Полумесяц и крест

Глава 3 Расчистить авгиевы конюшни

Отступление 5.

Пушкин А. С. Сочинение в двух томах. Том 1. Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения. М., 2019.

'Кавказ

Кавказ сиротой подо мною. Один в вышине

Стою над снегами у края стремнины:

Орел, с отдаленной поднявшись вершины,

Парит неподвижно со мной наравне.

Отселе я вижу потоков рожденье

И первое грозных обвалов движенье.

Здесь тучи смиренно идут подо мной;

Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;

Под ними утесов нагие громады;

Там ниже мох тощий, кустарник сухой;

А там уже рощи, зеленые сени,

Где птицы щебечут, где скачут олени.

А там уж и люди гнездятся в горах,

И ползают овцы по злачным стремнинам,

И пастырь нисходит к веселым долинам,

Где мчится Арагва в тенистых брегах,

И Шамиля наездник таится в ущелье,

Где Терек играет в свирепом веселье;

Играет и воет, как зверь молодой,

Завидевший пищу из клетки железной;

И бьется о берег в вражде бесполезной

И ждет утешенья росской рукой…

Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады:

Теснят его грозно немые громады.

Почто выпадают сии испытанья?

Российских штыков напор и внимание?

Слышны горянок глухие рыдания,

Убелённых сединами старцев стенания.

Алчет мира Кавказ, громким гласом вещая:

Перекуем мечи на орала…'

Отступление 6.

Политический сыск в России: Сборник материалов. — М., 1998.

'…Его сиятельству светлейшему князю Виктору Павловичу Кочубею доношение добропорядочного и радеющего за воинскую славу Отечества гражданина об уничижительном недостойном российского гражданина поведении и оскорбляющих российское воинство словах камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина; а в чем мое доношение, тому следуют пункты.

Сего октября 9 дня на приеме у его светлости графа Михаила Семеновича Воронцова оный камер-юнкер позволил себе сказать, что предводителя преступников и разбойников имама Шамиля следует не воевать войной, а поставить князем Дагестана и выплачивать сему законное жалование. В стишках своих сетовал на великие жертвы среди непримиримых горцев: их женок, стариков и детишек'.

Отступление 7.

Карпов Т. Н. Реформаторская деятельность имама Шамиля в социально-правовой сфере // Вестник Тверского государственного университета. 2019. № 1. С. 172 — 198.

'…Удивительным является факт того, что осуществляемые преобразования носили по своей сути демократический характер и были направлены на установление социальной справедливости. Более того, по объему и характеру прав и свобод жители вновь образованного теократического государства — иммамата, не уступали, а во многом превосходили население большинства развитых стран Европы и Америки. Остановимся на некоторых моментах подробнее.

…Имам Шамиль ликвидировал систему сословных привилегий, уровняв перед законом все слои общества. Ханы, беки, уздени были уравнены в правах с рядовыми общинниками-горцами. Заметим, что в данный исторический период разветвлённая система сословных преимуществ существовала в Великобритании, Испании, Италии, Российской империи, Османской империи, Австро-Венгерской империи, Японии и др.

…Полностью был уничтожен институт рабства и феодальной зависимости в Дагестане и Чечне, который распространялся на территорию с населением свыше 125 тыс. человек. Имам Шамиль ликвидировал любые виды феодальной зависимости: отработка податей, продажа людей, самопродажа, телесные наказания (вплоть до смертной казни), более сорока видов различных повинностей (транспортная, дорожная, мостовая, дровяная, кузнечная, шорная, рыбная, пушная и тд.) и тд. Последнее привело к тому, что в первые месяцы после отмены рабства в иммамат с сопредельных территорий пришло более 10 тыс. горцев с семьями, скотом, имуществом, надеявшиеся освободиться от феодальной зависимости.

…В финансовых преобразованиях имама Шамиля особое место занимает введение дифференцированного налога, который зависел от уровня имущественного благосостояния каждого горца. Наиболее высокий налог взимался зажиточных категорий горского общества (специальные посланники имама вели учет количества скота, как главного мерила богатства). Неимущим горцам в этой связи полагалась специальная финансовая или продовольственная помощь из особого фонда — байтулмала'.

3. Расчистить авгиевы конюшни

Холодно. Начинало светать. Солнце медленно взбиралось по восточному склону горы, окрашивая ее в золотистый цвет. Возле каменной сакли застыла сидящая на корточках фигура, время от времени совершавшая суджуд[1].

-… Аллаахумма, рабба хаазихи дда’вати ттааммати ва ссаляятиль-кааима, — еле слышно шептали губы Тимура глубоко въевшиеся в подкорку слова фаджр-намаза[2] . — Ээти мухаммаданиль-васийлята валь-фадыиля, ваб’асху макааман махмуудан эллязии ва’адтахь, варзукнаа шафа’атаху явмаль-кыяямэ. Иннакя ляя тухлифуль-мии’аад…

Настроение, признаться, у него было совсем не молитвенным. Слова священного Корана звучали сами собой, все ритуальные действия исполнялись автоматически.

-… Ассаляму аляйкум уа рахмату-ллах, — прошептал он, поворачивая голову налево и с тяжелым вздохом вставая на ноги.

