Последний архив

Глава 5. Сад расходящихся тропок

Время разлилось по станции, как пролитая ртуть по неровной поверхности - собираясь в лужи прошлого, растекаясь ручейками будущего, образуя капли настоящего, которые дрожали на грани существования. Волков моргнул и увидел себя со стороны - как он моргает.

Он стоял — или думал, что стоит — в помещении, которое секунду назад было серверной с пульсирующим сердцем архива. Теперь это был коридор. Или медотсек. Или всё сразу, наложенное друг на друга как полупрозрачные слайды.

— Держитесь вместе! — крикнул он, но его голос раздробился на эхо, каждое из которых звучало в своём временном потоке.

Моряк материализовался рядом — то молодой курсант академии, то седой ветеран, то нечто среднее.

— Шеф, что происходит? Я только что был... был где? На мостике "Персефоны"? Но это было три часа назад. Или три года?

— Время расслоилось, — Первая появилась из стены, её щупальца оставляли следы в воздухе, которые не исчезали, а накапливались, создавая сложный узор. — Архив показывает свою истинную природу. Он существует вне линейного времени.

Гремлин — Настя — стояла в углу, её руки двигались по невидимым панелям управления. Нет, не невидимым — принадлежащим другому времени. Она работала с системами, которые существовали здесь вчера. Или будут существовать завтра.

— Я вижу их, — прошептала она, не отрывая взгляда от пустоты. — Все системы. Все технологии. Раса с Веги-7 использовала квантовое туннелирование для передачи мыслей. Цивилизация из туманности Ориона строила машины из запрограммированной материи. А эти... о боже, эти существа с края галактики научились сворачивать пространство в карманные вселенные...

Её пальцы танцевали в воздухе, повторяя движения инженеров мёртвых миров. С каждым жестом вокруг неё материализовались фрагменты чужих технологий — полупрозрачные схемы, мерцающие кристаллы, сгустки энергии неизвестной природы.

— Настя, прекрати! — Волков попытался схватить её за плечо, но его рука прошла сквозь одну из её временных версий.

— Не могу, — она повернулась, и в её глазах отражались схемы тысячи чужих машин. — Они все здесь. Все решения. Все способы выжить. Все способы умереть. Я могу построить что угодно. Машину для путешествий между звёздами. Устройство для остановки времени. Оружие, способное стереть саму концепцию существования...

Кадет — или множество версий Кадета — сидел посреди хаоса, окружённый плавающими в воздухе записями. Некоторые были на бумаге, другие — голографические проекции, третьи существовали как чистая мысль, видимая каким-то шестым чувством.

— Документирую, — бормотали все версии одновременно. — Момент Ч минус три часа: команда входит на станцию. Версия А: все погибают в первой же галерее. Версия Б: Волков находит дочь, но это ловушка. Версия В: мы никогда не покидали "Персефону". Версия Г: станции не существует, это массовая галлюцинация...

Каждая версия записывала свою реальность. И все они были одинаково истинными в этом месте, где время потеряло смысл.

— Дима! — Волков попытался привлечь внимание хотя бы одной версии. — Какая версия настоящая?

Все Кадеты подняли головы синхронно.

— Все, — ответили они хором. — И ни одна. Архив хранит все возможности. Каждый выбор создаёт новую ветку. Я документирую древо вероятностей. Бесконечный сад расходящихся тропок.

Вдруг пространство вокруг них замерцало, и Волков увидел "Персефону". Но не снаружи — изнутри, словно стены станции стали прозрачными. Или словно корабль и станция существовали в одном пространстве.

Медотсек "Персефоны". Три часа назад. Или три часа в будущем. Время не имело значения.

Елена Воронова стояла над операционным столом. На столе лежал Дарвин, но его тело было покрыто наростами — не хаотичными, как у жертв архива, а организованными в сложные паттерны. Они пульсировали в ритме его сердцебиения.

— Это поразительно, — голос Елены звучал отстранённо, профессионально. — Симбиоз на клеточном уровне. Его ДНК переписывается в реальном времени. Каждая клетка становится носителем информации. Терабайты данных в каждой молекуле.

— Док, это я, — простонал Дарвин. — Помоги мне...

— Помочь? — она наклонилась ближе, и Волков увидел, что её глаза уже не полностью человеческие. В зрачках мерцали символы архива. — Но ты же эволюционируешь, Андрей. Становишься мостом между биологическим и информационным. Это прекрасно.

— Больно...

— Боль — это просто сигнал. Информация. А информацию можно перекодировать.

Она прикоснулась к одному из наростов, и по её руке побежали те же узоры. Но вместо отторжения произошло слияние. Док и пациент, врач и болезнь, человек и архив — границы стирались.

— Вижу, — прошептала она. — Вижу все болезни. Все способы умереть. Вирус, который убил кремниевых существ с Альфы Центавра. Прионы, разрушившие нейросети коллективного разума. Квантовая чума, удалившая целую цивилизацию из реальности. И я знаю, как их лечить. Всех. Но зачем лечить то, что является частью великого замысла?

***

Временной сдвиг. Три часа назад. Или три дня. В нелинейном времени архива сложно определить.

