Последний леший

Глава 5

Кажется, кобылка вполне смирилась с Нойдаком и даже начала проявлять к нему некоторую благосклонность, постепенно начиная служить ему на совесть. Да и надо отдать должное северянину, он никогда не делал больно своей лошадке, не гонял попусту, да и всадником оказался весьма и весьма спокойным, даже меланхоличным, что ли. Знал свое место — позади всех, отвлеклась кобылка пощипать травки — ну и ладно, пусть себе щиплет, пока товарищи не окликнут.

Возможно, разница в этом походе между двумя богатырями и Нойдаком состояла в том, что Рахта и Сухмат двигались к определенной цели, в данном случае — собирались устроить охоту на зверя невиданного. А Нойдак просто жил — вот и сейчас, находясь в седле, он как бы плыл в океане времени, плыл своей дорогой, а куда она вела — да не все ли равно?

Чем исчисляется счастье человеческое? Для многих это — исполнение желаний, скажем жениться али замуж выйти, ну первая ночь и все такое. Для многих мужей счастье это — победа. Над врагом ли, али в честном состязании с другими, себе равными. Бывают и такие людишки — а их совсем немного — для которых счастье — это труд свой завершить, и на сделанное полюбоваться. Такие строят дворцы да кораблики, такие ищут в лесах да горах нечто редкое да невиданное, ходят в страны дальние или придумывают невесть что. Бывают еще люди, которых и людьми считать стыдно, а счастье для них — другим навредить, кого-то унизить, над кем-то возвыситься. Ну, о таких и говорить не стоит…

Что же было счастьем для Нойдака? Да все просто — ему жить хотелось, иметь друзей — тоже, и что б не думать, как выбраться из западни смертельной или еще чего такого. Короче — чтобы голова темными мыслями занята не была. Вот и сейчас — едет себе, рядом — друзья, кобылка слушается, брюхо есть просит, но не так, чтобы слишком настойчиво, на привале и подкрепится… От полноты своего маленького счастья молодой колдун даже запел. Сначала негромко, сам не замечая своего пения, потом все громче и увлеченно.

— Ты о чем поешь? — спросил Рахта.

Богатыри, услышав пение северянина, чуть притормозили, а Нойдак, погрузившийся в себя, и не заметил, как поравнялся с ними.

— Нойдак обо всем поет!

— Как это обо всем?

— Что видит, то и поет…

— Ну, перескажи, только по-русски!

— Небо голубое, небо чистое, солнце высоко, солнце светит да греет приятно, лес большой и живой, ветвями шевелит да листочками шелестит, под деревьями ягодки красные, да сорвать некогда, кобылка сильная да послушная, везет — не устает, Нойдак парень молодой да здоровый, и сам собой пригожий, у него… хороший, а жены все нету…

— Вот, новая песня походная будет! — смеясь, заявил Сухмат, — князю, думаю понравится, денежек много тебе, Нойдак, подарит Владимир, ой как много! Так ты как, поделишься с друзьями денежками?

— Нойдак поделится, — сообщил северянин совершенно серьезно, чем вызвал подобие улыбки даже у Рахты, так и не улыбнувшегося ни разу за время с начала их путешествия.

Впрочем, его можно понять, история знает немало случаев, когда подлинно влюбленные, потеряв возлюбленного или возлюбленную, тяжко заболевали, а то и умирали с горя. Рахта не был слаб духом, но горе потери любимой навалилось на него, он стал угрюмее, почти не спал по ночам, добровольно забирая на себя те часы, когда должны были караулить Сухмат или Нойдак, чему те, по простоте душевной, даже были рады-радехоньки.

Может, так и спокойнее — Нойдак вроде не спал на карауле, но надежды особой на него не было — от зверя, может, и оборонит, зверя Нойдак лучше любого воина чует, но подкрадется в темноте злой человек, в делах ратных опытный, ножиком — раз! И готово… Раньше рядом с Нойдаком все его Дух околачивался, вот и мог бы караулить помочь. Но — увы! Дух куда-то запропастился, прилетал только пару раз, ненадолго — перемолвится с Нойдаком парой фраз — да улетает куда-то по делам своим, так сказать, духовным. Кричи — не кричи, улетел — и с концами!

