Потерянные страницы

МИР КЭМПБЕЛЛА

Кэмпбелл умер.

Даже сейчас, сидя и слушая одну за другой слезливые печальные хвальбы, я не мог поверить в это. Кэмпбелл был слишком велик, чтобы умереть, из него лилась жизнь. Он вошел в научную фантастику титаном, он дал нам так много, что его смерть казалась уму непостижимой, она оставила во вселенной зияющую дыру. И как же несправедливо, что я только и мог тихо сидеть здесь, когда так сильно хотелось буйствовать…

Я призадумался. Что творится в моей голове? Кэмпбелл явно не захотел бы, чтобы я так мучился. Он не боялся смерти, не терзался сожалениями при ее приближении. В последние дни, чувствуя, как истекает отпущенное ему время, он спокойно говорил о своей кончине, стараясь обезличить ее, называя уходом, устанавливая тем самым связь со всем человечеством, которое, как и он, смертно…

Взгляд мой задумчиво остановился на большом похоронном венке в форме омеги; на нем была лента с именем Кэмпбелла и датами: 1901–1987. Я прочел молитву, которой обучил меня сам Кэмпбелл, и душа наполнилась покоем, искренне приняв случившееся.

Так много людей в непомерном долгу перед ним. И среди них восемнадцатилетний мальчишка племени навахо по имени Джейк Хайуотер таил в душе память о плачущем старике.

30 сентября 1937 года. Эта дата навеки врезалась в мою память.

Я стоял у офиса издательства «Стрит и Смит» в Манхэттене. Был безветренный теплый день, но не из-за погоды пропиталась потом моя лучшая рубашка и костюм не по размеру. Липкие холодные руки сжимали манильский конверт, скрепленный тесьмой. Организм реагировал не на жару, а на нервное напряжение.

Через несколько минут, если все пойдет по плану, я буду стоять перед новым редактором журнала «Эстаундинг сториз», человеком по имени Кэмпбелл, который недавно занял место достопочтенного Ф. Орлина Тримейна. И я буду пытаться — если к тому моменту меня не покинет дар речи, а с ним и разум — продать ему историю, которую только что написал.

Я читал «Эстаундинг» уже четыре года, с тех пор как «Стрит и Смит» возобновили старую клейтоновскую серию в бумажной обложке. Сначала по одному-двум выпускам, доходившим до резервации, до дома в Аризоне. А потом дядя Красная Птица, который работал на военно-морском судоремонтном заводе, пригласил нас с мамой переехать к нему в Бруклин. Тогда мне удалось достать все когда-либо выпущенные журналы и следить за свежими номерами.

Я ничего не знал об этом Кэмпбелле: он пока не опубликовал ничего такого, чтобы я смог понять, что он за человек и каковы его вкусы. О смене редактора я узнал случайно, когда позвонил на предыдущей неделе и попросил связать меня с Тримейном.

— Господин Тримейн — глава редколлегии всей компании «Стрит и Смит». Какой журнал вас интересует?

— А… «Эстаундинг»…

— Его сейчас возглавляет господин Кэмпбелл, — тотчас проинформировал меня оператор на коммутаторе. — Вас связать?

Сия новость свела на нет мою тщательно составленную хвалебную речь о работе Тримейна.

— Ах нет, — запнулся я, — не надо. То есть…

И я повесил трубку.

Не помню, как и откуда я набрался храбрости показаться неделю спустя на пороге редакции журнала, который просто обожал. После завершения рассказа мне понадобился не один месяц, чтобы решиться позвонить Тримейну, которого, как мне думалось, я немного знал. А теперь я шел в лобовую атаку на совершенно незнакомого человека.

Потом, заметив, какой урон наносят свернутой рукописи мои потные руки, я засунул ее под мышку, поправил взятый у дяди Красной Птицы галстук и вошел в здание.