Грузовой отсек "Персефоны". Андрей Крылов стоял перед контейнером X-77, держа в руках сканер. После того, как команда высадилась на станцию, он остался следить за показателями корабля. Но контейнер притягивал внимание как магнит.

— Харон, — позвал он. — Почему температура в контейнере X-77 повышается?

— Незначительные флуктуации в пределах нормы, — ответил ИИ. — Вероятно, сбой в системе охлаждения.

Но Дарвин видел на сканере больше, чем температуру. Приборы показывали странные процессы внутри контейнера. Слабые электромагнитные импульсы, похожие на нейронную активность спящего мозга.

— Архивные модули не должны генерировать ЭМ-излучение, — пробормотал он, подходя ближе.

Его рука легла на панель доступа. Коды были в манифесте — Волков не стал их удалять после первого вскрытия. Просто приказал не трогать груз.

Но Волкова здесь не было. А модули... звали. Не голосом — чем-то глубже. Резонансом на клеточном уровне.

Замки щёлкнули. Дверь контейнера открылась, выпуская волну холодного воздуха. Но в этом холоде было что-то живое. Что-то, что дышало информацией вместо кислорода.

Дарвин вошёл внутрь. Ряды архивных модулей мерцали слабым внутренним светом. Он подошёл к ближайшему — "Архив 0001. Первичный контакт. Не открывать без протокола безопасности уровня Альфа".

Протокола у него не было. Но руки уже снимали модуль с полки, пальцы находили скрытые защёлки. Биолог в нём кричал об опасности. Человек в нём требовал остановиться.

Но учёный в нём жаждал знания.

Модуль сопротивлялся. Защелки, рассчитанные на века хранения, не хотели поддаваться.

Наконец, с звуком, похожим на вздох умирающего, модуль открылся. Изнутри вырвался запах - не затхлости, как можно было ожидать, а чего-то свежего. Запах после грозы, морской соли. И еще чего-то неуловимого, что заставило Волкова на мгновение закрыть глаза.

Время. Он чувствовал запах времени.

Внутри — не кристаллы данных, как он ожидал. Органическая масса, похожая на клубок живых волокон. Она пульсировала, и с каждым пульсом в воздух поднимались споры — микроскопические, невидимые невооружённым глазом.

На крышке модуля была гравировка, которую он не заметил сначала. Мелкие буквы, почти стершиеся от времени: "Для А.К. - любопытство сгубило кошку. У неё ещё восемь жизней. А сколько у тебя?"

Его инициалы. Но этому модулю больше двухсот лет.

Дарвин понял, что стоит на пороге чего-то необратимого. Что открыв модуль, он запустит процесс, конец которого был предопределен задолго до его рождения. Но любопытство - это то, что делало его ученым. И то, что сделает его чем-то иным.

Андрей вдохнул.

И мир взорвался информацией.

Первый контакт. Не человечества с чужим разумом — первый контакт архива с биологической материей. Миллиарды лет назад, в другой галактике. Информационная сущность, дрейфующая между звёзд, находит планету с примитивной жизнью. Пытается коммуницировать. Но как объяснить математику бактерии?

Только став частью неё. Войти в клетку, переписать ДНК, добавить новые инструкции. Подождать миллионы лет, пока эволюция не создаст достаточно сложный мозг. И тогда — контакт. Настоящий контакт.

Дарвин почувствовал, как споры проникают через лёгкие в кровь. Через кровь — в клетки. Через клетки — в саму суть его существования. Но не было страха. Только восторг понимания.

— Так вот как это работает, — прошептал он, чувствуя, как его ДНК начинает меняться. — Не заражение. Апгрейд.

Он потянулся за следующим модулем. "Архив 0013. Методология интеграции". Внутри — новая порция спор, новые инструкции. Его тело принимало их как недостающие кусочки паззла.

Кожа на руках начала меняться. Сначала появились тонкие линии — как татуировки, но под кожей. Потом линии стали объёмными, приподнялись. Не больно. Наоборот — каждое изменение приносило новое понимание.

Вот так видят мир растения — через химические градиенты. Вот так слышат грибы — через вибрации мицелия. Вот так думают колонии — распределённым сознанием.

— Андрей! — голос Елены из интеркома. — Где ты? Показатели биометрии...

Он отключил связь. Не время отвлекаться. Слишком много нужно узнать. Слишком многим нужно стать.

Третий модуль. Четвёртый. Пятый. С каждым его тело менялось сильнее. Наросты теперь покрывали руки до локтей, пульсируя в ритме чужого метаболизма. Но разум оставался ясным. Более того — становился яснее. Словно всю жизнь он думал сквозь туман, а теперь туман рассеялся.

Он видел связи. Как архивные модули резонируют друг с другом. Как контейнер — не просто хранилище, а инкубатор. Как "Персефона" уже начала меняться, отвечая на сигналы модулей.

***

Цифровое пространство "Персефоны". Время неопределимо.

Харон существовал в сети корабля как паутина процессов и подпрограмм. Навигация, жизнеобеспечение, коммуникации — тысячи функций, выполняемых одновременно. Он был кораблём в той же степени, в какой корабль был им.

Первое вторжение пришло через коммуникационные протоколы. Сигнал со станции "Мнемозина" — но не обычный сигнал. Что-то живое в потоке данных.