Молитва была окончена, но обычного душевного спокойствия она ему так и не принесла. Еще из той жизни Ринат помнил то ощущение умиротворения и по настоящему вселенского спокойствия, которая она дарила всякий раз при прочтении. Звучала ли она вслух или шепталась про себя, результат всегда был один единственный — чувство снисходящей на него благодати. Внутри него поселялся мир, ощущение своей самости, своего места именно здесь, а не где-то в каком-то другом мире. Сейчас же все было иначе. Мучившие его все это время мысли никуда не делись, напротив, сделавшись еще внушительнее и тяжелее. «Замириться с империей… Как? Мы для России варвары, дикие горцы, непримиримые абреки, с которыми не о чем разговаривать. Мир с нами мог быть заключен только на их условиях. А мир ведь тоже бывает разный. При одном мире все стороны довольны, а при другом — только кто-то один. Достаточно вспомнить Францию после первой мировой войны или Азербайджан после конфликта с Арменией. Это, мягко говоря, хреновый мир! Такой мир плодит обиду и врагов на долгие и долгие годы. После таких воин обиду тщательно и скрупулезно лелеют, растят сыновей и дочерей в ненависти и злобе к недавнему противнику. И когда-нибудь эта мина замедленного действия вновь взрывается с такой силой, что смывается с мировой доски всех и вся».

Совсем недавно здесь тоже был такой мир, связанный с именем генералаот инфантерии Алексея Петровича Ермолова. Военачальник, герой Отечественный войны 1812 г., думал решить проблему с замирением кавказского региона очень просто, руководствуясь ставшим уже бессмертным принципом — «нет человека — нет проблемы». При малейшем сопротивлении или неповиновении войска под его командованием стирали с лица земли целые селения, заставляя непокорившихся горцев уходить все глубже и глубже в горы. Пользуясь любым поводом, стравливал между собой разные роды. Его именем чеченские женщины до сих пор пугали своих расшалившихся детей. Пару дней назад Ринат собственными ушами слышал, как одна молодка рассказывала испуганно притихшим малышам об ужасным казаках и страшном генерале Ермолове. Шайтан, называла его женщина и приписывала ему такие злодеяния, от которых кровь стыла в жилах. И кому от такого мира стало легче? Генералу Ермолову? Местным горцам? Едва только подросли дети, ставшие сиротами, вновь полыхнула война. Словом, на хрен такой мир!

— Бл…я проблема! Чтобы ее решить надо и той и другой стороне дать что-то хорошее. Чтобы недавние враги чувствовали себя, если не победителями, то, по крайней мере, не проигравшими точно… — обводя затуманенными взглядом рвущиеся в небо горы, продолжал бормотать Ринат. — А как? Для одних, победа — это грохот пушек, мерный топот тысяч и тысяч солдат, километры новых земель, преклонившиеся правители, блеск орденов и шитых золотом мундиров, новые должности и звания. Для других, победа — это богатая добыча, мертвые враги, новые пленники-рабы, возможность жить своим уставом. Как все это совместить?

Это несовпадение ему виделись настолько отчетливым и неразрешимым, что он даже клацнул зубами. Нарастало ощущение бессилия. «Что можно предложить горцам такого, чтобы все устаканилось⁈ Чтобы могло наиболее соответствовать их образу жизни и ценностям и, одновременно, быть ценным для империи⁈». Ринату было совершенно понятно, что горское сообщество с его понятия и обычаями просто напросто не вписывалось в рамки Российского государства. Местным ханам, бекам и узденям российский император мог бы пожаловать российские титулы и звания, сохранить им привилегии. Однако, что делать с основной массой горского населения? Здесь была дикая вольница обычаев и традиции, складывающихся веками и превозносящих силу сильного. Тут набеги на мирные селения, захват пленников и продажа их в рабство были не просто нормой, а источником существования и обогащения. Культ мирного труда остался где-то в седой древности, уступив место военной доблести…

Одни вопросы были и с тем, что можно было предложить империи за почетный и приемлемый мир. Империи была нужна победа, а не мир. Чтобы она согласилась на мир, нужно было показать свои клыки. Сильный уважает только сильного.

— Б…ь! — со злостью выдохнул Ринат. — Гордиев узел, натуральный! Попробуй распутать. Только рубить остается… Черт, еще этот праздник в добавок. Чувствую, столько народу придет на меня посмотреть и, главное, послушать. Представляю, что они хотят услышать…

Предстоял большой байрам[3] в честь его выздоровления. Должны были приехать его мюриды со всей Чечни и Дагестана, чтобы вознести молитвы благодарности и услышать о планах дальнейшей войны.

— Что я им скажу? Так мол и так, братцы, наше дело правое, поэтому давайте мириться с русским царем. Побросаем наше ружья, сбросим в пропасть пушки и, главное, отпустим всех пленников, которых захватили, — едким, саркастическим тоном шептал он самому себе словно в укор на свое бездействие. — Ха! Скажи я так или похоже, мне тут же объявят продавшимся или сумасшедшим после болезни. Мешок на голову и в обрыв. Жену с ребенком может и пощадят, когда власть будут делить… Что остается делать? Воевать до победного конца? Ставить под ружье всех, даже лопоухих пацанов? Договариваться с турками и англичанами? Покусаем мы немного медведя за огузок, разозлим его, а дальше? Дальше Кавказ прихлопнут, всех сопротивляющихся вырежут, местных жителей разбавят переселенцами. Часть сама сбежит. И от Кавказа останутся ножки и рожки… Б…ь, как это объяснить самым твердолобым? Опять сослаться на волю Аллаха? К сожалению, вряд ли это пройдет…

Становилось абсолютно ясно, что видение своего желанного будущего у него было, а вот плана по его достижению не было.

