Последний полустанок

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В Ионосферном институте у Набатникова за этот час никаких особенных событий не произошло. Уставшего с дороги Бориса Захаровича хозяин пригласил к себе.

Он открыл перед гостем дверь в маленькую прихожую. За ней оказался довольно большой кабинет, обставленный изящно и скромно. Здесь не было ни цветистых ковров, ни тяжелых кожаных кресел, ни старинных резных шкафов, ни картин, ни портретов. На месте мраморного прибора на столе лежали куски частично отшлифованного и грубого мрамора. Тут же стоял небольшой ящичек видеотелефона.

Гладкие светлые стены как бы перерезаны надвое широким стеклянным поясом. Это длинные книжные полки. Одной стены совсем нет — окно от пола до потолка. Низкая удобная мебель, пол покрыт голубоватой ворсистой тканью. В углу плоский экран телевизора, а под ним несколько самых необходимых приборов, которые позволяли бы определить местоположение «Униона», высоту, скорость полета и кое-какие другие данные.

Набатников включил приборы и, подойдя к стене, откинул замаскированную доску стола.

— Теперь твое сердечко будет спокойно. Можем и обедать и следить за тем, что наверху делается. Ты, конечно, извини, я здесь на холостяцком положении хозяйка моя пока в Москве. Вот и приходится самому управляться.

Откидная доска закрывала нишу, где оказались четыре дверцы, как у большого холодильника. Набатников нажал одну из ручек и стал вынимать из шкафчика прозрачные герметические кастрюльки.

— Не знаю, чем тебя и угостить. Впрочем, у меня здесь кавказская кухня. «Пити» хочешь? Великолепная еда! Приготавливается в глиняных горшочках. Думал, что в стеклянной посуде не получится, но я, оказывается, недооценил высокочастотную технику.

Борис Захарович рассматривал сквозь небьющееся стекло кастрюлек всевозможные заготовки будущих кушаний. В кастрюльке, где должно было быть «пити», лежали кусочки сырой баранины, крупный горох, сушеная алыча, две целые картофелины…

— Почему высокочастотной? — спросил он, беря другую кастрюльку.

— Вместо газовой пли электрической кухни у меня высокочастотная.

Набатников открыл второй шкафчик, где оказались гнезда для кастрюлек, и стал опускать их туда одну за одной, потом закрыл плотную дверцу и щелкнул переключателем. Над ним сразу же засветился красный глазок.

— Через пять минут будем обедать.

Внутри высокочастотной печки Борис Захарович заметил маленькую вытяжную трубочку. Это на всякий случай, если из клапанов кастрюлек будут выходить излишние пары. Действительно, такую кухню можно организовать где угодно, даже в кабинете. Ни малейшего запаха. Тот же чистый воздух, который больше всего в жизни ценил Борис Захарович.

Он похваливал одно блюдо за другим. Потом, отставив от себя чашку с кофе, начал издалека:

— Чудной ты человек, Афанасий. Занимаешься самой слоистой в мире наукой, атомом, космическими лучами — и вдруг тебя заносит неизвестно куда. Помнишь, когда ездил по Волге, какие-то фильтры со студентами придумывал?

— Правильно. За рыбу надо заступаться, иначе она вся вымрет от разной химии, что спускается заводами в реку. Наконец-то за это дело крепко взялись.

Потирая переносицу, где краснела полоска от очков, Борис Захарович тяжело вздохнул.

— Еще бы не взяться, когда по рыбе план не выполняется. Нельзя воду отравлять. Рыба этого не любит. А как ты думаешь, воздух можно отравлять? Ведь рыба от этого не пострадает?

— Философствуешь, Борис. — Афанасий Гаврилович отхлебнул глоток кофе. Крой дальше, коли сел на своего конька.

— А ты не смейся. Я от дыма задыхаюсь. Послали меня зимой на курорт. Врачи заставили, говорят, что в этом месте воздух особенный, целебный. Приехал — и свету божьего невзвидел. Чуть не у каждого санатория вроде как заводская труба. Все соревнуются, дымят наперебой, кто больше этого воздуха целебного испакостит. Всюду бегал, кричал, размахивал руками. Говорю, что я не рыба бессловесная, чтобы меня травили. Нельзя же так, товарищи хозяйственники. А они вежливенько отвечают: а мы, дескать, ни при чем, нам не тот уголь завозят…

Набатников сокрушенно покачал головой:

— История знакомая и, надо сказать, довольно безрадостная. Я бывал в Лондоне. Там дым смешивается с туманом, а это еще страшнее. Но англичане не могут отказаться от старых традиций и отапливают дома каминами. Попробуй запрети, ни одно правительство — ни лейбористы, ни консерваторы — на это не пойдет.

— Но ведь у нас плановое хозяйство. Все можно сделать. И незачем мне жизнь сокращать. Пусть даже дней на десять. Дни мне сейчас дороги, их остается все меньше и меньше.