Лифтер поднял меня наверх. Вскоре послышались приятные уху глухие удары печатного станка: материалы «Смит и Стрит» издавались прямо здесь, меж редакторских кабинетов.

Вскоре я стоял перед секретаршей Кэмпбелла. Табличка с именем на ее столе гласила: «Мисс Эрдман». Пресловутая мисс была на диво прекрасна. Черные локоны завивались вокруг ушей, курносое лицо расплылось в широкой улыбке. Я не смог определить ее национальность, но она явно не стопроцентная англичанка. В своем белом костюме девушка выглядела немногим старше меня, и я тотчас влюбился.

— Чем я могу вам помочь?

— Я… я по делу к господину Кэмпбеллу. Так сказать, если он не слишком занят.

— У него довольно много работы. Могу я поинтересоваться, по какому вы вопросу?

— Хотел показать ему свой рассказ.

Ее улыбка стала еще шире, затем вежливо сузилась до официальных размеров.

— О, в таком случае… Вы не могли бы подождать?

Она показала на стул рядом со своим столом.

— Конечно же.

Я был готов ждать хоть весь день, только бы смотреть на нее.

Люди приходили и уходили, кто-то второпях, иные не спеша. Великолепная мисс была со всеми и каждым обходительна и весела. И между делом мы как-то разговорились.

Она брала уроки танца у некоей Марты Грэхам, а здесь работала, чтобы их оплачивать. Ее семья была богатой — она недавно вернулась из семейного кругосветного путешествия, — однако девушка предпочитала не зависеть от родителей. В любом случае они жили на Гавайях, где Эрдман родилась, а значит, здесь она сама по себе.

Я спросил, что думает секретарша о своем новом начальнике.

Ее лицо озарилось, словно освещенное солнцем, и я погрустнел. Было ясно, что ни одному мужчине не сравниться с загадочным новым редактором.

— О! Господин Кэмпбелл просто очарователен. Он так умен! Получил степень магистра в Колумбийском университете, ну вы знаете, изучение средневековья. Был в Европе, встречался с Джойсом и Манном, и с Сильвией Бич. Однако его главное пристрастие не литература, а… Видите ли, он читает на санскрите и знает учение Кришнамурти.

Намек, понятный лишь просвещенным, остался для меня загадкой, и, видимо, это отразилось у меня на лице.

— Ах, ничего страшного. Поймете сами, как только увидите его, так со всеми бывает. Он просто излучает энергию древности, энергию мысли…

Я стал расспрашивать об интересах нового редактора. Однако все имена, что она так благоговейно произносила, были мне неизвестны, и я стыдился в этом признаться. Откровенно говоря, мне было завидно слышать, как щедро хвалит Кэмпбелла столь красивая женщина.

— Тогда, думаю, ему совсем безразлична наука? — сказал я, надеясь поставить его на землю.

— Да что вы, — тотчас возразила госпожа Эрдман, — как раз наоборот. Кэмпбелл очень высоко ценит науку. Иначе не стал бы редактором. Несколько лет назад он провел не один месяц в учениках у биолога Эда Рикетса. Они добрались до самого западного побережья, проделав путь от Кармела до Ситки на Аляске, собирали растения приливной зоны. Именно тогда он и подружился с Джоном Стейнбеком. А еще господин Кэмпбелл весьма начитан в области истории, если вы причисляете ее к наукам.

Я сделал последний тычок:

— Ну, тогда он принадлежит к типу яйцеголовых умников.

Госпожа Эрдман рассмеялась:

— Не совсем так. Он был в колумбийской команде по легкой атлетике. Ему не хватило двух секунд, чтобы установить мировой рекорд в забеге на полмили.

Я понял, что меня постиг полный провал. Этот Кэмпбелл казался ей богом. Прислонившись к спинке кресла, я уселся ждать в подавленной тишине.

Шли часы. Люди, которым было назначено, заходили и выходили из кабинета Кэмпбелла, но его самого я не видел. До четырех часов.

