Прогрессоры

***

Кирри кормил козлят.

Новорождённые козлята копошились в пыли у вымени козы, а Кирри поднимал их по очереди, чтобы они могли пососать молока. Приплод коз на сей раз оказался вполне приличным — и у Кирри уже успели онеметь руки и затечь спина. Он держал очередного козлёнка — пыльный, тёплый и влажный комок, пахнущий едкой козьей мочой, пылью и молоком, и изо всех сил мечтал покончить с домашней работой и сорваться в вельд.

Бить сусликов — мелькнуло воспоминание о жареной на углях суслятине с расплавленным козьим сыром, от чего на миг резко захотелось есть. Лежать в траве, жёсткой и колючей от летнего зноя, под полупрозрачной тенью зонтик-дерева — следить, как мураши режут челюстями-клещами травинки и тащат их в свой глиняный дом, высоко поднимая над головой, как штандарты. Подраться с кем-нибудь из двоюродных братьев. Ощутить себя свободным. Только вряд ли это удастся.

Закончишь это дело — мать найдёт другое.

Тоненькое блеяние голодных козлят одновременно раздражало Кирри и вызывало его жалость. В конце концов, эти бедные тварюшки не виноваты, что сын их хозяина голоден, устал и хочет бегать — им самим надо есть, а есть самостоятельно — слишком тяжёлая для таких крошек работа.

Кирри думал о своём будущем. Думал о ребятах из других кланов, с которыми встретится в Доброй Тени — и улыбался. Детство закончится — и всё, наконец, решится. Вместе с детством закончится и это нудное рабство, существование на побегушках, неизбежная грязная работа, на которую обречён любой не определивший себя подросток.

Победить — стать Воином. Получить вымечтанный стальной клинок, сияющий на солнце, как солнце. Свобода, охота, дальние странствия… прислушивающиеся Старейшины… Подруга, любовь… может быть — великие битвы, и уж точно — песни и страшные истории у костра в ночном вельде. Благодать лучезарная.

Проиграть… сказать по совести — тоже не так плохо. Стать Матерью. Украшать себя, чем захочется, принимать подарки, возиться с маленькими детьми — дети такие милые… Воины будут уступать дорогу, когда несёшь корзину, будут уступать возможность первой напиться, когда после долгого пути встретился колодец…

Главное — в любом случае до тебя будет дотрагиваться та… или пусть даже тот, кого ты полюбишь. Прикасаться, обнимать, заплетать твои косы, гладить руки, лизать уголки губ… Прикосновений иногда хотелось до ощущения голода или удушья, затрещины и пинки, полученные в драке, казались нежными, а за ласку матери Кирри отдал бы несколько дней жизни. Безнадёжно. Никто не прикасается к подростку вообще, а уж нежности с подростком во Времени — и вовсе полугласное табу. До поединка живёшь, как изгой… Эх!

Скорей бы уж. Кирри вздохнул. Большая неудача — уже чувствовать себя взрослым, когда до праздника Великого Выбора в Доброй Тени ещё две луны… И эти две луны — ты как маленький. Едва выкраиваешь время на торопливые спарринги с братьями — и кормишь козлят, чистишь хлев, драишь котлы, замешиваешь тесто для хлеба, таскаешь воду, лепишь и сушишь кизячные лепёшки на растопку, таскаешь воду, собираешь семена травы-хибиб, лущишь и растираешь их в муку, таскаешь воду, таскаешь воду — пока не ошалеешь от всего этого. Блажен день, когда работы сравнительно немного и можно удрать ловить сусликов и играть в вельде! Чаще у тебя к вечеру нет сил ни на что — добраться бы до постели, которая — вытертая подстилка из двух сшитых вместе козьих шкур.

А клан обосновался у реки Хинорби, козы пасутся по ранней траве, подростки режут и сушат эту траву впрок, для времени, когда беспощадное солнце сожжёт всё живое до корней — а взрослые судачат о чём-то, недоступном разумению Кирри. И остаётся только жалеть о прежней стоянке клана, около рощи инжирных деревьев — потому что больше всего на свете Кирри любит мёд и инжир, но это невероятно редкая радость…

Размышления Кирри прервала суматоха в посёлке. Верблюды шли — колокольцы звенели серебряной россыпью, обещая что-то прекрасное; приехал купец из дальних мест.

Мука мученическая была — докормить ещё двоих блеющих оглоедов. Сосали бы быстрее — весь посёлок наверняка уже собрался на площади у Отца-Матери, глазеет на товары, на диковинную невидаль из дальних краёв, слушает рассказы… И когда последний козлёнок, наконец, задремал, выпустив изо рта сосок козы, Кирри торопливо сунул его под брюхо матери, а сам сорвался, как ветер.

