Последнее представление

Глава 5. Виноградная водка

Зал наполнился голосами – тихими и немного грустными. Здесь были и мужики, и старики, и несколько детей. Очень много женщин пришло – или не много, но говорливых. Фаусту очень хотелось высунуться из своего убежища, чтоб поглазеть на происходящее. Он примерно представлял, как приходят службы севера и юга; но, что получилось в Осочьей после слияния двух верований, ему и представить было сложно. Когда голоса стихли и шаги наконец прекратились, Лотар вышел к алтарю. Он принялся читать молитву Всесветному, люди молчали и только иногда хором повторяли за ним отдельные фразы. Какая-то женщина далеко впереди тихонько плакала. Справа раздался звон стекла – кто-то откупорил бутылку и принялся разливать прихожанам напиток. Судя по возне, которая раздалась со всех сторон, деревенские передавали друг другу чашки.

– …и прими нас в свои владения, или позволь вернуться вновь силой небесной, – закончил наконец Креца и, повернувшись к алтарю, встал перед ним на колени. Нестройный хор голосов вторил его последним словам и зазвенел чашками. Когда последний человек поставил бокал, люди запели. Получалось у них это, честно признаться, прескверно; к тому же, песня была на наречии Фрахейна, язык для людей был не родной, и разобрать слова было сложно. Но, при всей странности картины, Фауст готов был признать, что действо оказалось весьма трогательным. Женщина у входа так и продолжала тихонько всхлипывать; на фоне певчих послышался шёпот – верно, кто-то принялся её успокаивать.

Подручник тяжело поднялся на ноги и опёрся ладонями на алтарь. Вслед за ним поднялись и все деревенские, не прекращая своего пения.

– Пора, – шепнул Лотар одними губами. Фауст поднёс свечу к фитилям. На самой высокой ноте песни раздалось шипение, повалил дым – и алтарь заискрился ярким серебристым огнём.

Народ ахнул и зашептался. Кто-то явно попытался пройти вперёд, но выбившаяся вперёд искра отпугнула его на место. Фауст принялся смешивать содержимое двух подготовленных склянок и прогревать его над свечой.

Креца ликовал. Он повернулся к прихожанам и вновь затянул песню, которую тут же подхватили все присутствующие. Кто-то слева вышел вперёд, чуть пританцовывая и отбивая ритм песни ногами. Спустя мгновения к нему присоединился ещё один, и ещё, и весь зал наполнился стуком каблуков и весёлыми, чуть пьяными голосами. Даже плачущую женщину уже не было слышно: то ли успокоилась, то ли просто оказалась слишком тихой рядом с таким бурным весельем. Настал черёд следующих двух свечей – они с хлопком заискрились розоватым пламенем, и люди вокруг восторженно взвизгнули. А тут и смесь была готова – Фауст сунул тарелку с ней на алтарь позади подручника и осторожно поджёг воздух. Показалось знакомое зеленоватое пламя. Креца поднял блюдце, предварительно незаметно попробовав его пальцем, и опустил лицо в огонь. Какой-то мужик, чуть дрожа, прошёл ближе к Лотару, стоящему перед алтарём, и упал перед ним на колени. С другой стороны тоже раздались шаги и глухой стук. И ещё раз, и ещё. Подручник бросил блюдце вниз, широко улыбнувшись, прикрыл глаза и взмахнул руками, чтобы поприветствовать своих – теперь уж точно своих – прихожан. И задел широким шёлковым белым рукавом бутылку виноградной водки, которая всё ещё стояла на алтаре.

Бутылка, переворачиваясь и звеня, летела вниз три долгих удара сердца. Первая трещина появилась на ней ещё в полёте, когда она ударилась о мраморный угол. Едва бутылка коснулась пола, она тотчас разлетелась на мелкие осколки, и капли попали в искрящиеся свечи. Жидкость загорелась с громким хлопком, и огненные потоки заструились к прихожанам по старому, деревянному полу, который тоже начал пугающе потрескивать. Зал заполнился удушающим запахом благовоний и ароматных листьев, которыми были усыпаны доски около саркофага.

