Последний звездолет с Земли

8

Стук в дверь прервал чтение Халдана: юноша как раз с величайшим наслаждением читал Библию. После сражения с литературой восемнадцатого века, у него появился вкус к произведениям о страстной любви и насилии. Раскрыв Библию на Нагорной проповеди, он положил ее на стол и пошел встречать гостя.

На пороге стоял старик лет восьмидесяти. На его лице играла робкая улыбка.

— Халдан-4?

— Да, сэр.

— Извини, сынок, что помешал тебе. Меня зовут Гурлик-5, М-5. Мне сказали, чтобы я с тобой побеседовал. Разреши войти?

— О, простите, конечно.

Халдан проводил старика в камеру и подвинул ему стул. Сам он расположился на нарах. Старик осторожно сел и проговорил:

— Я уже лет десять не был присяжным. Кстати, с твоим отцом мы знакомы. Три года назад проводили совместные исследования.

— Отец умер в январе, — смутился Халдан.

— Вот оно что… Жаль — он был хорошим человеком. — Старик воздел очи горе, с заметным усилием стараясь собрать разбегающиеся мысли. — Мне сказали, что-то там случилось между тобой и молодой дамой другой категории?

— Да, сэр. Она тоже знала отца.

Глядя на старика, Халдан решил, что от этого можно не скрывать своего открытия. В лучшем случае Гурлику оставалось лет десять, и его вряд ли интересует что-нибудь, кроме собственных хворей.

— Ваше имя кажется мне знакомым. Вы не преподавали в Беркли? — спросил Халдан.

— Да. Я читал курс теоретической математики.

— Тогда, вероятно, я видел, ваше имя в расписании.

— Возможно. Когда мне сказали, что я буду присяжным на твоем процессе, я тут же позвонил декану Брэку. Он сообщил, что у тебя настоящий дар к математике, как теоретической, так и эмпирической. А моим самым крупным достижением в этой второй области была разработка системы выигрыша в крестики-нулики. А вот скажи-ка мне, сынок, — голос старика упал до шепота, — ты понимаешь эффект Файрватера?

Юноша едва не расплакался, услышав этот вопрос, заданный тихим, покорным голосом. Отец Халдана был слишком горд, чтобы просить о помощи. Здесь же его просил об этом человек намного старше отца. Юноша готов был обнять старика за его скромность и отвагу.

Затем Халдану пришло в голову, что старик своим вопросом проверяет глубину его знаний, чтобы убедиться, на какую работу назначить после процесса. Прекрасно, пусть попробует за этот экзамен не поставить ему высший балл.

— Да, — ответил он.

— Что вкладывал Файрватер в понятие «отрицательное время»?

— Время в сверходновременности.

— Поясните, пожалуйста! — В старом математике проснулся преподаватель: его последние слова прозвучали, как экзаменационный вопрос.

— Так называемый «временной барьер» исключает скорость, большую одновременности, поскольку одно тело не может одновременно находиться в двух разных местах. Нельзя вылететь из Нью-Йорка и оказаться часом раньше в Сан-Франциско, потому что тогда в течение шестидесяти минут вы находились бы в двух этих городах одновременно. А это невозможно.

— Когда я слушаю тебя, все кажется таким простым.

— Для понимания Файрватера интеллект не нужен, — скромно пояснил Халдан. — К его теории надо привыкнуть. Мы не приучены к такой высоте абстрактного мышления. Файрватер дает кое-какие пояснения в своем «Покорении волны времени», но многие математики до сих пор не понимают его теории.

— Но как он сумел воплотить абстрактную теорию в механических машинах? Как действуют двигатели кораблей, летающих на Ад? Объясните, юноша.

— Корабли не имеют ничего общего с его теорией, — объяснил Халдан. — В основе принципа кораблей лежит третий закон Ньютона, гласящий, что каждому действию сопутствует противодействие. Файрватер сконструировал двигатель, в котором лазерные лучи, фокусируясь в одной точке, отражаются и толкают корабль вперед. Используемые некогда реактивные двигатели основывались на том же принципе.

— Кто бы мог подумать! Значит, ничего нового. И все равно, я хотел бы пожить хоть несколько лет и посмотреть, каким будет следующее открытие.

— Если бы я был ясновидцем… — начал Халдан, но вдруг в сознании вспыхнул предупреждающий сигнал.

Он чуть не упомянул об идее, северным сиянием озарившей недавно его скованный ледяным панцирем разум, а ведь он имел дело не просто с математиком, но с одним из своих судей.