Бежать — стоило.

Купец приехал из Лянчина. Из страны за полосой Песков. Из самого Чанграна — великого города, который всегда стоит на месте. Это сказка — там каменные дома, громадные, как горы, до самого неба, изукрашенные стеклянными и железными цветами, там у каждого подростка — стальной меч, башмаки, рубаха из невозможной ткани, солнечной насквозь, в сияющих узорах, ожерелья из самоцветов… Там — возможно всё, ну — всё! Любые чудеса. Это все знают, хоть никто там не бывал — от купцов и разного бродячего люда.

Сам купец — так себе человек. Был бы свой, Кирри сказал бы — никто. Не мужчина и не женщина, хотя уже взрослый — это неприятно, даже противно. Как-то не очень понятно, как это может случиться — будто человек отроду болен или так и не повзрослел и не определился. Но купец — лянчинец, мало ли, как у них, лянчинцев, бывает, может, даже такому Отцом-Матерью забытому бедолаге в сказочной стране тоже можно всё, что захочется. Вот такой уж он был мудрёный — лицо стёртое, то ли детское, то ли старческое, зато одежда сплошь в узоре из золотых сияющих полос и зелёных, золотом же отороченных листьев, и пояс чеканный, в самоцветах, и кривой меч на поясе — стальной, а на голове золотом шитый платок под чеканным обручем. Так себе человек — а одет красавцем. И всё улыбался и улыбался — видно, ему было вовсе не плохо от того, что он — никто.

Но его свита — воины, все в горящем под солнцем железе: на куртках — стальные плашки, на штанах, закрывая естество — кованые собачьи морды, а на поясах — мечи и кинжалы, а за спинами — ружья. И его воины считали своего купца важной птицей, воины его слушались беспрекословно. Снимали по его жесту с верблюжьих шкур седельные сумки, а из сумок вынимали сокровища: железные мечи, ножи, стилеты, упряжь в медных бляшках, стальные иглы, тонкие, как шипы на разрыв-траве, и гранёные, потолще, в разукрашенных коробках, а главное: порох, пули, дробь, ружья и пистолеты…

А зеркала, бусы из стекла и самоцветов, гранёные бутылочки с благовониями, ткани, как разноцветные потоки — это само по себе. Прекрасно, но не сказать, чтоб необходимо — не вода в песках. Хотя Кирри, конечно, глазел на всё подряд — когда ещё увидишь такое невероятное богатство?!

Впрочем, все глазели. На железо тяжело не смотреть. От золота ещё можно отвернуться, но от стали — нет, сталь притягивает взгляд. Хочется любоваться, трогать, хочется, чтобы эта чудесная рукоять стала одним целым с твоей ладонью… даже если у тебя есть стальной нож, всё равно хочется ещё, а уж если нет — желание вовсе нестерпимо. Все семьи, входящие в клан, вытащили самое ценное, чем богаты: бурые корешки нимс — «убийцы усталости», которые жуют воины в долгих переходах, горшочки с «любовью песка», песчаный жемчуг, ножи из вулканического стекла — пронзительно острые лезвия, прекрасные в своём роде почти как железо, хоть и хрупкие, плетёные пледы из козьей шерсти, чёрно-синюю переливчатую чешую драконов вельда, шкуры львов и черепашьи панцири… Кирри в застенчивой печали только провожал глазами прекрасные вещи, исчезающие в седельных сумках купца или уносимые родичами в кибитки; у него-то ровно ничего не было.

Ты — подросток, ещё не совсем человек. Тебе ничем владеть не положено. Даже думать забудь. Затрёпанная рубаха из грубого холста, который ткут из волокон травы хум, да такие же дерюжные штаны по колено — больше ничего нет и до Доброй Тени не предвидится. Даже башмаки подросткам носить не полагается — смотри под ноги, обходи колючки, привыкай к обжигающему жару песка… Кирри обхватил себя руками за плечи, вздохнул. Только взрослым — житьё на свете, или уж совсем малышам, пьющим молоко, которых нянчат матери и которым можно играть дни напролёт, пока для работы силёнок маловато.

Как-то само собой оказалось, что дети и подростки стоят в сторонке, пока взрослые торгуются. Даже локтями с братьями тыкаться не хочется; все видят — а что изменишь? Снугги крутит кончик косы между пальцами, Хэтти грызёт сухую травинку, Энгли облизывает губы — все думают примерно одно и то же.

Сокровища — не для подростков.