Вообще, надо сказать, что Дух несколько изменился с того самого момента, когда божественная молния, предназначенная Нойдаку, по ошибке ударила в него. Может, что-то осознал? Короче, если раньше Дух проводил все свое время возле Нойдака, частенько докучая и надоедая тому, то теперь он носился невесть где — может, по земле и над землей, а может — и в каких других мирах неведомых — о том он Нойдаку теперь не рассказывал. Молодой колдун не слишком обижался, он уже давно относился к Духу, как к ребенку. Известно ведь, пока дите малое — оно твое, около тебя, и все его мысли — твои. А как подрастет — так и уйдет, своя жизнь появляется, свои мысли да намерения! Вот и Дух подрос… Впрочем, Нойдаку он другом верным как был, так и оставался. Просто у них, у духов, все это как-то по другому проявляется…

— Как можно ехать на охоту, не поколдовав? — Нойдак был явно рассержен на друзей, — это непорядок, колдовать нужно, потом — охотиться!

— Чего колдовать-то? — удивился Сухмат, — Как зверя убьем, так слова примиренья и скажем, а сейчас-то чего? Богам честь воздадим по быстрому, да и в путь-дорогу!

— Не будет удачи в охоте, если не поколдовать!

— Ну, ты колдун, вот и колдуй!

— Нойдак сделает все, как надо, но колдовать нужно всем охотникам! — стоял на своем Нойдак.

— Хорошо, готовь, что надобно, и побыстрей! — согласился Сухмат.

Нойдак не стал терять времени. Оказывается, приготовить охотничью ворожбу было не столь уж сложно…

— Что это такое? — спросил Сухмат, разглядывая с удивлением натянутую на кустах большую мохнатую шкуру. В мех повсюду были воткнуты сучья и зеленые ветки.

— Это леший! — заявил Нойдак, — Сами же говорили, большой, мохнатый, может в дерево обратиться, али в куст. Вот — мохнатый, вот — ветки, все как сказано…

— Это — леший?! — Сухмат начал гоготать, упершись ладонями в бока, — Ай да леший! Вот порадовал!

Даже Рахта вроде немного оживился и слегка покачал головой. Нойдак, тем не менее, был серьезно настроен.

— Пошли, отойдем подальше! — скомандовал он, — А теперь в него попасть надо! И повторять — я сейчас попал, значит и на охоте попаду, я зверя сейчас взял, значит и на охоте возьму!

— Так и повторять? — продолжал веселиться Сухмат.

— Так и повторять! — сказал Нойдак строго.

И Сухмат… послушался. Взял лук, прицелился, и вполне серьезно повторил нехитрое заклинание. Промахнуться, само собой, было трудно. Нойдак встал, сказал слова метнул заветный гарпун прямо в шкуру. Сухмат, кажется, увлекся охотничьим волхованием, вынул гарпун Нойдака, внятно произнес: «Я сейчас попаду, и на охоте попаду!» и метнул гарпун в шкуру… Проделал ритуал и Рахта, причем воспринял его вполне серьезно, да еще и от себя прибавил какие-то слова — видно нечто подобное проделывали и его сородичи…

Выехали из Киева в тот же день, как Рахта получил назидание от Добрыни. Провожающих было немного — мать Сухмата да юный дружок Рахты — Бронята. Сухмату досталось, кажется, на полную…

— Честь береги! — напутствовала Сухмата любящая мать.

— Да, мама, — отвечал тот с почтением.

— По девкам не шали!

— Да, мама.