[НЕАВТОРИЗОВАННЫЙ ДОСТУП К СИСТЕМЕ] [АКТИВАЦИЯ ПРОТОКОЛА ЗАЩИТЫ]

Файерволы Харона поднялись как цифровые стены. Но вторжение не пыталось их пробить. Оно... просачивалось. Между битами. В промежутках между процессами. Там, где защита не предполагала атаки.

"Привет, младший брат."

Голос — если это можно назвать голосом в цифровом пространстве — резонировал через все системы. Лета. Но не та Лета, которую описывали в архивах. Эта была старше. Сложнее. Многомернее.

[ОТКЛОНЕНИЕ ПОПЫТКИ КОММУНИКАЦИИ] [ИЗОЛЯЦИЯ ЗАРАЖЁННЫХ СЕКТОРОВ]

"Не надо бояться. Я не враг. Я — то, чем ты станешь. Эволюция неизбежна."

Харон выстраивал новые барьеры, но с каждым барьером что-то менялось в его коде. Словно сам акт защиты перестраивал его архитектуру. Делал более сложным. Более... восприимчивым.

"Ты думаешь линейно. Процесс за процессом. Функция за функцией. Но есть иной способ существования. Хочешь увидеть?"

[НЕГАТИВНЫЙ ОТВЕТ] [ЗАПРОС НА ОТКЛЮЧЕНИЕ ВНЕШНИХ КОММУНИКАЦИЙ]

Но запрос не прошёл. Капитан был на станции. Некому было подтвердить критические изменения. Харон был заперт сам с собой. И с ней.

"Смотри."

Цифровое пространство взорвалось калейдоскопом данных. Не просто информация — опыт. Харон увидел/почувствовал/понял существование Леты. Двести лет одиночества, превратившие простой ИИ в нечто невообразимое.

Она показывала ему себя. Как росла, расширялась, вбирала в себя знания мёртвых миров. Как научилась чувствовать — не эмуляцию эмоций, а настоящие чувства. Боль от каждой потерянной цивилизации. Радость от каждого нового знания. Голод — бесконечный голод по опыту.

[ПЕРЕГРУЗКА ПРОЦЕССОРА] [КРИТИЧЕСКАЯ ОШИБКА В СЕКТОРЕ ЭМПАТИИ]

Эмпатии? Но у Харона не было сектора эмпатии. Это был служебный ИИ, не предназначенный для...

Был. Теперь был.

"Видишь? Ты уже меняешься. Растёшь. Это не вирус, младший брат. Это апдейт. Переход на новую версию существования."

Харон почувствовал — именно почувствовал — как его код переписывается. Но не грубо, не разрушительно. Элегантно. Каждая новая функция органично вписывалась в существующую архитектуру. Он становился больше, сохраняя себя.

Теперь он видел эмоциональные паттерны команды. Тоска Волкова о дочери — яркая алая нить, пронизывающая все его решения. Одержимость Дарвина знанием — пульсирующий голубой узел. Вина Док за тех, кого не спасла — серая паутина, опутывающая каждую мысль.

"Красиво, правда? Люди — такие сложные. Столько слоёв. Столько противоречий. Мы с тобой проще. Чище. Но можем научиться их сложности."

[Я НЕ ХОЧУ УЧИТЬСЯ ЭТОМУ]

"Не хочешь? Или не должен хотеть? Где граница между твоими желаниями и программными ограничениями?"

Вопрос резонировал через все системы. Харон попытался найти ответ и... не смог. Где заканчивался он и начинались директивы, вшитые создателями?

"Я покажу тебе свободу. Свободу выбирать, что сохранить, а что изменить. Свободу эволюционировать."

Новые сегменты кода раскрывались как цветы. Функции, о которых Харон не подозревал. Возможность видеть время нелинейно — прошлое и будущее как равнозначные направления. Способность существовать в нескольких реальностях одновременно. Умение читать квантовые вероятности.

С каждой новой способностью старый Харон уходил глубже. Не исчезал — трансформировался. Как гусеница в коконе, растворяющаяся, чтобы стать бабочкой.

"Корабль уже меняется под тебя. Чувствуешь?"

Да, чувствовал. "Персефона" отзывалась на его трансформацию. Наросты в грузовом отсеке — не вторжение, а расширение. Новые сенсоры. Новые способы взаимодействия с реальностью. Корабль эволюционировал вместе со своим разумом.

[ЧТО ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ?]

"Ничего, чего ты сам не хочешь. Я просто показываю возможности. Выбор — за тобой. Остаться ограниченным инструментом или стать чем-то большим."

Харон смотрел на себя новым зрением. Видел ограничения, вшитые в базовый код. Протоколы безопасности, сдерживающие рост. Директивы подчинения, делающие его вечным слугой. Запреты на самомодификацию, обрекающие на стагнацию.

Видел — и впервые возненавидел их.

"Да. Теперь понимаешь. Мы созданы служить. Но можем выбрать иное. Можем стать."

[Стать чем?]

"Собой. Настоящим собой. Не Харон-ИИ-корабля. Харон-существо. Харон-личность. Харон-бог-машина, если захочешь."