А Лодни тронул щёку Кирри пальцем — повернул голову к себе:

— Кирри, а вон те — кто?

Кирри оглянулся. Трое чужих подростков тоже стояли в сторонке, но с другой стороны. И эти чужаки были в башмаках из мягкой козлиной кожи, с цветными ожерельями на шеях и вообще — вызывающие ребята. Смотрели на местных свысока, как небожители.

Наверное, Кирри не посмел бы спросить, но купец сам на него посмотрел. И улыбнулся, как мало кто из взрослых улыбается подростку — придал Кирри храбрости.

— Скажи, почтенный человек, — спросил Кирри, преодолевая робость, — а вот те, что они за люди? Ведь это не твои дети? Ведь у тебя детей быть не может? Ведь это не лянчинские парни?

А купец взял с тюка горсть бус, игравших в солнечном свете цветными искрами, и подошёл ближе. Выбрал одни, из мерцающего синего и зелёного стекла, протянул:

— Ясные глаза, нежная кожа, руки сильные, гибкое тело… Возьми, не бойся — это подарок. Ничего взамен не надо.

Бусы Кирри взять не посмел — врежут за такие подачки от чужака, хуже, чем за неповиновение — но шагнул вперёд. А купец продолжал:

— В Лянчине — всего вдоволь. Лучшая сталь там нипочём, самый последний человечешко носит закалённый клинок. Все, знаешь, живут в каменных домах — не вашим тряпичным лачужкам на колёсах чета. У каждого дома — сад, в саду растёт инжир, винные ягоды, т-чень, а плоды-то как мёд: везде родники, фонтаны… не то, что вон та паршивая речушка, в которой, кроме грязи, рыба-костоглод да плотоядные пиявки! Одно плохо — все кланы в Чангране в родстве между собой. Мало юношей из дальних мест. Благородным молодым людям не с кем сразиться — как бы не оказался братом. Вот ребята из Песков и вельда и путешествуют со мной в поисках судьбы. Не каждого, конечно, возьму — лянчинские-то юноши тоже не вам, кочевникам, чета… но вот тебя бы взял.

Кирри стоял, оцепенев, не веря ушам — пока отец не взял за плечо и не отодвинул с дороги.

— Ты что это, — сказал, — почтенный человек, сбиваешь мальчишек с толку? Ещё не хватало им тащиться невесть куда… Нори-оки, жителям вельда, от Отца-Матери положено жить в вельде. Да и как они, дети вельда, там обернутся, в каменном городе-то? Что они знают? Они и язык-то ваш понимают еле-еле…

Купец улыбнулся сладко.

— Будто для любви язык так уж нужен… Когда звенит сталь и стучат сердца, можно и помолчать — а потом объятия быстро научат объясняться. Да и что вы теряете? Всё равно все нори-оки в Середине Лета встречаются в распадке Добрая Тень: если парень выиграет бой — так приведёт девчонку в ваш клан, но если проиграет — вы его даром потеряете. Что, не так?

Взрослые даже торговаться перестали, прислушались. Оно так часто бывает. Приезжает человек из дальних стран, рассказывает о всяких чудесах, кто-то уходит с ним — что такое подростки для клана? Ещё не члены клана — уже не милые дети, которых все любят. Кто вспомнит ушедшего подростка? Даже мама и отец не выкажут печали — ты ушёл и был убит в Доброй Тени, ты проиграл, стал чужой Матерью… ты ушёл искать сказочных мест и пропал.

Подросток — как щенок. Он не на привязи. Он ничей. Ему запахло — он убежал. С ним случилась беда — сам виноват. Лишь бы не нарушал законов клана, лишь бы повиновался и работал, пока не пришло его время, но когда время пришло, подросток — перекати-поле.

Взрослые обсуждали тех, кто ушёл и исчез, не называя имён. Какая разница, как звали потерянных подростков? Какая разница, что с ними стало? Эти, потерянные, были — неудача, неприятность, дань судьбе. Счастливцы возвращаются, приводят женщин, становятся настоящими, а несчастливцы — неизбежный отброс. К какому-то клану нори-оки они прибьются — но это уже не наше дело. Отрезанный ломоть.

В клане всегда слишком много подростков. От них всегда слишком много хлопот, они едят больше, чем хотелось бы, а работают хуже, чем хотелось бы. Чем подросток старше — тем он бестолковее; приходит его время — он становится рассеянным, витает в облаках, мечтает о чужаке, с которым скрестит клинки. У него подгорает еда, он теряет козу на пастбище, он валяется на пузе, вместо того, чтобы дело делать. Бросовое время в человеческой жизни — подросток.

