Принц Галлии

Глава XII Брак — дело государственное

Они стояли перед первым из портретов, висевших в ряд на стене в личном кабинете герцога. Этот кабинет не использовался отцом в качестве рабочего, всеми текущими делами он обычно занимался в другом, более скромном и уютном, а здесь устраивал совещания с министрами, давал малые аудиенции и время от времени собирал ближайших родственников, чтобы сообща обсудить некоторые семейные проблемы.

На этот раз в кабинете было только двое — Филипп и его отец.

— Сын мой, — произнес герцог, взмахом руки указывая на портреты. — Ряд сей можно продолжить в прошлое на много-много лиц, но не пристало нам впадать в излишнюю гордыню, помещая здесь изображения всех наших августейших предков. Достаточно и одного короля — основателя мужской линии, чтобы постичь всю глубину родословной нашей, уходящей своими корнями в седую старину. — Отец остановился перед первым из портретов. — Ты, конечно, знаешь, что это Корнелий Пятый, король Италии, император Римский. Плохонький он был государь, не в меру вспыльчивый и крайне легкомысленный человек. Толстяк, лакомка, сластолюбец, с детских лет он погряз в наслаждениях стола и постели. Единственное, что он умел делать, так это детей, и надо сказать, в этом деле не имел себе равных как среди христиан, так и среди мавританских, сарацинских и турецких вельмож… — Герцог перешел к следующему портрету. — Сын Корнелия, Карл, числился где-то в четвертом десятке его бастардов. Он появился на свет вследствие поездки герцогини Аквитанской в Рим погостить у своего кузена, императора, между тем как ее муж, герцог Карл Второй, воевал в Палестине за освобождение Гроба Господнего и откуда, к своему счастью, не вернулся, погиб в бою с сарацинами. По странному стечению обстоятельств, случилось это на следующий же день после того, как герцог получил письмо от своего младшего брата, в котором сообщалось, что на тринадцатом месяце его отсутствия герцогиня родила ему наследника… Гм, в свое время кое-кто усматривал между двумя этими событиями непосредственную связь… Брат покойного, герцог Людовик Третий, на беду своим потомкам, был слишком деликатный и нерешительный человек. Он не стал раздувать скандал и не требовал от короля и Сената признания Карла незаконнорожденным, а удовольствовался тем, что герцогиня-вдова от имени своего сына отказалась от претензий на герцогскую корону. Спустя шестьдесят семь лет этой юридической зацепкой воспользовался воспользовался Филипп, сын Карла, когда после смерти герцога Людовика Четвертого заявил о своих правах на Аквитанию. Разумеется, наследники покойного герцога сразу же возбудили дело о признании незаконнорожденности маркграфа Карла, но было уже поздно. Король Арманд Второй не стал вмешиваться в конфликт, а Аквитанский Сенат с распростертыми объятиями встретил своего нового правителя — Филиппа Первого… Полагаю, многие достопочтенные сенаторы, которые с ликованием приветствовали нашего предка Воителя, не были бы столь благодушны, умей они предвидеть будущее и знай, каким — скажем откровенно — негодяем будет их следующий герцог, Карл Третий…

Отец продолжал свой рассказ, переходя от одного портрета к следующему. Почти все, о чем он говорил, Филипп уже слышал прежде от других рассказчиков, причем неоднократно. Но даже ранее известное теперь виделось в новом свете — ведь ему также предстояло занять свое место в этом ряду правителей.