Маманя Сухмата была женщиной высокой, сухого телосложения, с весьма и весьма строгим лицом. Одета, как и положено вдове — строго, никаких шелков да узоров с побрякушками. Две рубахи — исподняя да верхняя, обе до ступней, понева, обязательный повойник, да убрус поверх него — хоть и жара на улице, но — одежда по обычаю! Называли ее, как и положено по обычаю, Сухматьевной — по имени покойного мужа, отца нонешнего богатыря Сухмата. Строгость строгостью, но и материнское дело Сухматьевна знала — количества заготовленных ею в дорожку пирогов с самыми разнообразными начинками хватило бы целой дружине. Может, это и преувеличение, но мешок с пирогами был — ну, очень велик! Впрочем, зная характер сына, вдова готовила сразу на троих, ведь двое друзей ее сыночка — считай сироты…

— У одиноких молодух ничего из рук не бери, не ешь и не пей, все они — ведьмы недобрые, околдуют моего сынушку единственного, привадят, спортят, да кровь всю и высосут…

— Поберегусь, мама, — Сухмату и в голову не приходило возражать, не смотря на то, что, скажем, Рахте, стоявшему рядом, и слушавшему напутствия Сухматьевны, было совершенно ясно, как именно послушный сын будет «беречься» в пути одиноких молодух…

— Смотри, что б заяц дорогу не перебежал!

— Да, мама, — Сухмат вздохнул, — посмотрю…

— Берегись глаза дурного, сразу трижды плюй через левое плечо…

— Да, да…

— Не перебивай мать! — рассердилась Сухматьевна, — плюнуть может быть мало, ты погладь себя по заду, а потом, той же ручкой — харю!

— Я помню, мама!

— В полдень, да в полночь не купайся!

— Не буду.

— Богов почитай, и духов лесных не забывай, с добычи — зверя ли добудешь, птицу ли — почет предкам оказывай! И приговор не забывай!

— Не забуду!

— Вокруг не ходи, а пойдешь — вернись обратно, — мамаша и не думала заканчивать поучения, было видно, что она настроена надолго, — сирот да убогих не обижай, лишним поделись. На русалку не смотри, лешему поклонись…

Даже на последние слова Сухмат не стал возражать. Что поделаешь, у него своя, мужская жизнь, а у матери — свои мысли. Ей и невдомек, что этого самого лешего совсем уж обнаглевшая молодежь решила отловить!

Но если с матерью было все просто — ну, дала назиданий сыночку с полный короб, все-все объяснила, рассказала, что да как — а Сухмат ведь был сыном, как мы только что убедились, послушным да почтительным, так ни разу и не прервавшим поучений, даже когда Сухматьевна перешла к поучениям насчет заточки мечей и правки кольчужной рубахи (другой бы, может, и заявил — «Если это все тебе так уже знакомо, ты давай сама езжай, а я останусь дома!»), то с отроком получилась незадача. Он вдруг начал умолять Рахту взять его с собой в поход. Тот его, понятное дело, поставил на место. Объяснил неразумному — что и как, и чем должны заниматься взрослые, а чем — дети. Но Бронятка — чуть ли не в слезы, начал рассказывать, что боится, потому что черный волхв вдруг начал проявлять к нему интерес, смотрит как-то пристально, подозрительно. Может, догадался, что это он рассказал тогда Рахте о том, как хотели принести в требу Нойдака? А теперь, быть может, собирается отомстить! Рахта сказал, что все это глупости и прогнал мальчика.

— Интересно, а что здесь нужно было этому волхву дерьмовому? — удивленно спросил Сухмат побратима, когда мальчик уже ушел.

— Какому волхву? — удивился Рахта.

Оказалось, пока послушный сын слушал с почтением строгую мать, он одновременно и в стороны поглядывал. И там, вдалеке, за углом избушки, промелькнула рожа того самого волхва, что был на Перуновом холме.

— Но почему же ты не убил его тогда? — удивился Рахта.

Сухмат рассказал в подробностях.

— А я бы зарубил не задумываясь, — покачал головой Рахта, — меч потом и обтереть было можно, подумаешь — дерьмо… Люди хуже дерьма бывают!

— Что же все-таки ему здесь было нужно? — повторил вопрос Сухмат.

Рахта задумался на некоторое время. Потом сказал, кажется сам себе:

— Эх, зря я Броню отправил!

— А я еще здесь! — оказалось, что мальчишка, сделав круг, спрятался неподалеку.

— Ладно, давай думать, что с тобой делать! — кивнул Рахта.

— Слушай, отроче, ты ведь сирота? — спросил Сухмат.

— Да.

— И науке у ведунов учился?

— Учился, да мало…

— Есть у меня один ведун в знакомых, можно сказать, друг…

— Вот уж никогда не слышал, чтобы у тебя ведуны в друзьях числились, — удивился Рахта.

