, - протянул стакан с розовым питьем.

- Ты выпей, капитан, - сказала Ольга, и Валентин покорно проглотил чуть горьковатую жидкость.

Сразу стало спокойнее на душе.

- Тебе надо уснуть, капитан. Я подожду, пока ты уйдешь.

И он опять подчинился. Санитары молча посторонились, пропуская его.

Встреча с Ольгой произошла не вечером, а лишь на следующее утро.

- Тебя не захотели будить, - объяснила Ольга. - Надеюсь, сон подкрепил тебя?

Валентин рывком сел в кровати. Он давно не чувствовал себя таким крепким. Если бы не воспоминания о вчерашнем, он считал бы, что совсем здоров.

Ольга стояла у кровати, в ногах. На ней было короткое, до колен, платье, которое плотно облегало ее, подчеркивая стройность и гибкость тела, мягкую округлость рук. Цвет платья вначале показался иссиня-черным. Но тут же Селянин решил, что нет, оно зелено-желтое, вернее даже зелено-красное. А потом он понял, что на свету ткань все время меняет цвет. К тому же вспыхивают на платье веселые искорки, особенно яркие и крупные на подоле.

Ольга была причесана тоже необычно. Белокурые волосы не закрывали лба и ушей, а были откинуты назад и послушно стекали на спину, хотя никаких приколок и гребней Валентин не заметил. Вероятно, из-за такой прически Ольга казалась серьезной и строгой. Розовые клипсы в ушах не только не нарушали, а наоборот, усиливали это впечатление.

- Я буду ждать в гостиной, - сказала Ольга и направилась к двери, но как-то скованно, словно принуждая себя.

Когда Валентин, шаря рукой по тумбочке у койки, столкнул на пол кружку, Ольга вздрогнула, но не обернулась.

Ее поведение, весь изменившийся облик вызвали у Селянина тревогу. Вчера он боялся за себя самого, за реальность своих ощущений, сейчас он усомнился и в Ольге, в ее любви к нему.

Торопливо проглотив завтрак, он поспешил в гостиную.

Ольга сидела на банкетке у окна, за которым был зимний лес. Солнце висело низко, и снег был в длинных синих тенях.

Заслышав шорох шагов, девушка подвинулась, безмолвно приглашая сесть рядом. Валентин опустился на самый краешек, помедлив, обнял Ольгу за плечи, но она вдруг посмотрела ему в лицо ясным, строгим взглядом, и он, окончательно оробев, опустил руку. Даже во время первых свиданий с ней он не чувствовал подобной робости. Он был старше, опытнее, умнее, и это сознавали оба. Сейчас роли словно переменились.

- Вчера ты увидел что-то сильно взволновавшее тебя?.. Ты, пожалуйста, не скрывай ничего, я прошу, - заговорила Ольга.

Значит то, что его беспокоит, не составляет секрета ни для кого! Но именно поэтому Валентин стал возражать: ничего-де серьезного нет. Ольга терпеливо слушала, но он видел: она жалеет его и только поэтому не уличает во лжи. Опять он оробел перед нею и со страхом подумал о себе.

- Нам надо о многом поговорить, - после долгого молчания сказала Ольга. - Но я не знаю, как начать о главном… Ты боишься признаться и убеждаешь - не только меня, но и себя хочешь уверить, - что все нормально, все обычно. Ну вот, я все-таки, пожалуй, не так начала, как надо бы…

Она взяла его руку. Пальцы ее были теплыми и ласковыми. Но Селянина вдруг рассердила эта робкая ласка. И Ольгина нерешительность в словах тоже рассердила.

- Ты не ищи подхода! Прямо руби: с ума сходишь, мол… Это главное? А я сам догадываюсь! Иной раз такое начинает мерещиться… А ты успокаиваешь… будто ребенка… несмышленыша… И врачи… Зачем они… и ты… Зачем обманывать? Уж лучше сразу…

Он почти захлебывался в нервном припадке и, сбиваясь, перескакивая с одного на другое, рассказал обо всем, что привиделось ему в этой странной больнице.

Ольга пыталась остановить его, но это лишь ожесточало Селянина, и девушка в конце концов не стала ему мешать. А когда он выпалил все, она виновато сказала;

- Илья Петрович предостерегал, что так может случиться, если сразу не сказать тебе всего. А я была уверена, что ты еще ничего не замечаешь, и не начинала с тобой разговора о главном. Даже сейчас я не знаю, как к нему подступиться…

Ольга смятенно смотрела на Селянина, будто от него ждала помощи. И тут Валентин вспомнил, что Ольга ведь замужем и, наверное, об этом - бесконечно важном для него - собирается и не может заговорить.

- Ты не думай о болезни. Ты совсем здоров. Понимаешь? Здоров, - повторила Ольга.

- Все вокруг да около?! Ты признавайся: к нему хочешь вернуться? К мужу? Разве ты все еще не ушла от него?

- Я не была замужем. Да и не это сейчас главное.

Валентин снова не мог понять ее. Но он заставил себя успокоиться, готовый теперь принять любое испытание, которое выпадет ему. Странно, его спокойствие неожиданно передалось и Ольге. Он не смог бы объяснить, по каким внешним признакам определил это, быть может, - их и не было, этих внешних признаков, но он почувствовал: Ольга тоже стала спокойнее.

- Тебе пора знать правду, - заговорила она. - Ты считаешь: пригрезилось. И даже, что ты… сходишь с ума. А на самом деле во всех странностях ты можешь сам разобраться хоть сейчас. Они существуют… Извини, я хотела бы все сказать, - Ольга остановила нетерпеливое движение Валентина. - Вопросы - после… Я знаю, ты любишь фантастику вроде уэллсовской. Помнишь, есть роман. Он называется «Когда спящий проснется». О том, что человек проснулся через много-много лет. Его звали Грехэм. Неужели ты не помнишь? Как ты можешь не помнить. Словом, представь, что ты… ну, вроде бы долго-долго спал… Как Грехэм, или почти как он… И вот проснулся в новом мире, за который боролся и страдал… Наяву видишь свою самую сокровенную мечту о будущем.

