Последняя башня Трои

11

Медленно тянувшиеся часы ожидания сливались в сут ки. Мне следовало бы покинуть квартирку-офис, хоть немного прогуляться по свежему воздуху. Но нервное напряжение и азарт в предчувствии результатов приковывали к месту. Пока большой компьютер трудился, выполняя программу, я то спал, то смотрел на маленьком компьютере последние известия — местные, московские, мировые.

На петроградских каналах шум вокруг катастрофы «Тритона» подозрительно быстро стихал. Зато промелькнули сообщения, что областное управление по борьбе с экономической преступностью затевает проверку компании «РЭМИ». Ее обвиняют в нарушении закона о конкуренции и прочих махинациях. Я понял, что корпорация «ДИГО» наносит своему противнику ответный удар.

На федеральных каналах ни «Тритон», ни фирма «РЭМИ» не удостоились даже беглого упоминания. Общероссийские новостные программы переполняла сенсация: красотка-кинозвезда разводилась с энным по счету мужем, режиссером, и собиралась выйти за недавно раскрученного певца. В сравнении с этим грандиозным, потрясающим событием все остальные новости отечества выглядели сущими пустяками. Президент Российской Конфедерации Георгий Михайлович Евстафьев принял верительные грамоты у нового посла Аргентины. Выборы губернатора Царицынской области назначены на воскресенье 12 января 2086 года. В Государственной Думе независимый депутат Милютин провел законопроект о разрешении частным компаниям деятельности в космосе…

Что такое? Стоп! Я быстро переключился на парламентский канал и нашел запись последнего заседания Думы: амфитеатр зала, сонные ряды депутатов. Кто-то, воткнув в ухо наушничек, смотрит фильм на экране карманного компьютера. Кто-то шепчется с соседом. Кто-то откровенно дремлет. На трибуне, под раскинутыми крыльями золотого двуглавого орла, выступает независимый депутат Василий Милютин, осанистый господин с умным, спокойным лицом.

Слушать его пришлось бы долго, поэтому я вывел на экран печатный текст законопроекта и историю вопроса. Оказывается, только в России космическая деятельность до сих пор оставалась монополией государства. В США и других странах эта монополия отмерла давно. Правда, штурм небес частными фирмами повсюду ограничивался запуском коммерческих спутников — связных, технологических, навигационных. Более серьезные проекты, такие как орбитальные станции, база на Луне и полеты автоматических зондов к планетам и астероидам, уже были делом государственным, даже международным. Частному капиталу просто незачем лезть в космические дали.

Я сравнил текст Милютина с соответствующими законами, принятыми в зарубежных странах, и, когда понял разницу, невольно присвистнул. Везде в мире эти акты содержали множество ограничений. Повсюду запрещалось поднимать на спутниках любые радиоактивные и некоторые химические вещества, культуры многих вирусов и бактерий. (Понятно, при сходе с орбиты они не должны попасть в атмосферу.) Повсюду запуски частными компаниями людей в космос могли производиться только с разрешения национальных космических агентств. В милютинском же проекте НИКАКИХ ОГРАНИЧЕНИЙ НЕ ПРЕДУСМАТРИВАЛОСЬ ВОВСЕ!

А существуют ли хоть какие-то барьеры на уровне ООН? Я заставил компьютер процедить все международные соглашения по космосу за последние пятьдесят лет. Оказалось, по-настоящему были проработаны только правовые аспекты деятельности на Луне. О других небесных телах упоминалось звонкими, но бессодержательными фразами вроде того, что они являются «собственностью всего человечества». Отыскался один-единственный конкретный международный запрет: на вывод в космическое пространство ядерного оружия. Всё прочее отдавалось на откуп национальным законодательствам.

Ну дела! До сих пор я и не слыхал, чтобы предприниматели нашей бедной России стремились вырваться за пределы земного притяжения. А тут — без всякого шума, тихо, неприметно — для них открывалось юридическое окошко в небесах, какого не было ни у кого в мире. Делай что хочешь! До Плутона, до самой Туманности Андромеды!.. Кому и зачем это понадобилось?