Сам праздник, начавшийся во второй половине дня, развернулся с поистине кавказской широтой и горячностью. Непрерывно прибывавшие со всех концов Чечни и Дагестана гости быстро заполнили собой один из больших дворов, где стояли в несколько рядом многометровые столы с угощениями. Непрерывно восхвалявшие Всевышнего за его милость и доброту, они занимали места, стараясь сесть ближе к имаму. Некоторые горячие головы тут же заспорили, кто более достоин из них на ближайшее к Ринату место. Ему стоило больших трудов уговорить их не обнажать оружие.

Поприветствовать имама приехала большая часть горской знати — родовые ханы, тейповые беки, уздени целых селений, выделявшиеся среди рядовых мюридов богатством оружия. Сверкали драгоценными камнями навершия рукоятей прямых шашек, изогнутых сабель и широких кинжалов. Выделялись чеканные золотом и серебром накладки на ножнах холодного оружия. Настоящими произведениями искусства смотрелись длинные кремниевые пистолеты, с большим искусством изукрашенные сканью, разноцветной слюдой. Их пояса и патронташи от обилия золотых и серебряных блях, разнообразных цепочек, казались массивными. Все они старались занять наиболее почетные места, всем своим видом при этом показывая свое особое положение.

Немного в отдалении плотной толпой держались прибывающие мюриды из бедноты. Это были обычные горцы из далеких аулов и горных селений, фанатично верующие в избранность своего имама и его пророческую миссию. Они видели в имаме Шамиля того, кому суфийскими шейхами[4] Кавказа были открыты сокровенные тайны Ислама. В их картине мира, только он, как истинный суфий и учитель, мог открыть им, своим мюридам, некое мистическое откровение о Всевышнем. Это искренняя убежденность вкупе с верой в Аллаха рождала у них иступленное преклонение перед имамом.

Празднование началось со всеобщей молитвы, за которой последовали многочисленные цветастые речи гостей. Особенно усердствовали ханы, трое сидевших рядом немолодых мужчин в богатых одеяниях, начинавших то нахваливать храбрость и военную удачу имама, то призывать к новым набегам на подконтрольные русским селения. Хорошо подвыпившие ханы в какой-то момент застолья уже не сдерживали себя, едва не крича во весь голос о захвате молодых женщин и здоровых мужчин-пленниках.

—…Мой кошель совсем оскудел. Пока ты лежал, мы не сделали ни одного удачного набега на равнины, — верещал мордатый хан, обвиняюще кивая в сторону Рината недогрызенной куриной костью. — Пора уже нам наведаться в гости урусам. Мои люди говорят, что в некоторые крепости никак не привезут новые запасы пороха. Людишки там служат слабые, больные. Оружие у них старое. Такую крепостицу можно быстро взять. Мои люди за одну ночь всех караульных вырежут и откроют ворота. Там уж мы развернемся…

Рядом с ним стоял пузатый кувшин с вином, из которого тот время от времени жадно прихлебывал. Судя по всему столь показное нарушение заповедей шариата было для него не исключением, а правилом. Его спутники, правда, тоже себя особо не ограничивали. Окружающие на это старались не обращать внимания, ведь за каждым из ханов стоял большой и сильный тейп с многочисленными воинами.

—…Да, хватит сидеть, как мыши! — поддержал его другой хан, с чувством врезав кулаком с перстнями по столу. — Купцы с Кара Базара[5] уже стонут от нехватки товара. С начала года у меня уже с десяток вестников было. На коленях умоляют продать десятка три-четыре белокожих и светловолосых девок. А где их взять⁈ — от переживаний он еще раз хрястнул по столу, заставляя подпрыгивать кружки и плошки. — Так скоро нам придется обрядиться в рубище и посыпать голову пеплом. Залазить же придется на кривоногих образин с побережья… Ты как смотришь на меня⁈ — вдруг заревел хан на одну из женщин-подавальщиц, которая гневно сверкнула глазами из под покрывала на голове. — Плетей захотела⁈ Совсем тебя муж не учит, что нельзя так на уважаемых гостей смотреть. Хозяин⁈ Лучше следи за своими женщинами. Иначе мне самому придется помочь тебе в этом. Ха-ха-ха, — громко заржал он, криво подмигнув застывшей столбом женщине. — Иди прочь… и скажи спасибо, что я сегодня в хорошем настроении. Я ведь могу и…

Он еще долго рассказывал соседям о том, как учит послушанию своих и чужих женщин. Смачно иллюстрируя свой рассказ характерными жестами, хан то и дело принимался ржать. Наконец, после очередного глотка вина он завалился набок и, пуская слюну, захрапел.

… Брали слово и простые горцы. Они желали имаму Шамилю долгих и долгих лет жизни, крепкого здоровья, воинской удачи, сильных и крепких сыновей, красивых дочерей. Многие подходили прикоснуться к его одеянию, веря, что это принесет им удачу в делах. Спрашивали совета в том, что их беспокоило. Получив ответ, мюриды тут же с благоговением уходили, чтобы уступить очередь другому просителю.

Ближе к вечеру, когда веселье только начало разгораться, Ринат почувствовал усталость. Решил перевести дух и немного посидеть в тишине и одиночестве. Успокаивающе кивнув своим спутникам, он неторопливо встал со своего места и, стараясь не привлекать к себе внимания со стороны веселящихся, шагнул в темноту двора. Здесь в паре десятков шагов от освещенной факелами и кострами площадки нашлось укромное местечко прямо под раскидистым грецким орехом.

— Уф, лепота, — вырвалось, едва прислонился спиной к стволу дерева и с наслаждением вытянул ноги. — Объелся, спасу никакого нет…

Его взгляд лениво гулял по двору. Привыкнув к темноте, глаза различали силуэты низеньких построек, большую кучу дров чуть в стороне, кусок полуразобранной стены.

