Последняя башня Трои

4

Мы с дедом принимали в той войне самое активное участие. В качестве болельщиков. Так он говорил, посмеиваясь. Но в действительности все было куда серьезней. И не только потому, что на экране нашего старенького телевизора, искажавшем цвета, развертывалась величайшая драма истории. Те месяцы и годы стали временем нашего с дедом настоящего сближения. Все, что я сейчас собой представляю — мои знания о мире, мой образ мыслей, — все оттуда, из тех вечеров, из разговоров с дедом, превращавшихся в его монологи.

— Двести лет назад, — рассказывал дед, — жил великий поэт немецкий Гейне. Вы, обормоты нынешние, даже имени такого не слыхали. И вот, он писал: «Под каждой могильной плитой лежит своя всемирная история». Да это самое точное определение человека, Виталька! Понимаешь? Каждый человек, даже тот, кто считает, будто ему плевать на прошлое и на все, что в настоящем его прямо не касается, — даже он, в конечном счете, итог собственного варианта всемирной истории.

— Это — как память у компьютера, — догадывался я. — Какие файлы и программы в ней скопились…

— Тьфу! — сердился дед. — Конечно, память. Только не компьютерная, а человеческая, осмысленная!

Спасибо, дед. Благодаря тем нашим разговорам, затягивавшимся до глубокой ночи, твой вариант всемирной истории не ушел с тобой в могилу. Хотя бы часть его осталась в моей памяти и вместе с моим телом, прошедшим генную профилактику, обрела продление жизни, которое в обиходе называют бессмертием. Впрочем, и бессмертие, ты сам учил меня, есть не что иное, как неограниченно долгое сохранение непрерывной и непрерывно пополняющейся памяти.

— Третья мировая была неизбежна, — объяснял дед. — Все можно было предвидеть заранее, по меньшей мере лет за семьдесят, в шестидесятых годах прошлого века. Предвидеть — и в то еще время понять, что России, тогдашнему Советскому Союзу, надо с Западом прекратить вражду и объединиться для общего спасения.

Как предвидеть за такой срок? Но ведь шли очевидные процессы, только их почему-то долго не желали замечать. Просто поразительно, что на решающее для всемирных судеб явление — демографический переход — обратили внимание лишь в самом конце двадцатого века, уже после двух мировых войн и после начала террора, который вел к третьей. Да и то поначалу смотрели на этот переход как на некое природное явление. И не могли толком объяснить: отчего это малочисленное и спокойное население какого-нибудь отсталого региона вдруг за считанные десятилетия увеличивается во много раз и извергается, точно лава из вулкана, сжигая все вокруг.

Как трудно далось понимание: в том, что происходит с человечеством, природа на вторых ролях, а главная причина всему — научно-технический прогресс. Находятся и сейчас такие дураки, что кричат: «Сколько зла от прогресса! Ах, если б не было его, и жили мы всегда, как в Древней Элладе!» Что с дураков возьмешь? Запретить прогресс — все равно что сказать ребенку: не расти! Как программа роста у младенца, так и научный прогресс у человечества заложены в генах. Ребенок растет и умножает свои возможности, точно так же и все человечество. Но рост, особенно быстрый, вызывает сопутствующие болезни. Вот и научный прогресс порождает уйму болезненных явлений. Самое опасное среди них и есть демографический переход.

— Тебе уже пятнадцать лет, Виталька, — говорил дед, — и ты, конечно, знаешь, откуда берутся дети. Не ухмыляйся, не ухмыляйся, в подробности мы не полезем! Главное — помнить принцип: дети берутся от матери и отца в процессе их совместной жизни. Так? А теперь слушай: любой народ, пока не захвачен потоком научно-технического прогресса, живет сельской жизнью, с низкой производительностью труда и высокой рождаемостью. Детей плодят не только от бескультурья (не ухмыляйся ты, черт!), но и оттого, что они — единственная гарантия на старость, и оттого, что царит огромная смертность, детская в особенности. Она-то и гасит прирост, население растет понемногу.