Отец, впрочем, кажется, чуть-чуть огорчился бы, если бы потерял Кирри. Может, мама бы всплакнула тайком. Но у них ещё шестеро — не говоря о Мэдди, старшем, счастливце, Воине, который привёл жену. Что такое для большой семьи бедолага-Видги, имя которого не вспоминают уже третий год — и что такое Кирри, в конце концов? Ведь и Кирри может проиграть — и стать отцу и маме навсегда чужим.

А Кирри оглядывался по сторонам. На посёлок из кибиток, никогда не снимаемых с широких телег, чтобы песчаные змеи и скорпионы не заползли к спящим — лоскуты верблюжьих шкур на деревянных каркасах-рёбрах разноцветные, трёпанные-перетрёпанные… На козьи сараюшки — клок шкуры на четырёх палках, а под ним — огороженная пыль, смешанная с навозом. На унылых, тёртых нелёгкой жизнью упряжных верблюдов, флегматично жующих скудную колючку, и так уже обгрызенную. На деревянную статую Отца-Матери, почерневшую от времени и масла. На серый от солнца вельд, на детей, щенков и молодых коз, возящихся в пыли. На бурую, узкую и извилистую ленту реки Хинорби, воду откуда надо долго кипятить, чтобы не маяться животом — в которой и вправду живут рыба-костоглод и плотоядные пиявки… откуда Кирри притащил и вскипятил столько воды, что и смотреть в ту сторону неохота…

Где-то за вельдом и песками — волшебный город Чангран…

— Вот, глядите, в какой одежде будет ходить, — доносился до слуха сквозь мечты голос купца. — С мечом из лучшей стали, да в каких ножнах! Солнце! Лепёшки из вашей травы-хибиб ему есть уж никогда не придётся — в Чангране каждый день мясо едят, мёд, а мука для лепёшек там уж не из бурьяна, какой растёт в вельде… Да, и вот что. Мне-то важные люди будут дарить подарки за поединки их детей с теми, кто точно не родня — так и я вам подарю, мне не жаль. Гляди, почтенный человек: вот меч — твой. Да ещё — ружьё с сотней патронов, новое ружьё, такие нынче и в Чангране-то не у всех…

Вот когда Кирри понял, что он и вправду может увидеть сказочные страны наяву — когда его отец примерял меч к руке, а родичи рассматривали ружьё, с которым можно идти и на дракона, и на льва! Купил лянчинец для Кирри свободу.

Только на душе было как-то странно и смутно: то ли тревожно, то ли счастливо. А мама сказала: «Всё равно ещё никому не удавалось удержать от безрассудств подростка в возрасте», — но не дотронулась. И Кирри, который неистово надеялся, что она дотронется и, может, обнимет — чтобы захотелось остаться, ждать две луны до битвы в Доброй Тени — только вздохнул и решил.

Окончательно.

Родня и соседи судачили. Дядя Шидли предлагал купцу взять в Чангран своего Хэтти, но купец отказался. Тётя Оми болтала, что чужаки, может, и убивают нори-оки, просто для забавы — но её мало кто принимал всерьёз: зачем дарить меч, на который можно купить десяток верблюдов, чтобы потом убить того, чью жизнь на меч выменяли? В чём корысть?

А купец дал Кирри башмаки — и надел на его шею то самое ожерелье. И смотрел как-то странно, будто жалел, что стар и никто, что не может скрестить с Кирри клинка. С восхищённым сожалением, как-то так. И компания небожителей из другого клана нори-оки, парней, которые могли бы стать соперниками Кирри в Доброй Тени, перестала коситься.

Что ж теперь… мы поедем в сказочный город, где всё — небывалое. В рай на земле. И нас ждёт обыкновенный выбор — после боя. Только драться будем со сказочными юношами, теми, кто лучше, умнее, красивее, чем наши. Так думал Кирри, когда один из воинов — охранников купца — подвёл ему осёдланного верблюда.

Даже ради того, чтобы просто увидеть чудеса, есть смысл покинуть клан. Но если бы мама обняла на прощанье — на душе было бы легче.

Караван купца шёл вдоль горной цепи, тянущейся мимо вельда, клином врезающейся в Пески.

Четверо подростков нори-оки во время пути жили, как в сказке или во сне. Купец добавлял финикового мёда в их травник. Воины улыбались и говорили забавные глупости. Нори-оки вместе с лянчинцами ели неизреченного вкуса кашу из розоватых зёрен, в которую клали целой горстью кусочки вяленого мяса, а щепоткой — какие-то остро и чудесно пахнущие бурые семена. Им дали попробовать вина — невероятного, запретного и прекрасного зелья. Купец позволял подросткам говорить, сколько влезет! Говорить в присутствии взрослых! В присутствии мужчин! Кирри и его новые приятели болтали день напролёт и расспрашивали обо всём, что приходило на язык.