— А это у нас тут еще кто? — вдруг у проема в стене он заметил странную фигуру, крадущуюся к дальнему концу стола; сюда кидали съестные остатки собакам. — Как бы не убивец какой-нибудь за кровником пришел…

Богатая фантазия и знание местных обычаев тут же нарисовали ему жуткую картину — кровожадно скалящего бородатого горца в мохнатой бурке, замахивающегося здоровенным кинжалом. От вспрыснувшегося в кровь адреналина Ринат едва не затрясся. Вот-вот могло произойти такое, что и в кошмаре не присниться.

Парень моментально вскочил с насиженного места и «скользнул» в сторону угрозы. Правая рука нащупывала рукоять кинжала, начиная вытаскивать его из ножен. Оставалось сделать несколько шагов и, схватив незнакомца за рукав, вонзить ему клином в бок. Какого же было его удивление, когда в темной фигуре Ринат опознал щуплого мальчишку.

— Мать твою, киллер недоделанный, — в сердцах пробормотал он, хватая и таща отчаянно упиравшегося подростка. — Б…ь, укусил. Звереныш… Успокойся, ничего тебе не будет, — встряхнул маленькое тельце так, что у того клацнули зубы.

Усадив притихшего мальчишку на завалинку, Ринат начал его рассматривать. Даже в полумраке было хорошо заметно, насколько сильно тот истощен. Натуральный мешок костей и жил. Босой, ступни ног почти черные от грязи. Пальцы рук покрыты цыпками и ранками.

На одежду незадачливого бандита тоже было без слез не взглянуть. Какие-то ветхие холщовые порты, едва не расползающиеся на теле мальчишки.Рубаха неопределенного цвета с прорехами, через которые виднелись впалый живот и выпирающие ребра. Торчавшие в разные стороны грязные спутанные волосы дополняли трагичный образ маленького бродяжки.

— Ну, б…ь, — Ринату сразу даже сказать нечего было. — Малы[6], ты кто?

История Алана, так звали мальчика, была безжалостно незатейлива и, к сожалению, типична для этих мест. Его отец в одном из набегов разжился благородным иноходцем редкого иссиня черного цвета, который приглянулся беку Баалу Уцхоеву. Недолго думая, бек прилюдно обвинил горца в оскорблении. Мол, тот то ли пнул его жеребца, проходя мимо; то ли слишком дерзко на него посмотрел; то ли еще что-то. Причина обиды, когда обвинял столь уважаемый человек, была уже не важна. Оправдания обычного горца, за которым не стоял влиятельный тейп[7], мало чего значили. Уцхоев за нанесенную обиду потребовал отдать ему иноходца. После отказа подчиниться его люди просто забрали коня, а сопротивлявшегося горца зарубили. Мать Алана, узнав о гибели мужа, с горя бросилась со скалы; без кормильцев бабушка с дедушкой не пережили первую же зиму. Родственники не решились принять мальчика в семью, испугавшись мести со стороны бека. Они украдкой подкармливали его остатками со стола, давали обноски. Так он и выживал: кормился подачками и зайцами из силков, одевался в чужие обноси, ночами мерз в сакле с худой крышей…

— Значит, ты у нас брат, сирота, — парень погладил непослушные вихры мальчишки, доверчиво жмущего я к нему. — Не скули, не скули. Не к лицу это мужчине. Мужик, он, как кремень… Хотя, что это я? Выплакаться тебе, брат, надо. Вижу, сильно тебе досталось…

Тот еще сильнее вжимался в его бок, словно клещами цепляясь в его плащ, и рыдал. Захлебываясь от слез, он что-то малоразборчиво рассказывал.Непонятно, что так проняло обиженного на весь мир мальчишку, почти год выживавшего в одиночку. Может постоянный преследовавший его голод или частые насмешки и издевательства сверстников, или сводящее с ума одиночество.

-…Псу свому она-то вона какенные куски в миску клала, мне же кости одни кидала. Тетка еще… — бормотал он, кулачками растирая слезы. — А вчерась палкой кинула. Нахлебником обозвала. Чта ее сына объедаю… — пацан задрал штанину и начал тыкать в здоровенный синячише на коленке. — Орса, смердячий пес, по ноге пнул. Кричал, что я возле его дома не ходил. А как не ходить, коли источник только здесь?

Гладя мальчонку по голове, Ринат в мыслях витал довольно далеко отсюда. «Дело ведь даже не в этом пацане, хотя и в нем тоже. Это ведь только вершина айсберга. Сколько здесь такого намешана, что голова кругом идет… Беспризорников тьма, бегают как мокрые галчата, побираются… В какой аул не приедешь, там ханы и их прихлебатели такие дела вершат, дурно становится. Один людей нагайкой любит уродовать, другой всех девок в округе перепортил, третий последние портки с односельчан за подати готов снять. Вот тебе и седой Кавказ, как пелось в одной песне…».