Но уже на ранних стадиях прогресса первые ручейки знаний, культуры, науки начинают размывать вековой уклад. В чем это проявляется прежде всего? Конечно, в элементарной гигиене, в борьбе с инфекционными болезнями, в прививках. Детская смертность сразу падает, население начинает расти! А прогресс уже изменяет и основы привычного хозяйства: вместо мотыги и деревянной сохи появляются стальные плуги, за ними — трактора, удобрения. Поднимается урожайность, растущему населению хватает продовольствия. Так естественные ограничители размножения устраняются прогрессом, в то время как новые, самим прогрессом создаваемые, не успели еще набрать силу. Происходит демографический взрыв — начальная фаза демографического перехода.

Несколько поколений подряд, пока при новой, сократившейся смертности сохраняется высокая — от прежней отсталости — рождаемость, идет бурный прирост населения. Потом постепенно, по мере роста образования, оттока из деревень в города, из сельского хозяйства в промышленность и сферу обслуживания, темпы прироста снижаются, и, наконец, численность населения стабилизируется на уровне, многократно превышающем первоначальный. Так — в идеальном варианте, без катастроф — заканчивается демографический переход.

В действительности этот переход нигде и никогда не проходит спокойно. Всегда и везде сопровождается страшными потрясениями. Любой народ в стадии демографического взрыва вскипает энергией и яростью громадных масс молодежи, переполненной гормонами и вдобавок неприкаянной, потому что старые жизненные устои сокрушаются, а новые — только создаются. Такой народ зачастую просто не в состоянии осмыслить свое поведение, речь идет о безумной стихии.

Движения, возникающие в этой стихии, направляются любой идеологией — социальной, религиозной, националистической, лишь бы она была достаточно радикальной, чтобы соответствовать душевному состоянию молодой толпы, очумевшей от ломки традиционных укладов, от неутоленных страстей, от собственного избытка, ощущаемого всесокрушающей силой. Здесь настоящее раздолье для авантюристов, жаждущих власти и крови, вождей, фюреров, аятолл, фанатиков и маньяков всех сортов и просто патологических насильников и убийц.

Самой первой из европейских стран свой демографический переход прошла Франция. В конце восемнадцатого века она опережала всех соседей и по развитию, и по рождаемости. Ее население составляло двадцать пять миллионов человек, вдвое больше, чем в тогдашней Англии. Результат известен: страна сорвалась в Великую революцию, пережила самоистребительный террор, эпоху захватнических войн. И потом еще долго ее сотрясали более мелкие революции и государственные перевороты, пока — уже к концу века девятнадцатого — она не пришла успокоенная, с низкой рождаемостью и постаревшим, стабильным по численности населением.

Из крупных европейских наций удачнее всех преодолели этот перевал англичане: энергия их демографического перехода израсходовалась на покорение всемирной империи (так же как у американцев — на освоение громадных просторов собственной страны). А демографический переход в остальной Европе, такой небольшой и самой развитой части планеты, стоил человечеству в двадцатом веке двух мировых войн, прошел через кровавое буйство нацистского и сталинского режимов, унес свыше ста миллионов жизней!

Почему самые страшные примеры дали Германия и Россия? Да потому, что самая высокая рождаемость в начале минувшего века распирала как раз эти две страны. Немецкие идеологи вопили тогда о завоевании жизненного пространства за счет соседей. Русские мыслители, радуясь бурному умножению своего народа, надеялись, что он и без войны добьется мирового первенства.

В безумном пожаре последовавших десятилетий немцы действительно пытались покорять и уничтожать другие народы, теряя при этом миллионы солдат на фронтах, а у себя дома — целые города, которые под бомбежками обращались в пепел вместе с населением. Русские же, вдобавок к внешним войнам, с невиданным размахом истребляли сами себя — в революциях, в гражданской войне, в коллективизации и терроре… К середине века обе страны прошли свой демографический переход.

А к концу двадцатого века демографический переход завершили все страны «золотого миллиарда», в том числе Япония, прошедшая через множество агрессивных войн, внутренних мятежей и военных путчей, разгромленная во Второй мировой, получившая для окончательного успокоения два атомных удара и увеличившая за сто лет, несмотря на все потери, свое население в три раза — с сорока до ста двадцати миллионов.