— Твой дед Робер, верный слуга престола Святого Петра, — произнося эти слова, герцог скептически скривил губы. — Огнем и мечом искоренял он катарскую ересь в Арагоне. Вкупе с Инморте он вел ожесточенную войну против тогдашнего регента Арагона Корнелия Юлия, который встал на защиту катаров… Инморте, — повторил герцог с ненавистью и отвращением в голосе. — За тридцать лет своего пребывания на посту гроссмейстера иезуитов он превратил орден в исчадие ада. Раньше, в начале этого и в конце прошлого столетия, рыцари Сердца Иисусова были истинными рыцарями веры Христовой. Вместе с Кастилией и Арагоном они мужественно боролись против мавров, своими собственными силами освободили от неверных крайний юго-запад Испании от Олисипо до мыса Сан-Висенте — не отрицаю, их ордену заслуженно достались эти земли под Лузитанскую область. Но с приходом к власти Инморте Лузитания стала такой же язвой на теле Испании, как и Гранадский эмират. Орден иезуитов превратился в вездесущее теократическое государство. Во всех трех областях ордена установлены драконовские порядки, введено поголовное рабство для всех плебеев и нехристиан; причем рабство не в нашем понимании этого слова, но рабство в той форме, в которой оно существовало в самые мрачные периоды истории Римской Империи и при египетских фараонах. Сколько раз я говорил отцу, что ересь катаров для Инморте только предлог, чтобы вторгнуться в Арагон и в конечном итоге завоевать его, но он не захотел прислушаться к моим словам. Да, конечно, увенчайся замысел Инморте, моего отца и папы Иннокентия успехом, нам бы достались графства Садаба, Хака, Лерида и Таррагона — но тогда на всей остальной части Арагона образовалась бы Арагонская область ордена Сердца Иисусова. Надеюсь, ты понимаешь, чем это было бы чревато для нас?… Можешь не отвечать, я вижу, что понимаешь. А вот твой дед не понимал этого, он был ослеплен религиозным фанатизмом, чистота веры была для него прежде всего. Он позабыл, что обязанность любого правителя — заботиться о благе своего государства, о благополучии людей, живущих на подвластных ему землях. И ничто не должно отвлекать нас, сильных мира сего, от выполнения этой миссии, возложенной на нас самим Богом, именем которого мы так часто прикрываемся, совершая неблаговидные поступки. — Герцог говорил жестко, слова слетали с его губ, как приговор, который он выносил своему отцу. — По мне, так пусть наши церковные деятели улаживают все свои спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к военной силе, ибо оружие — плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее.

Свой портрет отец прокомментировал так:

— Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил ошибки.

Затем герцог перешел к последнему портрету.

— А это твоя мать Изабелла, — с грустью промолвил он.

Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское личико с невыразительными чертами. Его мать… Какой же она была в жизни — женщина, что родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка любил. Ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской принцессы, да и старые дворяне в один голос утверждали, что герцогиня Изабелла была блестящей красавицей. А вот на портрете она совсем неказистая. И не только на этом портрете, но и на трех остальных — в спальне отца, в столовой и в церемониальном зале — она такая же самая, ничуть не краше.

Быть может, предположил Филипп, его мать была красива той особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом холсте. Он уже сталкивался с подобным случаем. Как-то, без малого четыре года назад, дон Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но ничего путного из этой затеи не вышло — все портреты были единодушно забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком подвижное и нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро Беллини даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением не меньше, чем дон Фернандо. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все больше убеждаясь, что она — самая прекрасная девушка в мире, и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится, он взял слово и сгоряча обвинил самого выдающегося художника современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство — в несостоятельности…

Филипп смотрел на портрет матери, а думал о Бланке. Он не мог понять, почему она отказалась стать его женой, почему отвергла план падре Антонио. Одно время Филипп пытался утешить себя тем, что Бланка просто не посмела перечить отцу, но этот аргумент не выдерживал никакой критики. Она была не из тех девушек, которые безропотно подчиняются чужой воле, пусть даже воле родителей. Добро бы у нее не было выхода — но ведь выход был! Ведь Бланка знала, что Филипп хочет жениться на ней, знала, что он просил у короля ее руки и испрашивал разрешения Святого Престола на их брак. Также она знала, что отец выдает ее за графа Бискайского отнюдь не по государственным соображениям. Падре Антонио рассказал ей обо всем, объяснил, как обстоят дела, четко обрисовал ситуацию и предложил блестящий план, который наверняка сработал бы. Но она отказалась!