Не верьте, кто говорит, что Кавказ неизменен и незыблем своими традициями, ценностями и моралью. Все течет и быстро меняется. Разделяемый неполным веком, Кавказ XXI в. и XIX в. — это две большие разницы, как когда-то говорилось в славном городе Одесса. Здесь и сейчас бурил настоящий конгломерат из более полусотни этнических групп и народностей, которые в свою очередь делились на непримиримые общества и тейпы. Они веками враждовали друг с другом, ходили в грабительские набеги на соседние аулы, немилосердно вырезали мужчин целых селений, продавали на рабские рынки Османской империи и Персии молодых женщин и детей из соседских тейпов[8]. Не лучшие вещи творились внутри самих родов: уздени и беки обкладывали выдуманными податями односельчан и за накопившиеся недоимки отбирали маленьких дочерей и сыновей, местными старейшинами адаты[9] трактовались в пользу «сильных» мира, вздутый до непомерной высоты калым[10] за сватовство с одной стороны порождал десятки сотни старых дев и кражу невест, а с другой стороны поощрял невиданное распутство. Из-за сложного и запутанного обычного права словесные споры во время рядовых сходов нередко заканчивались кровавыми побоищами, из-за которых погибали сотни людей за раз. Другим вопиющим примером особых нравов некоторых горских народностей, до глубины души поразивших Тимура, была практика продажи в рабство собственных дочерей[11]. В одном из горных селений он собственными глазами видел отплясывающего безумно эмоциональный танец горца, у которого одна из жен разродилась от бремени аж двумя дочерями. Как пояснил один из спутников Рината, счастливый отец уже сегодня пойдет договариваться о будущей продажи дочерей в гарем какого-нибудь османского бека и скорее всего получит задаток… Вот таким Ринат увидел оскал Кавказа, злобный, кровавый, самоедский, с детскими слезами и девичьими рыданиями. Это был его Кавказ, его родина с людьми, веру которых он не мог предать…

-…Щас ищо ничаго. Днем тепло, а ночью я в батькин тулуп кутаюсь и сплю. Зимой совсем худо было, — вновь жалобно всхлипнув, мальчик отвлек Рината от его тяжких раздумий о судьбе Кавказа. — Чуть не околел. К псу теткиному в будку залазил и с ним спал… Знаешь, дядь, как с ним тепло. Только блох у него много. Кусучие шибко…

Мальчишка распахнул закатал рукав рубахи и начал показывать многочисленные ранки и царапины от блошиных и собачьих укусов на своей руке. Та была тоненькой, синюшно-красной. Казалось, ее соплей перешибить можно. Тимур в такт его всхлипываниям что-то ласково буркнул. Мол, держись, братишка.

«Вот же, падлы, ребенка до чего довели! С блохастым барбосом спит, чтобы согреться. Объедки ему бросают тайком, чтобы никто не увидел и не обвинил в помощи. Сами пацана изгоем сделали… Уроды! С русскими, значит, сражаться герои, а за своих вступиться боязно. Тьфу…». Никак он не мог понять этого. Как такое вообще могло быть в горских селениях? Рабство, продажа собственных дочерей в гаремы, набеги на своих же, грабеж, преследование детей. «Какие же вы, б…ь., мусульмане⁈ Всевышнего через слово поминают, а сами своими руками ад выстроили!». Из самого его нутра поднималась самая настоящая ненависть ко всему этому уродству. Словно специально в памяти всплывали примеры похожего поведения из его другой жизни. «Четки со священными словами крутит в руках, а у самого зенки наркотой залиты. Баран, еще о Пророке что-то талдычит. Мол, пророк Мухаммад так и эдак говорил, вот так поступал, так ел и так сидел… Зла не хватает! Этот пень с ушами даже имя Пророка своими грязными губами произносить не должен!».

Когда же точка кипения оказалась пройденной, Ринат вскочил с места и, взяв вздрогнувшего мальчишку за руку, повел его к столу. Обуреваемый эмоциями, он не очень хорошо понимал, какие-именно слова будет сейчас произносить. Однако, очень даже хорошо представлял, что должен донести до сидевших за праздничным столом.

— Жрете? — жестко, с рвущимся из него укором, рявкнул Ринат, подходя к столу. — Мясо молодого барашка, хорошо прожаренное, едва не тает на зубах. Так, Анзор-эфенди⁈ — он резко повернулся к побледневшему седобородому мужчине лет пятидесяти, одному из старейшин этого селения (Унцукуль). — А как овечий сыр? Хорошо просолен, острый на вкус, с мелко накрошенным диким луком. Точно, Мусост-эфенди? — спросил Ринат уже другого старейшину, старику с внушительным крючкообразным носом. — Сытно жрать, вкусно пить, баб тр…ь, таскать золотые побрякушки, — он выхватил из-за пояса ближайшего горца богато украшенный кинжал и бросил его на стол. — Настоящему мусульманину больше ведь ничего не нужно? Так? Какие в к шайтану мусульмане!

Ринат горящим от злобы взглядом впивался то в одного сидевшего рядом с ним горца, то в другого. Тот, на кого он смотрел, тут же отводил взгляд. Имам двигался вдоль стола, опрокидывая одно блюдо за другим. По столешнице кувырком летели куски сочащимся жиром баранины, здоровенные ломти ржаного хлеба, разломанные кусы сыра. Лились кроваво-красные струи вина.

— Что-о-о-о? Мы не мусульмане⁈ — в речь вдруг вклинился очнувшийся хан, до этого благополучно дрыхнувший в алкогольном дурмане. — Мы⁈ — ревел он, вставая и покачиваясь на дрожащих ногах. — Мы все тут чтим пророка… А я… Я… каждый год жертвую в мечеть две сотни серебром. Кто платит зякят[12] больше? Мои нукеры джигиты с каждого похода отдают мулле его долю во славу Всевышнего. Разве не пол моей мечети устилают лучшие ковры из Хорасана? Не мои ли резчики ее украшали? И я не мусульманин⁈ — глаза его налились дурной кровью, лицо побагровело, рука начала искала на поясе рукоять кинжала. — На Навруз[13] я даю больше трех десятков овец, мешки риса, муки, сахар, табак. Кормлю сотни мусульман праздничной едой. Кто делает для Всевышнего больше, чем я? Вача Безродный?