Но самым поразительным, просто невероятным казалось поведение Думы. Господин Милютин, сославшись на абсолютную ясность своего законопроекта, предложил принять его сразу в трех чтениях. И сонные депутаты согласились! И, словно загипнотизированные, без прений, без всякого обсуждения отдали за него более двух третей голосов! Это означало, что Совет Единства (верхняя палата) теперь обязан пропустить закон автоматически.

Я пробежал разбивку по фракциям Думы. Везде голосование не было солидарным, каждый депутат принимал решение самостоятельно. И тем не менее… В самой большой фракции — правящей Партии российского прогресса — семьдесят процентов проголосовали «за». У оппозиционной Демократической трудовой партии — та же картина. Мелкие партии: Земледельческая, Справедливости, социалисты-консерваторы — повсюду, с колебаниями в один-два процента, всё тот же результат!

Господин Милютин, как положено, поблагодарил высокое собрание, и Дума перешла к другим вопросам. Словно спешила забросать принятый закон ворохом будничных дел. В следующих выпусках федеральных последних известий о нем уже не упоминалось.

Я попробовал выяснить, откуда взялся независимый депутат Василий Милютин. Архив Думы с готовностью выдал мне на экран массу интересных сведений об этом экономисте из Петрограда, о его научных трудах, его спортивных увлечениях, его очаровательной жене и еще более очаровательной дочери. Неясным осталось только одно: кто, черт возьми, пропихнул его в Думу?!

В России, как во всех цивилизованных странах, законы разрешают кандидату не раскрывать источник финансирования его избирательной кампании при условии, что сумма затрат не превысит установленных пределов. Господин Милютин, избираясь в российский парламент, потратил ровно столько, сколько было дозволено. Источник этих средств он пожелал сохранить в тайне.

После четырех суток непрерывной работы мой большой компьютер просигналил, что готов выдать результат. Я уселся в кресло, закурил. Сердце билось учащенно, как перед взлетом на дельтаплане. Отчего-то вспомнилась песенка, которую любил мурлыкать дед:

Я коснулся клавиши. На экране потекли вязкие потоки мировых экономических событий, пронося погруженные в них горящие ядра — обозначения смертей и катастроф. Моя методика оправдалась, хотя и не полностью. Кое-какие связи бросались в глаза, но охватить всё половодье было трудновато. Пришлось его прервать. И промучиться еще несколько часов над окончательной программой, способной его укротить. Зато уж после нового запуска результаты пошли в такой наглядной форме, словно провернулся гигантский калейдоскоп и миллионы разноцветных осколков сложились в ясную, ошеломляющую картину…

Об этом предупреждал накануне смерти дед. О чем-то подобном сочинял стихи Али Мансур. Если старый арабский поэт еще не умер в лагере, он мог бы сейчас посмеяться, глядя на экран моего компьютера. А мне было не до смеха. Я готовил себя к тягостному зрелищу, но действительность превзошла любые ожидания, я испытывал настоящий шок.

История вовсе не кончилась с уничтожением обезумевшего мирового Юга. Она не кончилась с полной победой на планете западной буржуазной демократии. И, тем более, не кончилась с приходом генной медицины и бессмертия.

Напротив. Полученные мной результаты говорили (да просто вопили!) о том, что все предыдущие кризисы, обусловленные законами поведения человеческих масс, кризисы, преодоление которых потребовало таких грандиозных усилий и жертв, были всего лишь прелюдией. Что главный, самый страшный кризис начинает развиваться только теперь, когда фанатичные массы исчезли, планета Земля стала просторной, энергия производится в изобилии, а жизнь представляется вечной.