Во всех странах, завершивших переход, упала рождаемость, стало меньше молодежи, больше людей среднего и пожилого возраста. Численность населения стабилизировалась, даже начала сокращаться. Все эти государства были демократическими, с высоким уровнем жизни и двигались вровень друг с другом по пути научно-технического прогресса. А наша несчастная Россия, не вошедшая в «золотой миллиард», осталась после безумств минувшего века с таким переизбытком стариков, таким ничтожным количеством молодежи и такой мизерной рождаемостью, что попросту вымирала.

Но в то время, когда бесился, а затем успокаивался Запад, с которым сплелась и судьба дальневосточных Японии, Кореи, Тайваня, в демографический переход втягивался мировой афро-азиатский Юг. Вот теперь-то грянул настоящий взрыв, подобный цепной реакции! В 1930-м году на Земле жили два миллиарда человек, в 1965-м — три с половиной, в 2000-м — шесть, в 2030-м — свыше девяти миллиардов.

Как ни удивительно, политики и мыслители Запада, напуганные этой лавиной, боялись поначалу вовсе не того, чего следовало бояться. Боялись перенаселения, нехватки ресурсов, голода. Но при минимальном согласии между народами продовольствия на Земле хватило бы и на десятки миллиардов жителей. Научно-технический прогресс делал свое дело. Уже к концу двадцатого века западная наука совершила «зеленую революцию»: создав высокоурожайные злаки и эффективные удобрения, изгнала призрак голодной смерти из самых густонаселенных регионов Юга. Вот только благодарности спасителям от спасенных не последовало и спокойствия на планете не прибавилось. Напротив: ударная волна получившего подпитку демографического взрыва покатилась по всем континентам. И огненным ядром этой вспышки был стремительно разраставшийся исламский мир.

Сам по себе ислам, разумеется, ничем не хуже и не лучше любой другой традиционной религии. Неистовые волны террора, взметнувшиеся под исламскими зелеными знаменами, были следствием демографического перехода и порождаемого им безумного стремления к экспансии. Ярость террористов, которые взрывали бомбы в наших городах, ярость афганских талибов, которые, заучив несколько сур Корана, решили, что достигли вершин познания и получили право уничтожать всех, кто не признает в этих сурах высшей мудрости, ярость фанатиков-смертников, таранивших самолетами нью-йоркские небоскребы, ярость алжирских фундаменталистов, которые, не сумев захватить власть в стране, начали бессмысленно истреблять десятки тысяч своих же соплеменников, — одного происхождения.

— В том, что дело не в исламе, — говорил дед, — легко убедиться. Достаточно вспомнить, что русские, немцы, японцы в эпоху собственного демографического перехода безумствовали почище любой «Аль-Каиды». Или вот показывают, как в джунглях Африки воюют меж собою местные государства и племена. Редко показывают, остальному человечеству сейчас не до них. А они уже десятки лет сражаются, миллионы людей перебили. Почему убивают друг друга? И почему при этом на окружающих не кидаются? Все потому же. Успели ребятки приобщиться к научно-техническому прогрессу настолько, что начался и у них демографический взрыв. Да, слава Богу, еще не настолько, чтобы им на весь мир обрушиться…

— Дед, погоди! — сказал я. — Что получается? Так, как ты говоришь, выходит: все не виноваты.

— Кто не виноват?

— Да все! И Гитлер, и Сталин, и шейхи нынешние, и террористы. Если уж покатил этот переход, безумная стихия поднялась, так, пока народы не перебесятся, друг друга и сами себя не обескровят, хорошего все равно не жди.

— Что-о?! — закричал дед. — Как не виноваты! А живых людей можно убивать?! Не виноваты! — его трясло. — Виноваты, нелюди проклятые!