Этого Филипп простить ей не мог. Он расценивал это, как предательство с ее стороны. Какими бы ни были причины столь нелогичного поступка Бланки, бесспорно было одно: она предпочла ему графа Бискайского…

«Ну, почему? — в который уже раз мысленно вопросил Филипп. — Почему ты это сделала?…»

— Ладно, — наконец отозвался герцог, нарушая молчание. — Мы отдали дань прошлому, теперь пришло время поговорить о настоящем и будущем. Присядем, Филипп.

Подстроил ли так отец с определенным умыслом, или же это получилось невзначай, но, сев в предложенное кресло, Филипп почти физически ощутил на себе взгляд своего тезки и прапрапрадеда, маркграфа Воителя. Давно почивший славный предок сурово взирал с портрета на своего здравствующего потомка и, казалось, заглядывал ему в самую глубь души, угадывая самые сокровенные его мысли…

Герцог устроился в кресле напротив Филиппа, положил локти на подлокотники и сплел перед собой пальцы рук.

— Надеюсь, сын, ты уже догадался, о чем пойдет речь. Вскоре тебе исполнится двадцать один год, ты уже взрослый человек, ты князь, суверенный государь, и в твоем возрасте, при твоем высоком положении, тебе совсем негоже быть неженатым.

Филипп кивнул:

— Полностью согласен с вами, отец. Признаться, я даже удивлен, что вы так три недели выжидали с этим разговором.

— Когда мне стало известно, — объяснил герцог, — что на следующий день после возвращения ты отправил к кастильскому королю гонца с письмом, в котором (но это лишь мои догадки, имей в виду) попросил у него руки принцессы Элеоноры, я решил обождать, пока ты не получишь ответ.

— Ага, вот оно как… — пробормотал Филипп, краснея. — Понятно…

Он умолк и в замешательстве опустил глаза. Он не знал, что ответить. Лгать не хотелось, а сказать правду… Ему было стыдно, он был ужасно зол на себя — и не только на себя. Из чувства обиды и мести он всячески оттягивал свой брак с Норой, а когда наконец решился, то получил отказ — и ни от кого иного, как от своего друга Альфонсо…

— Ты уж извини, сынок, — прервал его размышления герцог. — Я понимаю, что не вправе рассчитывать на предельную откровенность с твоей стороны. Это по моей вине в наших отношениях нет той доверительности, которая в порядке вещей во всех благополучных семьях. Я обещаю сделать все, чтобы приблизить день, когда ты, позабыв обо всех обидах, а не только простив их, примешь меня как отца, как своего искреннего друга и соратника, а не просто как человека, который породил тебя, от которого ты унаследовал свое имя и положение. Этот день, если он когда-нибудь наступит, будет самым счастливым днем в моей жизни. Я буду терпеливо ждать его, а пока… Пока расскажи мне то, что считаешь нужным.

Филипп тихо вздохнул и произнес:

— Собственно, тут и рассказывать нечего. Если отбросить сантименты и говорить лишь по существу, то за минувшие полгода я, исключительно по своей глупости, потерял двух невест — сперва Бланку, а потом Нору.

— Ага… И за кого же выходит моя младшая кастильская племянница?

— За бывшего жениха старшей.

— За императора? Так он все же добился развода?

— Это самые свежие новости. На днях святейший отец должен расторгнуть брак Августа Юлия с Изабеллой Французской. Или уже расторгнул.

— Ясно… — С минуту герцог помолчал, затем снова заговорил: — А жаль. Я возлагал большие надежды на союз с Кастилией. Еще в отрочестве ты проявил непомерные властные амбиции, а с годами, как я подозреваю, они лишь усилились. В этом отношении ты не похож на меня. Гасконью, Каталонией и Балеарами ты явно не удовольствуешься, и я не ошибусь, предположив, что ты метишь на корону своего дяди Робера Третьего. Я от этого не в восторге, но не собираюсь отговаривать тебя или переубеждать. Для себя ты уже все решил, ты упрям, честолюбив, амбициозен, и ничто не в силах изменить твое решение. В конце концов, возможно, ты прав: Тулузцы слишком слабы, чтобы их род и дальше правил Галлией.