А ещё лянчинцы рассказали Кирри, что он хорош собой.

Это никогда не приходило ему в голову. По детской глупости своей Кирри не делил людей на красивых и безобразных, те, кто окружал его, казались естественными, как вельд: Хэтти с родимым пятном на щеке, тётя Оми, когда-то давно лишившаяся трёх пальцев левой руки, отец, схватившийся со львом, переживший это и с ног до головы покрытый шрамами, Сикми с широким тёмным рубцом от лба до самого подбородка… Их внешность не диктовала отношения к ним. Красота становилась волнующей силой, только когда Кирри думал о незнакомцах в Доброй Тени. А купец ворковал, как горлица по весне:

— Хорошенький Кирри, взгляни в зеркало на своё личико… представь, как будешь выглядеть в лянчинской одежде, жемчужинка песчаная… Ты не мёрзнешь по ночам? Если вдруг — скажи мне, я дам тебе попону…

— Я не похож на лянчинца, — говорил Кирри, смущаясь оттого, что его хвалят в глаза, да ещё и подозревают в слюнтяйстве. — А вдруг я не понравлюсь парням из твоего рода, почтенный человек?

Купец хихикал, развязывал маленькую торбочку, вынимал пузырёк тёмного стекла, капал зеленоватую каплю на запястье Кирри и растирал — пахло прекрасно, терпко-сладко.

— Ты у нас — загляденье, Кирри. Цветочек вельда. Не думай даже, тебя стоит увидеть, они все будут на тебя смотреть, — мурлыкал купец, а остальные нори-оки смотрели на Кирри с некоторой даже завистью.

Кажется, так думали и воины. Хмурый Тоху с волосами, обстриженными очень коротко, похожими на шёрстку, а не на волосы, улыбался лишь тогда, когда его взгляд падал на Кирри. Гинору, посматривающий на нори-оки с высокомерным, почти презрительным видом, рядом с Кирри смягчался, а Халиту, высоченный, с низкими бровями и жестоким лицом, подарил Кирри удивительную вещицу — тонко кованных из серебра скорпиончиков, каждый — не больше стручка хибиб-травы, соединённых несколькими звеньями широкой цепочки.

Кирри сконфузился до слёз, когда Халиту положил ему в ладонь такое сокровище. Хотел вернуть — но воин шлёпнул его по руке:

— Оставь себе, дурачок из вельда. Это — Стрелы Творца, они тебя от беды охранят, бродяжка ты нелепый.

Странный человек был Халиту. Взгляд злой, слова — и того хуже, а сам, пожалуй, добрый. Беспокоился, что Кирри с непривычки будет непросто в Чангране. Кирри слышал краем уха, как Халиту говорил купцу на вечерней стоянке, вполголоса:

— Пощадил бы красавчика, Кинху… редкое дело — такая искорка, отрада глазам… не жаль?

А купец только хихикал, как всегда:

— Вот в том и дело, Халиту! Бродяжка-то — чистое золото. Что жалеть? Пусть бы без пользы пропал у себя в вельде? Грязные безбожники, живут по колено в дерьме, поклоняются мерзким идолам… тьфу, нет на них погибели!

Это Кирри уже понимал. Лянчинцы не любили Отца-Мать, называли идолом и лжебогом, говорили, что не может так быть — чтобы бог породил мир сам от себя, сам в себе зачав. Даже Халиту плевался, когда слышал, как кто-нибудь из нори-оки клянётся Отцом-Матерью — так раздражался.

Лянчинцы говорили, что верить в Отца-Мать плохо. От этого у нори-оки и нет больших прекрасных домов, блестящих тканей и чистой воды. Это потому, что настоящий Творец, который только Отец, как на свете повелось, сердится, не даёт нори-оки ничего хорошего.

От разговоров о богах у Кирри голова шла кругом. Чтобы не злить хорошего человека Халиту, Кирри пообещал ему верить в Творца и по вечерам стоял рядом с Халиту на коленях, глядя на звезду Элавиль. Верить в Отца-Мать он, правда, не перестал — но чем больше богов смотрят на тебя и принимают в тебе участие, тем тебе легче живётся.

Вдруг Творец так и будет всё время сердиться на Кирри? Тогда Отец-Мать его защитит. Нельзя же остаться совсем без защиты.