— Не крохоборничай, Борис, — вставая и кладя ему руки на плечи, сказал Набатников. — Мы еще с тобой поживем. Что дым? Пустячное дело. Насчет автомашин надо подумать. В некоторых американских и европейских городах с большим движением случалось, что полисмены, стоящие на перекрестках, падали в обморок, настолько воздух был насыщен выхлопными газами.

— Окисью углерода. Как в «душегубках». — Борис Захарович подышал на стекло очков и аккуратно протер их большим платком. — Может быть, я давно выживший из ума старик с навязчивой идеей, но я не знаю, о чем думает современное человечество? Господин Даймлер и многие другие изобретатели создали автомобиль. Машина, конечно, полезная, а в ряде случаев и незаменимая. Но в городах эта машина постепенно превращается в свою противоположность. Здесь она потеряла основное качество — скорость. И не забывай, Борис, что для многих машина не только игрушка, но и символ власти, преуспевания, финансового благополучия. Даже у нас, в социалистическом государстве, нет-нет да и потянется за машиной эдакий противный обывательский душок.

Борис Захарович сердито отмахнулся:

— Я тебе о человечестве говорю, а ты мне обывателем в нос тычешь. Не душок за машиной тянется, а синенький дымок — отравляющий газ. Немцы его в первую мировую войну применяли, потом Женевская конвенция газы запретила. И вдруг опять, неизвестно чего ради, человечество занимается самоотравлением. Я не помню цифр, но ученые подсчитали, что в иных городах на улицах скапливается окиси углерода до одной пятой смертельной дозы. Хорошенькая забава!

— Преувеличиваешь, Борис. Это, наверное, в редких случаях.

Совсем рассердился Дерябин, вскочил с места, забегал по кабинету.

— А я тебе уже сказал, что попусту не отдам ни одного дня жизни. Мне нужен чистый воздух. И мне, и тебе, и детям, которые живут на первом этаже подо мной. Неужели мы все скоро будем ходить в противогазах или в дурацких колпаках, вроде того, что ты надевал? Вот, извольте видеть, один занятный документик. Что вы на это скажете?

Дерябин вытащил из кармана пластмассовую коробочку. В ней находился моток бумажной ленты с перфорацией, как у кинопленки.

Действительно, документ оказался интересным. На ленте было записано в форме кривой содержание окиси углерода в воздухе. Этот специальный прибор, вроде самописца, Дерябин установил на окне кабинета в своей московской квартире.

— Недавно я болел, врачи запретили выходить из дома, — рассказывал Борис Захарович, водя пальцем по ленте. — Вот отсюда начинается запись. Раннее утро, окно открыто, с реки доносится приятный ветерок. Окиси углерода почти нет, линия ровнехонькая. Теперь один скачок, второй, третий, процент газа повышается. Это заработали двигатели «машин чистоты». Машины чистят, моют и поливают улицы, но, к сожалению, загрязняют воздух. Вот новый скачок. Это подали «персональный грузовик» начальнику снабжения одной фабрички. А это появился мой главный враг — один восемнадцатилетний оболтус вроде нашего Аскольдика. Папа подарил ему новый «Москвич». По полчаса дымит и чихает его игрушка, которую он еще осваивает. Тут уж я закрываю окно, иначе сдохнешь.

— Устрой у себя в кабинете искусственный климат, с очисткой воздуха. Можешь дышать хоть кислородом, — все так же подтрунивая, посоветовал Набатников.

— Кислородную подушку обычно перед смертью дают, — зло огрызнулся Дерябин. — А не лучше ли подождать дарить детишкам дорогие и, главное, вредные игрушки. Я-то могу устроить домашнюю теплицу с любой техникой. А внизу живут две девчушки, крохотные. Они пусть дышат как хотят? Мать у них уборщица.

— Милый мой, ты уже затрагиваешь проблемы социальные. Все это не так просто.

— Ошиблись, батенька. Не социальные, а моральные! Я понимаю, что нельзя запретить родителям дарить сыновьям дорогие подарки вроде «Москвича». Но ведь можно сделать так, чтобы их совестно было и дарить и принимать.

— К сожалению, у этих людей совесть еще нужно пробуждать. Процесс весьма сложный, долговременный. А нельзя ли, пока суд да дело, решить вопрос техническим порядком? Ну, скажем, проветриванием городских улиц. Устроить внутри высотных зданий систему вентиляционных труб и сквозь них втягивать вниз чистый воздух московских вершин.

— Какое там чистый? — поморщился Борис Захарович. — А заводские трубы, а летучие газы? Я думал, нельзя ли приспособить «машины чистоты» не только для поливки, но и для кислородного обогащения воздуха. Думал, считал, а получилась чепуха. Сначала такая машина отравит воздух окисью углерода, а потом кислородиком освежит. Сама на себя и будет работать. Можно, конечно, сделать в тротуарах специальные поглотители окиси углерода, поставить ионизаторы. Но все это очень дорого и сложно. Есть другой путь… Конечно, я не специалист… Не знаю, что из этого дела получится.

— Ну, выкладывай, выкладывай свою идею, — шутливо торопил Афанасий Гаврилович. По глазам вижу, что где-то она у тебя копошится, покоя не дает.

