20

Когда я проснулся утром второго января и вспомнил всё, что наговорил в Новый год Елене и Беннету, мне стало не по себе. Я же не собирался потерять службу, которая меня кормила! И надежду — хоть призрачную — на новые встречи с Еленой мне тоже хотелось сохранить.

Мало того, меня тяготило чувство, будто я перешел некую черту и оказался в опасности. Дед Виталий, не веривший ни в бога, ни в черта, верил в интуицию. Моя интуиция сейчас поднывала, как больной зуб. Но откуда исходят блуждающие токи тревоги, я не понимал.

Потянулись какие-то странные дни: я словно повис в пустоте. Елена не звонила. Беннет, которому я, виновато демонстрируя усердие, гнал сводки новостей, кое-как выжатых из кипящих рождественским весельем каналов, не откликался.

В эти дни я мог бы сколько угодно смотреть развлекательные шоу. Я мог привести в квартирку-офис женщину. Я мог, наконец, напиться до полного забытья. Но мне не хотелось ни развлекаться, ни валяться с женщиной (ведь с ней пришлось бы еще и разговаривать!), ни даже пить (разве что самую малость, несколько рюмочек). Мысли мои, помимо воли, устремлялись всё к той же, вечной русской теме — спасению мира.

Да, кризис, порожденный бессмертием, оказался всепроникающим, как сильнейшее ионизирующее излучение. Стали разрушаться самые глубинные структуры человеческой психологии. Еще Екклезиаст сетовал: «Все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается». Но ведь именно труды «для рта», для выживания — своего собственного и близких — в прежние века наполняли смыслом короткое существование. В этих трудах и был заложен величайший смысл, раз они позволили от поколения к поколению дотянуть до бессмертия. А вот бессмертие уже потребовало смысла, для большинства доселе неизвестного и просто чуждого. Потребовало именно «насыщения души».

При этом вся прежняя философия, опирающаяся на постулат «философствовать — означает учиться умирать», утвержденный мыслителями прошлого, от древних греков до Монтеня и Толстого, философия, измеряющая человеческое совершенство приближением к стоицизму, оказалась не то чтобы устаревшей, но разреженной. А вместе с нею недостаточным для дыхания стало и ее благородство.

Порождаемое бессмертием в обывательском сознании ужасающее чувство бессмысленности неминуемо вело к такому падению нравов, какого в минувшем не бывало в самые темные эпохи нашествий варваров и разрушения культуры.

Я снова думал о той попытке прорыва, что затеяла компания «РЭМИ», оценивал возможности, пытался угадать вероятности. Елена и ее товарищи, разумеется, были обречены — уже потому, что начали расчищать себе дорогу, убивая противников, пусть трижды мерзавцев. Убивая не в пылу самозащиты, но продуманно и с явным злорадством. После таких побед еще можно избежать возмездия, недолгое время торжествовать, а затем наработанная на убийствах мораль, как инъекция трупного яда, рано или поздно погубит сообщество победителей изнутри.

Но если на время забыть о пролитой крови, чтоб не мешала логическому решению задачи? Если чисто умозрительно попытаться найти ответ: есть ли у поклонников Циолковского хоть какие-то шансы отделиться от ма-размирующего человечества и построить свой новый мир? Да, они раньше всех осознали простую истину: бессмертие тоже не цель, а только средство. Познание Вселенной — вот единственная цель, никакой другой не существует. (Даже художественное творчество, в конечном счете, — не что иное, как самопознание человека.) Эту истину можно посчитать банальной, но такова реальность природы. Она может нравиться или не нравиться, что поделать: и закон всемирного тяготения может нравиться или не нравиться, только его не отменишь.

Но ведь познание и творчество — путь не для всех, попросту для немногих. Цель жизни всех остальных — сама жизнь. В смертном обществе это обеспечивало выживание цивилизации, бессмертное — немедленно повело к катастрофе. Соратники Елены искусным отбором ничтожного меньшинства из всей массы населения смогли создать касту единомышленников. Однако что будет дальше, когда рано или поздно, хоть изредка, у этих избранников начнут появляться дети? Сможет ли самое совершенное воспитание направить сыновей (всех без исключения, иначе монолит разрушится!) в точности по духовному пути отцов и с ними вместе?

Если и сможет, цивилизация ученых всего лишь получит отсрочку на короткое время. А затем проблемы, порождаемые бессмертием, начнут разрушать и увлеченную познанием элиту. И не только в том дело, что в сфере науки, как во всех сферах деятельности бессмертных, любая иерархия, любое неравенство, любая конкуренция грозят острейшим, губительным кризисом. Непонятно, как вообще могут соединиться прогресс (движение) и долгожительство (стабильность). Еще в смертные времена было отмечено, что новые идеи в науке не побеждают: просто те, кто придерживался старых взглядов, постепенно умирают, а молодые, приходящие им на смену, уже воспринимают вчерашнее новое как нечто само собой разумеющееся. Как же преодолеть инерцию? Как добиться — каждому в собственной душе — постоянного обновления?