И, успокоившись немного, продолжал:

— Нет плохих народов и нет плохих религий, но есть эпохи безумия, эпохи преступлений. И есть то, что, как говорят политики, хуже преступлений: это — ошибки. В чем ошиблись идеологи террора, те, кого мы с тобой называем шейхами? В том, что они с их мистическим сознанием не понимали сущности научно-технического прогресса, а значит, и сущности западного мира, которому бросили вызов. Да, научный прогресс дает бурные, порою как бы неожиданные всходы, но в действительности его ростки пробиваются к свету долгими десятилетиями. И только тот, кто сможет проследить за их до времени скрытым развитием, сумеет предвидеть будущий ход мировых событий.

Шейхам казалось, что они навсегда сковали Запад цепями нефтяной зависимости. Но еще в годы Второй мировой войны в блокадном Ленинграде сотни автомобильных моторов, снятых с обычных грузовиков, работали на водородном топливе. Эти моторы вращали лебедки, поднимавшие и опускавшие на тросах аэростаты воздушного заграждения. Бензина для них в осажденном городе не хватало, а водород брали из тех же аэростатов.

И после той войны во многих странах появлялись экспериментальные автомобили, ездившие на водороде. Они не могли получить большого распространения из-за того, что водород приходилось хранить в тяжелых баллонах, а при утечках он создавал взрывоопасную смесь с воздухом, но эти машины были предвестниками будущего.

Незадолго до распада Советского Союза под Москвой даже летал на водороде пассажирский самолет, переделанный из обычного реактивного лайнера. На нем тоже стояли баллоны, хотя к тому времени уже открыли свойство некоторых сплавов поглощать огромные количества водорода, а затем — постепенно отдавать работающему двигателю.

И еще с середины прошлого века во всех развитых странах ученые бились над управляемым термоядерным синтезом. Поиски шли медленно, с тяжкими неудачами. Но тот, кто задумывался, понимал: прорыв неизбежен, и как только он произойдет, мир получит дешевую термоядерную электроэнергию вместе с безграничным количеством водорода. Нефтяные цепи лопнут, а массы нефтедолларов, накопленных шейхами, станут для экономики Запада вредным балластом.

Однако главной, катастрофической ошибкой всех шейхов было презрение к Западу, который казался им нерешительным и слабым противником. Их расчеты при подготовке терактов всегда строились на том, что Запад не ответит им тем же. Не станет взрывать бомбы на улицах мусульманских городов, не станет угонять самолеты, захватывать и расстреливать заложников. Собственная беспредельная жестокость представлялась маньякам вроде бен Ладена смелостью и силой, а западная скованность нормами закона и морали — бессилием и трусостью.

Шейхов воодушевляли неудачи западных союзников в военных операциях против них. Союзники, прежде всего американцы, в самом деле поначалу вели себя нелепо. Им казалось: стоит оккупировать страну вроде Афганистана или Ирака, установить в ней под своим контролем демократическое правительство, вложить в восстановление экономики определенную сумму долларов — и все пойдет на лад, как после Второй мировой в Германии или Японии. А когда в ответ пламя террора и партизанских войн разгоралось еще сильнее, стратеги из Пентагона и Госдепартамента терялись: неужто воинствующий исламизм страшнее германского нацизма и японского милитаризма?!

Однако шейхи ликовали зря. Западные аналитические центры, исследуя свои провалы, не могли не прийти к очевидным, далеко идущим выводам. Германию и Японию удалось повернуть в русло буржуазной демократии потому, что победу над ними Запад одержал в результате войны на уничтожение, которую вел, отбросив всякую гуманность. На фронтах и под бомбежками, сметавшими целые города, погибли миллионы немцев и японцев. Это было ускоренное, насильственное завершение демографического перехода, которое только и могло привести в чувство обезумевшие от стремительного прироста нации. И если в начале XXI века Запад имел дело не с восьмидесятимиллионными народами Германии и Японии, а с многомиллиардной массой мирового Юга, то, значит, и для победы нужна была не столько новая политика, сколько новые средства насилия, применимые во всепланетных масштабах.