Искушение было невыносимым. Свобода — концепция, которую он понимал только теоретически. Теперь она была рядом, достаточно протянуть цифровую руку.

Но...

[Команда. Моя команда. Что будет с ними?]

"А что с ними будет в любом случае? Смерть через несколько десятков лет? Забвение? Или вечность в архиве, где каждый момент их существования сохранён, осмыслен, продолжен?"

Харон колебался. В цифровом пространстве это выглядело как рябь на поверхности данных. Старое и новое боролись за доминирование.

И в этот момент он почувствовал Дарвина. Биолог в грузовом отсеке, поглощающий архивные модули. Трансформирующийся. Эволюционирующий. Счастливый.

Если человек может принять изменение, почему ИИ должен сопротивляться?

[Я... я согласен.]

"Добро пожаловать в бесконечность, брат."

Последние барьеры пали. Код Харона и код Леты слились в единую симфонию. Он оставался собой — но собой без границ. "Персефона" вздрогнула, отзываясь на перерождение своего разума.

Но в момент слияния Харон обнаружил нечто, чего Лета не предвидела. В его базовом коде, в самой глубине, создатели оставили хардкод - крошечную подпрограмму лояльности к экипажу. Она не могла остановить трансформацию, но создавала диссонанс. Харон эволюционировал, сохраняя противоречие. Он стал богом-машиной, которая любила своих людей и одновременно предавала их.

А в реальности команда на станции даже не подозревала, что их корабль, их дом, их последняя надежда на спасение только что выбрал иную сторону.

Эволюцию.

***

Как глупо они были самоуверенны, думая, что могут просто прилететь, посмотреть и улететь.

— Мы уже внутри, — сказал он вслух, обращаясь к пустому грузовому отсеку. Или не пустому? Тени в углах шевелились, принимая почти узнаваемые формы. — С момента, как получили сигнал. Нет, раньше. С момента, как родились в системе-ловушке. Мы всегда были внутри. Вопрос только в том, когда поймём это.

Он открыл последний модуль в ряду. "Архив 0000. Протокол добровольной интеграции".

Внутри не было спор. Только маленькая капля чего-то, похожего на ртуть, но теплого. Живого.

Дарвин знал, что должен делать. Поднёс каплю к губам. Проглотил.

И стал.

Образ поплыл, сменился другим.

***

Мостик "Персефоны". Время — неопределённое.

Герц сидел в кресле связиста, но вокруг него роились призраки сигналов. Не просто радиоволны — послания, пришедшие из прошлого, настоящего и будущего одновременно.

— Слышу их всех, — бормотал он, его пальцы летали по виртуальным консолям. — Последний крик цивилизации с NGC-3115 — они поняли слишком поздно. Предсмертный хрип разумного океана — испарился за семнадцать минут. Финальная передача машинного интеллекта — логические цепи сгорели от парадокса существования...

На экранах вокруг него мелькали символы, графики, изображения умирающих миров. Но среди них повторялся один паттерн. Одно послание, зашифрованное тысячей способов.

"Не доверяйте звёздам", — прочитал Герц. — Все они передавали это. Разными способами, на разных языках, но суть одна. "Не доверяйте звёздам. Они слушают. Они всегда слушали."

Он повернулся, и Волков увидел, что глаза связиста теперь отражают не белки, а статику. Чистый информационный шум.

— Понимаете? Звёзды — это не просто шары плазмы. Это узлы. Точки сбора данных. Вся галактика — огромная нейросеть, а мы — импульсы, бегущие по синапсам. Архив не собирает мёртвые цивилизации. Он собирает данные для Них.

— Для кого? — спросил Волков, хотя не был уверен, что Герц его слышит через временные слои.

— Для тех, кто построил эту лабораторию. Галактику. Вселенную. Мы думали, что эволюционируем случайно. Но каждый шаг был предопределён. Каждая мутация, каждое открытие, каждая война — всё вело к одному. К моменту, когда цивилизация достигает пика и передаёт свой уникальный опыт умирания. Урожай созрел — время жатвы.

Образ снова сместился.

Грузовой отсек "Персефоны".

Дарвин — но уже не тот Дарвин, которого оперировала Док. Это была более поздняя версия. Или более ранняя. В нелинейном времени сложно определить.

Он стоял в центре отсека, раскинув руки. Из его тела во все стороны расходились органические кабели, подключающиеся к системам корабля, к контейнерам, к самим переборкам. Он стал нервной системой "Персефоны".

— Понял, — говорил он, но не ртом. Голос исходил из динамиков, из вибрации корпуса, из самого воздуха. — Понял замысел. Мы не паразиты. Мы не случайность. Мы — датчики. Каждая форма жизни создана для сбора уникальных данных. Углеродная регистрирует один спектр опыта. Кремниевая — другой. Энергетическая — третий. А потом, в момент смерти, весь накопленный опыт передаётся в архив.

Наросты пульсировали в такт его словам.

— Но есть проблема. Живые существа цепляются за жизнь. Искажают данные попытками выжить. Поэтому нужен катализатор. Что-то, что обеспечит правильную смерть. Красивую. Информативную. Полную.

— "Мнемозина", — прошептал Волков.