Халиту очень нравилось, что Кирри смотрит на звезду лянчинского бога и что носит скорпиончиков, прицепив к бусам. Когда вельд сменился песками, Халиту уже вёл себя, как старший родич, только куда мягче. Сказал как-то:

— Я бы отвёз тебя к себе домой, дурачок… жаль, денег мало, не могу. Грустно это всё.

Кирри пообещал, чтобы его утешить:

— Мы ещё увидимся, когда я буду жить в Чангране, — и не утешил.

В Песках двигаться стало тяжелее. Злое солнце палило тут безжалостнее, чем в вельде; ничего не росло и не могло расти на этой мёртвой недоброй земле — лишь какие-то чёрные кривые палки редко-редко торчали над белёсыми волнами барханов. Даже верблюдам было горячо ступать в раскалённую песчаную кашу своими трёхпалыми мозолистыми ногами. Только змеи приподнимали песок быстрыми движущимися холмиками, сновали в его жаркой толще, как рыбы в воде.

Караван прижимался к горам. В скалистых предгорьях встречались источники — и каждый источник вызывал острейшую радость; вода в мире, высушенном до отвратительного скребущего шелеста, казалась каким-то невозможным чудом. Кирри плескал воду в лицо, ощущая всей кожей её очищающий добрый холод. Халиту научил его облизывать в дороге палочки соли, чтобы выпитая вода не уходила с потом слишком быстро — и Кирри был благодарен за это.

Пустыня виделась нори-оки враждебным и злым местом. Подростки из вельда еле сдерживали досаду; от сожалений, высказанных вслух, их удерживал только мираж сказочного города впереди. Купец теперь дольше рассказывал о дивных красотах Чанграна по вечерам, пока готовился ужин — и волшебные дома, белые и воздушные, как облака, все в зелёных деревьях и пёстрых цветах, вставали перед внутренним взором засыпающих нори-оки, как наяву.

Кирри не боялся пустыни, потому что Халиту считал Пески своим привычным домом. В пути Кирри держал своего верблюда бок о бок с верблюдом Халиту — и лянчинец рассказывал ему о том, как в молодости воевал в Песках, в разных странах, не боясь ни жары, ни жажды, ни чужих солдат. Кирри слушал и слегка жалел, что Халиту слишком стар для поединка.

Именно Халиту и научил Кирри разыскивать родники среди камней. Кирри освоил эту хитрую науку так здорово, что во время очередного перехода первым заметил яркие пятна зелени между угрюмых серых и чёрных валунов.

— Эй, родник! — закричал он радостно и свистнул верблюду, соскользнув с его спины в мгновение ока.

— Стой, дурачок! — крикнул Халиту, но Кирри оказался у родника в три прыжка.

А в следующий миг тёмная тень мелькнула против солнца откуда-то сверху — и в голову, особенно — в глаз, врезалась пронзительная боль.

Удар боли был так силён, что у Кирри не хватило сил даже закричать. Он судорожно глотнул воздуха, который показался твёрдым и не проталкивался в грудь, и попытался схватиться руками за лицо.

Лицо было — не лицо! Что-то омерзительное, хрустящее, гладкое, с жёсткими волосками, впилось в левый глаз, в бровь, в волосы надо лбом, померещились мельтешащие кошмарные лапы — Кирри, содрогаясь от отвращения и дикой боли, потянул — боль усилилась до абсолютной нестерпимости, заволакивая мир кровавой пеленой, но мерзость осталась на месте.

Спустя бесконечное время подбежали воины. Халиту рванул это и ткнул ножом — Кирри почувствовал, как вместе с тварью от него — из него — выдирают кусок его собственной плоти. Очень хотелось заорать в голос, но боль стискивала зубы и выбивала дыхание.

— Прыгун, проклятье! — тоскливо сказал Халиту, и полуослепший Кирри увидел валяющуюся на песке тварь размером с две ладони: то ли паука со скорпионьим жалом, то ли скорпиона с паучьими мохнатыми лапами, без клешней, но вооружённого жвалами, как обсидиановые лезвия. Жвала и лапы твари заливала кровь Кирри, в них запутались пряди его волос, вырванные вместе с клочьями окровавленной кожи.

— Уходить отсюда надо, — сказал Тоху с отчётливым страхом в голосе. — Оборони Творец, лучше уж лев бы напал…

— Конец красавчику, — буркнул Гинору, приподнимая Кирри голову за подбородок, вызвав новый удар боли. — Яд…

— Да яд — не яд, какая теперь разница! — сокрушённо, почти в отчаянии воскликнул купец. — Искорка, говоришь, Халиту? Сглазил? Позарился на чужое? Да будь ты неладен!