Почтительная песня сменилась визгом и воплями. Мужики в панике оттаскивали стариков, прошедших ближе всего к алтарю; женщины визжали и сыпали проклятиями; дети, стоящие около выхода, напротив, радовались и подбадривали остальных. Лотар метался на месте, пытаясь сделать хоть что-то для укрощения внезапного пламени, но что от этого толку? Старые напольные доски, щедро усыпанные листьями и сухими цветами, вспыхивали одна за другой. Фауст смотрел на это в ступоре: пламя никогда не выходило у него из-под контроля, и он не понимал, что сейчас нужно делать. Рядом не было ни воды, ни песка, чтоб потушить непослушный огонь. Решение пришло само собой: когда языки пламени принялись подбираться к его свёртку с растворами, он подхватил его на руки, вытряс половину содержимого мешка с продуктами, чтобы облегчить ношу, и понёсся к выходу. Благо дыма было настолько много, что его никто бы не смог сейчас узнать, даже если бы столкнулся лицом к лицу.

Пробежав мимо кашляющей толпы, он затаился снова за той самой сараюшкой с тяпками. Храм горел уже полностью. Деревянные стены оказались слишком сухими и ненадёжными, и от крыши раздался угрожающий треск.

– Кто ещё остался? – забеспокоилась женщина, стоящая ближе всех к сараюшке, – там ещё кто есть? Не все вышли?

– Вот они! – крикнул мужик поближе к храму. Из здания вышел Лотар Креца, подгоняющий перепуганную хромающую старуху. За ним из-за пламени и дыма не было уже видно зала. Старуха закашлялась, глотнув дыма при выходе; Лотар встал прямо перед обрушивающейся тлеющей стеной. Толпа стояла перед ним молча, многие отводили взгляд. Наконец один из стариков, которого оттаскивали от алтаря, вышел вперёд и опустился на колени.

– Не гневайся, – пробормотал он, – что мы несправедливо к тебе относились. Мы поняли, что были неправы.

Лотар просветлел лицом. Похоже, выход из ситуации нашёлся сам собой. Что бы он говорил в своё оправдание, если б не этот старик, вообразивший, что храм был разрушен его силой?

– Я всегда был к вам справедлив, хоть вы и редко это замечали, – наконец отозвался он. Глаза его бегали по двору. «Ищет меня», – сообразил Фауст, – «пережду-ка лучше здесь». То, что сейчас происходило, явно вышло за пределы планов подручника; потому мастер не мог даже предполагать, как новоявленное божество сейчас отнесётся к виновнику всех бед.

– Мы всё поняли, – пробормотал потрёпанный мужичок чуть подальше. – Ведь и правда всё хорошо было. А тут ещё и…

– Ты уж прости нас…

– А ведь я всегда говорила, что…

Фауст медленно выдохнул. Лотар, впрочем, тоже. Хоть обстановка и вышла из-под контроля, но всё в итоге закончилось хорошо.

– Надобно будет храм после снова отстроить, – грустно сообщил какой-то дедок с другого конца круга, который обступил Лотара.

– А не знак ли это? – крикнул мужик со второй стороны, – что Всесветный тут не имеет больше своей силы?! Какой это по счёту храм – третий, четвёртый? Так стоит ли пытаться его вернуть, если он сам не хочет за нас держаться?!

Толпа загудела. Кто-то шумно отстаивал будущую стройку («Как я родился – стоял тут храм, и дальше стоять будет!»), кто-то предлагал сразу ставить южные алтари («Не могут втроём жить в мире, так пусть только они за нами и смотрят!»), другие предлагали поставить моленную всем трём богам, но на другом месте, дабы гнев на себя не навлечь.

– Тихо! – рявкнул Креца. Люди мгновенно замолчали. – С молельней после решить успеем. Помогите караульным потушить пожар, и ругайтесь, сколько хотите!

Самые крепкие мужики отошли от толпы, чтобы взять вёдра и пойти за водой. Фауст тихонько бочком начал отходить к другому сарайчику, чтоб его не нашли на складе с инструментами.

– А храм-то не силами Халияна сожжён, – вдруг подала голос женщина из толпы, – а гневом Лотара. Тому ли моленную собрались отстраивать?

Мужики замерли.

– Богохульница! – рявкнул первый дедок, который первый начал клянчить стройку.

– А попробуй, докажи, что неправду сказала! – с вызовом ответила женщина. – Есть кто-то, кто как я думает?