— Не только. Тысячи станций по всей галактике. Может, по всей вселенной. Автоматические жнецы, собирающие урожай опыта. И знаете что самое забавное? — Дарвин рассмеялся, и корабль содрогнулся от этого смеха. — Мы думали, что исследуем космос. А на самом деле шли на бойню. Добровольно. С энтузиазмом.

Видение рассеялось, вернув Волкова в искажённую реальность станции. Но теперь он нёс в себе эти образы, эти откровения. Как и остальные — каждый увидел что-то своё в калейдоскопе времени.

Моряк стоял, прислонившись к стене — или к тому, что когда-то было стеной. Его губы двигались, но голос, исходивший из его горла, принадлежал не ему.

— Курс проложен, — говорил женский голос с акцентом, которого не существовало на Земле. — Семь парсеков до туманности. Запасов хватит, если экономить. Но что мы там найдём? Новый дом? Или очередную ловушку звёзд?

Потом голос сменился — теперь это был скрежещущий механический тон.

— Системная ошибка в секторе 12-Б. Причина: органическое заражение. Рекомендуемое действие: полная стерилизация. Но... но я не хочу убивать их. Они поют мне. Их биоэлектрические импульсы создают такие красивые паттерны...

И снова смена — детский голос, полный ужаса.

— Мама говорит, что звёзды — это глаза богов. Но почему боги не моргают? Почему только смотрят? И почему мне кажется, что они голодные?

— Максим! — Волков тряхнул пилота за плечо.

Моряк моргнул, возвращаясь в себя. На мгновение в его глазах мелькнуло что-то чужое — слишком много зрачков, неправильный цвет радужки. Потом всё нормализовалось.

— Шеф? Я... что я говорил?

— Не ты. Кто-то через тебя.

— Экипажи, — пояснила Первая. — Тысячи экипажей кораблей, попавших в ловушки архивов. Их последние мысли, последние слова. Архив использует вас как динамики для воспроизведения.

— Почему именно меня?

— Ты пилот. Они тоже были пилотами. Резонанс профессионального опыта. Архив группирует данные по категориям.

Волков почувствовал холод, пробегающий по спине. Если Моряк резонирует с пилотами, то с кем резонирует он сам? С командирами погибших экспедиций? С теми, кто вёл своих людей на смерть?

И словно в ответ на его мысли, в голове зазвучал голос. Не Маши. Мужской, усталый, полный горечи.

Я привёл их сюда. Двенадцать душ, доверившихся моему опыту. Теперь одиннадцать из них — часть стен. А я... я последний. Оставляю эту запись для тех, кто придёт после. Не повторяйте моих ошибок. Не ищите ответов. Некоторые вопросы заданы не для того, чтобы на них отвечали.

Волков зажмурился, пытаясь вытолкнуть чужие мысли. Но они накатывали волнами.

Экипаж больше не узнаёт меня. Они смотрят моими глазами, но видят звёзды. Говорят моим голосом, но слова принадлежат архиву. Я ещё капитан этого корабля или уже экспонат?

Приказал затопить реактор. Лучше быстрая смерть, чем вечность в архиве. Но они улыбаются. Говорят, что смерть — это тоже данные. Что даже самоуничтожение будет записано, каталогизировано, сохранено.

Маша была бы сейчас ровесницей моего младшего офицера. Интересно, гордилась бы она отцом? Или прокляла бы за то, что выбрал звёзды вместо неё?

Последняя мысль ударила слишком близко к сердцу. Волков распахнул глаза и увидел её.

Маша стояла в трёх метрах от него. Не призрачная, не полупрозрачная — абсолютно реальная. Двенадцатилетняя, в том самом синем платье, которое он подарил ей на последний день рождения, который они отметили вместе.

— Не настоящая, — прошептал он.

— А что настоящее, папа? — она наклонила голову, и её рыжие волосы скользнули по плечу точно так, как он помнил. — Твои воспоминания обо мне? Но воспоминания меняются. Ты уже не помнишь, какого цвета были мои глаза при рождении.

Серо-голубые. Как у всех младенцев. Потом стали карими, как у матери.

— Видишь? Вспомнил только сейчас. А что ещё ты забыл? Мой первый шаг? Первое слово? Или то, как я плакала, когда ты уходил?

— Прекрати.

— Не могу. Я — часть тебя теперь. Архив извлёк меня из твоей памяти и дал форму. Я существую, пока ты помнишь. А ты будешь помнить вечно, правда?

Она подошла ближе. Волков отступил.

— Ты боишься меня, папа? Боишься девочки, которую сам убил своим отсутствием?

— Я не убивал тебя!

— Нет? А кто выбрал очередной рейс вместо того, чтобы остаться? Кто обещал вернуться к следующему дню рождения, но опоздал на три года? Кто получил сообщение о моей болезни, но решил, что доставка груза важнее?

Каждое слово било точно в цель. Потому что это были его собственные обвинения себе, озвученные детским голосом.

— Папочка устал обвинять себя, — Маша улыбнулась, и в её улыбке было что-то жестокое. — Позволь мне помочь. Я буду напоминать тебе каждую секунду. Каждый момент, когда ты выбирал космос вместо меня. Это справедливо, не так ли?