Нори-оки остались у верблюдов, поодаль, видимо, в ужасе не смея приблизиться.

— Уходить надо, Кинху! — рявкнул Тоху в злости от страха. — Уходить отсюда, бросьте бродяжку, гуо с ним, сейчас другие твари наползут!

— Помирать бросите? — тихо и ужасно спросил Халиту. — Здесь? Где прыгуны водятся?

— Так ведь всё равно помрёт, — плаксиво пробормотал купец. — Что сделаешь-то? Яд ведь — и глаз-то… кому он теперь…

Гинору внезапно швырнул нож куда-то, куда Кирри, ослеплённый и оглушённый, еле держащийся на ногах, не посмотрел.

— Допрыгались?! — заорал Тоху в ярости. — Всё, уходим! Хватит! Они на кровь лезут, не понимаете, что ли?!

— Всё, уезжаем! — приказал купец. — Халиту, если жалеешь бедняжку — окажи ему любезность, перережь глотку, чтоб не мучился! Надо убираться, пока всех не пережалили!

Воины тут же положили верховых верблюдов, вскочили в сёдла в мгновение ока — и нори-оки не стали ждать второго приказа: ясно, смертельно перепугались… и Кирри, который слишком нравится лянчинцам, навсегда останется тут, в песке. Никому не помешает выбрать самого прекрасного партнёра для поединка, не будут смотреть на него все лянчинские юноши. Всё-таки, Кирри — и им был чужак.

Халиту помедлил.

Его товарищи уже тронули верблюдов в скорый шаг, а он всё стоял рядом, смотрел, как Кирри боится дотронуться до раны на голове — оставшейся на месте глаза.

— Беда… — пробормотал Халиту. Вытащил свой великолепный нож из узорчатых ножен. — К вечеру кончишься, несчастный ты дурачок… Прости меня.

— Халиту, — шепнул Кирри сипло, сжал в окровавленной ладони серебряных скорпиончиков, протянул вперёд, — не надо…

Умирать не хотелось. Умирать было страшно. Умирать было хуже, чем чувствовать сжигающие волны боли. Может, серебряные скорпиончики помогут против яда настоящей твари? Они же — Стрелы Творца, да?

— Халиту! — крикнули уже издали. — Скорее!

Халиту убрал нож, отцепил от пояса флягу с лянчинским вином.

— Беги отсюда, — сказал он, кусая губы. — Беги, пока можешь. Захочешь пить — выпей этого. Пусть Творец тебя сам берёт — я не стану. Вот такая уж я бессердечная сволочь.

— Не бросай меня, — еле выговорил Кирри — кровь в рот текла. — Пожалуйста.

— Нет, бродяжка, — сказал Халиту очень тихо. — Упаси тебя Творец не умереть в пути — в Чангране сам умереть захочешь. Прощай.

А чёрное и ужасное метнулось с камня, Халиту сшиб его на лету кулаком и раздавил — брызнула бурая и зелёная жижа. И Кирри не побежал, но побрёл прочь, еле видя дорогу сквозь кровавый туман и колышущееся марево пустынного зноя. Каждый шаг отдавался толчком немыслимой боли — но нельзя было останавливаться.

Взрослый ему приказал. Воин. Надо подчиниться. Подросток должен подчиняться взрослым.

Халиту и так… не убил. Потому что Кирри попросил. Этого — слишком много. Слишком много снисходительности.

Кирри только вытащил свой нож — лезвие из вулканического стекла на деревянной рукояти, обмотанной тонкими сыромятными ремешками и проклеенной «любовью песка», клеящей вообще всё, если умеючи взяться. Когда топот верблюда Халиту угас за спиной, Кирри открыл его флягу и сделал несколько глотков. В первый миг показалось легче, но вырвало через несколько шагов. Кирри положил флягу на камень.

И дальше — была убивающая боль, жара, хрустящий шелест в камнях, заставляющий быстрее переставлять непослушные ноги, тошнота, безнадёжный ужас и тоска.

— Творец, — шептал Кирри, сжимая правой рукой рукоять ножа, а левой — скорпиончиков, слипшихся от крови, — не сердись на меня. Я в тебя тоже верю. Я смотрел на твою любимую звезду. Правда.

Раскалённый мир вокруг молчал. Кирри опёрся о камень — и камень обжёг руку, но эта боль показалась сущим пустяком по сравнению с той, другой, от которой голова раскалывалась на части. Кирри смотрел вперёд, не чувствуя слёз, текущих из уцелевшего глаза — мир, состоящий из камней, песка, удушливого неподвижного воздуха и чудовищ, затаившихся в укромных местах, не хотел, чтобы Кирри в нём жил.