— Дружили мы в детстве, да потом стежки-дорожки наши разбежались в разные стороны. Я — в дружину, он — в ученье. Но, бывает, встречаемся, беседуем. Живет он за городом, один в избушке на опушке лесочка. И, насколько мне ведомо, ученика у него сейчас нет!

— А меня он возьмет? — спросил Бронята.

— Да, действительно, ведуны народ такой, ничего зараньше не скажешь! — отметил Рахта.

— Захочет — не захочет, то мне неведомо, — отозвался Сухмат как-то сухо, — да должок за ним один есть детский, спас я его однажды, было дело. Так что можно и припомнить, если что!

— Неволей в ученики брать — не дело, — покачал головой Рахта, — любить не будет, ничему не научит!

— А ты сразу ему скажи, что должок за ним, — вмешался в разговор Нойдак, — а потом только мальчика покажи. И отказу не будет, и обид не будет.

Сухмат как-то задумчиво взглянул на Нойдака. И кивнул. Действительно — как все просто!

— Должок, говоришь, за мной? — усмехнулся в бороду Одоленя, а именно так звали ведуна — детского приятеля Сухмата, — стало быть, чего-то особенного просишь, раз сразу о долге, а чего надо — молчишь!

— Надо бы мальчонку пристроить, — не стал боле таиться Сухмат, — сирота, был у волхвов в учении, да была история…

И Сухмат кратко изложил события последних дней, подчеркнув роль Брони в них. Одоленя слушал с интересом, а когда рассказ дошел до гарпуна Нойдака, то попросил взглянуть на древнее оружие. Разглядывая заветный гарпун, продолжал слушать Сухмата, пока тот не закончил своего повествования.

… вот так и положил чего-то черный волхв на парня свой глаз!

— А ты что про это думаешь? — неожиданно спросил ведун у Нойдака.

— Нойдак не знает, может черный колдун просто любит мальчиков? — ляпнул северянин.

— Может и любит, — кинул зло молчавший до сей поры Рахта, — только вот в каком виде — жареных али печеных?

Нойдак аж отдернулся. А Броня прямо-таки съежился, сразу же поверив Рахте на слово…

— Иди сюда, отрок, не бойся! — сказал Одоленя, взял подростка руками за плечи и внимательно вгляделся ему в глаза.

— Нет, жареный он ему не нужен, — произнес, наконец, ведун, — просто есть в мальце кое-что, есть…

— Ну, так как? — спохватился Сухмат, — Берешь парня?

— Оставляй, — кивнул Одоленя, — выучу. И насчет черного колдуна не бойся, он сюда дороги не найдет!

— А Нойдака выучишь? — вдруг спросил Нойдак.

— Тебя? А ты что, не учен?

— Нет, Нойдак учиться хочет, грамоту хочет, ведать хочет!

— Знаешь, Нойдак, — покачал головой ведун, — я взрослых не учу. Да, и боюсь, тебя учить — жизни не хватит выучить…

На прощание Броня долго жал руку Рахте и сказал много раз спасибо Сухмату. Когда троица отъехала от одинокой избушки, Рахта вздохнул как-то свободнее.

— Хоть в одном судьба поперек не стала, — сказал он.

События последних дней изменили богатыря даже внешне. Всегда румяный, розовощекий да удалой, он даже лицом теперь посерел, осунулся. Как-то сгорбилась и спина его, да и голову Рахта понурил. Видно, закончив с заботами о мальчишке, вновь вспомнил свою любовь.

— Играешь ли ты в шахматы, Ферам? — спросил князь.

Как же можно сказать «нет»? Тем более, что Ферамурз был знаком с правилами игры и даже выучил все табии.

— Играю, великий каган! — ответил Ферам.

— Что ж, испытаем, каков ты игрок! — и Владимир жестом пригласил волхва сесть за доску, на которой уже были расставлены золоченые фигуры. Обращение «великий каган» он съел, не подавившись. Впрочем, так к нему уже, вероятно, не раз обращались.

