Призрак бродит по Техасу

Глава 7. НА КЛАДБИЩЕ

Уютно закутавшись в плащ и опустив капюшон, я сидел в глубине эстрады на самом крайнем в ряду из стульев, которые заняли мои новые товарищи. Внешне я был безмятежно спокоен. Внутренне же бешено негодовал на представление, устроенное Революционным комитетом.

В нем не было изюминки. Ему не доставало шика. Короче говоря, препаршивейшая постановка.

А что до огня, который должен был воспламенить массы, так от него не загорелся бы и фосфор!

И ведь нельзя было сказать, что выступают они перед малочисленной или неотзывчивой публикой. От эстрады до купающихся в лунном свете домиков в цветах, выплескиваясь с одной стороны на улицу, а с другой упираясь в кладбище, колыхалась сплошная масса задранных кверху маленьких лиц, над которыми там и сям стлалось по ветру пламя факела, по-своему столь же живописное, как вертикальные язычки огня над свечами. Зрители иногда отзывались на выступления — очень жидкими аплодисментами и вялыми криками, причем было ясно, что сигнал подают рассеянные в толпе клакеры. И все время ветер доносил к нам смолистый запах марихуаны, словно где-то горел сосновый бор.

Толпа была такой огромной и устроен митинг был так открыто, что я краешком губ спросил Рейчел:

— Сердце мое, каким образом вам на Терре сходят с рук подобные сборища? Даже глухонемой слепец почует его с расстояния в пять километров. Твой папенька и его вольные стрелки, возможно, и туповаты, но…

— Подлый изменник, как ты смеешь заговаривать со мной? — ответила она тоже вполголоса. — Да, от этих грязных мексов воняет. После революции они соскребут с себя грязь, будут принимать душ — и с удовольствием! Папочка же и прочие убеждены, что подобные митинги обеспечивают мексам безобидный способ спускать пары. Так сказать, эквивалент кока-колы в эмоциональном плане, но…

"И ведь они абсолютно правы, душка!" — подумал я, однако промолчал.

— …но сегодня мы им покажем, верно, черный мерзавец? — закончила Рейчел, пожимая мне руку. Поступки и слова женщин, ведущих любовную игру, редко соответствуют друг другу.

"Любимая, ты и представить себе не можешь, что мы покажем!" — подумал я, и опять ничего не сказал, а только ответил на ее пожатие. Много долгих секунд спустя она гневно отдернула руку.

Вдруг над низкой грядой холмов за Мекстауном возникло яркое пятно света, обведенное ореолом, а потом исчезло. Словно еще одна луна начала было восходить, но передумала. Мое сценическое воспитание научило меня никак не реагировать внешне на громкие звуки, не имеющие отношения к спектаклю, на шорохи и движение в рядах зрителей и даже на запах дыма. Однако на этот раз мне было трудно сохранить невозмутимость, и я поразился тому, что ни актеры, ни аудитория словно бы ничего не заметили — на эстраде кое-кто слегка вздрогнул, несколько голов в толпе обернулось, кто-то привстал на цыпочки, но и только. Я коснулся пальцев Рейчел и поглядел на нее с недоуменным вопросом в глазах.

— Наверное, технический взрыв, — шепнула она, слегка пожимая плечами. — В Техасе, Черепуша, это самое обычное дело. Работа на новых гигантских скважинах ведется круглые сутки.

Теперь мое внимание сосредоточилось на темном облаке, жутко-сероватом в лунном свете и формой напоминавшем поганку на тонкой ножке. Оно поднималось над той точкой горизонта, где я видел вспышку, и увеличивалось прямо на глазах. В нем было что-то грозное и призрачное. Меня пробрала дрожь. Но никто вокруг словно бы его не замечал.

Я пришел к выводу, что техасцы, и особенно техасцы-мексиканцы, отличаются редкостной невозмутимостью, да к тому же непрерывно одурманивают себя наркотиками. Возможно, это последнее обстоятельство и объясняет, почему наш революционный спектакль начался и продолжается так безнадежно вяло. Открыл митинг отец Франциск и после длинной молитвы произнес проповедь, внушавшую, что служение революции равносильно посещению церкви, что это такой же долг, как исповедь и заказывание заупокойных месс.

Затем показал свой номер Гучу — во всяком случае, с огоньком. Он все время взмахивал посохом и дико прыгал, то выскакивая из лучей двух прожекторов, которыми могла похвастать эстрада, то — по-моему мнению, чисто по воле случая, — опять в них возвращаясь, так что зрителям должно было казаться, будто он исчезает в небытии и вновь из него появляется. Причем микрофоном Гучу пользовался лишь половину времени; в результате для зрителей дальше десятого ряда его голос звучал как хриплый рев, перемежающийся еле слышным визгом. Ну, а его слова… М-да… "Убивайте белых в люльках и на катафалках! Убивайте белых в себе! Багровые небеса, зеленые преисподни, а Бог — серый дым, связывающий их!" Такие реплики, как и весь его номер, кое-как сошли бы в черной комедии, но не здесь. Нет, не здесь.

Даже женщины и дети — то есть мексы, видимо, не подвергнутые киборгизации, — смотрели на его кривляние с недоумением.