Народ снова загудел, на этот раз – громко и с одобрением. Даже издали, с сараюшек, Фауст видел, как побледнело лицо подручника. Немудрено: одно дело – быть наместником, посланным пастве для помощи, и совсем иное – воочию наблюдать планы по стройке церкви в свою честь. Мужики, отправившиеся было за вёдрами, плюнули и вернулись в толпу. Их нельзя было винить – крыша уже давно обрушилась, дальше каменного фундамента огонь не пошёл, и теперь на мраморных развалинах тихо тлели, испуская едкий дым, остатки деревянных стен. Алтарь, стоящий когда-то в центре, теперь белел закопчённым мрамором на фоне горячего серо-алого пепла. Тушить уже было нечего. Хорошо, что огонь не перекинулся на кусты шиповника, растущие рядом. Голоса в толпе становились всё более громкими и сердитыми. Раздались удары и вскрики. Караульные бросили тушить остатки храма и побежали разнимать драчунов, но куда там! Увидев дозорных, народ только больше распалился. Несколько фигур побежали прочь; только Фауст было порадовался, что хоть у кого-то хватило ума уйти подальше от разъярённой толпы, как внезапно он понял, что женщины бегут к сараям, чтобы взять лопаты и получить перевес в драке.

– Дело дрянь, – пробормотал он, пятясь назад и не отрывая глаз от бегущих на него разгневанных девок, – если останусь здесь, до утра, похоже, не доживу… – он продолжал отступать, а мысли были заняты только той сотней золотом, которые ждали его в сумке, висящей на плече подручника. Но любой свидетель разом лишал смысла всю эту ночь. «Строго говоря», – рассеянно думал Фауст, не переставая пятиться за куст шиповника, – «можно зайти сюда и на обратном пути. Придётся делить между всеми, конечно, но ради такого-то дела… мамочки!» – последнее он то ли подумал, то ли тихо пискнул, увидев, что одна из женщин, вооружившись граблями, пошла в его сторону. Не пытаясь даже понять, что её так привлекло, Фауст мгновенно перехватил свои свертки и побежал прочь с храмового двора.

***

Остановился он, только когда больше не слышал гневных криков толпы. Ограда Осочьей осталась далеко позади. Ещё были видны огни вдали, да и столб дыма до самого неба напоминал о произошедшем. Юноша бросил свои мешки и в бессилии сел прямо на дороге, чтоб перевести дыхание. Ему было немного стыдно от того, как малодушно он сбежал с ночной службы, но разум его уговаривал, что это был лучший выход.

– В конце концов, – рассуждал Фауст, – мне надо было бы где-то переждать ночь, чтоб ни с кем не столкнуться. А ведь там вся деревня собралась! А если б кого встретил? И самому стыда не оберёшься, и подручника бы подставил.

Он лёг на прохладную, в предрассветной уже росе, траву.

– А так, – продолжал он себя уговаривать, – зайду сюда на обратном пути и заберу остальную награду. Заодно можно будет и убедиться, что всё прошло не зря.

Почувствовав, что по ноге ползёт какой-то жук, Фауст снова сел и стряхнул его в траву. Он внезапно понял, что раньше они никогда не ночевали под открытым небом: всегда ставили шатёр и разводили огонь рядом, чтоб отпугнуть животных. Вот же повезло Марку с Корнелией, ворчливо подумал он. Им, благодаря Ромашке, оставили и шатёр, и столик.

– Спокойно, – тихо сказал он сам себе, – спокойно. Ты проспал почти весь день. Вставай на ноги и иди. На ночь можно будет остановиться пораньше и устроить местечко. Еда есть, покрывало тоже.

Когда Фауст думал о предстоящих выступлениях, идея о раздельном пути казалась ему отличной. Но сейчас, когда он всё же решился наконец встать и пойти дальше по степной дороге, ему было ой как не приятно. Внезапно он понял, как всего за пару дней соскучился по занудной беседе Гнея, подбадриваниям Марка и ворчанию Феликса. Добраться бы до столицы поскорее, чтоб их увидеть.

«А ведь с кошелем Лотара мне уже не надо так жилы рвать на концертах», – внезапно подумалось ему. – «Можно будет не задерживаться надолго в деревнях. Так, зайду, пообщаюсь и дальше…», – эта мысль достаточно приободрила Фауста, чтобы он перехватил свои свёртки поудобней и ускорил шаг.