Странное дело, старик вовсе не торопил его с ответом. Вместо этого он обратил свои выцветшие, слезящиеся глаза к окну и почесался смешным старческим жестом, за который его трудно было осуждать. Худые, жилистые руки, вяло снующие где-то в области подбрюшья, возбуждали в Халдане жалость. Если уж этот старый профессор пытается надуть студента, то Халдан был собственной бабушкой!

— Последнее время меня все больше мучают почки. На этом свете я долго не задержусь, а так хотелось бы знать, каким будет следующее открытие.

Он так неуверенно балансировал на пороге вечности, что Халдан испугался за него. И все же внутри обтянутого сухой, как пергамент, кожей черепа теплилось любопытство то ли ребенка, то ли математика.

— Предсказатель из меня никудышный, сэр, но, может быть, удастся преодолеть скорость света. Нельзя оказаться в Сан-Франциско до того, как вы покинете Нью-Йорк, но прибыть туда почти одновременно можно.

— Люди всегда куда-то торопятся… Сынок, мне еще надо справиться, как ты относишься к людям и где желал бы работать — в коллективе или самостоятельно, но пора идти. Если тебе не повезет на суде, ты решил, какую работу изберешь?

— Я не имею ничего против малых групп и охотно поработал бы с лазерами.

— Ах да, ты же прагматик. Я запомню это… Ну не буду отнимать у тебя время. Пойду. — Он медленно оторвался от стула и подал Халдану руку. Очень любезно с твоей стороны было пригласить меня. Разговор с тобой доставил мне немалое удовольствие. Не подскажешь, где здесь туалет, сынок?

Халдан проводил старика до двери и показал туалет по другую сторону коридора. Гурлик поспешно засеменил туда, но обернулся напоследок и крикнул:

— Передай от меня привет отцу!

Юноша вернулся в камеру, опечаленный видом опустошений, которые старость производит в мозгу человека — профессор даже не вспомнил, что Халдан находится здесь в качестве узника; извинялся за то, что отнял время и просил передать привет человеку, умершему три месяца назад.

Меланхолия оставила его, когда в камеру вошел второй присяжный.

Отец Келли-40 носил неправдоподобный династический номер — результат беспощадной внутрицерковной борьбы за власть между иудеями и ирландцами. Некоторые представители ирландского духовенства, без всяких на то оснований, провозгласили основателями своих династий предков-монахов, живших за много лет до Голода. В ответ иудеи объявили себя продолжателями родов, истоки которых лежали во времена Христа. Отец Келли, по-видимому, решил начать отсчет своей династии от предка-друида.

Неправдоподобный номер отца Келли прекрасно гармонировал с его внешностью. Это был мужчина невероятной красоты и стати — высокий, плечистый, длинная, черная сутана сидела на нем как влитая. Черные с отливом волосы и брови контрастировали с идеальной белизной воротничка. Тонкий с горбинкой нос выглядел таким аристократичным, что юношу не удивило бы, начни эти ноздри слегка подрагивать. У священника были тонкие губы, квадратный подбородок, надвое разделенный ямочкой, и безупречно белая кожа, которая любому другому человеку придала бы нездоровый вид, а у отца Келли прекрасно сочеталась с темными пронизывающими глазами. Эти глубоко посаженные глаза были такими черными, что терялась граница между зрачками и радужной оболочкой. Они горели, как глаза фанатика или гипнотизера, притягивая и отталкивая одновременно.

Трудно было решить, какая часть этой красоты представляет наибольшую ценность, но профиль священника воистину выглядел, как творение великого мастера, годами оттачивавшего линию губ и носа.

Халдан узнал своего гостя. Он не раз видел его по телевизору во время торжественных похорон известных артистов. На экране тот был красив. Но в действительности его красота была просто подавляющей. Халдан даже пожалел о том, что у него такая маленькая камера.

Отец Келли представился, обаятельно улыбнулся и с несколько чрезмерной фамильярностью божьего слуги, разыгрывающего светского человека, спросил:

— Сын мой, мне сказали, что ты потерял голову из-за некой девушки?

— Да, святой отец.

— Это постигло Адама. Не спасся и ты. Может постигнуть и меня.

Он сделал Халдану знак сесть, а сам подошел к окну. Окно выходило в глухой двор. Флексон, подходя к решетке, смотрел прямо перед собой, духовник же поднял лицо, словно пил солнечный свет.