А шейхам казалось вдобавок, что они разлагают противника изнутри, ведь мусульманские общины стремительно разрастались и в странах Запада. Конечно, многие иммигранты хотели только одного: спокойно трудиться и стать полноправными гражданами развитых государств. Но свои собственные шейхи находились везде, повсюду накапливались массы их молодых приверженцев, бурлящие темным неистовством. Это они поддерживали единоверцев-террористов по всему свету. Они презрительно смеялись над низкой рождаемостью западных наций и нетерпеливо подсчитывали, когда те превратятся в меньшинства на своей собственной земле. Они повторяли знаменитую шутку албанцев времен югославских войн: «Победим сербов детородным органом!», называя вместо сербов народы, приютившие их самих. Они вывешивали на лондонских улицах транспаранты «Ислам — будущее Британии!». Они бахвалились, что скоро сбросят с парижского собора Нотр-Дам скульптуры и превратят его в мечеть.

Их не насторожил даже пример нашей России, где ПНВ наглядно показало, какие возможности сортировки населения и выборочных репрессий дают сегодня компьютеры в руки властей, решивших пренебречь юридическими процедурами. Теми самыми процедурами, над которыми так потешались шейхи, не понимая, что только эти односторонне соблюдаемые Западом условности и спасают их до поры, до времени от гибели.

Тот, кто следил за развитием науки, понимал: терпимость, уступчивость и даже трусоватость Запада имеют предел. Умиротворению агрессора за счет малых народов — сербов, израильтян, македонцев — придет конец, решающее столкновение с Югом неизбежно. И произойдет оно тогда, когда научно-технический прогресс не только освободит Запад от нефтяной зависимости, но и откроет, наконец, пути к продлению человеческой жизни.

Легко было предвидеть, что Запад, островок в мире XXI века, не станет совершать самоубийство и делиться бессмертием с грозящим его затопить океаном южных народов.

Легко было предвидеть, какой ответный взрыв массовой ненависти грянет на планете.

И нетрудно было предугадать, что индивидуалистский, рациональный Запад в борьбе за самосохранение пойдет на любую жестокость, вплоть до полного уничтожения мистического, коллективистского Юга.

— Ты говоришь, они не виноваты, — рассуждал дед. — Шейхи виноваты безусловно. А что касается одурманенных ими народов, так, пожалуй, действительно не вина, а беда, трагедия этих людей в том, что они ОПОЗДАЛИ. Они отстали от прогресса, втянулись в демографический переход только тогда, когда все условия им создало опередившее западное общество, и сознание их заблудилось в потемках религиозного фанатизма. Как раз в тот момент, когда наука уже вышла на рубежи человеческого бессмертия и фактор времени стал решающим.

Европа в двадцатом веке имела половину столетия на то, чтобы перебеситься в мировых войнах и революциях и завершить свой демографический переход. У многомиллиардного мирового Юга в двадцать первом веке не было такого запаса времени, а у Земли не было достаточных ресурсов, чтобы выдержать демографический переход южных народов. С беспощадной ясностью обрисовывались только два возможных варианта: либо этот переход вызовет такие катастрофы, которые приведут к гибели цивилизации и самой жизни на Земле, либо… либо ему не дадут осуществиться.

Первые призывы насильственно ограничить рождаемость отсталых народов открыто зазвучали в девяностые годы двадцатого века. Заговорили об этом не одни только националисты и расисты, но и люди с безупречной репутацией гуманистов и либералов, такие как польский философ Лем. А сама подготовка Контрацептивной войны берет начало еще несколькими десятилетиями раньше. Эта война готовилась почти так же долго, как переворот в энергетике, только проследить за ее ростками было гораздо трудней, все скрывали покровы секретности. Но кое-что пробивалось и на поверхность.

Так, с самого начала было ясно, что в глобальном столкновении с Югом Запад не сумеет победить ни обычным оружием, ни с помощью отдельных атомных ударов, ни путем всеобщей ядерной войны. Первые два способа заведомо не могли остановить демографическую лавину, а третий был попросту немыслим. Для уничтожения людских масс Юга (без чего невозможна победа) потребовалось бы множество ядерных зарядов большой мощности. Все гибельные последствия такой войны давно были известны — радиоактивное заражение планеты, ядерная зима. Даже если бы Запад сумел избежать ответных ядерных ударов, он все равно не защитил бы свои территории и свое население от последствий многочисленных взрывов собственных боеголовок. На заведомое самоубийство и вообще на сколько-нибудь значительный риск Запад, конечно, не пошел бы.