У внутренней двери показался высокий мужчина в середине четвертого десятка. С густыми волнистыми волосами, большим носом, сильным подбородком, он напомнил мне здоровенного грубого ирландского полицейского, коими пестрит наш район.

Однако первое впечатление рассеялось, когда он заговорил воспитанным тоном, твердым, но благожелательным:

— Госпожа Эрдман, боюсь, на сегодня прием закончен…

Я вскочил на ноги и невольно выпалил:

— Но сэр, я ждал весь день!

Кэмпбелл открыл рот, и я понял, что сейчас он избавится от меня ложными обещаниями. Тут его взгляд случайно остановился на моем ремне.

Пряжка у меня была украшена бирюзой — такие носят в резервации.

Реакция Кэмпбелла просто сразила меня: он поздоровался на языке навахо.

Почувствовав мое внутреннее смущение, Кэмпбелл сделал шаг вперед и встал вплотную. Он положил руку мне на плечо, улыбнулся и сказал секретарше:

— Как я и говорил, госпожа Эрдман, этот молодой человек будет на сегодня последним посетителем.

Госпожа Эрдман вспыхнула своей чарующей улыбкой.

— Я прослежу, чтобы вас не беспокоили.

А затем я очутился в святая святых — кабинете «Эстаундинг» — и закрыл за собой дверь со свежей золотистой табличкой с именем редактора.

«Джозеф Кэмпбелл».

Пригласив меня сесть в кожаное кресло, Кэмпбелл облокотился о край стола, оставив одну ногу на весу. Под тканью штанов вычерчивались мышцы бегуна.

Наконец ко мне вернулся голос:

— Вы говорите на навахо?

Кэмпбелл от души рассмеялся.

— Да нет, знаю всего пару слов. Сами собой запомнились, из книг. С детства зачитывался историями об американских индейцах. Вам знакомо имя Элмер Грегор? Нет? Восхитительно описывает ваш народ. Я неплохо знал Элмера в юности. Шутки ради мы общались за завтраком на индейском языке знаков. Мои родители из себя выходили! Какое потрясающее натуральное введение в культуру!

Вдруг мне до безумия захотелось прочесть этого Элмера Грегора, хотя я наверняка почерпнул бы лишь второсортную информацию о своем племени! Но Кэмпбелл умел увлечь. Восторг его был заразителен. Какая бы тема ни доминировала в его душе и разговоре, вскоре она захватывала и собеседника.

Кэмпбелл сфокусировал взгляд на моей рукописи, о которой я уже забыл.

— Вы принесли мне что-то почитать?

Я молча протянул листки. Кэмпбелл ушел к дальнему углу своего стола и сел.

— «Мать Мира». Мило, очень мило.

Он взял красный карандаш.

— Не возражаете, если я помечу в некоторых местах? Мне так легче воспринимать информацию.

Я испуганно закачал головой.

Через двадцать минут он закончил читать. Под взглядом черных глаз я почувствовал себя обнаженным.

— Содержание, кажется, взято из легенды об Эстсанаелнхи, «женщине, которая творит перемены», да? Она создает человечество из кусочков своей плоти…

Теперь я понял, что передо мной шаман. Этот человек умел читать мысли.

Проглотив слюну, я попытался ответить:

— Ага-а. То есть да, сэр. Есть такая легенда. Понимаете ли, я подумал, что она связана с современными представлениями о клетках ткани. И представил себе, что после некоей чумы осталась в живых одна женщина. Она была ученым, и ей пришлось создавать человечество, и она…

Кэмпбелл поднял руку, чтобы я не рассказывал всю историю до конца.

— У тебя быстрая реакция, Джейк, — сказал он, найдя мое имя на первой странице рукописи. — Не извиняйся.

Он вернул мне рассказ, очевидно, с отказом, и я встал уходить.

— Минутку, сынок. Тебе разве не интересно, сколько у нас платят?

Я замер.

— Платят?