— Да, сын мой, может быть, это подстерегало и нашего Спасителя, ведь он был окружен женщинами, о которых нельзя сказать, что главным их достоинством была добродетель.

Для священника его суждения были довольно смелыми, но духовник хотел дать понять, что он «свой парень». Халдан почувствовал себя уверенней. Он предпочитал священников, старающихся выглядеть своими парнями, хотя иногда те перегибали палку.

— Раз вы упомянули об этом, святой отец, мне кажется, Христос должен был нравиться женщинам.

Неожиданно отец Келли отвернулся от окна и уперся сверлящим взглядом в юношу, чуть не пригвоздив того к стенке.

— Сын мой, раскаиваешься ли ты в содеянном грехе?

Тон этого неожиданного сурового вопроса так сильно отличался от прежнего фамильярного тона священника, что совершенно сбил Халдана с толку, а слово «грех», словно удар хлыста, перечеркнуло зарождавшуюся симпатию.

— Святой отец, безусловно я раскаиваюсь… но…

— Что «но», сын мой?

— Но я не думал, что мой поступок является грехом. Мне казалось, это только гражданское преступление.

На лице священника появилась снисходительная улыбка.

— Конечно, ты бы и не усмотрел в этом греха. Человек даже перед собой не хочет признаться в том, что грешен.

Чуть повернув голову, он скосил глаза в сторону двери. Халдан догадался, что священнику не дает покоя собственная красота. К окну он подходил только затем, чтобы юноша мог получше рассмотреть, а теперь выставлял напоказ свой профиль.

Священник снова взглянул на Халдана, но на этот раз лицо его приобрело иное выражение. Взгляд сделался возвышенным; во время разговора он сурово сжимал губы.

— Только особа духовного сана может расценивать: грех это или нет. Твоя нива — математика, а моя — нравственность. И я говорю тебе прямо, сын мой, похоть — это грех.

— Простите, святой отец, — начал Халдан, тоже решительно сжимая зубы. Я близко познакомился с похотью в домах терпимости, финансируемых государством, и, смею вас заверить, мои отношения с Хиликс имели столько же общего с этими визитами, сколько истинная святость с безбожием.

— Ты не ведаешь, что говоришь, — гневно возвысил голос священник. Ваша связь была похотливой, следовательно, греховной. Мы грешим, обижая того, кого обидеть вовсе не хотели. Ты причинил зло себе, этой девушке и государству. Согрешил втройне. Да, ты согрешил, сын мой! И теперь всю жизнь будешь искупать свой грех. Будешь ли ты прощен, зависит от тебя. Матерь Божья не хочет, чтобы тебя постигла кара. Она хочет простить тебя. Но о прощении не может быть и речи, сока ты не осознаешь, что грешен.

Странный огонь зажегся в глазах Келли. Страстный, то еле слышный, то поднимающийся до небес голос заполнил все углы камеры. Умолкнув, святой отец вновь повернул голову, демонстрируя профиль.

— Простите, святой отец, но меня наказывает не Церковь, а государство.

— Сын мой, девиз нашего государства: «э трибус унум», то есть — тройной союз. Церковь входит в состав государства.

— Значит, Церковь согрешит против меня, если государство меня покарает.

— Сын мой, грех совершается, когда зло причиняется тому, кто его не заслуживает. Государство же хочет, чтобы тебя постигла кара.

— Да ведь вы только что говорили, что Матерь Божья не хочет, чтобы меня постигла кара!

— Я имел в виду деву Марию, сын мой.

Софистика Келли в сочетании с его самовлюбленностью раздражали Халдана. Он помнил наставления Флексона о смирении, но Келли — это воплощенная набожность, был настолько занят собой, что его совершенно не интересовало, как себя ведет собеседник.

Халдан не мог удержаться, чтобы не поупражняться в софистике со священником. Покорным тоном и с истинным смирением он проговорил:

— Святой отец, Христос учил нас любить ближнего. Я люблю Хиликс, а Церковь собирается наказать меня за любовь?

Отец Келли вытащил из кармана сутаны плоский портсигар. Приблизившись к Халдану, он протянул ему сигареты, но тот отказался, отчасти из опасения, что опять прикурит сигарету не с той стороны. Тогда духовник закурил сам и вернулся на прежнее место.

Склонив голову, священник раздумывал над вопросом, но улыбка превосходства, игравшая на его губах, ясно свидетельствовала, что святой отец размышляет не над существом вопроса, а всего лишь подбирает слова, которыми опровергнет аргументы наивного математика.