— Я убежден в своей правоте, отец. Для такой большой страны нужна сильная королевская власть, иначе Галлия рано или поздно распадется на несколько крупных и десяток мелких государств. Уже сейчас ее лишь с натяжкой воспринимают как единое целое, а дальше будет еще хуже, особенно, если королева Мария все-таки родит ребенка. Пока я остаюсь наследником престола, пока жив Арманд Готийский, пока Людовик Прованский находится под королевской опекой, положение Робера Третьего более или менее прочное. Но это — шаткое равновесие, оно может нарушиться в любой момент. Менее чем через год граф Прованский станет совершеннолетним, маркиз Арманд уже стар и вряд ли долго протянет, а его внук, который корчит из себя странствующего рыцаря… — Филипп покачал головой в знак осуждения образа жизни, который вел наследник могущественного дона Арманда, маркиза Готии, графа Перигора и Руэрга. — Я познакомился с виконтом Готийским в Андалусии, где он примкнул к нашей армии во главе отряда наемников.

— И какое впечатление он на тебя произвел?

— Весьма противоречивое. Он загадочный человек, сущая серая лошадка. Никому не ведомо, что у него на уме, и я не берусь предсказывать, как он поведет себя, когда станет маркизом Готийским, — будет ли, подобно своему деду, твердым сторонником тулузской династии, поддержит ли меня, или же переметнется в стан провансцев. Что до савойцев, то с ними все ясно. Они либо примут сторону сильнейшего, либо — если увидят, что назревает грандиозная междоусобица, — быстренько выйдут из состава Галлии и попросятся под руку германского императора.

Герцог кивнул, соглашаясь с рассуждениями Филиппа.

— Наш род могуществен, он самый могущественный среди галльских родов, однако нам будет не по плечу противостоять возможному союзу Прованса, Савойи и Лангедока. Следовательно, нам нужны влиятельные союзники, чтобы по силе мы могли сравниться с объединенной мощью этой троицы.

— И тогда равновесие мигом нарушится в нашу пользу, — заметил Филипп. — Уверен, что в таком случае герцог Савойский и часть лангедокских графов переметнутся к нам.

— Вне всякого сомнения, так оно и будет. Герцог Савойи, насколько мне известно, не в восторге от человеческих качеств молодого графа Прованского, и я рассматриваю их союз лишь гипотетически, как самый неблагоприятный для нас вариант. Далее, виконт Готийский. Он и герцог Савойи — две ключевые фигуры в предстоящей игре, и от их позиции будет зависеть исход всей партии. А их позиция, в свою очередь, будет зависеть от нас, в частности от того, насколько удачно ты выберешь себе жену — предполагаемую королеву Галлии. Для этой роли как нельзя лучше подходили обе кастильские принцессы, особенно старшая, Бланка — ведь она еще и графиня Нарбоннская. Увы, не сложилось… А восемь лет назад король Арагона сделал мне весьма заманчивое предложение. Такое заманчивое, что с моей стороны было чистейшим самодурством отвергнуть его — и все же я отверг… Да ладно! Кто старое помянет, тому глаз вон.

Филиппу, конечно, было интересно, почему отец так сокрушается по поводу того, что некогда отказался принять старшую дочь Хайме III в качестве своей невестки. Однако он решил не уводить разговор в сторону и умерил свое любопытство, отложив выяснение этого вопроса до лучших времен.

— Что было, то было, отец. Коль скоро на то пошло, я тоже не безгрешен. Мой первый брак нельзя назвать удачным, и ваши упреки в тот памятный день были оскорбительны по форме, но совершенно справедливы по сути. Тогда я был безумно влюблен и поступил как обыкновенный человек, а не как государственный муж поступка. Друзья пытались образумить меня, даже Эрнан, и тот вынужден был признать… — Филипп не закончил свою мысль и махнул рукой, отгоняя от себя грустные воспоминания. — Но сейчас, — твердо продолжал он, — я намерен выбрать себе жену, исходя сугубо из государственных соображений, руководствуясь интересами всего нашего рода.