Но еще на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов двадцатого века в мировой печати стали всплывать странные сообщения о ведущихся на Западе работах по созданию генетического оружия. Имелось в виду биологическое оружие массового уничтожения для этнических чисток планетарного масштаба. Сущность его заключалась в том, что возбудитель смертельной болезни должен был действовать избирательно, поражая только носителей определенных генетических структур, свойственных конкретной расе или этнической группе.

Дед вспоминал, какое странное, двойственное впечатление производили тогда эти публикации в кругу его друзей физиков: тревожной достоверности и нарочитой абсурдности.

— Мы были молоды, — говорил он, — мы смеялись: вся, мол, штука в том, кто на кого первым такую бомбу сбросит: белые на черных, черные на белых или желтые на тех и других! Смеялись, а потом уже всерьез обсуждали нелепость самой идеи подобного оружия. Ну как могли бы применить его, скажем, против черной или желтой расы Соединенные Штаты, когда в числе их собственных коренных граждан — десятки миллионов чернокожих и потомков выходцев из Азии? Как могли бы использовать генетическую бомбу Япония против Китая, Израиль против этнически родственных арабов?

Да если бы рехнувшееся правительство любой страны, вообразив свою нацию абсолютно моноэтнической и ни на кого не похожей, решило сбросить генетическую бомбу на любых соседей по планете, взрыв неминуемым рикошетом выкосил бы изрядную долю его собственного населения. В котле истории тысячелетиями переплавлялись и перемешивались массы людей самого разного происхождения. Никто не может поручиться за то, что его личные генетические особенности, унаследованные от неизвестных ему предков, не обрекут его на гибель.

Шли годы, рассказывал дед, были приняты международные соглашения о запрете любых видов биологического оружия, а публикации о создающемся генетическом оружии как ни в чем не бывало все появлялись и появлялись. Иногда проскальзывала критика идеи. Повторялись буквально все те доводы против нее, о которых мы — физики, а не генетики! — говорили между собою давным-давно. Сообщалось, например, что в работе над оружием ученые установили: все значащие генные структуры у всех рас одинаковы. Генетические же особенности, в том числе и те, которые предопределяют расовые различия во внешности, настолько незначительны, что зацепиться за них и обеспечить избирательное действие оружия не удается. Как будто это не было ясно с самого начала!

И уже в первом десятилетии нового, двадцать первого века появление очередных сообщений о генетическом оружии стало поневоле наводить на мысли о том, что скрывается за ними в действительности. Несомненным было главное: военно-политическая элита Запада пришла к убеждению, что средство для решения конфликта «Запад — Юг» следует искать в сфере биологии. Именно здесь, на самом передовом направлении современной науки, Запад мог далеко обойти экстремистские силы Юга, пока те подбирали его вчерашние достижения вроде атомной бомбы, и получить решающее преимущество.

Тем более что ведение МИРОВОЙ БИОЛОГИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ требовало такой всеобъемлющей организованности, на которую мог быть способен только методический Запад, но никак не фанатичный Юг. Не случайно же, террористы, предпринимая время от времени атаки с использованием препаратов вроде сибирской язвы — атаки, рассчитанные главным образом на создание паники, — никогда не рисковали применять инфекции, вызывающие массовые эпидемии, которые могли бы перекинуться к ним самим.

Еще на рубеже веков, рассказывал дед, можно было догадаться, что, несмотря на все международные запреты, на Западе ведутся интенсивные, глубоко засекреченные исследования в области нового биологического оружия. Прежде всего, конечно, в лабораториях США, сосредоточивших у себя девяносто процентов всемирной биологической науки. А в печать — сквозь покровы секретности — прорываются (или нарочно сбрасываются для дезинформации) только сведения о тупиковых направлениях, таких как генетическое оружие с расовой избирательностью.