Халдан и сам размышлял некоторое время. Его мало занимала этика этого нравственного эксперимента. Однако священник возбуждал в нем научный интерес: юноша желал узнать, каков механизм мысленного процесса у духовника. Халдану не давала покоя мысль о том, что, возможно, Келли действительно обрел свое признание, но из-за иных даров, которыми бог так щедро наделил его, не замечает этого.

Священник поднял голову и, выпустив дым ноздрей, проговорил:

— Сын мой, когда Христос сказал: «Возлюби ближнего своего», он имел в виду следующее; мы должны любить своих ближних, уважая их гражданские права. Пытаясь увеличить численность нашей и без того перенаселенной планеты еще одним незапланированным гражданином, ты не любишь меня. Иисус сказал: «Возлюби ближнего своего», а не «Займись любовью с ближним своим».

Дальше состязаться в софистике не имело смысла. Отец Келли не имел себе равных ни на Земле, ни на небе. Дразня его, Халдан чуть было не навлек на себя неприятности: человек, способный на такие крутые повороты, мог в защиту нравственности назвать его вероотступником или даже антихристом, и тогда у Халдана на суде не оставалось никаких шансов.

Он смиренно поднял свои серые глаза и наткнулся на черные, как уголь, зрачки священника.

— Спасибо, святой отец, что вы так прекрасно указали мне на мои заблуждения.

Бич божий в одну секунду превратился в доброго пастыря и милостиво взглянул на свою овечку.

— Преклоним колени, сын мой, и помолимся.

Они опустились на колени и начали молиться. Хотя эта церемония продолжалась недолго, священник во время ее изменился неузнаваемо. Когда отец Келли-40 появился в камере, он был улыбающимся, симпатичным и энергичным мужчиной. Выходя, он представлял собой торжественную процессию из одного человека.

Третьим собеседником Халдана был Брандт — социолог.

— Это не отец Келли только что вышел от вас?

— Да, сэр.

— Велика мудрость нашего государства! Вы обвиняетесь в совращении девушки другой категории, и вам предоставляют лучшего эксперта по этому вопросу.

— Вы его знаете?

— Я жил в его приходе. Пришлось быстренько собираться и увозить оттуда жену. Надеюсь, я не опоздал.

Внезапно Брандт перестал шутить. Теперь он выглядел явно озабоченным положением юноши, а тот, измученный театральными приемами священника, с облегчением прислушивался к искренним словам социолога.

— Халдан, вы оказались в прескверной ситуации. Что за легкомысленность, так глупо попасться! Общество возлагало на вас столько надежд. Студент с такими способностями… Вот и дождались!

Во всем этом для меня много непонятного. «Например, я совершенно не понимаю, как вы могли допустить оплодотворение. Если бы не это, при моем содействии все закончилось бы выговором… К тому же публичный дом вашего университета считается лучшим в стране!

Я конфиденциально разговаривал с Белли. Она была вне себя от ярости и совершенно растеряна. Она призналась, что вы были в ее заведении желанным гостем. Другие студенты — любители в сравнении с вами. Как вас угораздило связаться со специалисткой другой категории, дав придачу поэтессой?

— Она помогала мне в исследованиях.

— В исследованиях? Что же вы изучали — копуляционные ритмы поэтесс?

— Что вы, моя работа была куда более прозаичной. Кратко говоря, целью моего проекта было ликвидировать категорию Хиликс.

— И она вам в этом помогала?

— Она не догадывалась о последствиях моих исследований. Вначале я помогал ей в создании поэмы о Файрватере, но нам пришлось отказаться от этого, когда мы узнали, что его биография под запретом. И тогда я уговорил Хиликс помочь мне в создании электронного Шекспира.

— Нетрудно догадаться, каким образом вы ее уговаривали… Я, конечно, не против ликвидации бесполезных категорий, но вам не приходило в голову, что вы действуете без всяких полномочий? Это мое Министерство решает вопрос о ликвидации или создании категорий.

— Вы правы, но полномочия понадобились бы только по завершении проекта, а мои исследования находились в начальной стадии. — Халдан ударил кулаком о ладонь. — Вы, наверное, подумаете, что у меня мания величия, но когда я представил бы готовый проект Министерству Социологии, он наверняка был бы одобрен. Даже если бы его отвергли, вы поддались бы под натиском Департамента Просвещения! Подача проекта, несомненно, шла бы законным путем, но я лично уведомил бы о нем кого следует.