Теперь ораторствовал Эль Торо — и несколько ближе к делу. То есть если набор, как мне показалось, забористых цитат, надерганных из произведений Маркса и Ленина без всякой связи и скверно переведенных на испанский, можно было бы счесть более или менее настоящей речью. Но он занял позицию слишком близко от микрофона, и каждое четвертое его слово превращалось в бессмысленный грохот. Собственно говоря, ни один из выступавших понятия не имел, как следует пользоваться микрофоном.

Кроме того, Эль Торо слишком злоупотреблял демонстрацией своих бицепсов, напрягая то один из них — и при этом показывая свой невзрачный профиль — то оба. Возможно, он воображал себя символом рабочего, а, вернее, киборгизированного класса. У зрителей, по-моему, создавалось впечатление, что он намерен совершить всю революцию единолично на манер Могучего Мышонка — персонажа ранних мультфильмов. Или же, что он рекламирует курс культуризма.

Ни Рейчел-Вейчел, ни Ла Кукарача не выступили — возможно, из-за старинного обыкновения латиноамериканцев мужского пола всецело завладевать сценой. Я не сомневался, что Ла Кукарача выступила бы с куда большим успехом, чем любой из них, и, прочитай Рейчел с эстрады какое-нибудь свое революционное стихотворение, даже это было бы предпочтительнее. Уж конечно, у нее в комоде целый ящик стихов, которые она накропала в часы досуга, начиная их строками вроде "Эй, мексы! Пора распрямиться во весь ваш рост!" и с блеском рифмуя дальше: "Бейте тиранов-техасцев в гриву и в хвост!" От этих мыслей меня отвлек голос Эль Торо:

— А теперь, товарищи, для меня будет великой честью и колоссальным удовольствием представить того, кто, хотя и из иных сфер…

Он собирался представить меня! И потратить на это не менее получаса, как в заводе у всех конферансье и председателей собраний, будь они революционеры в лохмотьях или реакционеры, одетые с солидной консервативностью банковских служащих. За эти полчаса он убого изложит все, что намереваюсь сказать я, надежно усыпит зрителей и предоставит мне удовольствоваться одним поклоном, много — двумя.

Набрав побольше воздуха в грудь, я встал и испустил рык, способный сотрясти и расколоть могильные памятники на кладбище. Затем я вышел вперед, нарочно топая титановыми подошвами по алюминиевому полу эстрады так, что он гремел будто надтреснутый гонг и, наверное, покрылся вмятинами.

Я отшвырнул микрофон, стал точно в скрещении прожекторных лучей, отбросил капюшон и плащ и голосом, проникавшим в самые отдаленные закоулки Мешка, произнес с четкими паузами между словами и несколько более длительными между фразами:

— Yo soy la muerte. Pero la vida tambien. Que vida!

Моя публика, напоминавшая пляж из россыпей темных камней, увенчанных еще более темными прядками водорослей, содрогнулась от ужаса, благоговейно охнула и разразилась смехом.

Не берусь объяснить, каким образом я добился такого эффекта, всего лишь сказав "Я Смерть. Но также Жизнь. И какая Жизнь!" и сопроводив заключительное предложение пожатием плеч, после чего развел поднятые над головой руки и наклонил голову набок, что создало впечатление, будто я подмигнул, хотя я вовсе не подмигивал.

Актерское искусство — великая тайна.

Естественно, Эль Торо ни в чем не разобрался, счел смех доказательством, что я провалил сцену, и столь же естественно попытался забежать передо мной и спасти ее, хотя оказался бы вне прожекторных лучей.

Я отшвырнул его на стул, но не реальным толчком, который даже в удачном случае только передвигает тело в пространстве, причем нередко с непредусмотренными комическими последствиями — например, стул опрокидывается и толкаемый вместе с ним летит на пол. Нет, это был притворный, театральный толчок, который не касается тела, но только оглушает сознание и действует без промаха.

Широко улыбнувшись публике, я произнес доверительным голосом:

— Товарищи по революции! Как вам известно, я явился из очень дальних краев через электрифицированную ограду, одолеть которую дано только мне. Ограда эта достает до небес и темна, как тайна тайн. Путь мой был далеким и голодным, а добыча скудной, в чем вы можете убедиться собственными глазами. — Я эффектно указал на свой сверкающий экзоскелет и на черные свои контуры, тоже достаточно худощавые. — Но теперь, товарищи, — продолжал я, по-людоедски наклоняясь вперед, — теперь, добравшись до Техаса, я намерен наесться досыта. — И снова сверкнул на них зубами, но оборвал усмешку, чтобы поспешно добавить, так как часть публики явно намеревалась улепетнуть: — Все мы наедимся вдосталь, товарищи!

Я сделал вид, будто что-то подбросил — небольшую человеческую голову, внушал я себе, а тем самым и публике. Я внимательно следил, как она взлетела в воздух, а затем упала. В точно выбранный момент я отдернул свой череп в сторону и щелкнул зубами с собачьим ворчанием и намеком на хруст. Со смаком пожевал, а затем проглотил, дернув кадыком так, что голова у меня откинулась.