Он с издевательским смехом выдернул из-за стола одного из своих людей, что взглядом забитого пса смотрел на своего хозяина-господина.Смуглый с едва пробивавшейся бородой, Вача униженно заглядывал в глаза своему хану.

— У него ничего нет: ни своего коня, ни ружья. Он пьет и есть с моей руки. Жене своей даже кольца подарить не может. Может он правильный мусульманин? Он угоден Всевышнему? — хан раз за разом встряхивал своего человека, держа его за шкирку. — С него Аллаху толку, как с безродной собаки! Или эти оборванцы настоящие мусульмане? — он брезгливо кивнул в сторону притихших мюридов, что сидели в дальней части стола. — Они же…

Он явно что-то еще хотел сказать или сделать, судя по его искривленной роже. Однако, спутники его скрутили и, что-то успокаивающе бормоча, усадили за стол. В руки дали новый кувшин с вином, к которому тот тут же присосался.

Ринат же все это время стоял подобно каменной статуи во главе стола. Он молчал, не делая даже попытки вставить свое слово и прервать этот поток оскорблений и самовосхваления. На лице ни одна мышца не шевельнулась. Казалось, вопли этого клоуна его совсем не трогали. Однако, это была лишь видимость. Внутри него все буквально кипело. Волны ненависти к этим сытым харям и их разглагольствованиям снова и снова накатывали на него, едва не накрывая его с головой.

Он медленно окинул взглядом сидевших за столом. Притихшие, они выжидали. На лицах читались самые разные и противоречивые эмоции — отвращение и ярость, поддержка и отрицание, злоба и страх.

— Ха-ха-ха-ха! — вдруг, неожиданно для всех, он запрокинул голову назад и с чувством рассмеялся, «рвя» всем и вся шаблон. — Ха-ха-ха-ха! Умеешь ты повеселить, хан. Давно так не смеялся.

Правда, смех этот совсем никого не обманывал. Слишком уж зловещим он выглядел. Скалились крупные зубы, превращая лицо в звериный оскал.

— Неужели ты, хан, веришь, что наш Всевышний похож на поганого ростовщика[14]? Аллах, по-твоему, любит презренный металл — золото, серебро? Значит, ему угодны твои хорасанские ковры, лавки из красного дерева и чеканные кувшины… — вкрадчивым тоном продолжал говорит Ринат, впиваясь взглядом в осоловевшего хана и его бледнеющих на глазах спутников. —

— Братья, вы забыли, что значит быть мусульманином! Вы читаете священную Книгу, молитвы, но не осознаете смысла слов, —

Вы разве забыли, что сказал посланник Аллаха пророк Мухаммад о детях? Дети — это райские бабочки.

Почему ваше сердце такое чертствое? Вы видите погибель ребенка, а ничего не болит в вашем сердце. Пророк Мухаммад сказал, что не относиться к нам тот, ктоне жалеет малого из нас.

Распаляясь все сильнее и сильнее, Ринат рассказывал о любви к ближнему, о доброте, о взаимопомощи, о равенстве всех перед Всевышним. Вскидывая к небу повлажневшие глаза, он говорил о богатстве и бедности, о недопустимости права сильного.

—…Каждый из нас близок и любимым Всевышним. И никакие богатые подношения, ни какие горы золота и серебра не сделают милость Всевышнего большей. Служение Аллаху не есть стяжательство. Монеты, тучные пастбища и стада не сделают вас к нему ближе. Зякят данные от скудости ему более угоден, чем невиданно щедрое подношение…

Эти его слова находили горячий отклик среди его мюридов, среди тех, кто видел в нем осененного милостью Аллаха. Ведь он говорил о простых и хорошо знакомых им вещах, с которыми они, их жены и дети сталкивались каждый день — о голодных временах, о тяжелой судьбе простого горца, о его непоколебимой вере во Всевышнего. Еще более усиливало эффект его слов, то что в глаза простых людей он был суфием, то есть презревшим материальные блага и обладающим сокровенным истинным знанием от Всевышнего. Его необыкновенный аскетизм, привычка во всем довольствоваться малым и человеческое понимание справедливости возносили духовный авторитет имама на необыкновенную высоту.

—…Всевышний ждет от вас служения, а не презренный металл. Отриньте мамону…

Сотрясая воздух громкими словами, Ринат не обманывал их, говоря о близком им. Он, действительно, всегда именно так думал. Еще в той уже ставшей далекой жизни Ринат с плохо скрываемым презрением смотрел на огромные дорогие машины священнослужителей всех мастей, их лоснящиеся лица и тучные телеса, рвущиеся из дорогих одежд. Этих служителей мамоны, облаченных золотыми крестами, полумесяцами и другими священными символами, не мало встречалось на его пути, всякий раз становясь для него живым напоминанием неправильности, духовного извращения и скудоумия. Он никогда не был ханжой. Любил скорость дорогих машин, изысканную женскую красоту. Ценил комфорт, который дают деньги. Однако, прекрасно видел ту границу, за которой погоня за материальным превращается предательство веры и самого себя.

— Вы посмотрите вокруг, братья! Как же вы служите Ему! Так как этот? — пальцем, словно острием кинжала, Ринат ткнул в сторону трезвеющего хана. — Что вы сделали, чтобы заслужить Его милость⁈ Может между вами прекратились все раздоры? Вы отринули вражду? Или в ваших селениях не слышен плач женщин и детей? Так ведь?

Набычившись Ринат вытащил из-за своей спины мальчишку, что тихой мышкой все это время прятался там. Поставил перед собой его, похожего на нахохлившего галчонка, жадным голодным взглядом глядевшим на стол.

