Полководец

Глава шестая

Евтихий остановился у высохшего русла реки Маргэн. Когда-то, давным-давно, во времена великой вражды Таваци и Гампилов, Маргэн протекала под самыми стенами города и несколько месяцев в году была судоходной. По этой реке приплывали в город торговые суда, а иногда случались пиратские набеги.

Теперь от былого великолепия остался лишь широкий овраг, на дне которого росли кусты. Город виден был отсюда, как игрушечка: башенки, лесенки, зубчики стены. У Евтихия перехватило горло. Он сел на край оврага, чтобы перевести дыхание и вообще успокоиться. Хотя, наверное, следовало бы, напротив, поволноваться всласть и получить удовольствие от сильного чувства. Просто он к такому еще не привык.

Впервые в жизни Евтихий возвращался куда-то, где его ждали. Родная деревня — не в счет; ее он никогда не покидал на достаточно долгий срок, чтобы там успели по нему соскучиться. Да и кто бы? Родители? Они не были склонны к эмоциям. Что такого, если сын отсутствует пару дней? Когда Евтихий возвращался в родительский дом — с сенокоса или с рыбалки — отец только кивал ему, а мать буднично звала пообедать. Евтихий и сам не воспринимал эти отлучки как нечто существенное, такое, на что следовало бы обратить внимание.

А вот в Гоэбихоне живет женщина, которая при виде него вся вспыхнет от радости. «Евтихий!» — скажет она, и собственное имя покажется ему ключом к прекрасному миру, где полным-полно сундуков, и каждый набит счастьем доверху и с горкой.

— Женщина — существо волшебное, — сказал Евтихию Фихан, когда приятели прощались у последнего перекрестка: Фихан отправлялся далеко на север, в эльфийские леса, а Евтихий только к одной цели рвался, в Гоэбихон, к Деянире. — Сдается мне, неспроста наши хозяева-гномы признали Геврон существом разумным, а нам с тобой в этой привилегии отказали…

— Я ничего во всем этом не понял, — признался Евтихий.

За время их путешествия они заговорили на эту тему впервые: до того Фихан что-то обдумывал, а Евтихий попросту стеснялся.

Что обсуждать-то!

Полный провал да стыдобы — две лоханки. И толпа народу в свидетелях. Как они смеялись! Как потешались над дураками! У Евтихия мороз бежал по коже, когда он вспоминал хохот гномов в той пещере. Хорошо еще, что кхачковяра не было — кем бы он ни являлся. Кхачковяр, наверное, вообще мокрое место бы от них оставил.

— Чего же ты не понял? — спросил Фихан, улыбаясь.

— Положим, я на испытании все говорил неправильно, — объяснил Евтихий. — Я — деревенский, а остаток ума мне отшибли тролли. Но ты!.. Как они ухитрились признать глупым тебя? Ведь ты всегда правильно разгадывал происходящее…

— Гномская загадка оказалась самой трудной из всех, — признал Фихан. — И поначалу я и вправду здорово был задет. Но знаешь, что я теперь думаю? Я думаю, что для гномов моя способность разбираться в вещах и событиях не имеет ровным счетом никакой цены. Я просто анализировал и оценивал действительность. А вот Геврон, как и всякая настоящая женщина, — это сама действительность… Им не требовался некто, кто выносит суждения, пусть и безошибочные; они ценят лишь тех, кто сам представляет собой объект суждений.

Евтихий мало что понял из объяснений эльфа. Фихан и происшествию с гномами нашел приемлемое толкование. Вот и хорошо.

Евтихий окончательно успокоился на сей счет.

Друзья простились без лишних слов.

Фихан, как и любой эльф, не давал себе труда беспокоиться о будущем. В долгой эльфийской жизни не бывает вечных разлук. По крайней мере, так считают сами эльфы.

Что до Евтихия, то он не сомневался в истинности своего видения: через много-много лет их ждет вечер в зажиточном и благополучном доме у постаревшей Геврон. Этот вечер твердо был обещан Евтихию. Что бы ни предстояло им в ближайшем и более отдаленном будущем, они все-таки проживут эти годы и сойдутся вновь под одной крышей, и будут есть и пить за одним столом и предаваться воспоминаниям.

И еще Евтихий подумал о том, что начиная с этого перекрестка общие воспоминания у них заканчиваются. Что ж, это сделает их встречу еще более увлекательной. И Евтихий непременно расскажет своим друзьям о том, как вернулся в Гоэбихон к своей возлюбленной и как был с ней счастлив.

Он улыбался.

То, о чем он будет рассказывать, еще не случилось, а он думал о будущем как о давно прошедшем — уверенно и с любовью.