— Как только внесешь изменения, где я поправил, перепечатай и принеси. Я выпишу чек. Сто долларов, по два цента за слово. Рассказ, вероятно, войдет в июльский выпуск.

Я рухнул обратно в кресло.

— Есть только одна загвоздка. Тебе придется сначала выслушать небольшую лекцию.

Я резко захлопнул рот и кивнул.

Кэмпбелл встал и начал расхаживать по кабинету. Он явно зачитывал хорошо отрепетированную речь и в то же время следил за моей реакцией, чтобы усилить ее воздействие.

— Знаешь, Джейк, я согласился на эту работу, отказавшись от места в колледже Сары Лоуренс, несмотря на то, что здесь меньше платят, только по одной причине. Мне нужен открытый форум для моих идей, рычаг, чтобы сдвинуть мир в направлении гармонии. И, кажется, я его обнаружил.

Наша культура в опасности, Джейк. Мы наглухо застряли на том этапе, который Шпенглер[32] обозначил как кризис и разложение. Подобно морене, скапливающейся на дне ледника, наши убеждения скопились вокруг нас, беспочвенные и губительные. Настало время их отмирания и роста потенциала для зарождения новых. Подлежащие замене поверья — мифы, если назвать их старым термином, который мне нравится, — впитают в себя и былое, и еще не появившееся. Они могут быть творческой обработкой легенд, вроде твоего рассказа, или состоять из ультрамодных образов, ранее не существовавших, но главное — рождать в душах веру.

Новые мифы всецело задействуют знания современной науки. Невозможно общаться с миром двухтысячного года на языке двух тысяч лет до нашей эры. Это диктует разум. Однако самая важная часть мифов — древнейшая, вечная мудрость — должна идти от сердца. Если рассказам, которые я себе представляю и собираюсь напечатать, суждено изменить жизнь и укрепить веру читателей «Эстаундинг» — а через них и цивилизации в целом, — то они должны сначала родиться в глубине души писателей.

Я не могу себе позволить издавать неискренние произведения, они должны бить ключом прямо из груди автора. Я собираюсь докопаться до архетипов, существующих в каждом из нас, до основ мудрости и магии, до божеств и предводителей.

Последующие семь недель я не раз выслушивал эту речь или ее вариации. Со счету сбился. Но она всегда меня трогала, пробуждая вдохновение, даже когда я думал, что оно исчезло безвозвратно. А в первый раз она произвела на меня колоссальное впечатление. Я был зачарован, полновластно покорен позицией Кэмпбелла.

— Журнал ждут радикальные перемены, — продолжал Кэмпбелл. — В нем не будет места для поденщины, и я даже несколько изменю название уже следующего выпуска, чтобы дать это понять. Подзаголовок будет писаться не «Научно-фантастические рассказы», а «Рассказы SF»[33]. И аббревиатура будет расшифровываться как «сакральная фантастика», или даже «символическая фантастика».

Я рад буду пригласить всех именитых писателей, которые смогут перестроиться на новый лад. Однако сомневаюсь, что многие из них поймут мои задачи и окажутся способными их выполнить. Именно поэтому мне нужно найти новых писателей, таких, как ты, Джейк. Представителей каждой культуры, слушающих свой внутренний голос, не успевших закостенеть. И не только мужчин, Афины ради! Я хочу, чтобы в журнале присутствовало и перо женщины! Они составляют половину человечества, и им надо заявить о себе во всеуслышание! Страницы «Эстаундинг» должны пропитаться материнским молоком из их грудей!

Должно быть, я покраснел, и Кэмпбелл сбросил обороты:

— Джейк, этот журнал дает нам возможность вернуть западной цивилизации представление о сути всех вещей, заполнить пустоту. Мы поставим запутавшийся век на правильную дорогу. Но одному мне не справиться. Могу ли я рассчитывать на твою помощь?

В тот момент я готов был за Кэмпбелла хоть в Гадес сойти, подобно Орфею. Я поднялся и схватил его за руку.