— Это был Чапарраль Хьюстон Хант, главнокомандующий вольными стрелками, — пояснил я. — Жестковат, но сочен.

Публика скушала (мой трюк, хочу я сказать) и облизнулась. А потому пришлось выступить на бис с головами шерифа Чейза и мэра Берлсона. Затем я решил, что настал момент изложить мою простую революционную платформу.

— Да, товарищи, мы будем есть очень сытно, едва Революция победит. Бесплатные банкеты для всех! Никакой работы! Бесплатная одежда — самая модная и красивая! Путешествия куда угодно! Дома такие комфортабельные, что никому не захочется из них выходить! Две женщины на каждого мужчину! И, — добавил я, заметив, как насупились женщины в первых рядах, — исключительно верный и заботливый муж, учтивый, как испанский гранд, для каждой женщины!

Требовалось поскорее отвлечь их от этого неразрешимого парадокса. И потому затявкала собака, словно требуя косточек. Я поглядел по сторонам — где это голодное животное? Зрители тоже завертели головами. Я заглянул под стулья моих товарищей на эстраде, а затем даже опустился на колени и пошарил взглядом под эстрадой. Все это время губы у меня были полуоткрыты, словно от удивления, но неподвижны. Я приложил ладонь к глазам, всматриваясь в даль. Тявканье не смолкало. Публика изнывала от любопытства.

Тут я встал лицом к публике и улыбнулся, подняв брови и палец, словно нашел отгадку. И подбросил еще одну воображаемую голову. Тявканье стало заливистым. Я поймал голову, лязгнув зубами, и тявканье сменилось жадным ворчанием и торопливым хрустом.

Я отнюдь не самый блестящий чревовещатель в системе Луна-Терра, но владею этим весьма специфичным искусством в той мере, в какой оно необходимо великому актеру. В любом случае моя простодушная аудитория пришла в восторг. Когда смех и аплодисменты начали стихать, я объяснил:

— Это был губернатор Ламар. — Подбросил еще одну голову, поймал ее ртом, с усмешкой покатал ее между щеками и, наконец, проглотил, не раскусывая. — А это была его красавица-дочь, которая транжирит ваши законные деньги на мишурные театральные зрелища, — добавил я и облизнул губы. — Очень вкусная.

Сквозь новый взрыв смеха, главным образом мужского, я различил, как у меня за спиной Рейчел захихикала. Будь эти звуки чуть громче, я бы в нее чем-нибудь швырнул — скорее всего микрофоном, валявшимся возле моих ног. Актриса, теряющая контроль над собой из-за личностных шуток на сцене, не заслуживает того, чтобы называться актрисой. Пожалуй, мне действительно не следовало пускать в ход такие репризы, но бывают минуты, когда надо слепо следовать вдохновению, ниспосланному Музами.

Я решил, что уже могу рискнуть и предложить моей аудитории еще немного пищи для размышлений.

— Silencio! — потребовал я и, когда они затихли, сказал: — Товарищи, вы добры и великодушны. Слишком великодушны. Вас заботит, что один паршивый пес голоден; вы радуетесь, когда он насыщается. Так подумайте же о себе, приказываю вам! Вспомните о своих пустых желудках! — Поскольку время ужина давно прошло, я не сомневался, что у них сосет под ложечкой. — Двести пятьдесят лет вас морили голодом, порабощали и эксплуатировали белые техасцы. Нельзя долее терпеть — и вам, и, уж конечно, мне. И для того, чтобы потребовать от вашего имени и с вашей помощью уплаты сполна (в полтора раза за сверхурочную работу и вдвое за воскресную) за четверть тысячелетия гнусного рабства, — для осуществления всего этого я и поспешил сюда из своего далекого края!

Просто для разнообразия я выпрямился во весь рост и запахнулся в вывернутый наизнанку плащ, демонстрируя алую подкладку.

Но вместо того, чтобы проникнуться благоговением — вернее сказать, еще более глубоким благоговением, зрители разразились дружным хохотом.

Наклонившись к Ла Кукараче, которая сидела на стуле, стоявшем дальше остальных от стула Рейчел-Вейчел, я спросил под шум веселья:

— Почему они смеются?

— Потому что наши сборщики налогов традиционно носят красные костюмы, — ответила лапонька с похвальной краткостью и ослепительно улыбнулась.

— Давай, давай дальше! — подбодрил меня Гучу.

— По-моему, он и так зашел слишком далеко. — Отец Франциск также воспользовался удобным случаем и пробормотал: — По-моему, он послан дьяволом.

— Вопреки моим ожиданиям, ты действуешь прекрасно, — заверил меня Эль Торо. — Но прислушайся к мнению святого отца: не заходи слишком далеко.

— Что вы за революционеры? — спросил я презрительным шепотом. — Слишком далеко? Да вы еще ничего толком не видели! Ну, а вы, падре, полюбуйтесь дьявольскими чарами!

И взметнув алый плащ, я отвернулся от них прежде, чем кто-либо успел ответить.