Сейчас гоэбихонские обычаи не казались ему такими уж странными. Вход в город был открыт любому, но выйти оттуда можно было лишь заплатив пошлину — или прорвавшись с боем. А в самом Гоэбихоне — ни одного постоялого двора, ни одного угла, где чужак мог бы преклонить голову. Поэтому-то там и не бывает посторонних, лишних людей, людей, которым никто не рад, которых не ждут.

Он еще раз вздохнул, поднялся и пошел в город.

Деянира молча смотрела на оборванца, переминавшегося на пороге с ноги на ногу. Он постучал в дверь так уверенно, такой твердой рукой, что Деянира, спускаясь, чтобы открыть, ни мгновения не сомневалась: явился посланный от хранителя устава Тиокана, или кто-нибудь из знакомых подмастерьев с приглашением на очередную традиционную пирушку, или же человек от заказчика. В общем, кто-то по делу.

А тут… вот такое.

В первый миг Деянира даже отпрянула, увидев молодого мужчину в дурно пошитой и исключительно грязной одежде. Вообще весь облик чужака был весьма отвратительным. Если и имелось на этом свете что-то, что вызывало бы у Деяниры искреннюю ненависть, так это сальные волосы, приклеенные к черепу.

Кожа незнакомца потемнела, как будто он долго голодал, ногти слоились и были забиты грязью. И при том он нагло улыбался! Не от довольства жизнью, понятное дело, — нет, его мерзкая ухмылка была адресована лично ей, Деянире. Как будто он ожидал, что сейчас она взвизгнет от радости и повиснет на его черной шее. Наверное, в той выгребной яме, откуда он вылез, его внешний вид считался приемлемым и даже привлекательным, иначе откуда бы такая самоуверенность?

Деянира машинально провела ладонями по своему платью. Безупречно чистое полотно юбки, белоснежная рубашка с тонкими манжетами. Находясь в доме, она не носила чепца, но ее прическа, как она знала, была в идеальном состоянии: волосок к волоску, аккуратнейшая в мире косичка, широкая, собственноручно вытканная Деянирой узорная лента на лбу. Миссис Накрахмаленные Юбки, миссис Зашнурованный Корсаж, миссис Когда Бы Вы Ни Зашли, Я Всегда Буду На Высоте.

— Что тебе нужно, милейший? — осведомилась Деянира.

Его глаза расширились от удивления, потом сощурились.

Совершенно очевидно, что зрение у него плохое, и сейчас он силится разглядеть ее. Что ж, возможно, он просто ошибся дверью. Деянира заранее поместила на лицо снисходительную усмешку. «С кем не бывает, — говорила эта усмешка. — Я не сержусь. Погоди, вот тебе монетка. Она тебе пригодится для того, чтобы заплатить пошлину на выходе. Удачи тебе, бедняжка, и никогда сюда больше не возвращайся».

И тут произошло нечто непредвиденное.

— Госпожа Деянира? — тихо спросил он. — Госпожа подмастерье? Член гильдии гобеленщиков? Это ведь вы?

Девушка прикусила губу. Она опустила голову, рассматривая подол своей Безупречной Юбки, потом вскинула взгляд на незнакомца и опять увидела его лицо.

Определенно, он знал ее. Он обращался именно к ней. И в Гоэбихон явился, рассчитывая жить на ее попечении, в ее доме. То есть, в доме господина Дахатана, но это не имеет большого значения.

Откуда-то он знал ее, но она абсолютно его не помнила!

— Госпожа Деянира? — повторил он и, сильно наклонившись вперед, протянул к ней руки.

Ей знаком был этот жест изъявления покорности. Так принято у троллей. Ей рассказывал об этом ее пропавший парень… Евтихий, кажется, или Этиго… Сейчас она не была уверена в имени. Долгое время он был их пленником. Жил рядом с троллями. Странно, что Деянира совсем не помнила, как он выглядит.

— Госпожа Деянира, — повторил он, — это же я, Евтихий.

Точно, Евтихий. Так его звали! Не Этиго. Этиго — тролльское имя, а Евтихий — человек.

— Выпрямись, — приказала она. — Я хочу еще раз тебя рассмотреть.

Он послушно поднял голову. Он не сомневался ни в Деянире, ни в себе. Он знал, кто они такие. Они оба.

— Почему ты так одет? — осведомилась она, поджимая губы.

— Долгая история.

— Ненавижу когда так отвечают!

— Это не моя одежда, — сказал Евтихий. — Так получилось.

— Вижу, что не твоя! — сказала Деянира.

— Она даже не для людей сшита, — добавил Евтихий.

— А для кого?

— Для… троллей.

— Опять связался с троллями?

— Вы все-таки помните меня, моя госпожа, — проговорил он тихо.

Деянира еще несколько секунд сверлила его глазами, а потом холодным тоном приказала:

— Войди в дом.