— Можете на меня положиться, господин Кэмпбелл!

Его пытливый ум уже перешел к практической части вопроса.

— Прекрасно, прекрасно, — нараспев произнес редактор, ведя меня к двери, и окликнул секретаршу: — Джин, составь, пожалуйста, контракт на рассказ господина Хайуотера. Думаю, он внесет в него исправления к следующей неделе.

Госпожа Эрдман — Джин — вскочила, визжа от радости, обняла меня и поцеловала в щеку.

Я сказал в Гадес? Да в любой ад, будь то Мильтона, Данте или Баньяна.

Так началось мое пятидесятилетнее сотрудничество с «Эстаундинг сториз» и господином Кэмпбеллом, обладающим стремлением переделать мир по своему усмотрению. Удалось ли это ему — нам! — или нет, не имею ни малейшего представления. Я только знаю, что пятьдесят лет пролетели как полчаса у Вишну.

Июльский выпуск «Эстаундинг» 1938 года, в котором был в итоге издан мой рассказ, принято считать отсчетом лучшего периода работы Кэмпбелла, видимо, благодаря зажигательной новизне. С помощью ярких историй-мифов Бейкера, Судзуки, Орзбаля, Чена и Чайвалаха он поймал искомую ноту, что-то вроде мирового голоса, вещавшего из глубины прошлого человечества в его же общее будущее. Следующие выпуски, с работами Мафуза, Мин, Сенкевича, Окри и других, держали марку.

Я заходил к Кэмпбеллу каждую неделю. Мы набрасывали ряд рассказов из мифов навахо о двух братьях, Найенезгани и Тобадхисцини, сражающимися со злыми монстрами. Мои герои были межпланетными искателями приключений, которые путешествовали из одного мира в другой, помогая их обитателям справляться с потусторонними силами. Хотя там присутствовало достаточно много насилия — Кэмпбелл ничего не имел против насилия как неотъемлемой части человеческой сущности, — я пытался ввести элемент дипломатии и компромисса. Мне казалось, что я создаю новый подход к общению с чужаками, разнящийся с тем, как обращались с моим народом белые люди.

Я во всем подвергался влиянию взглядов Кэмпбелла: от фильмов («дидактическая порнография без всякой духовности») до морали секса («строго определяемой культурой») и манеры письма («Ты можешь написать предложение так, как сделал бы то год назад, или выразить ту же идею так, как мыслишь ее сейчас».)

Шли годы, все, прочитанное Кэмпбеллом, вся бесперебойно поглощаемая им информация, доводилась до моего разума очищенной путем избыточных бесед. Я получил образование уровня бакалавра.

К моей радости, Кэмпбелл относился ко мне как к сыну, особенно после того, как узнал, что мой отец умер от разрыва почки вследствие злоупотребления алкоголем.

— Да, да, — говорил он, внимательно меня рассматривая, — сирота, долгий путь, старая история повторяется снова и снова…

С того момента он стал даже добрей, хотя куда дальше.

В начале 1939-го произошло два важных события. Кэмпбелл женился на Джин Эрдман, которая была почти на двадцать лет его моложе. Я до дня свадьбы не осознавал даже, как сильны мои чувства к ней — чувства, на которые она никогда не отвечала взаимностью. Мне тогда пришлось встать и уйти посреди церемонии, из глаз неожиданно хлынули горячие слезы.

Но мне было всего двадцать, и я быстро излечился от тоски. Или мне так казалось. Джин осталась работать, где и прежде, и я болтал с госпожой Кэмпбелл о всяких пустяках каждый раз, когда приходил в офис. Не изменилось и мое почтение и уважение к Джо.

Надо признать, этот брак многое изменил в каждом из нас. Но то были дела личные, а миром правят более глобальные силы.

Однажды, войдя в кабинет Кэмпбелла, я застал его за чтением свежего выпуска «Трибьюн». Заметив меня, он возмущенно отшвырнул газету в сторону.