— Вот исходя из таких соображений, — с готовностью отозвался герцог, — я предлагаю на твое рассмотрение два варианта: либо брачный и политический союз с могущественным европейским государством, либо брак с богатой наследницей, который позволит нашему роду стать не просто самым влиятельным, но и доминирующим во всей Галлии.

— Богатая наследница, это Маргарита Наваррская? — догадался Филипп. — Говорят, она дикая штучка.

— И очень выгодная для нас партия. Правда…

— Правда, — живо подхватил Филипп, — с добродетелью Маргариты… как бы сказать поприличнее?… словом, не все в порядке.

— Ты тоже не монах, сын мой, — парировал герцог. — Полагаю, что наследство — целое королевство, хоть и небольшое, — дает нам веские основания для снисходительности. Меня же волнует не сомнительная добродетель наваррской принцессы, а некоторые другие особенности ее характера.

— А именно?

— То, что ты сказал. Она дикая штучка.

Филипп самоуверенно усмехнулся:

— Ну, это уже моя забота. Я ей быстро когти обломаю.

— К сожалению, не так все просто. Чтобы обломать ей когти, как ты выражаешься, нужно сперва жениться на ней. А с этим как раз и может возникнуть заминка.

— Да, да, в самом деле, — произнес Филипп, ероша свои золотистые волосы. — Говорят, что Маргарита и слышать не желает ни о каком замужестве, а королю не достает решительности принудить ее к браку.

— То-то и оно. С тех пор, как умер принц Рикард и Маргарита стала наследницей престола, дон Александр почти ежемесячно получает весьма заманчивые предложения — и все их отклоняет. Сначала он поступал так по собственной инициативе, дескать, его дочь еще юна, пусть подрастет немного; а потом уже заартачилась сама Маргарита: не хочу, говорит, замуж, и хоть ей что — видать, еще не нагулялась вволю. Всякий раз, как только отец заводит с ней разговор на эту тему, она устраивает ему бурные сцены — то с криками и руганью, то со слезами — в зависимости от настроения. Когда же король пытается настоять на своем, Маргарита и вовсе выходит из себя и либо закатывает истерику, либо учиняет форменный погром, разбивая все, что подвернется ей под руку.

— М-да… Слыхал я, что характер у Маргариты не ангельский.

— Можешь не сомневаться, она фурия, каких мало. В частности поэтому король и мечтает поскорее выдать ее замуж, надеясь, что тогда она остепенится. — Герцог хмыкнул. — Блажен, кто верует. Лично я полагаю, что ее только могила исправит. Маргарита пошла в свою мать не только внешностью, но и нравом — такая же неуемная и сварливая, своенравная и капризная, без постоянных скандалов просто жить не может. Взять хотя бы ее последнюю выходку с Инморте.

— С Инморте? — переспросил Филипп. — А что между ними произошло?

Герцог удивленно приподнял бровь:

— Неужели ты ничего не слышал?

— Да вроде бы ничего… Нет, все-таки слышал. Говорят, в марте наваррский король крепко поссорился с гроссмейстером иезуитов… Стало быть, и здесь не обошлось без Маргариты?

— Ясное дело. В последнее время ни один громкий скандал в Наварре не обходится без участия Маргариты. А этот был особенно громким. Странно, что ты так мало слышал о нем.

— Тогда я был на войне, — коротко ответил Филипп.

— Ах да, конечно, — согласился герцог. — Как раз тогда ты воевал в Андалусии. — Вдруг он хитро прищурился и добавил: — Бои, а в часы затишья — хорошенькие мавританочки. Воистину, некогда было прислушиваться к сплетням.

Филипп покраснел.

«Вот те на! — изумленно подумал он. — Гастон-второй нашелся! Чудеса, да и только…»

— А что до скандала, — герцог вновь принял серьезный вид, — то приключился он вследствие того, что Инморте попросил у дона Александра руки принцессы. Для своего сына, разумеется.