Используя сведения, полученные от Лапоньки, я разыграл целую пантомиму: сборщик налогов подходит к высокой белотехасской двери, властно стучит в нее (стучал я титановыми подошвами, укрытыми плащом), потом не дождавшись ответа, начинает барабанить по филенке и, наконец, говорит тому, кто все-таки открывает:

— Сеньор Гринго, я буду стоять тут к вашему великому стыду, пока вы не уплатите сполна — нет, вдвойне и с лихвой — каждому благородному мексиканцу, каждому благородному индейцу, каждому благородному негру. И живым, и мертвым!

Когда замерли аплодисменты, я медленно вперил в зрителей указующий перст. Я был уже не в алом плаще, но вновь стал абсолютно черным с серебром. Наклонившись к ним так, словно я упирался локтем в колена, а подбородок положил на ладонь, и подкрепляя каждое слово медленным мановением указательного пальца другой руки, я сказал самым низким своим басом:

— Вы смеетесь, вы веселитесь. Это хорошо… пока. Но вы и я, товарищи, мы-то знаем, что просто стоя у двери, ничего не получим, как бы мы ни просили, как бы ни требовали. Еще ни один мужчина не обзаводился женой, просто постояв у дверей. Мы-то с вами знаем, верные бойцы Революции, что нужно сражаться, нужно идти на смерть и, если придется, самим сеять смерть, иначе мы наших целей не добьемся.

Внезапно Кристофер Крокетт Ла Крус, первый любовник труппы Сферического театра исчез. Исчез долговязый детеныш космоса, вляпавшийся в опасную, хотя и дурацкую земную заварушку. Нет, теперь я был Кассий, уговаривающий благородного Брута. Я был Сэм Адаме, подстрекающий пуританских буянов, которые звались Сынами Свободы, устроить знаменитое Бостонское чаепитие. Я был Камилл Демулен, призывающий к штурму Бастилии. Я был Дантон, зычно требующий головы Людовика XVII. Я был Джон Браун, кующий меч абсолюционизма. Я был Ленин, объявляющий колеблющемуся съезду Советов: "Теперь мы приступим к созданию социалистического строя!" Я был товарищ Мао, начинающий Великий поход, я был Малькольм Икс, закладывающий основы Черного Национализма. А говорил я вот что:

— Товарищи, вы превосходите своих врагов численностью в десять раз, а теперь вы располагаете и моей потусторонней помощью. Да, ваши угнетатели выше вас, крупнее вас и имеют машины огромной мощности. Но крупность их — это дряблая крупность людей, чьи тела переросли их неиспытанное, незакаленное мужество. Внешне они высоки, но внутри они пигмеи, алчные и тщеславные. И ни одна машина не превосходит мощью того, кто захватывает ее, кто ею управляет! Разве вы не видели, как человек потеет и бьется в судорогах, потому что его ужалил скорпион или укусил паук, ничтожно маленький по сравнению с ним? Могучие армии бывали побеждены невидимыми микроорганизмами. Товарищи, ваши враги малочисленны, они ослаблены ленью, алчностью и коррупцией. Так станьте же скорпионами и пауками! Время нанести удар!

Позади меня послышался свистящий выдох изумления. Так, значит, я поразил и моих коллег? Тем лучше!

Я вновь выпрямился — жуткий, непостижимый, и все-таки друг моих товарищей. Теперь я был Чудовище Франкенштейна, я был Дантон на суде, я был воскресший Лазарь, я был Лон Чейни в "Призраке Оперы", я был спешившийся Четвертый Всадник Апокалипсиса.

— Товарищи, — прогремел я, — мы знаем, как велик разрыв между болтовней и поступками, между словом и делом. Лишь несколько минут тому назад я позабавил вас, делая вид, будто жую головы кое-кого из великих ничтожеств Техаса. Да, это было смешно, я надеюсь. Удачный трюк, как мы говорим, а кроме того, уповаю, и пророчество того, что уже не будет трюком. Ведь какой-то час тому назад я положил ладонь на плечо президента всея Техаса Остина — и он умер. Диктатор Лонгхорн мертв! Я его съел. Это факт. Такой же факт, как смерть ребенка или раздавленный ногой таракан.

Позади меня послышались шаги, но я даже не обернулся, желая довести свою драматичную речь до конца.

— Товарищи, я наделен способностью есть, и есть, и есть, ничуть не насыщаясь, ничуть не толстея. Смерть всегда голодна. Так возьмите пример с меня. Восстаньте, крушите, пируйте! А если умрете, то просто перейдете за ограду ко мне и будете сражаться там. Значит, вы неуязвимы. Моя рука навеки простерта над вами — рука соратника, который вас любит. Пусть нашим девизом будет "Месть и Смерть"!

Мне так понравились эти слова, что я повторил их с глухой понижающейся интонацией, словно медленно гаснул свет:

— Venganza у muerte!

Я рассчитал, что пять секунд пройдут в потрясенном молчании, потом раздадутся отдельные выкрики, сливаясь в общий рев.

Из этих пяти секунд я получил три — такого потрясенного молчания, что дальше некуда.

Затем со всех сторон загремели прожекторные лучи, поражая нас пронзительным фиолетово-белым светом. Мегафоны и сирены ударили в нас слепяще-белым воем.