— Скорей всего, мы действительно приняли бы ваш проект, — согласился Брандт. — У нас пять категорий, подлежащих ликвидации, и первой в этом списке значится поэзия.

Брандт в задумчивости начал тереть шею. Халдан ждал. Внезапно социолог уперся ладонями в стол и нагнулся к юноше.

— У меня к вам предложение. Я — главный присяжный. Теоретически мои функции чисто административные, но в действительности от меня многое зависит. Я предлагаю вам сделку. Буду говорить без обиняков, потому что завтра вы станете обычным рабочим и не сможете против меня свидетельствовать, понятно?

Халдан кивнул головой.

— Я готов ходатайствовать перед судом, чтобы вам было назначено минимальное наказание. Это означало бы, что вы сможете избрать для себя любую специальность, разумеется, не в составе группы специалистов. Тогда вы могли бы без помех продолжить свои исследования. Вы стали бы привилегированным пролетарием, а мы обеспечили бы вас оборудованием и материалами.

— Что от меня требуется? — напрямик спросил Халдан, невольно подхватывая откровенный тон социолога.

— Только одно. Работая над своим проектом, вы будете одновременно работать над заданием, которое я вам дам.

Халдан насторожился. Брандт держался свободно, как и раньше, но пальцы, нервно барабанящие по крышке стола, выдавали внутреннее напряжение.

— И что это за задание? — настороженно поинтересовался Халдан.

— Вы подготовите ликвидацию Министерства Математики.

— Это же мое Министерство!

— Ошибаетесь. Оно было вашим.

Стараясь сохранять спокойствие, Халдан спросил:

— Почему вы думаете, что я с этим справлюсь?

— Декан Брэк отзывался о вас, как о непревзойденном гении математики. Раз уж вы справились с литературой, с математикой не должно возникнуть особых проблем. Наши компьютеры могут решить любое математическое уравнение, но нам нужно устройство, способное преобразовывать устные команды в математические символы.

Халдан содрогнулся, услышав, чего от него хочет Брандт, но внутренний голос подсказал ему, что социолог прав. Создание кибер-конвертора было реальностью. Но почему такое предложение исходило именно от Брандта? Ведь математики наверняка знали о возможности создания такого конвертора.

И не создавали его!

— Мне это не трудно, но зачем ликвидировать Министерство? Оно вам совсем не мешает.

— Грейстоун требует возобновления полетов. Если космос будет открыт, это придаст обществу динамизм. Произойдет экспансия. Научные открытия отодвинут на задний план общественные ценности. Мы должны помешать этому.

Значит, Халдан не одинок в своих мечтах о возвращении древних, славных традиций. Конфликт вокруг космоса шел на самом высоком правительственном уровне. К сожалению, ему предлагала союз не та сторона, к которой он бы охотно примкнул.

— А что будет, если я потерплю неудачу?

— Вы будете переведены на другую работу, которую тоже выберете сами.

— А в случае удачи?

— Атакуем снова.

— Кого?

— Министерство психологии.

— Но, послушайте, — Халдан попытался выдавить из себя улыбку, — если вам удастся ликвидировать все категории, некем будет управлять, и придется ликвидировать собственное Министерство!

— Это не ваши заботы! — гневно проговорил Брандт.

— А если я откажусь?

— Вам останется надеяться только на суд. На абсолютно беспристрастный суд.

Брандт предлагал ему бессмертие — бессмертие маркиза де Сада или Файрватера-1.

На протяжении последних двухсот пятидесяти лет подобные предложения наверняка делались сотням математиков, и лишь один его принял. Халдан мог либо выбрать бессмертие, либо умереть бесславно, как те, но с честью. Существовал и третий вариант, о котором Брандт не знал. В случае удачи, ликвидация ожидала бы самих социологов. Юноша готов был принести в жертву свою жизнь, но не собирался содействовать ликвидации Министерства Математики — тем более что министром был Грейстоун.

— Ничего не выйдет, сэр. Я не Файрватер-1 и не буду создавать еще одного Папу.

Брандт поднялся и вышел не попрощавшись.

За ленчем Халдан оценивал и взвешивал свои беседы с присяжными.

Флексон готовил его долго и тщательно. Халдан ожидал серии молниеносных, хитро сформулированных вопросов, которые должны были вытащить на свет его безбожное, атавистические и антиобщественные взгляды. Вместо этого он провел корявую, отрывочную беседу со старым склеротичным педагогом, выслушал тираду религиозного фанатика и отверг предложение коррумпированного социолога.