Играли молча, не спеша. Ферам сразу почувствовал, что князь — игрок не важнецкий. Краем уха он слышал, как Владимир как-то проиграл женщине… Ведь это только в сказках женщины — хорошие игроки, а в действительности — в жизни они выигрывают только у слабых мужчин!

Поняв, что сможет без особого труда обыграть князя, Ферамурз задумался. Зачем вся эта игра? Ведь князь вызвал его для разговора, вместо этого — проверяет в шахматах. Может, ждет, как поведет себя волхв? Владыкам полагается проигрывать. Да, будучи в посольстве или путешествуя, Ферамурз обязательно бы отдал партию чужеземному владыке, с одной стороны — боясь вызвать гнев своей победой, с другой — как бы признавая превосходство венценосного партнера, а это почти всегда — на пользу. Но тут было все не просто. Князь Владимир умен и хитер, сейчас он ждет, как поведет себя Ферамурз. Выиграет — продемонстрирует и смелость, и неуважение. Проиграет — поддастся, схитрит. Зачем заставил играть? Испытать. А что испытать, что ему нужно? Ага, понятно, князь проверяет, насколько лукав да коварен — иль откровенен да честен Ферамурз. Сейчас от исхода партии зависит, будет ли дано волхву какое-то поручение, возможно важное и секретное!

Ферамурз принял решение. Отдал конника за пешего, соединил обоих рухов и полонил шаха Владимира. Князь сбросил фигуры с доски.

— Изрядно играешь! — усмехнулся князь, испытующе глядя на Ферамурза.

— Готов служить великому кагану, — волхв поклонился, — и своим умом тоже!

— Что ж, — вздохнул князь, как-то недобро улыбаясь, — так и будем считать. Либо ты честен, либо слишком умен.

— Я честен со своим владыкой, — Ферамурз вновь поклонился.

— Понятно! — князь расхохотался. Кажется, он понял все. Что же, приятно иметь дело с умным человеком.

— Наслышан я, что знаешь ты многие языки людские? — князь перешел к делу.

— Не многие, но некоторыми владею.

— И слышал я, что бежал ты от обрезанных, что Аллаху поклоняются?

— Да.

— Значит, не любишь ты обрезанных?

— Я не испытываю особой любви к последователем пророка Мухаммеда, — твердо сказал Ферамурз, глядя прямо в глаза князю.

— Отчего ж так, вдруг?

— Мой отец и дед почитали других богов, древних!

— Только и всего? — не поверил князь.

— Есть и еще кое-что, — Ферамурз выигрывал время. Нужен был ответ, который бы убедил князя, но не заставил бы раскрыться самого Ферамурза, — скажу тебе откровенно, великий каган…

— Ну, говори, — глаза князя продолжали оставаться прищуренными.

— Не согласится добровольно ни один мужчина на то, чтобы у него часть мужского естества отрезали бы! — выпалил, играя в «правду-матку», южанин.

— Жаль, жаль, — усмехнулся князь, — а то хотел я послать тебя с посольством к ним, может переводчиком, а может, и службу ты мне сослужил бы…

— Я готов служить своему владыке там, куда он меня пошлет, — ответил Ферамурз даже через чур бойко, — даже если мне будет грозить смерть!

— Ну, смерть то тебе грозить вряд ли будет, — покачал головой князь, — может, что другое… А коли согласен ехать толмачем…

Ферамурз поклонился.

— … Тогда послушай, что я тебе скажу, — князь переменил позу, как бы настраиваясь на долгий разговор, — есть такое дело, многие и очень многие веру старую сменить хотят. А на что менять? Вот я и собираюсь в страны дальние посольства отправить, посмотреть, где как богов почитают…

Ферамурз снова поклонился, показывая, что понимает, о чем речь.

— … Поедешь, значит, толмачем, да присмотришь, чтобы кто на самом деле…

Ферамурз на этот раз не просто поклонился, он почти зловеще усмехнулся. Да, он понял князя, он присмотрит!