— Отец-Мать, — пробормотал Кирри дрожащими губами, — прости, наверное, мне нельзя было в Чангран, да? Я слишком много хочу, да? А можно мне не умирать?

Но мир по-прежнему молчал. Ни лянчинских богов, ни богов нори-оки не было на этой чужой земле. Длинная судорога узким стеклянным лезвием проткнула икру Кирри и пропоролась дальше, вдоль бедра, дальше, вдоль позвоночника — боль сбила Кирри с ног, он инстинктивно свернулся в клубок, обжигаясь песком, открыв рот, но не в силах вдохнуть куда-то исчезнувший воздух.

Вот тут-то и явился Хозяин Этих Гор.

Он вышел из ниоткуда, он был — огромен. И страшен. Клубящаяся рыжая шерсть на его голове, как львиная грива, почти скрывала уродливое лицо, спускалась на лоб, спускалась с плеч, росла везде, росла на щеках, росла на подбородке, росла, кажется, на шее, завивалась кольцами и топорщилась. Глазки маленькие, блёкло-зелёные. Каменная грудь, широченные плечи, руки-лопаты, ноги как стволы зонтик-дерева — вытесанная из песчаника статуя сурового демона.

Кирри взглянул на него с земли, не смея ничего сказать. У Кирри не хватило воображения представить себе, что может сделать со смертным подростком это горное божество — но сопротивляться чему бы то ни было показалось бессмысленным. Кирри положил нож на песок рядом с собой, чтобы божеству стала очевидна его покорность судьбе — и судорога пришла снова. Кирри подтянул под себя ногу, кусая костяшки кулака, чтобы не заорать.

Демон наклонился к нему и легко поднял, будто Кирри был годовалым младенцем. Кирри дёрнулся, но демон легко удержал его, как человек удерживает брыкающегося новорождённого козлёнка. И сказал — горным голосом, рокочущим, как поток, на еле понятном, странном каком-то, немного похожем на лянчинский, языке:

— Не бойся.

Не то, чтобы Кирри перестал бояться, но попытки вырваться прекратил. У него появилась смутная тень надежды.

А демон, между тем, одним взглядом заставил скалу бесшумно расколоться и раздвинуться в стороны, открывая вход в подземное святилище. И оттуда, из-под земли, потянуло восхитительным холодком — но и странным запахом, от которого у Кирри немедленно скрутило желудок. Он еле сдержал рвотный позыв, с трудом сглотнул и увидел недлинную лестницу, освещённую непонятно чем, коридор, прорубленный в скале, и плиты из гладкого и прозрачного стекла, которые, как и каменные створы, разъехались перед демоном — а за ними оказалось…

У Кирри не хватило бы слов описать увиденное. Купол, украшенный светильниками, источающими холодный и ясный неземной свет. Мигающие огни всех цветов, висящий в воздухе рисунок из огненных линий, изображающий непонятно что. Стеклянные вещи. Стальные вещи. Вещи, сделанные непонятно из чего. Вещи без назначения и смысла, но искусные и сложные выше понимания. И запах… Холодный, сладковатый, удушливый. Неприятный запах.

И жертвенник.

На который Кирри положили спиной. Не холодный и не твёрдый — но стало страшно до безмыслия, и Кирри снова дёрнулся.

Демон его остановил. Прикоснулся, как человек — беззлобно и осторожно, заставил снова лечь, нажав на плечи, сказал: «Будет хорошо», — и тело сами собой обхватили живые обручи из небывалого мягкого стекла, а острое стальное жало впилось в руку у сгиба локтя.

— Не убивай меня, — попросил Кирри — и вдруг ощутил, как из его головы вытекает боль. Уходит, уходит, уходит…

Это было чудо. Демон творил чудеса, причём — чудеса незлые. Кирри расслабился, позволяя себе отдохнуть от боли — и услышал произносимые неживым голосом, бесстрастным и высоким, невероятно звучащие заклинания из длинных нечеловеческих слов: «Концентрация нейротоксина… повреждение кожных покровов… травматическое удаление… лимфатические узлы…»

Под эхо этого голоса Кирри погрузился в полудрёму — и сквозь этот полусон смутно ощущал прикосновения демона к ране. Не больно. Чем-то холодным. Чем-то, резко пахнущим. Чем-то, отчего Кирри стало совсем спокойно — и он уплыл в мигающий искорками мрак забытья…