- К чему ты об этом? - внезапно охрипшим голосом спросил Селянин.

Ольга побледнела и взволнованно продолжала:

- Ты, пожалуйста, не расстраивайся. Но надо же тебе узнать правду. Ты не спал. Ты замерз тогда в тундре. Тебя нашли в глыбе льда и не просто вернули, а восстановили к жизни… И вот ты - живой…

Слова ее показались Валентину настолько нелепыми, что он не сразу вник в их смысл, подумав лишь о том, зачем Ольга с таким серьезным видом пытается подстроиться к его безумию.

- Ты не веришь мне?

- Зачем… об этом? И так?

- Ты не поверил! - в отчаянии сказала Ольга. - Ну, хочешь, мы сходим к Илье Петровичу или еще к кому-нибудь. Они подтвердят. Или вот… Мы их вызовем сюда. Хорошо?

Ольга подняла руку к левому уху, задев клипсу. Та вспыхнула красным огоньком. А в воздухе возникли полупрозрачные фигуры Ильи Петровича и Клавдии Михайловны. Фигуры подрагивали. Губы у Ильи Петровича беззвучно шевелились.

- Да, да, я прошу помочь мне, - сказала Ольга, обращаясь к этим странным фигурам.

Илья Петрович и Клавдия Михайловна о чем-то заговорили. Ольга сдернула клипсу с правого уха, протянула Валентину.

- Извини, я забыла, что у тебя этого нет. Ты же ничего не слышишь.

Лишь теперь, когда маленькая вещица лежала на его ладони, Валентин разглядел, что это не украшение, вернее не просто украшение, а какой-то очень тонко сработанный приборчик, сверкающий красным уголечком и чуть ощутимо подрагивающий. Но главное было даже не это. Валентин отчетливо услышал Клавдию Михайловну и Илью Петровича. Вслед за Ольгой они уверяли Селянина, что он попал в неблизкое будущее и видит вокруг множество необычных для него предметов и явлений. Вот, например, Саня, который постоянно рядом с ним, - это просто робот, обыкновенный робот, а вовсе не человек…

Селянин и теперь не знал, верить или не верить в реальность того, в чем его убеждали. Необыкновенность приборчика, полупрозрачные фигуры, повисшие в воздухе, убеждали: верь! Однако Ольга, тут рядом живая Ольга… Вчера, в смятении убегая из лесу, он звал ее, потому что она, она одна могла помочь ему выкарабкаться из безумия в мир реальных вещей. Сейчас его уверяли, что безумные видения как раз и есть реальность. Зачем они с ним так? Или он все-таки безумен?

Все молчали, ожидая его слов, и он выдавил из себя, обращаясь к прозрачным фигурам:

- Да, мне все ясно…

Фигуры медленно истаяли.

- Я рада, что ты убедился, - сказала Ольга.

Он не ответил.

- Почему ты молчишь?

- А что мне говорить?.. Я хочу остаться один. Я должен остаться один!

- Ты не поверил?..

- А чему я должен поверить? Что будущее, что мир не тот? Что не только я, но и ты… Что мы с тобой оба… восстановленные к жизни мертвецы?

Девушка отрицательно покачала головой.

- Нет, я не жила в двадцатом веке. В то время жила, должно быть, моя далекая прабабушка, которую звали Ольгой. Через много поколений генетический код повторился почти в точности. А то, что это совпало с твоим восстановлением - почти невероятная случайность, но она - факт, как видишь…

- Не хочу жалости! Если безумие, то к чему скрывать?!..

- Ты здоров, пойми. Здоров, как и я.

Валентин напряженно всматривался в лицо девушки.

- Но если все это правда… Кто же ты? Вы?

- Зачем так: «вы»?..

Селянин не ответил, вслушиваясь, придирчиво вслушиваясь в голос.

- Я твой товарищ и сестра по голубой планете. Меня зовут Эля. Мой отец наладчик роботов, а мать воспитатель в школе. Я сотрудник института сверхчистых металлов. Теперь-то ты веришь мне, капитан?

Она произнесла это слово «капитан» совсем как прежняя Ольга, его невеста.

Валентин глухо вымолвил:

- Не говори так: капитан. Слышишь?

Он всматривался в ее лицо, в каждую черточку отдельно. Все было Ольгино. До мельчайших подробностей Ольгино.

- Нет, не верю! Ты - Ольга!.. И как они там, мои друзья на стройке?..

Но, едва сказав это, Валентин окончательно осознал, что нет их на свете, его друзей. И Ольги нет. Как же он будет жить один в новом незнакомом мире среди неизвестных людей? Он чужой им и они ему чужие. Даже девушка, бесконечно похожая на его невесту, - чужая. Совсем чужая! Не Ольга, нет… Эля.

- Уйди, - снова потребовал он. - Мне лучше одному… Мне придется привыкать одному…

Эля собиралась возразить, но он почти с ненавистью взглянул на нее, и она, сжавшись словно от озноба, поднялась.

- Почему ты гонишь меня, капитан? - остановившись в дверях, спросила девушка. - Я друг тебе, и все люди нашей планеты - твои друзья. Они любят тебя, капитан.

- Не надо… О любви - не надо. И приходить ко мне не надо.

- Пусть, так… Пусть по-твоему…

Он не расслышал ее слов. И дверь затворилась беззвучно.

Загрузка...