Их невероятный шум заглушил мерный тяжелый топот гигантских коней, которые — седло к седлу — замыкали публику с трех сторон, оставляя свободной только дорогу к Мекстауну.

Затем сидящие на этих конях техасцы в темных балахонах с капюшонами одновременно щелкнули длинными электрическими бичами. Широким полукружием вспыхнули синие искры. Мои зрители по краям толпы закричали, задергались.

Я оглянулся. Если не считать одинокой фигуры возле меня, эстрада была пуста. Шаги, которые я слышал, завершая речь, получили объяснение: это пустились наутек мои товарищи по Революции: Эль Торо, отец Франциск, Гучу, Ла Кукарача, объявившая себя моей вечной возлюбленной, и все прочие верные бойцы, чьи имена я не успел узнать.

Единственным исключением была Рейчел-Вейчел. Она сидела в кресле, скрестив руки на груди, и смотрела на меня с холодным вопросом в глазах, которого я не понял.

Значит, хоть кто-то в бегстве не обратился! Но почему она не захватила свои молниевые пистолеты или хотя бы не встала рядом со мной?

Крики и вопли позади заставили меня обернуться, и я замер на месте, с трудом поворачивая голову.

Мои зрители напали на техасцев! Они шарили по земле в поисках камней — обломков рассыпавшихся от времени надгробий — иногда находили их и швыряли во всадников. Полдесятка мексов сумели проскользнуть под бичами и теперь били лошадей по ногам и цеплялись за вдетые в стремена ноги. На моих глазах двое были с шипением рассечены пополам красным лазерным лучом. Трое мексов ухватили бич за рукоятку и дергали за него, а четвертый потянул вверх ногу всадника, сталкивая его с седла.

Да, мои зрители бросились в нападение. И с первого же взгляда мне стало ясно, что надежды на успех у них не было никакой.

Все это время хором и по отдельности мои зрители — нет, члены обезумевшей революционной толпы — выкрикивали (порой простирая ко мне руки) жуткий мелодраматичный девиз:

— Venganza у muerte!

Поверьте, каждый раз, когда я слышал эти идиотские слова, мне казалось, что меня обжигает удар бича. Я, и только я, подстрекал этих смуглых сгорбленных дурачков драться, получать настоящие раны и даже умирать, вместо того, чтобы просто дать деру — ведь техасские бичи (во всяком случае вначале) были настроены только причинять боль, но не оглушать и, уж тем более, не убивать.

Одно только присутствие моей застывшей фигуры на эстраде толкало мексов продолжать безнадежную схватку, обрекало их на смерть. Причина же, почему я стоял так, заключалась отнюдь не в моей храбрости, а в растерянности и попросту в глупости. Но пока я стоял там, я был их черным знаменем, гнал их вперед, не позволял отступить. Ведь я же обещал беднягам бессмертие, как Старец Горы своим ассасинам. Почему, ну, почему мои товарищи не крикнули мне, что спектакль кончился, и я должен бежать с ними? Почему они бросили невежественного актера принимать — или, во всяком случае, наблюдать — последствия его вдохновенной игры? Может, мне следует остановить дурачков, которые умирают и мучаются вокруг меня?

Возможно, я попытался бы, но тут на меня обрушились несколько реальных ударов бича, и я был окружен облаком искр и озона.

Но я не был ни убит, ни парализован, не испытал боли, не впал в конвульсии. Меня словно слегка пощекотали.

Я тотчас сообразил почему. Бичи ложились на экзоскелет и разряды заземлялись через мои титановые подошвы и алюминиевый пол эстрады, не достигая моего тела.

При этой мысли, сообразив также, что такая моя неуязвимость еще более укрепит веру моих безмозглых последователей, я разразился безумным хохотом.

Сильный удар сотряс эстраду. Знакомый голос громко рявкнул:

— Отключить бичи!

Я опять обернулся и увидел, что в эстраду уперся, словно ее продолжение, алюминиевый кузов безбортового грузовика. На эстраду сошли шериф Чейз и вольный стрелок Хант, извлекая из ножен свои церемониальные шпаги. Возможно, они прикинули, что мое влияние носит мифический, легендарный характер, опирается на то, что я персонифицирую Эль Эскелето, Высокую Смерть, а потому им выгодно на глазах у мексиканцев покончить со мной или заставить меня сдаться при помощи древнего оружия.

Возможно. Но в результате они изменили для меня суть ситуации и сами подверглись опасности, которой не предвидели. Для меня тут же вновь начался спектакль — крайне серьезный, конечно, и все-таки спектакль.

Две длинные, острые на вид шпаги надвигались на меня, а я скрестил руки на груди и нажал три кнопки на опорах запястий. Одна включала моторчики на полную мощность, удваивая скорость и силу движения экзоскелета. Это было опасно: при внезапном торможении моторчик может сгореть; а могу и я получить тяжелую травму, оттого что столкнусь с чем-то или просто упаду. Но обойтись без этого было нельзя — особенно если Чейз и Хант хорошие фехтовальщики. Остальные две кнопки выбрасывали тонкие стержни с игольными остриями.

Затем, притопнув так, что меня подбросило вверх на фут, и выкрикнув неуместное, но бодрящее "В позицию!", я бросился на врага.