Флексон ошибся только в одном. Социолог вовсе не тратил время на пустые слова: он сразу перешел к делу и предложил сделку.

Халдан пришел к выводу, что неплохо сыграл прилежного студента, который случайно сбился с пути. Правда, никто из присяжных особо им не интересовался. У них хватало собственных забот.

Сейчас он многого ожидал от психолога и действительно не ошибся.

Глэндис-6, четвертый собеседник Халдана, происходил из династии, уходящей своими корнями в те времена, когда впервые была проведена генетическая селекция. Это был застенчивый блондин, едва ли старше самого Халдана. Он явно чувствовал себя неловко из-за своего положения и относился к Халдану с уважением.

Пожав руку заключенного, Глэндис развернул стул, сел на него верхом, сложил руки на спинке и окинул камеру взглядом.

— Психолог должен проникнуть в душу собеседника… Кажется, я понимаю, как вы здесь себя чувствуете.

— Благодарю. Мне очень тяжело… Не знаю, существенно ли это, но однажды меня уже изучал психолог.

— Вас подвергали психоанализу?

— Да, когда мне было шесть или семь лет…

Халдан рассказал случай с цветами на окне.

— Это проливает свет на историю с микрофоном. Меня она беспокоила гораздо больше, чем ваша связь с Хиликс. Что касается девушки, то я вас прекрасно понимаю. Она очень мила. Выражаясь студенческим жаргоном „легкий шприц“.

Халдану, специально не изучавшему студенческий жаргон, комплимент Глэндиса показался сомнительным, но в замечании психолога его привлекло нечто иное. Флексон сообщил, что девушку не будут допрашивать.

— Вы виделись с Хиликс?

— Да. Я в присяжных первый раз и имел глупость пойти к ней, даже не поинтересовавшись, разрешено ли это. Она не сказала ничего, что могло бы повредить вам. Все время болтала о Фрейде, а я слушал развесив уши. Очень начитанная девушка. Знает больше его работ, чем я. Призналась, что черпает утешение в стихах Элизабет Браунинг. Повествование о бедах другой женщины действует на нее успокаивающе.

Халдан встрепенулся, услышав эту предназначенную ему весточку от Хиликс. Все, что девушка хотела сказать, содержалось в сонете „Как я люблю тебя“ — это было ее наследство.

Он неожиданно почувствовал симпатию к не подозревающему о своей роли посланнику, который совсем разошелся:

— Откровенно говоря, полное облагораживание инстинктов — вещь невозможная. Когда мне было семнадцать, я испытывал странное, но тем не менее сильное влечение к забавно лепечущей разный вздор девушке. Ее называли Лола Пратт. Она повсюду таскала на руках китайского шпица. Никогда его не забуду. Флорит — так она его называла. Эта маленькая бестия меня укусила. Вы думаете, я ее пнул? Ничего подобного. Напротив, я даже научился дурацкому детскому лепету девчонки. Вы можете представить себе вашу Хиликс, лепечущей разный вздор?

— Хиликс — прекрасная девушка, но я до самых похорон не думал о ней, как о женщине.

— Неужели? — Глэндис скептически улыбнулся. — Если это правда, вас надо подвергнуть психоанализу.

— Ну, во всяком случае, не до такой степени, чтобы рисковать деклассацией.

— Вы знаете, — начал психолог, — иногда я задумываюсь, не слишком ли сурово наказание за преступления, подобные вашему. Общество могло бы установить опеку над ребенком, воспитать его, а родителей лишить права создать семью. Надо предоставить карапузу шанс. Может, у него выявятся неплохие задатки специалиста.

— Ваша идея не лишена смысла, — живо подхватил Халдан. — Почему бы просто не лишить родителей прав и не посмотреть, что выйдет из ребенка? Рождение индивидуума с конкретными психофизическими данными путем подборки партнеров с математической точки зрения невозможно, поскольку набор хромосом в одной оплодотворенной яйцеклетке может дать сто миллионов комбинаций.

— Возможно, вы правы, — согласился Глэндис. — Но у генетиков своя точка зрения на этот вопрос. Взгляните на старых Джуксов и Калликэков, на ныне здравствующих Мобил Блек. Наконец, взгляните на скаковых лошадей.

— Исключая внешнее сходство, некоторые черты могут формироваться не наследственностью, а негативным воздействием ближайшего окружения. Культура является немаловажным фактором. Возможно, величайший гений математики в данную минуту толкает тележку.