Поразительным казалось не то, что два обреченных на смерть старика — мой собственный дед и Али Мансур — всё предвидели. Поразительной предстала самодовольная слепота нынешних победителей. Они не сумели понять, что буржуазная демократия — это не торжество человеческого разума над звериной человеческой первоосновой, а компромисс между ними. Но компромисс действует лишь в определенных условиях, он не мог длиться бесконечно.

Буржуазная демократия так долго была оптимальным способом выживания и развития цивилизации именно потому, что соответствовала природе человека — смешанной, фарсовой. Пока эта природа не претерпела изменений, пока ее важнейшая составляющая, средняя продолжительность жизни, оставалась прежней, буржуазное общество могло перестраиваться — организационно и психологически, — чтобы поддерживать равновесие с научным прогрессом. Но ведь целью прогресса и подлинным смыслом истории было не что иное, как достижение бессмертия…

То, что в конце XXI века мы привычно называем этим словом, в действительности пока означает всего двукратное — до ста сорока — ста пятидесяти лет — увеличение наших земных сроков. Но уже такая прибавка оказалась тем ПОРОГОМ, переход через который привел к необратимым изменениям. Весь ритм нашей жизни, установленный миллионами лет эволюции и тысячелетиями цивилизации, рассчитанный на «нормальное», — грубо говоря, семидесятилетнее, — существование, пришел в катастрофическое противоречие с новой реальностью.

Основа жизни буржуазного общества — конкуренция. Непрерывное соперничество кипит во всех сферах деятельности. Юридические установления понуждают пробиваться к успеху только цивилизованными методами, а неудачнику дают возможность выбыть из игры, сохраняя жизнь и достоинство. Эти законы, эти правила борьбы вырабатывались и шлифовались веками. Они достигли пределов совершенства. Еще несколько десятилетий назад их действие казалось безупречным.

Но в том недавнем прошлом, до наступления эры генной медицины, никто почему-то не видел, что дело заключалось не столько в мудрых законах, сколько в биологии: все соперники с равной скоростью старели. И потерпевший поражение в конце концов отказывался от борьбы просто потому, что у него не оставалось ни сил, ни времени переиграть партию заново.

Генная же медицина привела к такому замедлению процессов старения, что в течение долгого (недопустимо долгого) периода в игре стали оставаться ВСЕ. Выброшенные смогли возвращаться в нее снова и снова. И они, конечно, стремились вернуться, ибо невозможно представить того, кто, сохраняя силы, смирится с поражением, с отсутствием перспектив на всю оставшуюся — новой длительности — жизнь. К «возвращенцам» непрерывно добавлялись молодые, только вступающие в борьбу за место под солнцем (рождаемость, хоть сильно сократившаяся, не исчезла полностью).

В результате, при том, что о перенаселении планеты и речи быть не могло, в каждой отдельной профессиональной нише возникла жестокая давка. Тем более жестокая, что раньше сознание общей краткости жизни хоть как-то примиряло неудачников с их победителями, а бессмертие, напротив, стало разжигать неугасимую зависть и ненависть.

Мои графики показывали: сонное спокойствие последних лет было всего лишь видимостью. Под гладкой дневной поверхностью, в темной глубине, нарастала смертельная борьба кланов. Свободная конкуренция неминуемо превращалась в междоусобную войну: победа над конкурентом оказывалась возможной только путем его физического уничтожения. Террор, казалось бы, устраненный вместе с питавшими его внешними факторами — национальной, религиозной, социальной рознью, — начал разгораться ВНУТРИ отвыкшего от него общества. Защитные механизмы, выстроенные против фанатиков, не срабатывали, потому что черту закона переступали уже не фанатики-террористы, а самые что ни на есть люди системы.

Пока террористические акты маскировались под несчастные случаи и катастрофы. Пока еще растворялись в массе по-настоящему случайных аварий, взрывов, пожаров, внезапных смертей, самоубийств. Можно было подивиться, с какой изощренностью действовали новые преступники. Но скрытность, конечно, не продержалась бы так долго, если б не была потребностью самого бессмертного общества.