А уж что говорить о разрушении такого стимула творчества, как сознание краткости отпущенных сроков? О падении цены победы — того торжества прикосновения к вечности, которое приносила смертному творческая удача? О возможности пресыщения?

Значит, и наших исследователей ожидают застой, утрата интереса к познанию, гибель. По сравнению с отброшенным ими человечеством только и разницы, что обывателям грозит быстрое испепеление в огне междоусобиц, а отделившейся от него научной элите — постепенный упадок, вырождение, угасание…

От своих мыслей, от пустоты вокруг я впал в такую тоску, что мне уже просто ничего не оставалось, как только напиться. Но мне не дали этого сделать. Как раз в тот момент, когда на кухне квартирки-офиса я открыл баночки с закусками и водрузил на стол бутылку водки, компьютер в комнате заиграл «Гимн великому городу». Я метнулся туда, подгоняемый мыслью: «Звонит Елена!»

Но это была не Елена. Человека, появившегося на экране, я в первое мгновение не узнал: какой-то мужчина с тяжелым, скуластым лицом. За его спиной мелькали люди, вспыхивали разноцветные огни. Отдаленно слышались музыка и смех. Похоже, он звонил не со своего «карманника», а с таксофона в ресторане или баре.

— Ну, здравствуй! — сказал он. Запнулся на секунду и, усмехнувшись, добавил: — Поздравляю. С Рождеством!

От этой незабытой усмешки, отдававшей издевкой, сердце у меня оборвалось:

— Андрей, ты?!

Он покачал головой:

— Я думал, ты обрадуешься. Что-то ласковое скажешь, как когда-то. Сыночком назовешь.

— Андрюша, я просто не ожидал… Столько лет…

— Вот тебе и рождественский сюрприз, — он снова усмехнулся и едко добавил: — папа!

— Конечно, я очень рад…

— Подожди радоваться! — перебил Андрей. — Надо поговорить. Ты сейчас один? Так я приеду.

Когда он вошел в квартирку-офис, когда сбросил куртку и шапку, мне показалось вначале, что он почти не изменился за те семнадцать лет — половину его календарного возраста, — что мы не виделись (естественно, ведь он прошел генную профилактику юношей). Только волосы, которые я помнил золотистыми, стали темными (покрасил, наверное) да вместо модной в прошлом длинной прически, «львиной гривы», топорщилась короткая стрижка. Но, приглядевшись, я увидел перемены. Черты его лица, хоть и юношески свежего, стали малоподвижными и жесткими. А яркие голубые глаза — глаза Марины — казались неприятно сухими, точно в них исчезла влага.

Я не понимал, зачем он пришел. Я не знал, о чем с ним разговаривать.

— Андрюша, это такая неожиданность! Как ты живешь?

Он пожал плечами:

— Нормально.

— А как мама? — вопрос дался мне тяжело, но голос, кажется, не дрогнул.

Он снова пожал плечами:

— И мама нормально. В своем репертуаре. Блядь — она и есть блядь.

— Андрюша!!

Неужели с этим мальчиком я, задыхаясь от нежности, когда-то гулял по Фонтанке? «Андрей-воробей, не гоняй голубей!..»

— А ты о ней другого мнения? — усмешка его стала презрительной.

— Прекрати! Давай переменим тему. Послушай, может быть, мне тебя чем-то угостить? Все-таки Рождество. Выпьем по рюмочке?

— В другой раз! — отмахнулся он. И пояснил: — Сейчас я на работе.

У меня тоскливо заныло в груди. Я не то чтобы догадался, я почувствовал: мои тревоги последних дней начинают сбываться.

— Зачем ты пришел, Андрей?

— Сейчас поймешь! — Он придвинул к себе кресло, уселся, достал из кармана сканер (такой же, каким я отыскивал подслушивающие «жучки») и несколько раз громко повторил: «Поймешь! Поймешь!» — поглядывая то на экранчик сканера, то вокруг себя.

— Что ты делаешь, Андрей?

Не отвечая, он убрал сканер. Вытащил сигареты, зажигалку, закурил. Я метнулся и поставил перед ним пепельницу.

— Сядь, — тяжело сказал он, — не суетись. И слушай. Мне поручили тебе передать: ты вляпался в дерьмо. И в твоих собственных интересах побыстрей исправить положение. Пока не потонул совсем.