Он иногда продолжал оборачиваться на оставленную позади деревню. Дым уже стал светло-серой тонкой струйкой на фоне розового рассветного неба. Шума слышно не было, погони – тем более, и настроение потихоньку начало улучшаться. Фауст припомнил карту, которую изучал после перехода моста: до следующей деревни было примерно два дня пути. Впереди расстилалась бескрайняя степь, и его совершенно не радовала перспектива провести в ней двое суток в полном одиночестве. Даже деревца какого не было видно, под которым можно было бы притулиться на покрывале. Одно радовало – костёр для обогрева он мог разжечь даже на голой земле.

До первой остановки он шёл долго, замедляясь по мере усталости. Солнце уже встало в полуденный зенит и потихоньку начало сползать вниз, когда Фауст больше не смог сделать следующего шага. Он достал хлипкое покрывало с самого низа мешка, расстелил его на вытоптанной обочине дороги, и шмякнулся вниз. Ему безумно хотелось в тень, чтобы хоть немного переждать палящую жару. Странная погода стояла в имперских степях: солнце пекло голову нещадно, но ветер был сухой и холодный, и на небе ни облачка. Неудивительно, рассеянно подумал парень, что здесь не видно пашен. В таких местах только скот пасти, и то надобно следить, чтоб не перегрелся.

Он достал один из уцелевших кренделей и свою заветную книжицу. Как славно было отвлечься от флоосского языка, который всё ещё звучал в его голове! Последняя запись в дневнике была сделана перед выездом с города. Мастер открыл маленькую походную чернильницу и принялся строчить на листе. Сейчас ему было не до философии – он пытался записать, во-первых, произошедшее в Осочьей, а, во-вторых, отметить странности, которые его смутили в имперских порядках. Он писал о гостеприимстве, бестолковых дырявых заборчиках, странном доверии к незнакомцам и желании решить свои проблемы волшебством и высшими силами. Он писал о грустном мужике, которому нигде не было места, и об Агнешке, потерявшей семью, но всё равно не лишившейся любви к людям. С каждым написанным словом ему становилось всё легче и спокойней, как будто это и было его запоздалое прощание с деревней. Когда Фауст перевернул исписанную страницу, он понял, что больше про Осочью вряд ли вспомнит до самого пути из столицы.

Теперь всё было правильно. Он закрыл свой дневник, перевязал его лентой и лёг обратно на покрывало, снова взявшись за крендель. На душе снова стало радостно от того, что свиная рулька осталась лежать на полу храма – мясо бы на такой погоде точно попортилось в два счёта. Да и запах мог привлечь гостей, которых ему ой как не хотелось бы встретить.

– Надобно будет дымовух наделать, – пробормотал Фауст, – зверей пугать.

Благоразумно решив, что подготовка к ночи должна быть на вечернем привале, он, доев свой трофейный крендель, собрал вещи и снова отправился в путь. Следующая деревня, Пестовка, стояла почти на самом тракте. Никаких крюков, никакой тропы через степь – точно пропустить не получится. А ведь про самую крайнюю-то деревню, спохватился Фауст, столичные и правда не помнят. «Песту» – последняя… последняя деревня перед границами. В голове снова зазвучал голос Лотара, жалующегося, что про них не помнит даже армия Флооса. Иронично: в соседнем государстве про них знали, а в родном – нет.

Он тряхнул головой. Воспоминания прошедшей ночи становились обрывочными сценами, и он не хотел сопротивляться своей памяти. Пусть уж всё останется в записях, а не в его сердце.

Парень решился на привал, когда разгорелся закат. Во все стороны была пустошь: ни деревца, ни кустика, ни зверя. Мелкая живность, конечно, юркала под ногами, да на небе то и дело было видно ястребов и ворон. Это даже немного радовало: по крайней мере, здесь не будет опасных лесных хищников, от которых пришлось бы отбиваться чем-то посерьёзнее обычных дымовух и факелов. Пугалки от животных и мух он сделал быстро: и селитры, и бумаги у него было в достатке. И не зря: едва над землёй поднялась растущая луна, глубоко в степи раздался тоскливый, протяжный вой. Вздрогнув, Фауст достал несколько древесных искрящихся свечей и воткнул рядом со своим покрывалом. Не самая достойная защита, конечно, но зверя яркий свет уж точно отпугнёт.