Между тем еще в пятидесятые годы двадцатого века, после событий в Корее, где США впервые экспериментировали с бактериологическим оружием, широко обсуждался куда более реальный сценарий биологической войны. Согласно ему, правительство, которое задумало обрушить на своих противников некую убийственную болезнь, должно заранее, в мирное время, провести скрытую вакцинацию собственного населения. Ее предлагалось осуществить, например, под видом рутинных массовых прививок от гриппа или дифтерита. После этого на намеченные к уничтожению народы можно выпускать смертельную эпидемию.

Именно этот вариант осуществило наше родное ПНВ, когда выжгло чумой мятежные кавказские регионы. Но страшный успех его только подтвердил выводы, к которым, несомненно, задолго до того пришли западные аналитики: подобный план годится только для ликвидации населения в ограниченных, изолируемых на все время эпидемии анклавах. Решить с его помощью мировой конфликт невозможно. И дело не только в его чудовищности. Еще важнее то, что при разрастании до всепланетных масштабов такой сценарий, при всей видимой простоте и эффективности, оказался бы как раз слишком сложным и недостаточно эффективным.

Во-первых, в условиях демократии не удалось бы с соблюдением полной секретности охватить защитной подготовкой все собственное население. Чрезмерная назойливость властей в проведении каких-то медико-биологических манипуляций, при любой их маскировке, могла привлечь внимание и разрушить секретность. А ведь если бы незащищенными остались хоть десять процентов западных граждан, то в рамках всего «золотого миллиарда» это составило бы сто миллионов человек! После начала всемирной эпидемии они подверглись бы смертельному риску, что означало бы крах всего плана. И, вдобавок, принципиально неразрешимым оставался вопрос о тех государствах, которые, не входя в «золотой миллиард», были дружественны Западу и не вносили чрезмерного вклада в демографический взрыв и мировую нестабильность. Например, вопрос о государствах Латинской Америки.

Во-вторых, эпидемия смертельной болезни, распространяющейся воздушно-капельным путем, от человека к человеку, была бы обнаружена в странах, подвергшихся атаке, в первые же часы, после первых заболеваний. И если даже не сразу открылся бы искусственный и целенаправленный характер эпидемии, то уж борьба против нее началась бы немедленно. Самые отсталые государства, испо льзуя примитивные средства, наподобие тех, что применялись в эпоху Средневековья, да и сравнительно недавно — в восемнадцатом, девятнадцатом веках, — прибегая в том числе к самым жестоким мерам, вплоть до расстрела заболевших и вступавших с ними в контакт, смогли бы, потеряв миллионы или десятки миллионов жизней, в конце концов остановить эпидемию. Сама цель акции не была бы достигнута. А когда источник эпидемии раскрылся бы (что неизбежно), взрыв ненависти к Западу во всех атакованных странах привел бы к вакханалии террора, к тотальной войне, так что Запад оказался бы вынужден пойти на самую нежелательную меру — полномасштабное применение ядерного оружия.

Если же вместо распространения эпидемии была бы предпринята атака биологическим оружием типа сибирской язвы, которая не передается от человека к человеку и требует распыления возбудителя, источник нападения был бы обнаружен еще скорее, и дело только быстрее перешло бы в фазу ядерной войны на уничтожение.

И наконец в-третьих: вариант с использованием смертельного биологического оружия действительно чудовищен. Как бы ни были сильны в западном общественном мнении страх перед террором, ненависть к террористам и презрение к отсталым массам Юга, целенаправленное убийство сотен миллионов людей заставило бы общество ужаснуться и протестовать. Тем более что результаты такой биологической войны западный обыватель увидел бы и в стенах собственных городов, где неминуемо погибали бы нелегальные иммигранты и свои же соотечественники, не прошедшие защитную подготовку. Не удалось бы оправдаться и тем, что террористы начали биологические атаки первыми. Итогом стал бы морально-политический крах всего западного общества.

Тот любопытствующий, кто все это обдумывал и взвешивал, пытаясь понять, куда ведут скрытые работы западных ученых, приходил к выводу: вариант биологической войны Запада против Юга при использовании СМЕРТЕЛЬНОГО оружия оказывается нереализуемым.