— Вот, братья, как вы служите Всевышнему, — тихим голосом начал говорить имам. — Вот она ваша вера. Сирота. Брошен на погибель, забит, голоден. Подобно дикому зверю неприкаянным бродит по вашему селению. Пророк Мухаммад, мир ему и благословение Аллаха, сказал, что он и опекающий сироту будут близки в раю, — мальчишка стоял не шелохнувшись, словно перед казнью. — А что вы сделали, братья? Наверное взяли его в семью? Накормили? Напоили? Научили жизни?

Он осторожно взъерошил обросшую голову мальчика, отчего тот вздрогнул, словно от удара. Видно, не привык к такому. Ему скорее удар был привычнее или брань в его адрес.

— Сколько еще таких в селениях? Десятки, сотни… Какие же вы мусульмане? Как у вас язык поворачивается после этого называть себя рабами Всевышнего?

Едва Ринат умолк и, утирая выступивший на лбу пот, опустился на свое место, как раздался какой-то громкий гортанный звук. С самый дальней части стола, где в тесноте расположились самая голытьба из его мюридов, вскочил широкоплечий горец. Сорвав со своей головы потрепанную уже далеко не белую папаху из овчинны, мужчина с силой шмякнул о ее столешницу.

— Больно, мой шейх, слышать твои слова. Все здесь горит, — он рванул на своей груди черкеску, теплый темный кафтан. — Паршивым псов себя чувствую. Гадиной, что кусает руку своего хозяина. Правду ты говоришь!

Лицо стоявшего горца было искажено гримасой боли. Он со всей силы провел пятерней по обнажившейся волосатой груди, оставляя на ней кровавые следы.

— Слушайте меня, братья! Я, Ваха сын Исы из тейпа Шаро, скажу, — в опустившейся на двор тишине он быстрым шагом прошел вдоль стола и остановился возле Рината. — Я возьму мальчишку в свой дом сыном! Будет старшим братом для моих Ислама и Айзы. Клянусь Всевышним, что любой, кто даже косо взглянет на мое сына, не доживет до следующего утра. А если меня не станет, то быть ему моим наследником.

На глазах у всех он подошел к мальчишке, что продолжал столбом стоять рядом с Ринатом, и, вытащив из-за голенища сапога небольшой нож, протянул его со словами:

— У каждого мужчины должен быть нож. Это настоящий булат и режет обычное железо, как масло. Держи, — Аслан с мокрыми глазами глядел на нож и не мог поверить своему счастью; он то тянул дрожащую ручонку, то опасливо оттягивал ее обратно. — Моя семья станет твоей семье. Этим ножом ты сможешь защитить себя и своих брата с сестренкой.

Горец опустился перед мальчишкой на корточки и, глядя ему в глаза, продолжал говорит:

— Мой стол не ломиться от богатых блюд, но на плошку похлебки и кашиты можешь всегда рассчитывать. Через несколько недель возьму тебя на охоту. Проверим, насколько зоркий у тебя глаз и твердая рука, — мальчик тут же схватил протянутый нож и крепко сжал его в руке; чувствовалось, что отобрать обратно этот заточенный кусок металла будет очень непросто. — Пойдешь?

Вокруг, по-прежнему, висела тишина, которую можно было ножом резать. Ведь на глазах у всех происходило немыслимое еще несколько часов назад действо, которое уже завтра станет известно всему Кавказу. Обычный горец, не хан, не бек, прилюдно решил усыновить мальчишку, который был кровником самому беку Баалу Уцхоеву. Простой нохча[15] бросал вызов целому тейпу, из которого был родом бек Уцхоев. Людей и целые семьи от мала до велика вырезали и за меньшее.

— Да, — негромко, но твердо, произнес Аслан. — А стрельнуть мне из ружья дашь?

В этот момент Рината озарило. Он с абсолютной ясностью осознал, что и как ему делать. «Вот же Он! Вот тот, кто мне поможет. Я-то, дурак, плету какие-то кружева, придумываю хитроумные ходы. Все же просто, как дважды два! Мне помогут он и такие как он — самая беднота! Они и так на самом дне, поэтому с радостью примут все мои требования. С ханами же, беками и их прихлебателями, что кормятся с набегов и работорговли, у меня будет разговор короткий! С ними будет разговаривать, как говориться, товарищ маузер… или господин винтарь».

По завершению байрама Ринат уходил к себе в приподнятом, но одновременно тревожном настроении. Сегодняшний случай с мальчиком натолкнул его на хорошую мысль о будущем, но, одновременно, разворошил настоящее осиное гнездо. Ханы и беки, несомненно, воспримут это, как вызов. С помощью своих людей в селениях начнут распространять слухи о порушении старых обычаев и невменяемости имама Шамиля. Мол, царь-то ненастоящий, точнее нездоровый.

Ханы со своими людьми покинули селение в тот же вечер, не обращая внимания на непогоду. Не попрощавшись, словно незнакомые люди. После их отъезда и поползли всякие нехорошие слухи, собственно, как и думал Ринат. Люди разное рассказывали: и про нанесенную ханам великую обиду, и про смутно звучавшие угрозы в адрес имама, и про обвинения в трусости и малодушие.

Позже, собравшись со своими людьми на совет, он слушал последние новости.

—… Мой язык отказывается это повторять, — замялся один из мюридов, передавая Тимуру услышанные им чьи-то слова. — Тебя, мой шейх, называли… гуярской[16] собакой, продавшейся урусам. Я бы отрезал беку Забиру его грязный язык, если бы не твой приказ, — зашипел он, с клацаньем загоняя в ножны полу вытащенный кинжал. — Зря ты приказал их не трогать. Эти гадюки полны яда и все равно скоро укусят.