— Ба! Для Хайме де Барейро?

— Вот именно. Гроссмейстер обратился к королю с этим нелепым предложением во время официального приема, в присутствии многих блестящих вельмож и, что самое прискорбное, в присутствии Маргариты. Дон Александр, понятно, был возмущен…

— Еще бы! Эка честь — породниться с самим Вельзевулом.

— Не в том дело. До сих пор наваррский король лояльно относился к иезуитам, чего я не одобряю. Однако он, как тебе должно быть известно, человек весьма набожный и благочестивый.

— Чересчур набожный, — заметил Филипп. — И до смешного благочестивый. Вот уже третий год кряду он заказывает всем монастырям Памплоны еженедельные молебны во спасение души Маргариты, а еще постоянно натравливает на нее епископа Франциско де ла Пенью с его ханжескими проповедями.

Герцог кивнул:

— Насчет молебна я того же мнения — это сверх всякой разумной меры. По мне, уж лучше бы он употребил свое благочестивое рвение на искоренение иезуитской заразы в своей стране. Будем надеяться, что недавний инцидент заставил его призадуматься. Ну, в самом деле, где это видано, чтобы брака с принцессой, наследницей престола, добивался ублюдок воинствующего монаха и какой-то неотесанной крестьянки…

— Дочери мелкого ростовщика, — внес уточнение Филипп. — В Толедо говорят, что мать графа де Барейро была наполовину еврейка, наполовину мавританка.

— Тем хуже… Нет, подумать только, граф де Барейро! В свое время я воспринял это как пощечину, нанесенную Иннокентием Пятым всей европейской аристократии. Да простит меня Господь, но, по моему убеждению, папа Инокентий был не в себе, присваивая этому ублюдку графский титул.

— Так что было дальше? — нетерпеливо спросил Филипп. — Что ответил гроссмейстеру король?

— А ничего. Он просто не успел ответить, вместо него ответила Маргарита. Дон Александр собирался указать Инморте на дверь, но принцесса опередила его.

— Представляю, что она сказала!

— Пересказывать ее слова не буду. Однако слова еще полбеды. Кроме всего прочего, Маргарита отлупила Инморте.

— Отлупила?! — рассмеялся Филипп. — Отлупила!.. О, это было незабываемое зрелище!

— Да уж, точно. Во всяком случае, Инморте надолго запомнит свое сватовство. Взбешенная Маргарита выхватила из рук графа де Сан-Себастьяна жезл верховного судьи и не в шутку, а всерьез принялась лупить им гроссмейстера.

— Ну и ну! А что же Инморте?

— Как ты понимаешь, он попал в весьма затруднительное положение. Стража и не помышляла вступаться за него, а вздумай он или его спутники применить силу против Маргариты, они были бы тут же изрублены в куски. Так что гроссмейстеру не оставалось ничего другого, как позорно бежать. И что уж самое занимательное, принцесса преследовала его на всем пути от тронного зала до ближайшего выхода из дворца, гналась за ним, задрав юбки выше колен, а когда начала отставать, что было силы швырнула жезл ему в спину.

Филипп откинулся на спинку кресла и громко захохотал. Герцог подождал, пока он немного успокоится, а когда смех Филиппа перешел в тихие всхлипывания, продолжил свой рассказ:

— После этого инцидента Инморте заявил, что расценивает случившееся как оскорбление, нанесенное в его лице всему ордену, и намерен объявить Наварре войну.

— Ага! Теперь понятно, зачем ему понадобился этот спектакль со сватовством. Он хотел спровоцировать Маргариту к оскорбительной выходке, правда, недооценил ее бурного темперамента.

