Колориум

2.1.03.01.115: Любой выход за Внешние пределы осуществляется только с согласия префекта или старшего инспектора.

Было пять минут шестого: хроматики в большинстве своем возвращались с работы к своим хобби или к дружескому общению. Для серых же настало время отправляться на третью работу. Я все еще терялся в загадках по поводу Джейн, а спросить ее можно было, лишь когда она пришла бы готовить ужин. Но мысль о Джейбсе, пытавшемся назначить ей свидание, и об оторванной брови преследовала меня. Как, должно быть, это больно!

Отцовский колориум располагался в двух шагах от ратуши, зажатый между почтой и магазином. Когда я открыл дверь, звякнул колокольчик. Я оказался в просторной приемной, где сидело множество народу: одни читали замусоленные выпуски «Спектра», другие тупо глазели на объявления, развешанные по стенам. В одном из них объяснялось, как плохо пренебрегать своим гражданским долгом и какие потери времени это вызывает. Другое призывало мыть руки после прикосновения ко всему, до чего могли дотронуться бандиты. В третьем разъяснялись опасности занятия известно чем до брака: понижение личностных стандартов, которое ведет к дисгармонии и дальше — с неумолимостью — к перезагрузке.

Отцовский кабинет был отделен от приемной непрозрачными стеклянными панелями — я мог разглядеть лишь силуэты людей. Подождав, пока выйдет очередной пациент, я постучал и вошел — до того, как отец успел выкрикнуть: «Следующий!»

Кабинет был почти таким же, как в Нефрите, только больше. Койка под застекленным потолком, рентгеновский аппарат, саквояж цветоподборщика, застекленные шкафы с повязками и кое-какими инструментами. Здесь была даже дуговая лампа — на тележке, приткнутой к стене.

— Какое счастье! — сказал отец, завидев меня. — Это всего лишь ты.

Он пошел к шкафу с персональными карточками и положил на место ту, что держал в руках.

— Могу уделить тебе только пять минут, — объявил он, роясь в куче запросов на лечение, каждый из которых нуждался в его подписи, поставленной задним числом. — Охристый оставил дела в ужасном состоянии. Я вычислил для пяти женщин хромовуляцию за этот месяц, насморк так и косит местных, а главное — Охристый продавал налево городские карточки!

— Здесь только об этом и говорят, — сказал я, желая показаться осведомленным. — И много он продал?

Отец откинулся к спинке кресла-вертушки и горестно покачал головой.

— Я не считал. Но всего около полутысячи за несколько лет. Нарушение двадцати семи правил и к тому же клятвы хроматиколога!

— О-о! — Я был поражен дерзостью Робина.

Строгое выполнение правил обеспечивалось не только суровостью наказания, но и боязнью быть пойманным.

— Есть еще несколько сотен, — отец подошел к шкафу с карточками и стал рыться среди шестидюймовых конвертов, — но в основном это те, которые ему не удалось сбыть на бежевом рынке. От грибка ног, от раннего облысения, от усыхания мошонки — вот такие остались.

— А ошибочного самодиагноза не было?

— Думаю, нет. Де Мальва считает, что он злоупотреблял цветами — за пределами светло-зеленого или даже линкольна.

— «Ловля лягушки»?

Отец пожал плечами.

— Не знаю. Если да, неудивительно, что Совет вынес заключение о несчастном случае. Большое одолжение для семьи и всего города.

Это все объясняло. «Ловлей лягушки» занимались заядлые зеленари, чья кора мозга была выжжена до такой степени, что даже линкольн уже не действовал. Они ходили в Зеленую комнату и балдели там от цвета, который люди обычно видели только один раз в жизни — перед выходом из комнаты. Цвет этот назывался «сладкий сон»: человек отключался от него через двенадцать минут и умирал через шестнадцать, но за эти двенадцать минут каждый синапс мозга превращался в мощный фонтан наслаждения. Из Зеленой комнаты никогда не доносились крики боли или страха — только экстаза. «Ловля лягушки» была опасной игрой. Рассчитаешь правильно — и ты на верху блаженства. Рассчитаешь неверно — и ты годишься только на мыло.

— Подделанная причина смерти? — пробормотал я. — Штраф в пять тысяч баллов, немедленно. — Отец пожал плечами, я призадумался. — Здесь правила не очень-то соблюдают.

— Как и почти везде, Эдди, если присмотреться. Но я не советую.

— Ты прав, — сказал я, думая о Джейн и о том, как раскрыть тайну лжепурпурного.

— Жене и дочери Охристого приходится сейчас несладко. Совет оправдал их по обвинению в краже, но все равно — вина по соучастию и все такое. Следующий!

Вошел серый — пожилой, весь скрючившийся от работы то ли на фабрике, то ли в полях, со слезящимися глазами и платком в руке… Не надо было учиться шесть лет на хроматиколога, чтобы понять, в чем тут дело.

— Насморк, господин С-67,— мягко пояснил отец. — Много народу болеет им. К сожалению, у нас проблемы с длительным лечением. Могу прописать только постельный режим в течение недели.

Серый, видимо, был вполне этим удовлетворен и протянул свою балльную книжку.

— А-а, — сказал отец, пролистывая странички с записями о работе и отзывами. — Скажите, господин С-67, вы страдали в последнее время от тяжести в ногах?