Есть два основных приема, которые два фехтовальщика могут применить против третьего с двумя шпагами. Либо наступать на него с противоположных сторон, вынуждая его вертеть головой, отрезая ему путь к отступлению, стараясь зажать его между собой и проткнуть. Либо они могут напасть на него плечом к плечу. Чтобы отражать их удары, он вынужден стоять к ним грудью, а не боком, как они, что дает им заметное преимущество.

Но в обоих случаях одинокий фехтовальщик может прибегнуть к тактике, которая частично компенсирует указанные выше минусы. Во-первых, он все решает сам, а не должен считаться еще с чьим-то решением — Ганнибал при Каннах против Эмилия с Варроном и так далее.

При нападении с двух сторон он может стремительно атаковать одного из противников, ошеломить его до того, как второй успеет напасть, и тут же повернуться к этому второму.

Если на него нападают спереди, он больше концентрирует свое внимание и выбирает наиболее выгодную тактику, чему способствует хорошее периферическое зрение и одинаковое владение обеими руками — а я и в том и в другом котируюсь очень высоко. Быстрым обходным движением он может сразу же вывести из строя одного противника.

Короче говоря, в зависимости от тактики своих противников он либо стремительно атакует, либо прибегает к обходному движению.

Встречая Ханта и Чейза, я применил третью тактику. Вернее, я изобрел ее для этого случая. В общем-то, никаких преимуществ она не дает, и только сбивает врагов с толка, не причиняя им никакого вреда.

После одного-двух медленных шагов, я сделал молниеносный выпад в сторону Чейза, моего правого противника, стремясь отбросить его клинок вверх и проткнуть ему грудь, одновременно отбивая шпагу Ханта. Это было огромной ошибкой.

Во-первых, я не учел актерскую привычку промахиваться по противнику. Во-вторых, не привел скорость моих реакций в соответствие с ускоренной работой моторчиков. Я с такой стремительностью выдвинул левую стопу, что не успел подтянуть правую и перенести свой вес на нее.

Оставалось только одно. Отбросив оба их клинка, я согнулся в поясе и превратил свой выпад в сальто вперед между моими противниками. Для худяка я в невесомости прекрасный акробат. Я и собирался исполнить сальто как в невесомости, но с одним малюсеньким отличием: мне предстояло стукнуться головой об пол. Я мог лишь попытаться описать такую крутую дугу, чтобы удариться шлемом, а не впечататься в пол лобной костью. И еще помолиться, чтобы запас прочности, которым длинноволосые обеспечили мой экзоскелет, оказался достаточным.

Быть может, Диана, сиявшая почти в зените, смилостивилась и сотворила чудо. Во всяком случае, в воздухе смешались два оглушительных звука — лязг титана и звон алюминия. Мои оснащенные лезвиями руки, закинутые назад, бросили верхнюю часть моего туловища дальше вперед. Вес титановых подошв потянул меня вниз так, что я сумел приземлиться на них — почти у края эстрады. Хотя я весь звенел, а голова шла кругом, мне удалось сохранить равновесие, обернуться, вскинуть оба лезвия и встретить Ханта и Чейза, двинувшихся на меня плечом к плечу.

Тут я решительно отключил свой мозг — в первую очередь зону смелых замыслов — и положился на рефлексы и отработанные движения. Я не боролся со своими привычками, включая привычку актера никогда не касаться партнера ни острием, ни краем лезвия. Собственно говоря, наш поединок — во всяком случае для меня — довольно точно повторял прославленный поединок времен Американской гражданской войны, когда актер-северянин встретился в сражении с собратом актером-южанином и завопил: "Давай, дружок, давай!" После чего они с большим воодушевлением изобразили сцену поединка в "Макбете" в поучение солдатам обеих армий.

Мои нервы и тело теперь функционировали нормально, и я инстинктивно перешел в нападение — на этот раз осмотрительно. Хант и Чейз оказались посредственными дуэлянтами. Я оттеснил их от края, тщательно стараясь не уколоть их и не царапнуть — то ли подчиняясь профессиональному рефлексу, то ли наконец осознав, что у меня есть только один шанс выйти живым из первой и безнадежно проигранной битвы Революции Согбенных: никого не убить и даже не ранить. Тем не менее я вскричал:

— Деритесь, трусы, деритесь! Не было бы никакого Аламо, имейся там задняя дверь!

В ответ Хант и Чейз принялись фехтовать еще яростнее и хуже.

Внезапный выпад — и шпага Ханта взлетела в воздух. Затем, работая обоими клинками я быстро обезоружил и Чейза, и теперь грозил им обоим, в свою очередь оттеснив их к самому краю эстрады.

Между ними я узрел остатки моей публики, моей армии — они во все лопатки улепетывали в направлении Мекстауна, подгоняемые бичами. Мои миниатюрные ассасины, одурманенные революционной речью, как гашишем, наконец признали свое поражение. На земле там и сям валялись согбенные неподвижные тела. В эту секунду последние беглецы (трогательный арьергард из девяти мексов) остановились, чтобы поднять кулаки и крикнуть мне:

— Ole, El Esqueleto! Venganza у muerte!