Ничего сверхъестественного в предложении Дерябина не было. И вовсе не из-за болезненной мнительности, когда каждая городская улица, где скапливаются сотни машин, представляется ему гигантской «душегубкой», старый инженер готов лишить своих сограждан удовольствия пользоваться машинами.

Он консультировался с врачами и удивлялся, почему столько написано о вреде курения; приводились страшные примеры, когда ничтожная доза никотина сразу же убивает лошадь, писали о вреде сырой воды, немытых фруктов, чтении лежа, о насморке и сухости кожи — обо всем, но почему-то стыдливо умалчивается о вредности окиси углерода на улицах.

— Люди давно поняли, что летом в городах дышать нечем, — жаловался Борис Захарович. — Выезжают на дачу. А я, например, очень люблю Москву, и, хоть врачи доказывают, что летом мне в ней жить нельзя, я всегда остаюсь в городе. Природы мне и здесь достаточно. Сады, парки, бульвары… Сколько лип высажено за последние годы, сколько цветов! Летняя Москва прекрасна, как и Ленинград, и Киев, и многие города. Но если бы не мои проклятые враги — машины… Вот смотри…

Дерябин вытащил из кармана коробочку, похожую на фотоэкспонометр.

— Индикатор радиоактивности? — спросил Набатников.

— Какой там радиоактивности! — опять рассердился Борис Захарович. — Я с твоей атомной техникой дела не имею. Это газовый индикатор. Раньше в шахты канареек брали, чувствительны птички к вредным газам, чуть что — и лапки кверху. А я вот такую коробочку ношу. Погуляешь по улицам часок, другой, посмотришь по шкале, сколько процентов всякой вредности вдохнул, и бежишь домой, чтобы раньше времени лапки не протянуть. — Он невесело усмехнулся.

Доказывая, что пора бы на это дело обратить самое серьезное внимание, Борис Захарович жаловался на химиков, конструкторов двигателей внутреннего сгорания, что до сих пор они не придумали, как свести до минимума вредные отработанные газы. А если так, то до поры до времени надо убрать из городов автобусы, грузовики и максимально сократить индивидуальный автотранспорт, пока он не будет заменен электрическим.

— Да, да, только электрическим. Могут быть высокочастотные машины или, вернее всего, аккумуляторные. Ты представляешь себе, какой тогда рай наступит на земле! У машины нет вонючего мотора, копоти, грязи, бензинных паров.

Набатников заметил, что с существующими аккумуляторами машина получается громоздкой и нерентабельной. Во всяком случае, заменить автомобиль она не сможет.

— Но ведь ярцевские аккумуляторы… — попробовал возразить Дерябин. Впрочем, опять что-то с ними неладно.

В кабинет постучали. Вошел взбудораженный от волнения инженер и сдавленным голосом проговорил:

— Невероятная космическая вспышка. Посмотрите.

Набатников и Дерябин выбежали в центральный зал. Замирая от восторга и удивления, один из лаборантов подозвал к себе Набатникова:

— Что же это творится, Афанасий Гаврилович? Никогда такого не было.

Действительно, на шестом контрольном пункте приборы показывали небывалое увеличение энергии космических частиц. Они хлынули на землю мощным потоком, и даже толстый слой атмосферы не повлиял на столь невероятное излучение. Хитро придуманные уловители, расположенные на диске, были по-разному сфокусированы и, если можно так сказать, настроены на разные виды космических частиц. Вот почему лишь в уловителе номер шесть, рассчитанном на один из видов наиболее распространенных частиц, впервые обнаружилось резкое увеличение космической энергии.

Но это было лишь началом. Афанасия Гавриловича подзывали то к восьмому пункту, то к двенадцатому, и везде приборы отмечали совершенно потрясающее излучение.

— Ко мне, Афанасий Гаврилович! — звал инженер с девятого контрольного пункта. — Приборы уже ничего не показывают. Все стрелки за шкалой.

— Ко мне! — перебивал другой.

— Я не знаю, что записывать, — жаловалась растерянная лаборантка.

— Прошу вас, Афанасий Гаврилович, — учтиво поднимаясь, говорил пожилой физик. — Явление очень странное.

Набатников перебегал с одного пункта на другой, кружился точно конь на цирковой арене, которую напоминая этот круглый зал. Нельзя было остановиться. Все стрелки приборов, все перья самописцев словно с ума сошли, готовые разбить стекла и выскочить на свободу. На экранах осциллографов зеленые змейки покинули привычную середину и поскакали вверх. А на больших контрольных экранах, где раньше просматривался путь чуть ли не каждой частицы светлой капелькой, скользящей по стеклу, сейчас шел такой ливень, словно в башню ворвалась весенняя гроза, захлопала дверями, рамами и хлынула бушующим потоком.

Радуясь и немного пугаясь, люди вскакивали с мест, ослепленно прикрывали глаза. Куда ринется эта брызжущая светом неуемная стихия?

Она перекинулась уже на четырнадцатый экран, хлынула как из разбитого окна, заметалась в пятнадцатом, постепенно затихая на противоположной стороне башни.