— Мне тоже так кажется, — сказал герцог. — Инморте можно назвать кем угодно, только не глупцом. Делая это абсурдное, смехотворное предложение, он, безусловно, рассчитывал на скандал, который даст ему повод к войне. К счастью для Наварры, папский нунций в Памплоне ни на мгновение не растерялся и решительно предостерег Инморте от объявления войны, угрожая ему санкциями со стороны Святого Престола. Гроссмейстер был вынужден подчиниться, поскольку папа Павел не разделяет весьма благосклонного отношения своих предшественников к иезуитам и уж тем более не считает их передовым отрядом воинства Божьего на земле. Где там! По моей информации, Святой Престол очень обеспокоен стремительным ростом могущества ордена Сердца Иисусова, и папские нунции при всех европейских дворах получили тайное задание выяснить, какова будет реакция светской власти на официальное объявление иезуитов еретической сектой и наложение Интердикта[3] на все три области ордена — Лузитанскую, Мароканскую и Островную.

— Это будет мудрое решение, — одобрительно произнес Филипп. — Хоть и запоздалое. Теперь иезуиты большая сила, и единственно лишь Интердиктом их не усмиришь.

— Поэтому святейший отец направил особые послания тем владыкам, в резко негативном отношении которых к иезуитам он ничуть не сомневается…

— И, разумеется, вы были в числе первых, кто получил такое послание.

— Естественно. Папа предложил нам воспользоваться празднествами по случаю восемнадцатилетия Маргариты Наваррской и направить в начале сентября в Памплону своих представителей, или же самим явиться туда, чтобы обсудить план совместных действий по ликвидации ордена иезуитов.

— Вот это правильно, — сказал Филипп. — Давно бы так… Но вернемся к Маргарите. Вижу, она презабавнейшая особа.

«И тебе под стать, — мысленно добавил герцог. — Два сапога пара».

— И что ты думаешь о моем предложении? — спросил он.

Филипп поднял к своему лицу сжатую в кулак руку.

— При всех ее недостатках, Маргарита наследует наваррскую корону, — он выпрямил один палец. — Она знатного рода и имеет выдающихся предков, — второй палец. — Красива, — третий. — Умна, — четвертый. — Хоть и не добродетельна, но знает меру, весьма осмотрительна и, надеюсь, не будет так глупа, чтобы родить мне наследника от кого-то другого. — Филипп хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. — А что она вертихвостка и баламутка, это стерпеть можно.

— Итак, — подытожил герцог. — С одной кандидатурой мы разобрались.

— А кто вторая? Кого вы имели в виду — внучку германского императора или Анну Римскую?

— Принцессу Анну, конечно. Что касается Марии Геннегау, то я не считаю ее перспективной для нас партией. Ее дед слишком стар, а ее отца, герцога Зеландского, вряд ли изберут германским императором. По всей видимости, преемником Карла Шестого станет эрцгерцог Баварский.

— Значит, Анна Юлия, дочь Августа Двенадцатого и Изабеллы Французской, — задумчиво проговорил Филипп. — Но ведь она еще дитя.

— Не такое уж дитя. Она одного возраста с Элеонорой Кастильской, даже чуть старше. В середине лета ей исполнится четырнадцать.

— Это не имеет значения, отец. Принцесса Анна менее перспективная невеста, чем Маргарита Наваррская. Брак с ней будет лишь политическим союзом, но ни на пядь не увеличит наших владений.

— Точно так же, как и в случае с Элеонорой. Однако ты был не прочь жениться на ней. Боюсь, ты опять поддаешься эмоциям. Тебя отталкивают некоторые странности Анны, все эти сплетни о ней…

— Отнюдь, — живо возразил Филипп. — Дело вовсе не в этом. И вообще, с недавних пор я не склонен доверять сплетням. Я по своему опыту знаю, как они бывают несправедливы… Вернее, по горькому опыту Бланки — ведь ее оклеветали совершенно безосновательно.

— Даже так? — герцог посмотрел на Филиппа с таким недоверчивым видом, словно тот сообщил ему, что луна упала на землю. — Но… Впрочем, ладно, не будем уходить от темы нашего разговора. Ты сам, когда сочтешь нужным, расскажешь мне эту историю… и если сочтешь нужным. А пока вернемся к принцессе Анне. Почему ты считаешь политический союз с Италией малоперспективным?