Она позволила ему вымыться на кухне и даже принесла для него хорошую одежду, бесцеремонно забрав из хозяйского сундука кое-что принадлежавшее лично мастеру. Дахатану она сообщила, что к ней пожаловал один старый друг, которому потребовалась помощь. «Ничего особенного. Поесть, отлежаться, нормально одеться. Расходы не превысят шесть голов, я уже подсчитала. Послезавтра я его выставлю». Мастер предпочел поверить и не вмешиваться, однако кое-какие нотки в голосе Деяниры заставили его насторожиться. Слишком уж небрежно отзывалась она о человеке, которого собиралась приютить на пару ночей! О человеке, с которым, по ее словам, девушку ничего не связывает. Ага, как же. Не родственник. И не деловой партнер. Не горожанин, не гражданин Гоэбихона. Приблудный какой-то, от которого никакой пользы. Ну, и для чего такое сокровище Деянире?

Разгадка могла быть только одна: это ее прежний любовник.

Тот, кого она не может забыть. Тот, из-за которого она отказывает Дахатану в своей благосклонности, хотя нет ничего более естественного, нежели брак между людьми, живущими под одной крышей и ведущими единое хозяйство.

Дахатан боялся раздражить свою незаменимую Деяниру и поэтому предпочел шпионить за ней тайно.

Евтихий сразу почувствовал это.

— По-моему, ваш мастер следит за нами, — сказал Деянире Евтихий, чистый, благоухающий после купания, облаченный в рубаху из тонкого белого полотна и замечательные штаны из плотного серого атласа. Одежда Дахатана пришлась ему впору, только рукава оказались немного коротковаты, и Деянира дала себе слово непременно подарить ему широкие кожаные манжеты с какими-нибудь хорошенькими заклепками. Не будет ее гость выглядеть как прихлебала в одежде с чужого плеча. Даже если это и правда.

— Коли господину Дахатану угодно следить за нами, то он в своем праве, — отозвалась Деянира. — Так даже лучше. Пусть собственными глазами убедится в том, что мне скрывать нечего. Мое поведение никогда еще не давало ни малейшего повода для нареканий. Меня уважают даже эти пьянчуги, подмастерья сапожников.

Она гордо вздернула нос.

Евтихий смотрел на нее с грустным обожанием.

— Ешь. — Деянира придвинула к нему плошку с кровяной колбасой и хлебными лепешечками (девушка выпекала их сама — маленькие, кругленькие, с тмином). — Ты весь черный — это от голода. Очень некрасиво, совсем не романтично. И морщины уже появились. Тебе сколько лет? Тридцать?

— Около того.

— Меньше, — уверенно сказала она. — Вот спорим, что меньше?

— Я точно не знаю.

— Назови примерно.

— Двадцать шесть.

— А мне девятнадцать.

— Я не спрашивал, сколько вам лет, госпожа.

— Я сама тебе сказала, болван, без всяких твоих вопросов… Ешь давай.

— Я уже сыт.

— Ешь понемножку. С перерывами. Ты отвратительно выглядишь. Зачем ты меня искал?

— Вы — единственный человек на свете… — Он запутался в словах и просто заключил: — Вы — это все, что у меня есть.

— В таком случае, — заявила Деянира, — у тебя нет ничего. Потому что я — не то, чем можно владеть.

— Может быть, это вы мной владеете, — возразил Евтихий.

— Давай еще раз, и все по порядку, — велела Деянира и постучала пальцем по краю плошки. — И не забывай об ужине. Рассказывай и ешь. Так ты утверждаешь, будто мы с тобой встречались раньше?

— Да.

— Где?

— В Гоэбихоне.

— Где конкретно?

— Возле гробницы Кохаги… Когда ее ограбили. Вы помните, что тогда произошло?

— Тролль, — вымолвила Деянира, морща лоб. — Там был тролль.

— Авденаго, — подсказал Евтихий.

— Так его звали?

— Да. Авденаго. Его тролльское имя, которым он гордился.

— А Этиго?.. Кто это такой? Еще один тролль?

— Это он меня так называл. На самом деле меня зовут Евтихий, — ответил ее собеседник.

Его даже не интересовало, почему она ничего толком не может вспомнить. И то, как она его встретила, тоже не слишком огорчило Евтихия. Не выгнала, снизошла до разговоров с ним — вот он и счастлив. Не человек, а приблудный пес.

Однако едва лишь Деянире пришло на ум это сравнение, весьма нелестное для Евтихия, как она тотчас же сообразила: нет, она ошибается. Приблудный пес всегда не уверен в хозяйской милости и из кожи вон лезет, выпрашивая подтверждения: скажи еще раз, о господин, что ты меня не выставишь, что ты всерьез намерен меня кормить и гладить по спине. А вот Евтихий ни мгновения не сомневался в своем будущем. Ему как будто было открыто нечто такое, о чем Деянира, при всей ее самоуверенности, даже не догадывается. Но он непременно ей расскажет. Он любит ее, он возьмет ее с собой в свое несомненное и счастливое будущее.