Наша цивилизация только что пережила самый решительный и самый болезненный перелом в своей истории. На несколько десятилетий растянувшаяся Третья мировая война, исчезновение с лица Земли огромных, густонаселенных государств, пришествие генной медицины и разрушение извечного психологического строя, основанного на сознании каждым человеком краткости его бытия, — всё это явилось сильнейшим коллективным стрессом. Вслед за великими потрясениями неминуемо должна была прийти столь же великая разрядка. Или хотя бы ее иллюзия.

Стремление к покою стало всеобщим. Оно порождало милость к побежденным народам (содержание протекторатов и лагерей немалым бременем ложилось на мировую экономику). Оно породило и невиданный самообман. Заказные убийства и диверсии так легко списывались на случайное стечение обстоятельств не только благодаря искусству киллеров. Еще сильней искажала картину готовность полиции и прессы к наиболее безобидной для всех трактовке фактов. Наверное, здесь играли роль и подкуп, и злой умысел, но прежде всего так проявлялась именно всеобщая потребность в успокоительной лжи «конца истории».

Поразительно! Еще в минувшие, смертные, времена люди осознали, что благополучие общества зависит от степени открытости. То, что мы называем социальным прогрессом, и было прежде всего ее нарастанием. Последний логический шаг подсказывал: переход к бессмертию потребует уже не просто значительной, но абсолютной правдивости, в иных условиях цивилизация бессмертных людей просто не сможет существовать. А на деле в недрах преображенного общества с самого начала стала разрастаться ложь.

И эта ложь становилась всё более осознанной и целенаправленной для тех, кто в ней участвовал. Я вспомнил и по-новому оценил собственную службу в полиции. Когда-то при малейшем подозрении на убийство с помощью яда меня посылали с оперативниками на выезд, чтобы я на месте взял пробы. Потом мне приказали сидеть в лаборатории, а пробы стали отбирать — и самое главное, решать, стоит ли их отбирать вообще, — другие люди. Сколько смертей от умышленных отравлений списали с тех пор в одном Петрограде на несчастные случаи и болезни?

Беннет, командуя африканскими лагерями, отлично знал, что поступающая оттуда статистика сфальсифицирована, и мотался по континенту с инспекциями. А получив повышение, сам уже манипулировал прессой в масштабах планеты. Неудобную и тревожную информацию попросту скрывал, как это было с аэродромом в Пидьме.

Ложь нарастала, но под ее покровом еще быстрей нарастали хаос и преступность. Близилось время, когда никаким обманом уже не удастся поддерживать в обществе иллюзию спокойствия. Мир попросту взорвется открытой войной всех против всех. Мне казалось, будто я заглянул в кратер вулкана и увидел, как из глубины неумолимо поднимается к поверхности огненная лава…

Я прибег к своим собственным, испытанным успокоительным средствам: выпил стопку водки, выкурил сигарету. Подумал еще немного. Потом подключился к шифр-каналу и вызвал Беннета.

Его первая реакция на мой доклад была именно такой, какой я от него ожидал:

— Вит, ты сошел с ума! Зачем ты вообще полез во вселенские дебри? Я поручил тебе расследовать деятельность конкретных компаний — «ДИГО» и «РЭМИ», а ты превысил свою компетенцию!

— Да пойми же, Уолт, баталии между этими двумя фирмами — только эпизод всеобщей грызни. Вот о чем надо беспокоиться нашей Службе! О главной опасности, угрожающей человечеству!