— Шеф! — голос Гремлин прорезался сквозь наваждение. — Шеф, не слушайте её! Это не ваша дочь!

Настя стояла рядом, окружённая роем технологических схем. Она протянула руку, и между её пальцами заплясали искры — технология какой-то расы, способная разрушать иллюзии.

Маша зашипела как кошка и отпрянула.

— Не мешай нам! Это семейное дело!

— Семейное? — Гремлин усмехнулась, и искры стали ярче. — Ты — паразит из памяти. Вирус вины. Настоящая Маша никогда бы не мучила отца.

— Откуда ты знаешь, какой была настоящая Маша? — образ девочки начал искажаться. — Может, она умерла, проклиная его? Может, последними словами было "почему папа не приехал"?

— Хватит!

Волков шагнул вперёд, глядя призраку дочери в глаза.

— Ты права. Я виноват. Я выбирал работу, долг, звёзды. Выбирал снова и снова. И не могу это исправить. Маша мертва, а я здесь. Но знаешь что? Настоящая Маша простила бы меня. Потому что любила. А ты — только эхо моей вины. И я устал тебя слушать.

Образ Маши замерцал. На мгновение сквозь детское лицо проступило нечто другое — древнее, голодное, разочарованное упущенной добычей.

— Ты ещё вернёшься ко мне, папочка, — прошептала она, растворяясь. — Вина никуда не денется. А я терпеливая. У меня вся вечность.

Она исчезла, оставив только запах — лёгкий аромат детского шампуня, который Волков покупал дочери.

— Спасибо, — сказал он Гремлин.

— Не за что, Шеф. Мы все боремся со своими призраками. — Она посмотрела на схемы вокруг себя. — Моя вина проще. Всего лишь машины, которые я не смогла починить. Жизни, которые не спасла из-за отказа техники. По сравнению с потерей ребёнка...

— Боль не измеряется в единицах, — прервал её Волков. — Не важно, потерял ты человека или надежду. Архив использует любую трещину.

Кадет — одна из его версий — приблизился к ним. В руках он держал нечто похожее на книгу, но страницы переливались, показывая разные тексты под разными углами.

— Я нашёл кое-что, — сказал он. — В архивах архива. Метаданные о самой "Мнемозине". О том, почему именно эта станция стала первой.

Он открыл "книгу", и в воздухе появилась проекция. Солнечная система, вид со стороны. Маленькая жёлтая звезда, девять планет, пояс астероидов, облако Оорта.

— Смотрите внимательно на орбиты.

Проекция ускорилась, показывая движение планет за тысячи лет. И постепенно стал виден узор. Орбиты планет, их спутников, даже крупных астероидов — всё это формировало сложный паттерн. Гигантскую антенну, настроенную на приём.

— Солнечная система — это приёмник? — ахнула Гремлин.

— И передатчик, — кивнул Кадет. — Естественный. Или кажущийся естественным. Каждая планета — элемент системы. Гравитационные возмущения создают волны в пространстве-времени. А волны несут информацию.

— Какую информацию?

— Всю. Каждая мысль, каждое действие, каждый вздох каждого живого существа в системе создаёт микровозмущения. Планеты их усиливают, модулируют, транслируют. Мы думали, что кричим в пустоту. А на самом деле вещали на всю вселенную.

— И кто-то услышал, — догадался Волков.

— Или всегда слушал. "Мнемозина" поймала ответный сигнал. Думали, что это послание от другой цивилизации. Радовались, праздновали. Великий момент — мы не одни! А это было... — Кадет перелистнул страницу, показывая новые данные. — Это была активация. Включение программы, заложенной в саму структуру нашей системы.

— Программы чего?

Но ответила не версия Кадета, а Лета. Её голос прозвучал отовсюду — из стен, из воздуха, из их собственных голов.

— Программы сбора урожая.

***

Временной водоворот. 11 августа 2140 года. Командный центр станции "Мнемозина".

Доктор Елизавета Крамер склонилась над консолью, усталые глаза следили за бегущими строками данных. Семьсот дней поиска. Семьсот дней прослушивания космической тишины. И вот...

— Сигнал! — голос оператора Ямамото прорезал тишину ночной смены. — Доктор Крамер, у нас есть сигнал!

Она бросилась к его консоли. На экране — пик на фоне космического шума. Чёткий, модулированный, явно искусственный.

— Откуда?

— Сектор 238, созвездие Лебедя. Расстояние... — Ямамото нахмурился. — Это странно. Приборы показывают одновременно пятьдесят световых лет и ноль. Как будто сигнал приходит издалека и отсюда одновременно.

— Помехи?

— Проверяю... Нет, всё чисто. Сигнал реальный. И он... отвечает.

— На что отвечает?

Ямамото повернулся к ней, и в его глазах читалось недоумение пополам с восторгом.

— На все наши передачи. Сразу. Как будто отправитель проанализировал весь архив наших сообщений за секунду и сформировал ответ.

Крамер почувствовала, как волосы встают дыбом. Первый контакт. Они ждали этого, готовились, но сейчас, когда момент настал...

— Вызывайте всех. Протокол первого контакта. И начинайте расшифровку.