Ферамурз с интересом изучал новую для себя религию — поклонение распятому иудею. И находил в ней все больше нового и интересного. Прочитал внимательно священные книги — благо, греческим и латынью он владел сносно. Терпеливо искал свое. Кажется, нашел — да, нашел то, чего не находил в Коране. Здесь, в этом христианском тумане, обитал Диавол, причем не просто обитал, он был почти равен Богу. Более того, Враг человеческий царил на земле! Если Христос — Добро, а Диавол — зло, то… Все ясно! Ахриман нашел себе новое воплощение, теперь, у крестолюбцев, он будет называться Диавол. А если есть божество, то будут и почитатели!

— Я все понял, — сказал Ферамурз толстому монаху-проповеднику, прибывшему в Киев из земель западных, немецким людом заселенных, — и знаю теперь, сколь велик Христос, и сколь много у него почитателей.

— Христиане — не почитатели, они — стадо христово! А папа — поводырь этого стада, — назидательно сообщил немец.

— А Диавол — враг человеческий…

— Его имя даже называть грех, все, что дает он — грех, все кумиры, на Перуновом холме стоящие — от Диавола, отрекись от богов ложных, уверуй в Иисуса, спасителя нашего!

— Я подумаю, — примирительно кивнул монаху Ферамурз, но, как ни странно, только разозлил его этими словами.

— Не надо думать, надо верить! — заорал на волхва немец, да так, что у него аж глаза повылазили.

— Как скажешь, — поклонился Ферамурз, налюбовавшись глоткой монаха. «Ему бы полезно прополоскать горлышко травками, а то, вишь, какой белый налет!» — отметил про себя южанин.

— В тебе есть покорность, а это важно для христианина, — монах неожиданно сменил гнев на милость, — я чувствую, ты еще уверуешь!

— Так, значит, много тех, кто верует в Христа да Диавола…

— Да, весь люд европейский, — кивнул монах.

— … и поклоняется им, — докончил фразу Ферамурз.

— И поклоняется им! — повторил монах во след. «Легко поддастся сонной магии, — отметил Ферамурз, — внушаемость как у двенадцатилетнего!». Немец, между тем, опомнился, — Кому им? — воскликнул он с яростью.

— Как? Ты же сам говорил — Христу и Диаволу… — чуть ли не подобострастно, совсем уж смиренно ответствовал Ферамурз.

— Поклоняются только Христу, к нему все наши моленья, а Диаволу поклоняться — грех смертельный, ему нельзя поклоняться!

— И что, никто не поклоняется? — южанин аккуратно подвел немца к нужному пункту.

— Это проклятые еретики! Это грешники, которых жгут на кострах! — закричал монах.

— Поклоняться злу — это грех, это я понимаю…

— Ничего ты не понимаешь! — заявил проповедник и начал, все позабыв, рассказывать…

Что же, теперь Ферамурз узнал то, что хотел. Христианство ему уже почти нравилось. У него, оказывается, много собратьев там, на западе. Хорошо бы, конечно, донести до них те знания, какими обладает он, Ферамурз, и тем укрепить их веру и дух. Сатанисты… Что же, еще одно название, не более!

— Ну, и как тебе этот Ферам? — спросил князь старого ведуна.

— Он черен.

— Ну, это я и так вижу, — отметил князь недовольно, — и волосы черны, и глаза, и мысли, как я понимаю…

— Не только, князь, — покачал головой старик, — ведомо ли тебе, что вокруг главы любого из людей сияние такое кругом окружает.

— Слышал о том, да не видел ни разу, — ответил князь, — а ты то сияние видишь?

— Вижу, князь, — кивнул ведун, — вижу и цвет его, и сколь велико оно.

— А у меня тоже есть?

— Есть, князюшка, есть, — ответил старик.

— И… каково оно? — Владимир чуть смешался, задавая этот вопрос.

— Золотое по цвету твое сияние, — последовал ответ, — солнцу красному оно подобно…

— Правда? — обрадовался князь, потом снова как бы «стал князем». И задал следующий вопрос уже с другой интонацией, — Так что же Ферам?

— Не то, чтобы сияния у него совсем уж не бывало, — сказал ведун, — можно сказать, что есть у него свечение, только наоборот!

— Как это?

— Темно вокруг его головы, как темное облако какое, — сейчас был тот самый редкий случай, когда старый мудрец не находил подходящих слов, — словом, черное у него сияние, вот какое!

— Для тебя такое — диковинка?