Затем они опять припустили, и конные преследователи-техасцы заслонили их от меня.

Сыграл ли тут роль этот бодрящий призыв или донесшийся с грузовика голос губернатора Ламара, но во мне вновь проснулся идиотский оптимизм. Включился и мозг, полный мелодраматичных идей. Я схвачу Ламара, потребую, чтобы меня отпустили…

Я повернулся, перебирая в уме невероятные планы, — и увидел, что Рейчел-Вейчел наконец-то встала и подошла ко мне.

— Мой герой, — вскричала она, протягивая ко мне руки. — Ах, капитан Череп, какой блистательный поединок! Не думаю, чтобы во вселенной нашелся еще человек, который…

Лицо ее сияло. Я опустил клинки — и слишком поздно заметил, что одна ее рука сжимает черный хлыст. Она слегка прикоснулась им к моей обнаженной шее, точно фея-крестная — волшебной палочкой.

Меня пронизала боль, парализовавшая тело от шеи и до подошв. Я с лязгом сел на алюминиевый пол и перегнулся бы пополам, но мои вытянутые и, увы, бесполезные руки послужили мне подпоркой. Мои глаза сначала страдальчески, а потом со жгучей ненавистью уставились на предательницу.

С грузовика на эстраду торопливо сошел Ламар в сопровождении мэра Берлсона и профессора Фанниновича. Благообразное лицо губернатора багровело бешенством. Он схватил дочь за плечи и встряхнул ее.

— Душка, я крайне на тебя сердит! Я запру тебя в спальне на двадцать лет.

— Но, папочка, я же спасла твою жизнь! — произнесла Рейчел голосом, который поднялся на октаву и лет на двенадцать вернулся в прошлое.

— Это к делу не относится. Душка, мне стыдно за тебя. Какой скандал! Одета как мужчина! На тебе штаны, а ведь за последние двести лет ни одна Ламар не ездила на лошади иначе как боком. В любом случае просидишь в спальне десять лет.

— Папочка, ты злишься! Что тебя расстроило? Упустил президента Остина?

Но я уже не мог внимательно следить за их диалогом. Нет, не потому что у меня помутилось в голове — я был в полном сознании, хотя и не мог шевельнуться. Но рядом со мной на колени опустился Фаннинович. Лицо у него блестело, как его монокль. Он принялся ощупывать мой экзоскелет и просто ворковал от удовольствия, прослеживая проводку и обнаруживая миоэлектрические контакты с моей кожей. Он даже мял и щипал мои онемелые мышцы, негромко поахивая от удивления, что между такими крупными костями и кожей почти ничего нет. Это было отвратительно, однако я смирился (а что еще мне оставалось?) и попробовал сосредоточиться на разговоре Ламара и Рейчел-Вейчел.

Он ответил на ее вопрос с заметным раздражением:

— Нет, Остина мы не упустили. Но потом его сбежавшие дворовые мексы поймали нас в засаду. Лазернули трех техасских вольных стрелков насмерть. По мне промахнулись вот настолечко! — Он раздвинул большой и указательный пальцы. — А к тому времени, когда мы сбросили на них атомную мини-бомбу, они успели разбежаться, так что, думаю, накрыли мы не более пятидесяти процентов.

— Не вешай носа, папочка. Наверное, накрыли вы их больше, чем тебе кажется. И ты ведь знаешь, как у тебя шалят нервы, когда ты утомляешься и ложишься поздно, не успеваешь ни выпить, ни выкурить марихуанку.

— Не подлизывайся, душка. Пять лет и ни дня меньше. А мое слово твердо.

— Правда, папочка, тверже кремня, — покаянно согласилась эта невероятная лицемерка. — Вот те на! — добавила она со смешком.

— Теперь гораздо тверже. Совсем позабыла — ты же стал президентом Техаса!

— Даже это еще бабушка надвое сказала! — произнес он сипло.

— Учредительный совет поговаривает о Берлсоне, и Ханте, и даже о Ма Хогте… Конечно, лично к вам, ребята, у меня претензий нет, — добавил он поспешно.

— Само собой, губернатор, само собой, — успокоительно забасили голоса вокруг меня.

— И это к делу не относится, душка! — продолжал Ламар, снова вцепляясь в плечи дочери. — Все дело в тебе, В том, что мне стыдно за тебя. Носишь штаны, чтобы выставлять напоказ ноги, якшаешься с грязными, вонючими, подлыми революционеришками…

— Но, папочка, я вынуждена была одеваться так, чтобы получить возможность завоевать их доверие, чтобы попытаться вызнать их революционные секреты. Я ради Техаса совершила настоящий подвиг. Действительно, пахнут они скверно, но я все терпела ради…

— Секреты! — перебил он презрительно. — Душка, никаких революционных секретов вообще нет. Сколько раз я повторял тебе, чтобы ты не совала в политику свой миленький носик, который всегда приводит мне на память твою святую достохвально кроткую мать. Про революцию эту мы знаем уже тысячу лет. С места она не сдвигается. Просто предохранительный клапан, чтобы мексы спускали пары. Не спорю, президент Остин, вооружив своих дворовых, немножечко ее расшевелил, но это чушь. Нет, душка, ты была непослушной и просидишь в спальне под замком пять месяцев.