Спал он беспокойно. То и дело просыпался от птичьего крика или сопения и шажков рядом – похоже, недалеко была ежиная нора. А под утро вдруг стало так холодно, что он уже был готов развести костёр, чтоб согреться. Без палящего солнца степь была ещё менее гостеприимной. На рассвете Фауст уже потерял надежду, что сможет отдохнуть ещё немного. Наспех позавтракав куском пирога, который с удивлением обнаружил под кренделями, он собрал свои нехитрые пожитки и отправился дальше. Идти было тяжело – ноги гудели с непривычки от долгого перехода, да и спать на почти что голой земле было неудобно. Пожалуй, надо и правда вторую лошадку купить, чтоб можно было ночевать с комфортом. «Главное, подружиться с ней, а не то будут Марк с Феликсом ехать на телеге, запряжённой двойкой лошадей».

На этот раз вынужденных привалов было несколько. Фауст быстро смирился с тем, что идти так же долго, как вчера, он не сможет. До полудня, пока не настала жара, он даже смог подремать немного. А вот днём останавливался едва ли не после каждых двух вёрст. В один из привалов ему некстати вспомнилась мягкая кровать, которая ждала его дома, и ароматные травяные бани в центральных кварталах Мотаса. Сейчас он, пожалуй, за возможность полежать на привычной перине отдал бы и последний оставшийся крендель.

– Вот зря ты такой одинокий, – вздохнул Фауст на остановке перед самым закатом, пока рылся в остальных своих вещах. – Ну разве мы так договаривались с тобой, а? – он разломил рогалик на две части и сунул половину обратно в мешок. После нехитрого ужина он снова поднялся на ноги – если не останавливаться, то в Пестовке он будет уже к утру. А там и кровать, и блюда повкусней, и хоть какое-то живое общение. Разговаривать с едой и ежами не было уже никакого желания.

Луну он встретил, лёжа прямо в траве.

Сил не было совершенно. Вторая половина кренделя уже давно была съедена, и Фауст немного хищным глазом косился на жаворонка, дремлющего в гнёздышке на земле. От крупной обессиленной дрожи его спасало только покрывало, которым он накрылся сверху. Даже мысленные уговоры о скорой встрече с местным кабаком не могли заглушить укоры совести, говорящие, что рульку-то, в принципе, можно было и забрать с собой, много тяжести она б не добавила.

– Я умру прямо здесь, – пробормотал Фауст, – вот на этот самом месте. Меня обглодают стервятники, и ребята, проезжая обратно этой дорогой, увидят мои голые кости.

Эта мысль его, как ни странно, чуть развеселила. Интересно, а Феликс хоть немного расстроится, или снова будет ворчать? Парни, конечно, погрустят, а потом примутся делить его вещи. Если Марк хороший друг, то он заберёт медальон, чтоб отнести его отцу. Но очень бы, конечно, хотелось, чтоб Корнелия и правда искренне опечалилась.

От мыслей его отвлекли звуки на дороге. Далеко впереди послышались шаги, низкий смех и свист. С каждым словом разговоры становились всё громче. Похоже, в его сторону шла целая толпа.

– А я ж ему так и сказал, значится! – распалялся какой-то мужик. – А он послал меня, вот чесслово, прям взял и…

Фауст вздрогнул и, подхватив свёртки, прополз дальше в высокую траву. Днём он бы с радостью встретился с компанией, но под лунным светом ему почему-то очень не хотелось ни с кем видеться. Приставленная няня учила его в далёком детстве, что ночью по окраинам добрые люди не ходят. И уж тем более – по нежилым степям. Он затушил лучину и лежал, не шевелясь.

– Да втащил бы ему, и дело с концом, – ответил другой голос, повыше и хриплый, – чего кланяться-то?

– Дак я и втащил! – раздался гогот. Шум был всё ближе. – Дак он в управу пошёл, не, ну ты могёшь себе представить, а?

– Найти надобно было его сразу, как вышел, шоб понял всё, – прорычал третий мужик, – их только так и… оппаньки, а это что у нас? – он наклонился к обочине и поднял покрывало. Фауст в ужасе закрыл рукой рот, чтоб не было слышно дыхания. – Ребзя, это ж шерсть фратейская, – настороженно сообщил он. – Походу какой богатей проезжал.

– Не было у нас никого, – рявкнул снова высокий голос. – Никак заграницу князья поехали?