Он притих и смотрел на меня исподлобья, с каким-то странным, напряженным видом. А я повторял, я настаивал, пробиваясь к его сознанию:

— Когда вводили генную профилактику, боялись перенаселения. Боялись напрасно. Бездетные народы Юга вымирают от старости в лагерях, а у западных наций, получивших бессмертие, установилась ничтожная рождаемость. На Земле сейчас гораздо меньше людей, чем полвека назад. Но как раз бессмертие сделало нашу планету в МОРАЛЬНОМ отношении тесной, как никогда, породило небывалую ненависть друг к другу. Вся четырехсотлетняя буржуазная демократия была обречена в тот день, когда генная профилактика вышла из лабораторий и стала доступной хотя бы только для жителей развитых стран. Скоро наша цивилизация взорвется, как подожженный пороховой погреб!.. Ты слышишь меня? Ты понимаешь, о чем я говорю?

Беннет нахмурился. И внезапно произнес:

— Черт возьми, надо же было, чтобы до этого докопался именно ты!

Я опешил. Потом вскипел:

— Что значит — «именно ты»? Что значит — «надо же»? Хочешь сказать, что не верил в мои мозги? Представлял меня типичным русским из ваших анекдотов, ленивым и туповатым?

Беннет замотал головой:

— Не цепляйся к словам! Сейчас не время для обид и твоих национальных комплексов!

— Ты веришь мне или нет?! Он прикрыл глаза. Вздохнул:

— Я готов тебе поверить, Вит. Да что там, я тебе верю… — И вдруг вскинулся и быстро заговорил, словно оправдываясь: — Я сам это чувствовал, чувствовал, к нам поступали сигналы! Просто никто не догадался процедить Интернет так ловко, как исхитрился ты. Что делать, нашу Службу создали специально для того, чтобы отслеживать и предупреждать всеобщие опасности, а эти главные дураки в штаб-квартире ООН не в состоянии понять, откуда настоящая угроза идет. Они всё еще борются с исламизмом, коммунизмом и прочими призраками былого, а на серьезную работу даже не дают настоящих денег, трясутся над каждым миллионом долларов… — Он запнулся: — Так сколько, по-твоему, нам остается времени?

— Точно предсказать не могу. Десять, пятнадцать, двадцать лет. Может быть, немного больше. Во всяком случае, когда всё у нас заполыхает, последние старики-подопечные в лагерях будут еще живы. И посмеются над нами. Вот только веселиться им придется недолго: в общем развале они останутся без пищи, без медицинского ухода и вымрут в считаные дни.

— При чем здесь подопечные?! — изумился Беннет. — Что ты несешь?! Давай перекачивай мне свои материалы. Я пойду с ними на самый верх, я докажу нашим болванам…

— От тебя потребуют план конкретных действий, — охладил я его. — И что ты сможешь предложить? Запретить генную медицину?

Он умолк, насупился. Потом вкрадчиво спросил:

— А что ты предлагаешь, Вит? У тебя есть какие-то соображения?

— Пока я собираюсь продолжить расследование. И мне нужна твоя помощь.

— Всё, что угодно!

— Хорошо, слушай: мне надо узнать кое-какие подробности, явно секретные, о работе Государственной Думы, это наш парламент. В такие заоблачные выси меня, конечно, никто не пустит, несмотря на ооновский мандат. Поэтому тебе придется…

— Но мы не занимаемся политикой, Вит!

— Не морочь мне голову!! — закричал я. — Боретесь с коммунизмом, исламизмом, анархизмом и не занимаетесь политикой?!

— Но, Вит, речь идет о демократическом органе власти суверенной демократической страны. Мы не можем совать нос в чужую парламентскую кухню.

— Можете! Свяжись с ЦРУ, с Госдепартаментом, с разведками Англии, Германии, Японии, да тебе лучше знать, с кем связаться! Или ты хочешь сказать, что нынешняя ООН — это не коллективный штаб Запада по управлению миром? Так пытайтесь управлять всерьез, чёрт бы вас побрал, пытайтесь бороться, хоть что-то делать, пока и политика не вырвалась из ваших рук!

Беннет встрепенулся, зарычал:

— А как она может вырваться?!