Филипп понял, что отец решил устроить ему небольшую проверку на способность трезво оценивать политическую ситуацию.

— Один союз другому рознь, — уверенно заговорил он. — В случае моего брака с Бланкой или Норой Кастилия оказала бы безусловную поддержку моим притязаниям на галльский престол. Кстати, на моральную поддержку со стороны Альфонсо я могу рассчитывать и сейчас. Но Италия — совсем другое дело. Итальянцы никак не могут оправиться от сокрушительного поражения в войне с галлами двести пятьдесят лет назад и до сих пор относятся к нам с опаской. Римский Сенат неизменно блокирует любые попытки императоров вмешаться во внутренние дела Галлии, и надо сказать, не без веских на то оснований. С тех пор как Карл Великий заявил о своих претензиях на роль всемирного самодержца и наградил себя титулом императора Священной Римской Империи, Германия и Италия находятся в состоянии перманентной войны. Рим немало поспособствовал преждевременному распаду империи Карла, в результате чего возникли королевства Наварра, Арагон, Франция, Хорватия и великое герцогство Австрийское, а также доминион Галлия под римским протекторатом. Образование в начале XIII века самостоятельного Галльского королевства произошло не без содействия Германского Союза, и после этого между Италией и Германией установился довольно шаткий мир, основанный на невмешательстве как той, так и другой стороны в дела своих бывших провинций. А ежели Рим, в случае моего брака с Анной Юлией, окажет мне более осязаемую, чем просто моральную поддержку, в борьбе за галльский престол, германские князья тоже не останутся в стороне и в пику Италии поддержат Людовика Прованского. Ни Римский Сенат, ни император не пойдут на разжигание новой войны с Германией — а вдруг она закончится претворением в жизнь планов Карла Великого о создании Священной Римской Империи.

Герцог удовлетворенно кивнул:

— Ты совершенно прав, Филипп. Прости, что я подверг тебя этому маленькому испытанию, но мне хотелось выяснить, отдаешь ли ты себе отчет в том, на какую зыбку почву становишься, претендуя на галльский престол, и с какой осторожностью тебе следует выбирать союзников. Итак, решено — Маргарита Наваррская.

— Да, отец. Я женюсь на ней.

— Гм… Только не обольщайся раньше времени. Она девица очень вздорная и вполне способна отказать тебе.

— Даже несмотря на галльскую корону, которую я предложу ей вкупе со своей рукой и сердцем?

— Даже несмотря на это. Маргарита властна и честолюбива, этих качеств ей не занимать. Но ее честолюбие не безгранично, как у тебя, оно довольствуется существующими пределами маленькой Наварры. Год назад Хайме Арагонский просил руки Маргариты для своего сына, но она наотрез отказалась, хотя этот брак сулил ей не просто королевскую корону в будущем. При инфантильности принца Педро и его полном равнодушии к государственным делам, Маргарита в один прекрасный день могла бы стать единовластной правительницей Арагона. Однако ее это не прельстило.

— И каков ваш план? — спросил Филипп. — Ведь у вас есть план, не так ли?

— Да, есть. Я напишу дону Александру конфиденциальное письмо, получу от него предварительное согласие на ваш брак (а что он с радостью ухватится за наше предложение, я не сомневаюсь), и мы втайне от принцессы приступим к составлению брачного контракта — три месяца, полагаю, будет достаточно. А в сентябре, на празднествах, начнешь действовать ты. Постарайся очаровать Маргариту, влюби ее в себя. Ведь ты опытный сердцеед, многие женщины говорят, что ты просто неотразим, тут тебе и карты в руки. Будем надеяться, что ты не оплошаешь.

— Будем надеяться, отец, — улыбнулся Филипп той особенной улыбкой, какой он улыбался, предвкушая очередное любовное приключение. Но эта улыбка предназначалась вовсе не далекой Маргарите, а близкой и родной Амелине…