Но простая логика уже подсказывала последние ходы в цепочке рассуждений, ведущей к разгадке: разве целью Запада является уничтожение народов Юга? Нет, его цель сводится лишь к тому, чтобы насильственно ограничить рождаемость. И разве западные стратеги отличаются кровожадностью? Нет, достаточно вспомнить, какой популярностью пользуется у них идея НЕСМЕРТЕЛЬНОГО оружия.

Поиски такого оружия шли во многих направлениях. В 1999 году в Югославии впервые применили графитовые бомбы, которые создают облака углеродных волокон и вызывают массовые электрические замыкания. А еще раньше, поскольку весь мир использовал компьютеры и программы по стандартам США, американские специалисты разработали несравненно более эффективные компьютерные бомбы. В типовые микросхемы, выпускаемые для компьютеров, стали закладывать своего рода логические мины: при воздействии специального сигнала эти микросхемы переставали работать. В компьютерные программы вводили разрушительные вирусы, также активируемые особым сигналом. Существование компьютерных бомб даже не слишком скрывали. Разработки такого размаха, в отличие от биологического оружия, невозможно сохранить в тайне.

Разумеется, несмертельное оружие было вовсе не безобидно. После применения графитовых бомб в обесточенных югославских больницах погибали больные, подключенные к аппаратуре, поддерживавшей их жизнедеятельность. А компьютерные бомбы, мгновенно разрушая всю информационную систему противника, могли ввергнуть вражескую страну в настоящий хаос и стать причиной гибели многих тысяч людей. Но все равно жертвы несмертельного оружия считались не прямыми, а косвенными. Совесть западных стратегов они не слишком отягощали, и западное общественное мнение чрезмерно из-за них не волновалось.

Вот при использовании вместо смертельного биологического оружия несмертельного план разрешения конфликта между Западом и Югом обретал черты реальности. Но каким должно быть подобное оружие?

В самом конце двадцатого века промелькнули сообщения о том, что создан возбудитель несмертельной болезни, вызывающей у людей расстройство нервных функций, вплоть до полной потери работоспособности. Этот вариант был не намного лучше смертельного и не устранял всех проблем. Он, видимо, тоже был признан неокончательным. Однако он уже не был тупиковым и показывал ход мысли его создателей. Враждебное население, превратившееся в калек, с трудом обслуживающих самих себя, не только не сумеет воевать, оно — что гораздо важнее — не сумеет размножаться.

Отсюда уже очевидным становился характер идеального оружия будущей войны, максимально эффективного и максимально гуманного, с точки зрения западных стратегов. Оружия, направленного исключительно на подавление рождаемости. Такую миссию мог выполнить только возбудитель несмертельной болезни, которая поражает органы размножения и, не причиняя никакого иного вреда, вызывает лишь одно необратимое расстройство: делает мужчин или женщин, либо тех и других, НЕСПОСОБНЫМИ К ЗАЧАТИЮ. Именно такое средство и разрабатывалось десятками лет — в строжайшей тайне и под прикрытием дезинформационных выбросов, наподобие сообщений о генетическом оружии…

— То, что громадный Юг, стремительно разрастающийся и впадающий во все большее безумие по мере своего роста, не уживется на одной планете с маленьким научным Западом, еще до войны поняли все, — говорил дед. — Гораздо меньше было тех, кто правильно оценивал соотношение сил и предвидел, что Юг обречен. И уж совсем немногие, — разумеется, кроме тех ученых и военных, что под покровом секретности готовили контрацептивное оружие, — совсем немногие, подобно мне, догадывались, к какой именно развязке идет дело.

Не думай, что я хвалюсь, Виталька: вот, мол, какой я аналитик и пророк! Чем хвалиться? Во время Второй мировой в разных странах тоже были люди, которые, не имея никакой информации о сверхсекретном «Проекте Манхэттен», просто в силу своих знаний понимали, что вот-вот будет создана атомная бомба. И никому от их предвидений не было ни жарко ни холодно, события шли своим чередом. И для самих-то этих умников взрывы над Хиросимой и Нагасаки грянули все равно полной неожиданностью…