— Что ты думаешь о сложившейся в Европе ситуации, Джейк?

Я пробормотал общепринятую версию, что Гитлер успокоится, завоевав небольшую территорию. Кэмпбелл бросился горячо возражать:

— Нет, Джейк, этот человек — колдун, черный маг. Это ясно как белый день любому, кто знаком с мифами. Не забывай, откуда взялся Фауст. Нет, Гитлер не остановится, пока не добьется полной власти. Если кто-нибудь не помешает его планам, то, уверен, мир погрузится в хаос. Это будет проклятием господним.

С ученической заносчивостью я сказал:

— А вы с «Эстаундинг сториз» — единственная сила, которая может его остановить, так?

Кэмпбелл вскочил на ноги, опрокинув стул.

— Именно! Джейк, ты гений!

Той же ночью он уже ехал в поезде в Вашингтон.

Только много лет спустя я узнал, как ему удалось попасть на личную встречу с Рузвельтом. Оказалось, что один из его колумбийских профессоров стал помощником министра в администрации президента, он-то и провернул все это. Мне не до конца понятно, каким образом Кэмпбелл уговорил главу государства выделить деньги на свой безумный замысел. Зная, насколько убедителен бывает мой редактор, я могу представить продемонстрированную им высоту ораторского искусства.

Как бы ни была достигнута цель, через два месяца «Эстаундинг» выпускал издание на немецком языке.

Однако ни один из рассказов не являлся переводным. Все они были оригиналами, написанными Кэмпбеллом и группой немецких эмигрантов, включавшей и психолога по имени Юнг, которого он специально вызвал. Все произведения были так хитро составлены, чтобы воздействовать на подсознание, и имели одну цель — подорвать власть Гитлера и фашистов.

Я прочел несколько рассказов на английском, но понял лишь то, что лежало на поверхности. В одном, помню, речь шла о свиноподобных изгоях, и он был слабее моих работ. Я сказал об этом Кэмпбеллу.

— Конечно, они твоим рассказам в подметки не годятся, Джейк. Они написаны для прогерманского разума. Мономиф обретает форму элементарного мышления, свойственного каждой культуре. Но, поверь мне, эти истории бьют по немецкому народу как пули.

И, конечно же, он оказался прав: я был поражен, когда до Америки дошли вести о вооруженном нападении на Гитлера. Фотография трупа убийцы была достаточно крупной, чтобы разглядеть уголок немецкого издания «Эстаундинг», торчащий из кармана плаща.

Фашистскую партию поглотили междоусобные распри, и она продержалась у власти не более пары месяцев. Практически мирным путем на смену ей пришли христианские демократы (которые изобразили на своей эмблеме Грааль). Лишившись поддержки, фашисты Испании и Италии сдали свои позиции. Европа вернулась в обычное сонливое состояние, и мы собирались сделать то же самое.

Не тут-то было.

Джо, Джин и я отмечали падение фашизма бутылкой шампанского прямо в офисе, когда вдруг зазвонил телефон.

Кэмпбелл поднял трубку.

— Слушаю. Да! Да, сэр. Будет сделано!

Он повесил трубку. Никогда мы не видели его в таком изумлении.

— Это был президент. Он хочет немедленно видеть план паназиатского издания.

Мы допили содержимое бокалов и приступили к работе.

Джо самовольно решил выпустить еще одну иностранную версию журнала. На сей раз, поскольку положение в странах, для которых она предназначалась, было относительно спокойным, он поехал на несколько месяцев за границу, чтобы лично проследить за ходом операции.

Но Джин-то осталась дома.

Вернувшись из Ленинграда на неделю раньше, Джо застал нас голыми в собственной кровати.

Я не знал, куда себя деть от унижения и угрызений совести. Я даже не мог вспомнить, как оказался там. Словно я действовал во сне. Как мог я предать таким образом лучшего друга?