— Что всё это значит?!

— А сам не догадываешься? Ты должен помочь справиться с этой бандой ученых пауков. С так называемой фирмой «РЭМИ». — Он небрежным щелчком стряхнул пепел мимо пепельницы. — Кстати, у тебя всегда был неплохой вкус на баб. Только почему на одних голубоглазых? Что моя мамочка, что эта шлюшка из их компании.

Мне стало страшно. И я ничего не мог с собой поделать. Если бы тогда, на набережной Фонтанки, мне сказали, что я буду бояться своего собственного маленького сына… «Андрей-воробей, не гоняй голубей…»

Я вспомнил, как Марианна, не сумевшая меня завербовать, пригрозила на прощанье, что теперь меня найдут другие. Кого угодно я мог представить в этой роли, но Андрея… Тот, кто послал его ко мне, бил наверняка.

И вдруг мне пришло в голову, что это именно Андрей подал своим хозяевам мысль придать Марианне черты Марины. А когда ее попытка провалилась, отправился ко мне сам.

У меня пересохло в горле, я спросил с наждачной хрипотой:

— Ты пришел от компании «ДИГО»? Он посмотрел на меня как на недоумка:

— Я пришел от имени всех. От имени системы. «ДИГО» — часть системы. «РЭМИ» противостоит системе. А ты — должен определиться.

Я старался говорить с достоинством, но хрипота выдавала мое напряжение:

— Чего вы от меня хотите?

— Прежде всего ты должен узнать, как защититься от их облучения. От этой штуки, которой они бьют по мозгам. — Он фыркнул: — Главное, что заставить человека самому причинить себе боль — живот вспороть, вены перерезать — не могут. Или не хотят, эстеты херовы? А сделать так, чтобы человек свернул на машине в пропасть или сунул бомбу под собственную задницу и кнопку нажал — это у них развлечение. Потешаются гады!.. — Он раздавил в пепельнице сигарету и деловым тоном закончил: — Обычные электромагнитные экраны не помогают. Но какая-то защита наверняка есть. Они же сами чем-то прикрываются, когда своей пушкой орудуют. Раз крыша у них не съезжает. Вот и давай действуй!

Я машинально, краешком сознания отметил, что о приборе Филиппова хозяевам Андрея ничего не известно. А может быть, он просто их не интересует? Бандиты пока еще (пока) не пользуются пушками и ракетами. Им надо обезопасить себя от психотронной установки рэмийцев, а там они попытаются сделать свое дело — хоть дубинками, хоть ножами.

— Ты понял меня?! — повысил голос Андрей.

— Как я смогу всё это узнать?

— Как хочешь, — ответил он. — Синеглазке своей поглубже засади, чтоб от восторга проболталась.

— Не смей мне грубить!

Он посмотрел на меня с сожалением и неторопливо поднялся:

— Ну, мне пора. А ты шевелись, это в твоих же интересах. Не сделаешь дело, пеняй на себя. Я тебя отмазать не смогу, хоть мы и родственники. — И уже у двери, в куртке и шапке, бросил через плечо: — Адрес мой — в Интернете, я открыто живу. Чуть что разведаешь, сигналь, приеду. И никаких подробностей по компьютеру, только в личном разговоре. Пока!

Мне было страшно. Мне было очень страшно. Я не герой, я — нормальный человек. А для нормального человека любая трагедия его существования смягчается единственным утешением — возможностью ощущать себя таким же, как все. Недавно, за считаные дни, я как под гору скатился от размеренной жизни бессмертного обывателя к сознанию своей смертности среди других обреченных. И открытие не раздавило меня, не помешало жить дальше — во многом потому, что я попал в беду наравне со всеми. Даже для меня, одиночки, бирюка, это ощущение было спасительным… Но теперь всё изменилось. Кто-то, кого я не знаю, по праву, которого я ему не давал, выдернул меня из общей массы, отбросил от остальных людей, приговорил.

Я не сердился на Андрея. Не на кого было сердиться. Того мальчика с чудесной лукавой улыбкой, хлопавшего в ладошки голубям на Фонтанке, давно не существовало. Он остался в прошлом, там, где и я был совсем другим, потому что был еще молод — не по календарному возрасту, а душою. Я мог скорбеть о тех исчезнувших людях, отце и сыне, любивших друг друга. Но к сегодняшней реальности всё это уже не имело отношения.

И в новой реальности, перед выбором — служить неприятно похожему на меня скуластому парню и тем, кто за ним стоял, или погибнуть, — как-то само собой получалось, что для меня естественнее погибнуть. Я не храбрился и не разыгрывал (перед кем!) роль супермена. Цену своему суперменству я знал. Просто-напросто оказалось, что мое омерзение в конечном счете пересиливает все другие чувства. Даже терзавший мои внутренности страх.