– Или в крайнюю… – задумчиво протянул мужик, держащий покрывало. – Пойдёмте-ка дальше, мож и догоним. А как встретим, побеседуем с ними по душам.

Голоса снова двинулись по дороге, в сторону Осочьей. Как только они стали достаточно тихими, чтобы нельзя было разобрать слов, Фауст выдохнул и выполз на дорогу. Все ноги чесались от муравьиных укусов, и покрывала – действительно, дорогого, хоть и порядком затасканного, – жаль было безмерно. Зато на страхе он готов был бежать до Пестовки хоть вприпрыжку, чтоб поскорей добраться до обжитых мест. Да и своему решению не ложиться он сейчас был благодарен. Что бы эти мужики сделали с одиноким спящим путником?

Мысли о том, что толпа позади могла развернуться и в любой момент пойти обратно, здорово его подбадривали. В моменты, когда ноги уже не хотели шевелиться, Фауст строго напоминал себе, что присесть ему некуда, а всё потому, что далеко за спиной идут негостеприимные хозяева здешних мест; и, ежели хочется присесть, шёл бы ты, мастер, до самой Пестовки без остановок. На уговорах и угрозах самому себе он в итоге прошёл до самого рассвета. И в момент, когда тёплые розовые лучи начали бледнеть, вдали показалась наконец небольшая деревянная дозорная башенка.

– Добрался, – выдохнул Фауст, – добрался! – вид ограды настолько его обрадовал, что дыхание восстановилось, и ноги уже перестали гудеть, как раньше. С каждым шагом деревню было видно всё лучше. Она была куда больше готова к встрече с неприятелем: ограда стояла выше человеческого роста, ворота, право, выдержат небольшой таран, а по краям стояли небольшие крепостные строения: тоже, впрочем, из дерева, и уже порядком побитые.

Дойдя до ворот, он остановился, чтоб перевести дух. Из-за ограды до него донёсся аромат свежих булок, и юноша вновь понял, как же он устал и проголодался. Медлить было нельзя.

– Эй! – он заколотил в ворота. – Эй, отзовитесь!

В воротах открылось маленькое смотровое окошко. Из него высунулось лицо караульного, пожилого уже человека, обросшего и смешливого.

– Никого пускать не велено, – объявил он, – кем будешь-то?

Ох, ну нет же, ну не сейчас!

– Мастер заграничный, – огрызнулся Фауст. Из-за открытого окошка запах выпечки стал ещё ярче, и живот свело судорогой. – Мастер и лекарь.

– Эвона как, – протянул караульный. – Ну что ж, мастер и лекарь, хозяин-то наш велел не пропускать никого. Шёл бы ты дальше своей дорогой, а?

– Слушай… – парень почувствовал, как раздражение от усталости начинает переходить в злость, – я голоден и хочу спать. Всё, что мне от вас нужно – это кровать и кабак. Что я должен сделать, чтоб ты меня впустил?

Старик покачал головой.

– Откупиться от всего караула у тебя не выйдет, парниш. А подручник строго-настрого запретил пускать чужих ближайшие два дня.

«Подручник?»

– Стой… – пробормотал Фауст, – сейчас… – он покопался в своём свёртке и выудил оттуда сложенный вчетверо листок. – А так?

Дозорный развернул бумажку и поднял брови.

– Уж не знаю, – ошарашенно протянул он, – чем ты, господин, выслужился перед семьёй Креца, но, похоже, тебя нежеланным гостем мы назвать не можем. Эй, Жан, открывай ворота! – крикнул он куда-то в сторону. Пронзительный скрип петель, раздавшийся сразу после, был для Фауста слаще музыки. Караульный по ту сторону ворот встретил его удивлённым, но всё ж уважительным взглядом.

– Хоть какую-то пользу Осочья принесла, – едва слышно проворчал мастер. – Где у вас тут таверна?

Старик махнул рукой в сторону дороги.

– Прям вот до конца и ступай. Только вряд ли тебе разносолы подадут – из-за праздников все повара сейчас у головы заняты.

– А что за праздники? – настороженно спросил парень

– Средняя дочь головы замуж идёт, – старик развёл руками. – Двое суток гулять хотят. Потому и от чужих закрылись, чтоб под шумок каких беспорядков не начали.

– О, это отличные новости, – Фауст улыбнулся и похлопал старика по плечу. – Даже не представляешь, насколько. Не проводишь к кабаку дорогого гостя?