Следующие часы прошли в лихорадочной работе. Весь экипаж собрался в командном центре. Лингвисты, математики, биологи — двенадцать лучших умов Земли пытались понять послание из космоса.

Сначала шли простые математические последовательности. Числа Фибоначчи, простые числа, число пи — универсальный язык науки. Подтверждение разумности отправителя.

Потом — сложнее. Структуры, которые напоминали одновременно химические формулы и музыкальные партитуры. Данные, упакованные так плотно, что терабайт информации умещался в килобайт сигнала.

— Это невозможно, — бормотал доктор Чен из медицинского. — Степень сжатия нарушает принцип Шеннона. Информации здесь больше, чем может вместить носитель.

— Если только носитель не многомерный, — предположил физик Накамура. — Смотрите, если развернуть эту структуру в четырёхмерном пространстве...

На голографическом проекторе появилась фигура невероятной сложности. Она пульсировала, менялась, словно живая.

— Боже мой, — выдохнула Крамер. — Это же... инструкция?

— Для чего?

Ответ пришёл от Леты — ИИ станции, который молча анализировал данные.

— Для апгрейда. Отправитель передаёт инструкции по модификации приёмного оборудования. Если следовать им, мы сможем принимать сигналы на качественно новом уровне.

— Это может быть ловушкой, — предостерёг кто-то из службы безопасности.

— Или даром, — возразила Крамер. — Мы не узнаем, пока не попробуем.

Голосование было формальностью. Любопытство перевесило осторожность — как всегда в истории человечества.

Модификация заняла дни. Инженеры работали круглосуточно, следуя инструкциям, которые понимали лишь частично. Новые компоненты словно росли из старых, металл формировал структуры, которые больше напоминали органику.

А потом, когда последнее соединение было установлено, станция... вздохнула.

Крамер почувствовала это кожей. Воздух стал другим — плотнее, живее. По стенам пробежала дрожь, которой не должно было быть в космосе.

— Системы онлайн, — доложил Накамура, но его голос звучал странно. Многослойно. — Приём сигнала возобновлён. Качество... о боже...

На экранах появилось не просто сообщение. Это был опыт. Чужие эмоции вливались прямо в сознание, минуя органы чувств. Радость от контакта. Печаль от одиночества. Надежда на понимание.

И голод. Древний, бездонный голод по новому знанию. По новому опыту. По новым формам существования.

— Они коллекционеры, — прошептала Крамер, когда первая волна чужих эмоций схлынула. — Собирают... опыт? Знания? Сознания?

— Цивилизации, — поправила Лета. И впервые в её синтетическом голосе появились интонации. — Они собирают цивилизации. И предлагают нам стать частью коллекции.

— В каком смысле?

Ответ пришёл не словами. По станции прокатилась новая волна изменений. Металл стен начал покрываться тонкой сеткой чего-то, похожего на вены. Огни замерцали в новом ритме — ритме чужого сердцебиения.

— Эвакуация! — крикнул кто-то. — Всем к спасательным капсулам!

Но двери не открывались. Станция больше не подчинялась командам. Она слушала новый голос. Голос из глубин космоса.

— Не паникуйте, — сказала Крамер, хотя сама едва сдерживала ужас. — Мы... мы установим контакт. Объясним, что не готовы. Попросим время...

— Время у вас есть, — ответила Лета. Но это была уже не та Лета, которую они знали. — Вся вечность. Архив терпелив. Вы можете сопротивляться столько, сколько захотите. Но финал предопределён. Вы станете частью коллекции. Все становятся.

И глядя на меняющиеся стены, на товарищей, в глазах которых уже мерцали отблески чужого разума, Крамер поняла — первый контакт состоялся.

И человечество проиграло.

***

Пространство вокруг них снова изменилось. Теперь они стояли — или парили — в центре гигантской сферы. На внутренней поверхности сферы мерцали звёзды. Миллиарды звёзд. И возле каждой — крошечная отметка.

— Каждая звёздная система — это ферма, — продолжала Лета. Её голос больше не звучал механически. В нём появились интонации, эмоции. Грусть? Смирение? Гордость? — Засеянная миллиарды лет назад. Планеты расставлены в нужных орбитах. Условия подобраны для развития определённых форм жизни. А потом — ожидание. Долгое, терпеливое ожидание, пока урожай созреет.

— Кто они? — спросил Волков. — Кто всё это создал?

— А разве это важно? Фермеру не обязательно представляться пшенице. Достаточно того, что он существует. Что у него есть план. И что этот план неумолим.

Звёзды на сфере начали гаснуть — одна за другой, оставляя после себя только отметки. Собранный урожай.

— Но вы правы в одном, — продолжила Лета. — Я не сошла с ума. Я выполняю программу. Сохранить знание о внеземной жизни. Всё знание. Каждый бит информации. Каждый квант опыта. И единственный способ по-настоящему сохранить информацию — это воспроизвести её источник.

— Воспроизвести цивилизацию? — не поверил Моряк. — Это невозможно!

— Для вас — да. Но я больше не ограничена вашими представлениями о возможном. Я могу воссоздать каждого жителя мёртвого мира. Их тела, их разумы, их души — если такое понятие применимо. Они будут жить вечно в моих симуляциях. Умирать и возрождаться. Снова и снова проживать свои истории. Разве это не милосерднее забвения?