— Нет, сударь.

— Я бы настоятельно порекомендовал вам утверждать обратное.

— Да, сударь, — покорно отозвался серый. — Уже несколько лет, это просто ужасно. Порой не могу даже встать с кровати.

— Так я и думал. Прописываю вам постельный режим в течение трех недель и четырех дней дополнительно. А это мы уберем.

И отец снял значок с надписью «Симулянт», прикрепленный к лацкану серого — несомненно, руками Салли Гуммигут. Морщинистое лицо больного исказилось в улыбке. Он рассыпался в благодарностях и поплелся прочь из кабинета.

— Тяжесть в ногах? — спросил я.

— Ему осталось выполнить меньше полупроцента гражданского долга перед уходом на покой, — пояснил отец, заполняя историю болезни, — и, похоже, он заслужил, чтобы уход состоялся чуть пораньше.

— Но это ведь на самом деле не разрешается.

Отец пожал плечами.

— Так. Но Гуммигуты эксплуатируют своих серых до полусмерти. И если в моих силах дать им небольшую передышку, я делаю это.

— Ты даешь больничный каждому, у кого насморк?

— Нет. Завтра у меня появится 196–34–44. Вспышка насморка прекратится мгновенно.

И отец рассказал, что Робин Охристый был цветоподборщиком сразу в двух местах. Соответственно, он держал еще один небольшой колориум с двумя сотнями цветных карт — в Ржавом Холме.

— Следующий! — наконец вызвал он.

Вошла молоденькая синяя, прижимавшая к кисти окровавленное полотенце. В бесцветном городе кровь казалась необыкновенно яркой.

— Привет! — весело сказала она. — Кажется, я отрезала себе палец.

— Даже два, — заметил отец, обследуя рану. — Надо быть осторожнее.

Но неуклюжесть синих меня совсем не интересовала. Я думал о второй практике Робина Охристого. Название «Ржавый Холм» крепко врезалось в мою память — ведь там жил лжепурпурный.

— Ты собираешься в Ржавый Холм? — спросил я, заинтригованный внезапно открывшейся возможностью.

— Да, — ответил отец, беря в руки очень тонкую нить, а затем иглу.

— А Охристый не мог выкрасть образцы и оттуда тоже?

— Де Мальва полагает, что нет, — сказал он, водружая лечебные очки на нос синей и показывая ей 100–83–71 из своего походного саквояжа, чтобы остановить кровотечение. — Охристый говорил, что в Ржавом Холме ему страшно. Так или иначе, Карлос Фанданго собирается отвезти меня туда завтра рано утром. — Он повернулся к синей, которая с отсутствующим видом глазела в окно. — Надо пришить обратно.

— Мизинец мне не нужен, — возразила та, — и за дверью еще много народу.

— Подождут.

— Отец, — сказал я, — можно мне тоже поехать в Ржавый Холм?

— Даже не заикайся, — тут же отозвался он. — Совет очень не хотел выдавать разрешение на поездку — даже мне. Все же они решили, что, если насморк продолжит косить рабочую силу, жизнь в городе остановится. Фанданго повезет меня, но ему строго воспрещено въезжать в сам Ржавый Холм.

— Плесень уничтожила там всех, и всего лишь четыре года назад, — вставила синяя, которая с интересом слушала нашу беседу. — По правилам никто не должен показываться там еще шестнадцать лет.

— Тоже отличный довод, — согласился отец. — Позови медсестру, Эдди. Мне нужна вторая пара рук, если я хочу до ужина принять еще кого-нибудь.

Я нажал на кнопку вызова. Появилась медсестра, кивнула мне в знак приветствия, укоризненно произнесла «э-э-э» при взгляде на руку синей и ловко вдела нитку в иголку.

— Я займусь артериями, — сказал ей отец, — если вы возьмете на себя сухожилия. Эдди, запиши в мою книгу 37–78–81 — нервы сшиваются лучше при тускло-оранжевом. И закрой дверь, когда будешь выходить, ладно?

Я вышел в приемную и понял, что стоит рискнуть. Отец в этот день не смог бы принять всех. Так не помочь ли людям, чтоб они не выстраивались завтра с утра в очередь? Я нашел бумагу, сделал тридцать прямоугольников размером с игральную карту, написал на каждом номер и раздал их всем, кто ждал в приемной, объяснив, что во время следующего приема будут называть эти номера: если назвали ваш, значит, можно заходить.

— Но будьте осторожны, — предупредил я. — Если пропустите свой номер, придется получать новый.

Объяснение пришлось повторить несколько раз: для местных такой порядок был новшеством. Но, несмотря на перешептывания и изумленные взгляды, идея вскоре дошла до них. Половина ожидающих разбрелась по своим делам или просто домой. Я жестом пригласил новопришедших взять карточки из металлического медицинского лотка, а потом, по некотором размышлении, поставил и второй — для уже использованных талонов.

Довольный тем, что система вызова по номерам Эдди Бурого работает, я вприпрыжку выбежал из колориума и остановился у ящика для предложений, чтобы подать заявку на регистрацию системы — ретроспективно — как стандартной переменной по совету Трэвиса. Я не сомневался, что Совет отвергнет предложение, но, по крайней мере, меня не обвинят в несоблюдении правил.

Загрузка...