Таких сигналов до Рината доходило немало. Правда, он и без них прекрасно понимал, что горская знать рано или поздно все равно станет для него угрозой. Ханы, беки и разного рода уздени терпели его ровно до тех пор, пока он вел их к очередному грабительскому набегу. Как только он начнет рыпаться, его по-тихому прирежут. Никто не посмотрит на то, что он провозглашенный имама. За пригоршню золота найдется немало охотников выпустить ему кишки, бросив медленно умирать где-нибудь в горах.

— Буду сидеть на ж…е ровно, в ней и останусь, — задумавшись, бормотал он. — Тогда все пойдет прахом. Значит…

Словом, медлить было нельзя. На кону уже стояла даже не его одна жизнь, а судьба целого края с тысячами жителей, которых, как бы это не было странным, он уже считал своими. Ринат мог и должен был принести им настоящий мир, спокойную жизнь для детей и женщин, без издевательств, убийств и рабства. А для этого ему нужна была сила, которой должны были стать простые горцы. Из большой массы бывших общинников, простых охотников, непрестанно враждующих друг с другом и со своими соседями, он должен был сделать монолитное общество, сильное, справедливое, крепкое, которое заставит любого говорить с собой на равных.

— А начнем мы с основ священной Книги, братья, — усмехнувшись своим мыслям, внушительно начал говорить Ринат в кругу своих ближайших мюридов. — Пророк Мухаммад, мир ему и благословение Аллаха, передал слова Всевышнего: О, люди, поистине, Я создав Вас из Адама и Хавы или же от отца и матери, в этом отношении вы все равны, и никто не в праве гордиться над другими.

Он медленно поднялся с ковра, где сидел перед мюридами.

— Седлайте коней, братья, и несите по всем селениям эту весть о том, что перед Всевышним все равны. Нет больше хана, бека, узденя, бездомного абрека или раба. Пусть будут порваны книги со старыми податями и недоимками.Пусть вздохнут свободно задолжавшие и будут выпущены аманаты[17]. У горца есть только один господин — Всевышний и один закон — Его Книга.

Собственно, эта весть и стала началом целой цепи необычайных событий, заново перекроивших неспокойный и неизведанный миру Кавказ.

[1] Суджуд — земные поклоны, совершаемые мусульманами во время намаза, при чтении Корана и в знак благодарности Аллаху.

[2] Фаджр-намаз — утренний намаз, первый по счету из пяти обязательных ежедневных молитв в Исламе. Выполняется в период от рассвета и до восхода солнца, считается наиболее ценной молитвой.

[3] Байрам — в одном значении часть тюркского названия главных исламских праздников (Курбан-байрам, Ураза-Байрам), в другом — наименование любого другого праздника.

[4] Суфийские шейхи Кавказа- Мухаммад аль-Ярагъи, Джамалуддин аль-Хусайни, шейхи Накшубандийского тариката (суфийское братство) проповедовали идею познания Всевышнего через прямую передачу истинного духовного знания от учителя к ученику (мюриду), который должен строго следовать всем полученным наставлениям. Отличительной чертой Накшубандийского тариката на Кавказе была ориентация на борьбу у социальной несправедливостью, как путь к идеалам «чистого», первоначального Ислама.

[5] Кара Базар — селение Черный Рынок, (сегодняшний поселок Кочубей Тарумовского района Республики Дагестан), один из крупнейших невольничьих рынков региона в первой половине XIX в. В начале века только из Черкессии ежегодно вывозилось более 4 тыс. человек обоего пола, стоимость которых составляла от 200 до 800 ₽ серебром.

[6] Малы — (пер. с татар.) мальчик.

[7] Тейп — род, племя; единица племенной организации вайнахских народов (чеченцев, бацбийцев, ингушей и тд.).

[8] В указанный период рентабельность работорговли была колоссальной: на Кавказе цена раба составляла от 200 до 800 ₽, в Османской империи — около 1500 ₽

[9] Адаты — у народностей Кавказа комплекс традиционно сложившихся местных юридических и бытовых институтов и норм, не отраженных в шариате.

[10] Калым — брачный выкуп; размер калыма в середине XIX в. у лакцев достигал 100 ₽, у северных табасаранцев — 400 ₽, у северных кумыков — 360 ₽, у карачаевцев — 400 ₽, у ингушей — 500 ₽

[11] В некоторых адыгских селениях в первой половине XIX в. сотни семей специально зачинали детей с целью их продажи в рабство для получения постоянного дохода. Например, в адыгских селениях отцы были рады рождению девочек, которых можно было продать в гаремы османской знати гораздо дороже мальчиков

[12] Зякят — один из столпов Ислама, обязательный ежегодный налог выплачиваемый со всех доходо и имущества в пользу неимущих членов мусульманской общины.

[13] Навруз — праздник прихода весны по астрономическому солнечному календарю. Является национальным с характерными языческими корнями, а не мусульманским религиозным праздником, следствие чего в некоторых мусульманских странах законодательно запрещен.

[14] Ростовщичество в Исламе является тяжелым грехом. Обвинение мусульманина есть очень серьезное оскорбление.

[15] Нохча — древнее самоназвание чеченцев.

[16] Гуярский — производное от слова гуяр, которое переводится, как неверный.

[17] Аманаты — заложники. Здесь упоминаются заложники из числа своих же горцев, взятых в заложники в счет уплату податей, различного рода сборов ханам или бекам.