Моей последней надеждой оставался Беннет. Он мог бы, если б только захотел, меня прикрыть. Но и эта надежда рухнула на следующий день, когда компьютер, как пилой по нервам, полоснул меня визгом шифрканала.

Беннет появился на экране хмурый:

— Витали, мне очень жаль. Я никогда не думал, что всё так кончится… — Он запнулся на секунду. Потом собрался с духом и выпалил: — Одним словом, ты уволен!

Я не ответил, но выражение моего лица, как видно, было красноречивей всяких слов, потому что Беннет передернулся, замотал головой и стал оправдываться:

— Я пытался тебя отстоять, Вит, я лез из кожи! Всё бесполезно. Большие начальники возмущены тем, что ты не хочешь бороться с врагами человечества, а твои рассуждения о политике привели их в ярость. Мне очень, очень жаль!

Я полетел в пропасть, мне больше не за что было уцепиться. Но даже в этом падении, от которого потемнело в глазах, у меня еще хватило сил ответить:

— Мне тоже очень жаль, Уолт! Мне будет тебя недоставать. Не так много у меня было приятелей.

Беннет сморщился:

— Витали, ты разрываешь мое сердце! Ну почему ты так упрямишься? Почему не хочешь потрудиться на благо человечества?

— Не знаю, Уолт. Наверное, дело в том, что мы с тобой по-разному представляем, каким должно быть человечество и что для него благо.

— Вит! — закричал он. — Люди таковы, каковы они есть! Не я превратил их в животных, не мое начальство, не мое правительство! В своей политике мы всего лишь следовали за реальностью!

Мне хотелось еще кое-что сказать Беннету на прощанье. Мне хотелось его спросить, не добрались ли уже корпорации, готовящие кастовый раздел человечества, до самой ООН, до нашей Службы? Не по их ли приказу меня изгоняют? Впрочем, даже Беннет мог об этом не знать. И я ничего не сказал. Я только согласился:

— Пусть так. Значит, меня не устраивает реальность. Он покачал головой:

— Тебе хочется утопии. Это всё твой русский идеализм.

Несколько секунд мы оба молчали. Потом Беннет первым отключил связь.

От чувства полной беззащитности трудно было даже дышать, словно я очутился в разреженном воздухе. И всё-таки мысли мои работали четко. Едва Беннет исчез с экрана, я первым делом вытащил свой «карманник» и набрал проверку баланса. Загорелись цифры «180000/50000» — сто восемьдесят тысяч рублей или пятьдесят тысяч долларов. Прощальный подарок Беннета: выходит, он до последней секунды пополнял мой счет. Совсем недавно я готов был истратить такую сумму за один вечер в ресторане. Теперь, если я буду экономно расходовать эти деньги, то смогу просуществовать на них больше года. Когда они закончатся, останется только нищенская полицейская пенсия.

Разумеется, я понимал, что меня могут убить гораздо раньше, чем через год, но не умирать же мне было прямо сейчас от такого понимания! А значит, бойся не бойся, приходилось как-то планировать ближайшее будущее. За аренду квартирки-офиса и за пансионат на Каменном острове было уплачено на несколько месяцев вперед. Потом пойдут скитания по совсем уж скверным гостиницам, одна хуже другой. А куда я дену книги?…

Оставалась еще одна попытка спастись, если не от бедности, так хоть от угрозы для моей жизни: кинуться за помощью к Елене. Рассказать, что меня пытаются использовать в борьбе против ее фирмы, предложить любые услуги в этой схватке. Ну, хотя бы передавать Андрею дезинформацию, да просто делать всё, что прикажут, лишь бы меня взяли под прикрытие!

Была минута, когда я потянулся к компьютеру набрать ее номер, но пальцы замерли на пульте. Я просто физически ощутил, что не смогу открыть другому человеку — Елене тем более — свой испуг. Не смогу признаться в слабости, молить о защите — это невыносимей для меня, чем смертельная опасность. Великий инстинкт самосохранения оказался слабее глупого самолюбия.

Но в такой глупости заключалось и горькое утешение. Дед Виталий когда-то объяснял мне основы психологии: нормальному человеку необходима референтная группа, мнение которой он учитывает в своих поступках. Она может быть реальной или воображаемой, как у людей религиозных. А если ее не осталось никакой, этой группой человек должен стать сам для себя. И, как бы я ни был жалок и беспомощен, дурацкая невозможность переступить через остатки собственного достоинства сейчас казалась мне последним оправданием — теперь уже только перед самим собой! — и моего существования в обезумевшем мире, и моего ухода из него.

Загрузка...