Тут Фаннинович попробовал исследовать контейнеры в моих щечных пластинах, и я лязгнул зубами на его руку, чуть не откусив палец. Но он только посмотрел на меня так, словно я был злобным подопытным шимпанзе, не более, без какой-либо обиды, и занялся опорами запястий — его пальцы опасливо, но завороженно запорхали над тремя кнопками.

— Ну-у, папуленька!.. — захныкала Рейчел. — И ведь это неправда, будто вы знаете про революцию все. Она меняется, папочка. В ней теперь участвуют черномазые, черномазые из Тихоокеанской Черной Республики. И еще краснокожие!

— Душка, ты меня не улестишь, чтобы там ни… Что? Черномазые из Черной Республики, ты сказала? И индейцы? Но уж, надеюсь, не команчи? — Голос его стал пронзительным.

— Да, папочка, команчи. И апачи. И еще космовики! Этот Ла Крус признался мне, что…

— Кстати, — перебил Ламар. — Еще и это! Нынче в начале вечера ты плотски льнула к этому подлому актеришке, по его собственному признанию всего лишь грязному придворному скомороху длинноволосых психов Циркумлуны. Я собственными глазами видел. Я всегда знал, что театр и актеры тебя погубят, душка. Мой приговор остается прежним: пять месяцев под замком в спальне на красной фасоли, кукурузных лепешках и кока-коле.

— Но, папочка, это же был мой звездный час! Я же как провокатор побила всех профессиональных агентов, которых готовит Шпионация Ханта. Ты думаешь, мне это нравилось? Словно льнешь к гигантскому пауку! Но я собрала все свое мужество и…

Я уже готов был выразиться по этому поводу достаточно крепко, но именно в эту секунду Фаннинович решил нажать кнопку на опоре правого запястья. Лезвие, царапнув по алюминиевому полу, втянулось, немец стукнул кулаком о кулак и захихикал в экстазе, а я завалился вправо.

— И это еще не все, папочка, — тем временем говорила Рейчел.

— Мне надо кое-что добавить, но это очень личное. Может быть, вы, господа, на минутку отойдете? Из снисхождения к глупенькой девочке?

— Ну, конечно, мисс Ламар! Чего не сделаешь для высокородной!

— С такими словами Берлсон, Хант и Чейз удалились в дальний конец эстрады, причем последний увел упирающегося Фанниновича.

Рейчел ухватила отца за лацкан, притянула его лицо к своему и одновременно наклонилась так, что их головы оказались совсем рядом со мной.

Он проскрипел сердитым шепотом:

— Ну, что еще, душка? Не хочешь же ты признаться, что была близка с этим небесным недоноском?

— Заткнись, папочка, — прошептала она в ответ почти с прежней своей властностью. — Помнишь, Ики Эльмо сказал, что у этого Ла Круса большие капиталовложения в горной промышленности Северного Техаса, а он заявил, что ничего подобного? Ну, так, папочка, они у него есть, он сам мне признался, обалдев от моих чар. А я позволила себе не больше, чем позволила бы мамочка ради такого куша. Ведь это не капиталовложения, а подлинная карта и заявка, а речь идет о Пропавшем Уранинитовом Шурфе Чокнутого Русского!

— С чего ты это взяла? — резко спросил Ламар, но голоса не повысил. — В его багаже вспороли подкладки, все обработали реактивами для проявления симпатических чернил — но никаких документов не обнаружилось.

— Он носит их на себе, папочка. Значит, надо просто обыскать этот его жутко-мерзкий черный костюмчик, когда наших стервятников не будет рядом, и ты станешь единственным владельцем самой ценной собственности во всем Северном Техасе, а может, и во всем мире!

На глаза Ламара навернулись слезы. Он сказал трепетным шепотом:

— Душка, я истолковал твое поведение самым непростительным образом. Ты — истинная Ламар прекрасного пола. Может быть, самая истинная и самая прекрасная, каких видел свет. Конечно, я все же буду вынужден дать тебе сутки спального ареста, чтобы прочие чего-нибудь не унюхали. Зато потом… Да если пожелаешь, я выложу круглый миллиончик и выпишу из Флоридской Демократии Нембо-Нембо написать твой портрет в трех измерениях. Я поставлю для тебя "Техасиану" с шарабаном из чистого золота и инкрустированными брильянтами юбочками на всех хористках, и…

— Сеньор Ламар! — перебил я, не в силах ни секунды долее терпеть ее гнусного предательства и его глупости. — Ваша миленькая дочурка не упомянула еще кое-какие секреты. Ну, например, что она на самом деле думает о вашем паршивом вкусе во всем, относящемся к театру, о ваших маячках в пеньюарчиках и о ваших провинциальных, мещанских представлениях об отношении полов. Знаете, как она вас называет? "Самый бонтонный тюремщик во всем Техасе" и "учтивый старый Кромвель"! А в ящиках ее бельевого комода…

Вновь ко мне прикоснулась волшебная палочка феи-крестной — на этот раз ко лбу, подарив мне благословенное забвение.