— Джо, — начал я, глядя на невозмутимую Джин, — не знаю даже, как объяснить…

Кэмпбелл сердечно рассмеялся, очевидно, без злости и иронии.

— Джейк, я никогда не говорил тебе, что наша символическая фантастика берет исток в шакти[34]. Джин — моя шакти, живое воплощение женской силы, мой фонтан безграничной энергии. Между нами алхимический брачный союз, который тебе не подорвать. Ты можешь только позаимствовать частичку ее безмерного богатства. Я сказал Джин, что любовный контакт не повредит твоему творчеству, и она со мной согласилась.

Затем он снял шляпу и присоединился к нам.

Шесть месяцев спустя разразилась неоцаристская революция. Еще через шесть месяцев Сталин болтался на фонарном столбе на Красной площади.

Следующие годы были самыми плодотворными в моей жизни. Странные отношения с Кэмпбеллом и Джин в самом деле дали новый толчок моей работе. Я начал серию о футуристическом методе контролирования погоды, основанной на мифах навахо о богах дождя и солнца Тоненили и Цоханоаи.

Круг читателей «Эстаундинг» в Америке уступал только журналу «Лайф» — неслыханное достижение для беллетристики. Мы начали издаваться на глянцевой бумаге и в несколько раз подняли стоимость подписки. Мы сотрудничали с такими людьми, как Олдос Хаксли. Он позволил нам печатать с продолжением свою «Неувядающую философию». Кэмпбелл сам занимал немало страниц, ведя обзор мифологии, истории и науки под общим заголовком «Обо всем».

Конкуренты Кэмпбелла пытались как-то соперничать с ним, но по большей части терпели провал из-за отсутствия ясности видения и установок. К нему никто не мог приблизиться.

Никто в области литературы.

В сентябре 1953-го Кэмпбелла вызвали в Комитет по антиамериканской деятельности по обвинению в «распространении иностранных сказок с целью подрыва американских ценностей». Он отправился туда с улыбкой на лице. Для Маккарти этот месяц стал последним в администрации.

Я никогда ранее не видел, чтобы человека так унизили и растоптали «чистой» метафорой. Вся нация следила по телевизору за слушаниями и, не отрываясь, внимала тому, как Кэмпбелл превращал сенатора в трясущееся желе. Каждое абсурдное обвинение Маккарти парировалось уместным анекдотом или историей из огромного арсенала Кэмпбелла. Подобно современному и в то же время древнему дядюшке Римусу, или Гомеру, или Овидию, Кэмпбелл отражал и высмеивал любой выпад, подходя ко всему с юмором и мудростью. Он, подобно мастеру боевых искусств, уворачивался от удара, нанося ответный. К концу слушаний Маккарти едва мог выразить мысль, а Джо был спокоен как Будда.

Письмо с признанием, найденное рядом с трупом Маккарти, было забрызгано мозгами самоубийцы, но смогло послужить разоблачению вице-президента Никсона, которого судили за государственную измену.

В начале шестидесятых я почувствовал, что колодец моего творчества иссыхает. Я обработал все основные мифы навахо, а другой материал мне не нравился и, по теории Кэмпбелла, не мог нравиться. Не вдохновляла даже Джин, оказывавшая мне знаки внимания, и вскоре я перестал с ней видеться, опасаясь, что за бессилием в одной сфере последует и половая несостоятельность.

Моему застою не помогли даже произошедшие в журнале изменения. Во-первых, Кэмпбелл дал ему новое имя: теперь издание называлось «Ананда: мифическая фантастика, мифический факт», от санскритского «блаженство». На первой странице всегда красовался броский девиз: «Ясный до трансцендентности». Я был против переименования и чувствовал, что исчез журнал, в который я некогда так сильно влюбился. Кэмпбелл начал проповедовать всемирное единение, что хорошо звучало теоретически, но, как мне казалось, не имело практического воплощения. Я все больше переживал по поводу прискорбного состояния моего народа, плетущегося далеко позади основного населения страны.