— Ты еще не понял? — Всё-таки я чувствовал себя задетым его «надо же, именно ты» и сейчас мог с полным правом взять реванш: — Да самые гибельные конфликты запылают как раз в сфере политики! Буржуазная демократия с ее межпартийной борьбой была хороша только при людской недолговечности. Политические неудачники, как в бизнесе, выходили из игры, истратив отпущенные им природой силы и время. Сменяемость лидеров обеспечивали не столько выборы, сколько процессы старения… Ты понимаешь, о чем я говорю? Влияние активного деятеля на жизнь общества — находился он на государственном посту или в оппозиции — длилось до тех пор, пока он тоже не исчерпывал силы и не отправлялся на покой либо в небытие, освобождая сцену… Сейчас мы по-прежнему ограничиваем сроки пребывания у власти и хотим верить, что всё будет в порядке, но со сцены-то никто не уходит! На ней остаются и накапливаются все честолюбцы, жаждущие власти и славы, все одержимые, мечтающие о переустройстве мира по своим прожектам. Все — со своими идеями, принципами, а главное — со своими кланами… К тебе и к тем, кого ты называешь главными дураками, всё это тоже относится!

Мне хотелось уязвить его и окончательно рассчитаться, но Беннет уже овладел собой.

— Ты в самом деле считаешь, что положение так серьезно? — спросил он спокойно.

— Видишь ли, наверное, мне легче, чем тебе, представить масштаб угрозы. Я родился в России, историю моей страны я прожил и чувствую, как собственную жизнь. Конечно, бессмертия у нас не было, зато были времена, когда и естественная продолжительность жизни политика становилась для его конкурентов нестерпимо велика. Мы, русские, привыкли списывать всю мерзость и кровь, с этим связанные, на свою нецивилизованность. Но простая логика подсказывает, что и в самом цивилизованном, по вашим, по западным меркам, обществе переход к бессмертию означает гибель демократии. Политическая состязательность неминуемо обернется террором против соперников и подавлением несогласных.

— Если допустить, что ты прав, — сказал Беннет, — получается, что мы катимся к Четвертой мировой войне?

— Я бы назвал ее Всепланетной Гражданской.

— Звучит красиво, — угрюмо согласился Беннет. — И на оставшееся мирное время, ну относительно мирное, ты отпускаешь нам всего лет десять-двадцать? Ты большой оптимист, Витали, и у тебя щедрая душа… — Он помолчал немного, потом небрежно спросил: — Так чем тебе не угодил ваш уважаемый российский парламент?

Я быстро пересказал ему ситуацию с законопроектом Милютина.

— Действительно любопытно, — заметил Беннет. — Правда, в парламентах бывают всякие чудачества. И что именно в этой истории тебя заинтриговало?

— Во-первых, я хочу узнать, каким зельем господин Милютин так опоил своих коллег-депутатов, что эти сонные лентяи, которые годами пережевывают любой пустяковый вопрос, вдруг встрепенулись и одним духом перекинули через себя закон с непредсказуемыми последствиями.

— А во-вторых?

— А во-вторых: кто, черт возьми, вообще провел в Думу этого красавца Милютина?

— Как ты надеешься это разгадать? — осведомился Беннет.

— Очень просто: нужно выяснить, кто финансировал его избирательную кампанию.

— Хорошо, — сказал Беннет, — я постараюсь узнать всё, что тебя интересует. — И вдруг спохватился: — А ты случайно, от возбуждения, ни с кем не поделился своими прогнозами?

— Помилуй! Я знаю, что такое служебная тайна. Я не болтун. Да, наконец, у меня просто нет ни друзей, ни знакомых.

— Смотри, — проворчал Беннет, — высшая секретность!

— Я понял.

— Высшая! — он погрозил мне пальцем и, не попрощавшись, отключился от связи.

Я посидел немного у погасшего экрана, не чувствуя уже ничего, кроме усталости. Потом поднялся и поехал в гостиницу отсыпаться.