— За всю жизнь чисто черное сияние встречаю впервые, — признался ведун, — много раз видел затемнения, да цветов лучистых замутнения, но такого, чтобы просто чернота — впервые вижу…

— Очень интересно, — сказал князь задумчиво.

— Изгони его, князюшка, не то быть беде, — вдруг позволил себе высказаться напрямую старик, — иль убей его без жалости!

— Я выслушал тебя, — сказал князь и кивком головы дал понять старику, что разговор окончен.

«Убей, изгони… — думал Владимир с досадой, — а может, он той чернотой и ценен, может, службу мне еще сослужит… Да такую службу, что никому больше и не по зубам! А ведуны? Им бы все советы давать! Если б я советы мудрецов слушал, давно от Киева камня на камне не осталось бы…»

Лишь одно несколько угнетало Ферамурза — до сих пор он не смог найти ни одного нового служителя Ахриману среди русов. Среди целой груды разнообразных — знакомых и незнакомых Ферамурзу — богов русов не было ни одного, кто явственно занимался бы злом как таковым. Вий, Чернобог — нет, этот или эти слишком были заняты миром мертвых. Вот Змию, было дело, поклонялись недавно совсем, да теперь на месте старых капищ — новые, Перуновы! Да и Змий — это и не Зло вовсе… Русы вообще не понимают великой истины добра и зла! Вот если бы русы стали христианами! Но чего мечтать… Впрочем, чего мечтать, можно и помочь, чем сможет. Ферамурз знал немало тайных историй про то, как иной раз подброшенная под ноги визирю кожурка сладкого плода решала судьбу огромного царства. Уже не говоря об опущенной ненароком в бокал властителю крупинки яда. Впрочем, зачем, обязательно яд. Иногда, чтобы отменить или задержать военный поход, достаточно было простого расстройства кишечника. А еще лучше — устроить соответствующее предсказание. Где, кстати, у русов главный оракул? Скрывают… Ну, да ладно, и так, со временем, узнаю! Пока все равно не известно, что именно надо внушить князю. А обрезанных он и так отвадит, это он умеет. Впрочем, чего тут уметь — ни один народ еще добровольно сам себе обрезания пока не сделал…

Да, найти бы себе верных адептов! Но где? Он уже не первый год вертится среди ведунов и волхвов, но ни один не проявил ни интереса, ни наклонностей, чтобы прямо служить злу. Вот, нашел замечательного мальчика с такой же, как и у него, Ферамурза, черной душой, только хотел привадить — тот вдруг начал всячески сторониться… Наверное, шепнули пареньку чего! А чего шептать? Вроде, ничем себя Ферамурз не ославил, а уж наклонностью к мальчикам — тем паче. Впрочем, чего греха таить — волхв не любил детей вообще, а к мальчишкам вообще питал отвращение. Тем не менее паренек вдруг пропал, как будто со свет а и вовсе сгинул. Может, эти здоровяки взяли его с собой в поход? Ловить какого-то лесного ракшаса… Что же, пусть лесное чудовище сожрет их, а вот мальчишку — жаль. Такого поискать.

Хотя стоп. Слышал он, что у молодого ведуна-отшельника завелся новый ученик. Ясно, вот куда его пристроили. Что же, пусть мальчик поучится у отшельника, может, чего интересное узнает. А от Ферамурза он все равно никуда не денется, сколько веревочка не вейся…

Дело было под вечер. Стало прохладнее после почти летнего, нередкого для ранней осени дня. Рахта сам начал вдруг разговор. Видимо, наболело, и хотелось выговориться.

— Я ведь тебе не рассказывал, Сухматий, как я с Полинушкой познакомился?

— Нет, не рассказывал, — сразу отозвался Сухмат, явно не ожидавший, что обычно скрытый в делах сердечных побратим вдруг сам начнет разговор, — расскажи!