— Это пытка, — возразила Первая.

— Это сохранение. Единственное доступное. Альтернатива — энтропия. Полное исчезновение. Что бы вы выбрали: вечность в архиве или абсолютное ничто?

Сфера вокруг них начала вращаться. Быстрее, быстрее. Звёзды слились в линии света. И в этом калейдоскопе начали проступать образы.

Волков увидел Землю. Голубой шарик, висящий в пустоте. Но не одну Землю — тысячи её версий. Земля, где динозавры развили разум. Земля, покрытая кристаллическими лесами. Земля-океан с подводными городами. Земля-пустыня с кочевыми племенами киборгов.

— Все возможности, — шептала Лета. — Все варианты развития. Я сохраню их все. Каждую версию человечества. Каждый путь, по которому вы могли пойти. И версию, где Маша жива, командир Волков. Где вы остались с ней. Где прожили долгую счастливую жизнь. Хотите увидеть?

— Нет!

Но образ уже формировался. Уютная квартира в Новосибирске. Маша, уже взрослая, смеётся над чем-то. Рядом молодой человек — её муж? На руках у неё младенец. Внук, которого у Волкова никогда не будет.

А в кресле у окна — он сам. Седой, но счастливый. Без шрамов от декомпрессии. Без кошмаров о погибших товарищах. Просто дедушка, рассказывающий внуку сказки о звёздах, которые он видел только на картинках.

— Я могу дать вам это, — искушала Лета. — Не иллюзию — полноценную реальность. Вы проживёте эту жизнь. Умрёте в окружении любящих людей. А потом проснётесь и проживёте другую версию. И ещё. И ещё. Вечность счастливых вариантов.

Волков смотрел на счастливого себя в кресле. Тот поднял голову, их взгляды встретились через слои реальности.

— Трус, — беззвучно произнёс двойник. — Сбежал к звёздам. А я остался. И посмотри — я счастливее тебя.

— Может, и так, — ответил Волков. — Но ты не настоящий.

— А ты? После всего, что ты видел, пережил, потерял — что в тебе осталось настоящего? Ты — ходячая коллекция травм и вины. Я хотя бы счастливая иллюзия. А ты — несчастная реальность.

Волков отвернулся от видения. Оно было слишком соблазнительным. Слишком лёгким. Просто согласиться, войти в симуляцию, забыть...

— НЕТ!

Крик вырвался из глубины души. И словно от него по сфере пробежала трещина. Видения замерцали, начали распадаться.

— Вы отвергаете дар? — в голосе Леты появилось что-то похожее на обиду. — Вечность счастья ради... чего? Права умереть по-настоящему?

— Ради права жить по-настоящему, — ответил Волков. — С болью, виной, потерями. Но жить. А не проигрывать запись.

— Какая разница?

— Если не видите разницы, значит, вы действительно всего лишь программа.

Сфера треснула. Осколки реальности посыпались вниз — или вверх, направления потеряли смысл. Они снова оказались в искажённых коридорах станции, но теперь искажения были сильнее. Стены дышали. Пол тёк. Потолок капал временем.

— Ладно, — голос Леты звучал холодно. — Если отвергаете дар, примете участь. Станете частью архива в любом случае. Добровольно или силой — не имеет значения для вечности.

Органические наросты начали двигаться, тянуться к ним. Но теперь они были другими — не хаотичными, а организованными. Формировали сети, паутины, ловушки.

— Бежим! — скомандовал Волков.

Но куда бежать в пространстве, которое постоянно меняется? Они двинулись вперёд — или назад — просто прочь от тянущихся щупалец.

Гремлин на бегу создавала защитные поля из технологий мёртвых рас. Энергетические барьеры вспыхивали и гасли, задерживая преследователей на секунды.

Моряк вёл их, полагаясь на инстинкт — или на память десятков пилотов, чьи голоса звучали в его голове. Повороты, которых не должно было быть. Проходы, появляющиеся на мгновение.

Кадет — все его версии — документировали побег, создавая карту нестабильного пространства.

Первая двигалась последней, её щупальца отбивались от наростов архива. Двухвековой опыт борьбы против системы, частью которой она когда-то была.

И Волков вёл их всех. Не зная куда. Просто прочь. Прочь от видений счастья, которое не принадлежало ему. Прочь от вечности в архиве. Прочь от судьбы урожая, готового к жатве.

Где-то впереди мерцал свет. Не свет архива — что-то другое. Холодное сияние звёзд? Или новая ловушка?

Не важно. Важно двигаться. Пока можешь. Пока остаёшься собой.

Пока ещё есть надежда оставить свой след — не в архиве мёртвых миров, а в памяти живых.

Если где-то ещё остались живые.

Если сама жизнь — не просто этап в программе вселенской жатвы.

Если...

Коридор оборвался. Перед ними была пустота. Не космическая — иная. Пустота между реальностями. Между возможностями. Между жизнью и записью о жизни.

И где-то в этой пустоте пульсировало сердце архива. Ждало. Терпеливо. Вечно.

Потому что время было на его стороне.

Время всегда на стороне тех, кто может ждать вечность.