Затем в журнал влилось много новых писателей, совсем еще детей, таких как Боллард, Дилэни, Желязны, которые выросли на моих произведениях и рассказах писателей моего поколения. Они направили сакральную фантастику, или мифическую фантастику, как они теперь ее называли, в новое странное русло, мне не до конца понятное. Кэмпбеллу как-то удавалось шагать с ними в ногу, чего он хотел и от меня, а я просто не мог.

День, когда я сказал ему, что уезжаю из Нью-Йорка, почти так же врезался в мою память, как и день знакомства в тридцать седьмом, хотя между ними пролегло больше двадцати пяти лет.

— Значит, настало время вернуться в резервацию, Джейк? Не могу тебя винить. В определенный момент человеку нужно восстановить связь с корнями. Ты должен перешагнуть порог дома вместе с приобретенными знаниями и поделиться ими с теми, кто в них нуждается. В любом случае ты еще молод по сравнению с таким старцем, как я. Уверен, у тебя получится все, к чему приложишь руку.

— Давно пора найти применение неприлично большим деньгам, которые ты платил мне все эти годы, Джо. Я собираюсь вложить их в улучшение условий жизни моего народа. У меня далеко идущие планы…

Я замолчал. Больше сказать было нечего.

Мы с Кэмпбеллом пожали друг другу руки, и я ушел.

За столиком Джин сидела молодая девушка, уже не помню, как ее звали. Джин перестала работать секретаршей, как только они с Джо разбогатели. Она отдалась занятию танцами и в тот год постоянно совершала туры. Давно ушел в прошлое гул печатного станка, запах бумаги и типографской краски — типографию «Стрит и Смит» переправили в Джерси, а офис Джо находился в современной многоэтажке в самом центре города. Несмотря на такую разницу, я почему-то чувствовал себя, будто на дворе снова 1937-й, и я стою у истока своей карьеры.

— Не забывай мой адрес, если напишешь что-нибудь новое, сынок, — крикнул мне вслед Джо.

В последующие двадцать лет я и вправду написал три, или десять, или двенадцать рассказов, включая один особенный, посвященный пятидесятилетию журнала в прошлом месяце. На праздновании юбилея я последний раз видел Кэмпбелла. Благодаря пожизненной подписке в Аризону приходили свежие выпуски, и я выборочно читал что-нибудь в каждом, иногда с наслаждением, иногда без. Раз в пять лет я навещал Джо с Джин: делать это чаще не позволяли мои дели и обязанности вождя племени навахо.

Хотя уже исчезло чудодейственное притяжение молодости, которого не вернешь.

Тем более теперь, когда умер Кэмпбелл.

Последней произнесла речь жрица с обнаженной грудью, приехавшая из храма Богини. Я очнулся от задумчивости и вынул платок вытереть слезы. Спускаясь, она бросила в гроб Кэмпбелла сноп кукурузы. Затем поднялись те, кому выпала честь нести гроб, среди них оказался и я.

Джин, с венком Исиды на голове, по-прежнему прекрасная, несмотря на годы, возглавила шествие из церкви Осириса.

Мы несли гроб мимо собравшихся сановников, а телекамеры транслировали похороны для всей мировой общественности. Я, конечно же, узнал главного министра планеты, который проделал длинный путь из Женевы, и императора Китая, который стоял, положив руку на плечо далай-ламе. Все правительство Японии, вместе с сёгуном, стояло неподвижно как бамбук. Я только не разобрал, кто был заливающийся слезами человек с козлиной бородкой: бразильский король или персидский султан.

Мы похоронили Кэмпбелла под большим деревом неподалеку от дома его детства, как он сам пожелал.

Когда все закончилось, я поцеловал Джин, забрался в свой флайер, ткнул кнопку антиграва и позволил автопилоту везти меня домой.