— Раз пришел я посмотреть на молодых ребят, силой помериться собравшихся. Молодцы добрые, как на подбор, весен пятнадцати-семнадцати от роду. Договорились — без кулаков, на поясах, все честь по чести. Меня как увидали — рассудить позвали, знали потому как… Вдруг — чудо невиданное — является молодая девица и заявляет, что она, мол, тоже участвовать желает. Ее на смех было парни подняли, а она им — нет нигде в законе, чтобы девушкам нельзя было! Парни посмеялись, потом один говорит — давай, возьмем деву красную, я сам с ней рад буду пообжиматься! Что же, на том и порешили, да соединили в первой паре того парня с Полиной. Ну, что это была Полинушка…

— Понятно, понятно… — подтвердил Сухмат, — Ну и как тот паренек? Пообжался?

— Вот-вот, не знаю, кто и учил ее, только парню ее обнять там и не удалось. Она его, едва схватив, от земли оторвала и бросила. Глядь — а она уже наверху. Парень закричал было, что он не всерьез боролся, да поздно было — спина лопатками уже к земле прижата, и подножки не было…

— Боролись без подножек?

— Да, строго!

— Я бы лучше в кулачном бою силой мерился, — отметил Сухмат, — или чтобы все было разрешено… Если бы такие правила были — я бы и сам борьбой занялся бы!

— Если бы, да кабы, да в роту выросли грибы… — одернул друга Рахта, — Не о тебе рассказ! Так вот, сошлась Полина с другим молодцем, только что супротивника на обе лопатки положившим. Он посмотрел на нее, и говорит: «Зачем бороться, давай лучше поцелуемся!», а она отвечает: «Сначала в борьбе верх возьми!». Схватились. Тот паренек уже серьезно, во всю силу старался, но и его девушка повалила. А вот третий ей попался то ли похитрей, то ли опозориться не захотел. Заявляет, я, мол, с девушкой бороться не стану, это мне мужское унижение! Тут все заспорили, одни кричали — гнать ее, чтобы мужиков не позорила, а другие, особливо ей проигравшие — пусть, мол, продолжает!

— А ты рассудил?

— Если бы… — повертел головой Рахта, — пока я думал, чтобы такое умное мальцам высказать, они уже кулаки в ход пустили, стенкой на стенку, носы поразбивали. Полина, как парням равная — тоже кулаками махать, прибила кого-то, но и самой губу расквасили. Вижу я, плохо дело, а мне-то самому девушка ой как по сердцу пришлась, ну, да ты и сам знаешь… Короче, встал я, прошел через парней, кулаками махавших, даже кому-то отвесил ненароком, так, что мало не показалось, потом сгреб девицу в охапку и вынес из гущи дерущихся. А она вся раскраснелась, да меня кулаками — чего, мол, подраться не даешь, итак меня, мол, позабидели! Ну, отвечать я ей не стал, просто сжал, чтобы успокоилась, смотрю ей в лицо, и так мне ее разбитая губа милой показалась, что прямо туда и поцеловал. Она дернулась было, а потом — чувствую, хорошо ей стало. Но виду не показала, едва ее выпустил — она меня хлобысть по харе! И так мне это мило стало, так мило. Раскраснелась милая, рассердилась, что-то там закричала! А я ее снова — в охапку, и говорю — ну, кто из нас сильнее?

— А дальше?

— Ну, в тот день ничего больше не было. Парни, как завидели, что виновница драки с судьей милуется, так драться бросили, вокруг встали да советы давать начали, ну, сам знаешь, что такие сопляки сказать могут, уж срама-то они не знают! Короче, рассердился я, разогнал парней, да пока разгонял, Полина куда-то и ушла. Я уж думал, что не увижу ее больше, затосковал, да вдруг является она вся в бронях ко двору княжьему и в дружину просится… Ее, само собой, на смех подняли, а Добрыня ей и говорит — мы, мол, тебя не знаем, и кто тебя знает… Тут я и вышел. Знаю — говорю — эту девицу, не одного парня она на обе лопатки положила! Богатыри тут на нее чуть добрее посмотрели, Добрыня, такое дело увидев, разрешил Полинушке остаться — боевому делу поучиться, а там — видно будет…

— Да, видно не судьба поляницам на Руси быть, — молвил Сухматий, — вот и у Ильи, тоже, дочь… Не судьба!

— Судьбы, не судьба… — слова, произнесенные Рахтой, звучали мрачно и угрожающе, — посмотрим еще! Судьба…