Глэндис хлопнул себя по коленке, выразив этим жестом полное удовлетворение.

— Вы совершенно правы. Мы недооцениваем влияние среды! Это вина Фрейда! Вот если бы мы послушались Павлова… Вы знаете, почему сторонники теории о влиянии среды на личность не имели никаких шансов? Потому что, когда грабители-магнаты пришли к власти, они отнесли генетику к области биологии и отдали генетиков в ведение Министерства Социологии. Если бы генетики подчинялись Министерству Психологии, все было бы по-другому.

— Лучше оставим эту проблему, — предостерег его Халдан. — Кто-нибудь может счесть ваши слова за критику государственной политики.

— Наш разговор сугубо конфиденциальный, — беспечно отмахнулся Глэндис, — а все государственные функции выполняет Министерство Социологии.

— Судя по вашим словам, вы недолюбливаете социологов?

— Как личности, они мне даже импонируют. Со многими я даже дружу. Но по классификации Крафта и Стэнфорда их группа стоит очень низко, всего на два места выше нашей, а мы стоим на пятом месте снизу.

Халдан улыбнулся такой непосредственности.

— Если у ваших категорий такие низкие показатели интеллекта, отчего они стоят так высоко в государственной иерархии?

— Да потому, что мы думаем об обществе в целом. Другие категории, словно овцы щиплющие травку в отведенном для них загоне, никогда не поднимут голову и не посмотрят, что творится по ту сторону изгороди. Вы, математики, вне своей области сущие дети. Вы не способны мыслить масштабно. Зато мы, психологи, способны. И поэтому занимаем второе по значимости место в обществе. На нас возложена исполнительная власть и ответственность за соблюдение общественных норм. Социологи стоят выше нас, но они всего лишь администраторы. Необходимость в нас не исчезнет никогда. Администраторы же, по завершении процесса, будут не нужны. Они отомрут за ненадобностью.

У Халдана родилось сомнение в оценке этого симпатичного молодого человека. Ему показался подозрительным блеск в глазах психолога.

— Ну получите вы власть, но власть над чем?

— Над идеально монолитным обществом!

Поскольку то, что они обсуждали, должно было случиться только через тысячу лет, Халдан почувствовал себя вправе возразить.

— Предположим, вам удастся создать идеальное общество, где овцы будут спокойно пастись под надзором добрых пастырей-психологов. Но есть маленькая загвоздка. Если общество будет монолитным, откуда возьмется разделение на пастырей и овец? Не будет социологов, но не будет и психологов. Выходит, психологи должны прежде всего заботиться о внутренней жизни личности, а не о власти.

Ударяя кулаком о ладонь, Халдан старался так подобрать слова, чтобы его мысли были как можно понятней для Глэндиса.

— Если ваша исполнительная власть заключается в том, чтобы снивелировать общество, как вам подсказали социологи, то вас облапошили. Вы сольетесь с толпой, а они, администраторы, останутся править.

Халдан заметил, что ему удалось разбудить в Глэндисе сомнение, и усилил нажим.

— Предметом ваших исследований должен стать человек, а не общество. Ваша обязанность служить личности и заботиться о ее гармоничном психическом развитии. Государству, где все одинаковы, будет не нужны ни шкала Крафта и Стэнфорда, ни сами ее создатели. Если нет разницы, то нечего сравнивать. Вы орудия в руках социологов и если вовремя не опомнитесь, уничтожите себя сами.

Глэндис напряженно слушал. Теперь он встал с озабоченным выражением лица и положил руку на плечо Халдана.

— Простите меня за поверхностные суждения о математиках. Я сказал так специально, так как понимал, что вы не станете откровенно говорить с присяжным. Видите ли… — Психолог убрал руку с плеча юноши и отошел. — Я справлялся о вашем показателе интеллекта и подумал, что вы сможете помочь мне разобраться.

Глэндис вернулся к стулу, сел на него, как раньше, и стиснул пальцы на спинке.

— Понимаете, главным источником нашего беспокойства действительно являются социологи. Они внедрили практику борделей, где мужчины расходуют свою жизненную энергию. Бесстыдное использование инстинкта удовлетворения, опиум для народа! Если бы закрыли дома терпимости, расстройства и неврозы полезли бы как грибы после дождя!

Только подумайте, сколько появилось бы пациентов с комплексом вины по поводу онанизма! Появилась бы масса интереснейших случаев. За последние пять лет профессиональной практики я лишь раз столкнулся с высыпанием на коже, которое можно было признать психосоматическим проявлением. Никаких язв желудка. Нет даже алкоголиков. Одни самоубийцы. Их много, но все они такие одинаковые. Бросаются из окна. Все, как один!

Глэндис уткнулся подбородком в скрещенные на спинке стула руки и мрачно уставился в пустоту. Халдану стало его жалко.

Наконец Глэндис очнулся.

— Однажды я исследовал одного старого экономиста, который за измену своему сословию был приговорен к ссылке на Ад. Он боялся, что государство получило возможность провести окончательный синтез высшей тезы и антитезы. У него была самая настоящая мания. Ни с кем еще я не беседовал так мило.

Психолог глубоко вздохнул.

— Теперь таких сумасшедших нет.

Он сокрушался еще какое-то время по поводу своего единственного разговора с подлинным безумцем, постепенно приходя в себя. Наконец он взглянул на часы.

— Мне пора, но, согласно процедуре, я должен задать ряд обязательных вопросов. Можно?..

— Давайте.

— За какую бейсбольную лигу вы болеете на чемпионатах?

— Ни за какую.

— Ваша любимая команда?

— „Ориолз“ и „Нью-Йорк Мэтс“.

— Победит ли команда вашего Университета в декабрьском турнире?

— Понятия не имею.

— Ваш любимый вид спорта?

— Дзюдо.

— Что бы вы предпочли: почитать книгу или пойти с товарищами в кегельбан?

Халдан легко ударил кулаком о ладонь.

— Даже не знаю. Трудный выбор. Смотря какая книга и какие товарищи.

— Вы любили отца больше, чем мать?

— Да.

Глэндис поднял брови.

— Вы произнесли это очень уверенно.

— О матери у меня очень смутные воспоминания. Я же рассказывал.

— Ах, да. Действительно. У Министерства Психологии больше вопросов нет.

Глэндис поднялся и подал Халдану руку.

— Я очень доволен нашим разговором. То, что вы сказали, дает пищу для размышлений… Кстати, надеюсь, адвокат сообщил вам, что будущая работа будет зависеть от приговора? Это, конечно, не мое дело, но мне просто интересно, чем бы вы хотели заняться?

— Трудно так сразу ответить. Откровенно говоря, я очень всем этим потрясен. Хочу избавиться от угрызений совести и взяться за самую тяжелую и неблагодарную работу. Может, сгожусь как механик на одном из кораблей скорби.

— Да, хуже придумать невозможно! Можно подумать, вы на самом деле сошли с ума. Ну что ж, я учту ваши пожелания в своих рекомендациях… Желаю удачи, Халдан! До свидания в суде.

Вечером того же дня Флексон внимательно выслушал доклад Халдана. Его не удивило предложение Брандта.

— Этого следовало ожидать, — заявил он. — Противоборство между министерствами растет. Он сделал вам предложение, но не угрожал последствиями в случае отказа. У вас был шанс избежать ответственности, но вы не воспользовались им. Дело ваше. Не исключено, что он только проверял, способны ли вы предать собственное Министерство. Если так, вы дали правильный ответ, потому что верность собственному Министерству — лучшее доказательство лояльности.

Больше других меня беспокоит Глэндис. Психологи способны где угодно отыскать преступные склонности, а то, что вы нашли общий язык, еще ни о чем не говорит. Прояви он враждебность, разговор бы не состоялся, и ему немногое удалось бы узнать о вашей личности. Возможно, вы напрасно упомянули о работе на корабле. Тут я ничего не могу сказать определенно.

Так или иначе, дело сделано. Если вам удалось справиться с присяжными, то с судьей я как-нибудь справлюсь сам… Постарайтесь хорошенько выспаться. Увидимся завтра в суде. Моя речь станет блестящим образцом защиты. Вы тоже получите право на последнее слово, но только после прокурора. На всякий случай попытайтесь взять себя в руки, хотя я понимаю, как трудно не нервничать в подобной ситуации. Что касается приговора, я оптимист.

Странно, но Халдан заснул сразу и крепко спал до самого утра. Проснулся он от неясного воспоминания, явившегося откуда-то из глубин подсознания.

Юноша вспомнил, где встречал имя Гурлика. Старик никогда не фигурировал в расписании университетских занятий. Зато его имя упоминалось в книге, посвященной механике Файрватера, как имя одного из пятнадцати мировых светил, свободно разбирающихся в теории одновременности.

Человек, которого Халдан принял за склеротичного старца, был гениальным математиком.