Здорово, а? И при том она даже не понимает, о чем идет речь.

— Авденаго ограбил гробницу Кохаги, — сказал Евтихий. — И мы с вами были тому свидетелями. Помните?

Она качнула головой и быстро прибавила:

— Не имеет значения, как много я забыла. Просто рассказывай.

— Кохаги был скороходом, — продолжал Евтихий.

— Ты ешь, — перебила Деянира. — Возьми еще колбасы.

Он послушно начал жевать, но затем сунул кусок за щеку и опять заговорил:

— Кохаги умел комкать пространство, сминать его, и там, под землей, в другом мире, — мы называли его «преисподней», — там множество тоннелей… Люди проваливаются в них.

— И ты туда провалился?

— Да, госпожа. Я провалился туда. Ухнул с головой.

— И что дальше?

— Мы выбрались на свободу. Считается, что такое невозможно, однако нам удалось.

— Каким образом?

— Старая гномская шахта.

— Ты видел гномов?

— Да, моя госпожа.

— И какие они, гномы?

— Они признали меня лишенным интеллекта.

При слове «интеллект» Деянира усмехнулась.

— Я склонна согласиться с гномами… Что-нибудь еще?

Он пожал плечами:

— Как только я получил свободу, я отправился к вам.

— Зачем?

— Потому что я люблю вас, — сказал он просто.

Деянира задохнулась. Она побледнела, потом вскочила, опрокинув стул, и наконец закричала:

— Что ты себе позволяешь? Бродяга! Тролльский холоп! Да, конечно, я узнала тебя! Этиго! Ты пропадаешь из города и шляешься неизвестно где, а потом возвращаешься, грязный и весь такой отвратительный, от-вра-титель-ный! Чего ты от меня ожидал? Что я заберусь на самую высокую башню и буду преданно смотреть на дорогу? Что я тебя не забуду? Поверь мне, уже забыла! Если бы ты хотя бы самую малость зацепил мое сердце, я бы помнила тебя, твое лицо, твои руки, твои глаза, твой голос, будь ты неладен, Этиго, но ведь ничего такого нет!.. Нельзя любить только имя.

Она поставила стул на место, уселась, оперлась о стол локтями и приказала Евтихию, сопровождая свои слова суровым кивком:

— Ешь. У тебя за щекой колбаса. Прожуй.

Он задвигал челюстью, а она смотрела на него в упор.

— Вы меня и вправду совсем забыли? — спросил он наконец.

— Я только что говорила тебе об этом, — фыркнула Деянира. — Да, ты вылетел из моей памяти, как сажа из трубы. Я вспомнила только имя, и то с усилием.

Она помолчала, собираясь с духом, чтобы сделать трудное для себя признание.

— Если уж честно, — заговорила она, — то в последнее время мне вообще кажется, что… многое происходит не так. Воспоминания путаются. Если точнее, то многие воспоминания не соответствуют действительности.

— Как это? — не понял Евтихий.

— К примеру, я помню нечто. Следствием из того, что я помню, должно быть то-то, а на самом деле — совершенное иное, — объяснила Деянира.

«Женщина — не истолкование реальности, а сама реальность», — пришли на ум Евтихию прощальные слова Фихана, и он машинально повторил их вслух.

— Считаешь меня дурочкой? — надулась Деянира.

— Считаю вас женщиной, — брякнул Евтихий.

— На языке мужчин «женщина» как раз и означает «дурочка».

— Да будет вам известно, гномы нашли признаки интеллекта только у женщины, которая была с нами.

— «С нами»? Ты уже несколько раз употребляешь это «мы»… Кто такие «мы»?

— Эльф, женщина и я.

— И гномы сочли тебя и эльфа дураками? — Деянира рассмеялась. — Отменная шутка! Это будет иметь успех на собрании подмастерьев.

Евтихий вздохнул.

— Вам видней, госпожа, как поступать, да только если вы расскажете эту историю подмастерьям, вам трудно будет потом выйти за меня замуж. Дразнить ведь будут.

— Повтори пожалуйста, я плохо расслышала, — попросила Деянира нехорошим тоном. — Кажется, мне почудилось, будто я собираюсь за тебя замуж?

— А разве нет? — простодушно удивился Евтихий.

Деянира махнула рукой.

— Обсудим позднее… Может, ты и прав, бродяга. Ладно, попробую растолковать тебе еще раз. Касательно моих воспоминаний и последствий неслучившегося, разумеется, а не насчет брака и прочих таких дел. Ну, любви. Ты меня понимаешь.

Евтихий притянул к себе кувшин, кружку и налил киселя. Деянира была единственной хозяйкой в Гоэбихоне, которая варила кисель. Другим просто в голову не приходило, что та самая штука, которая крахмалит одежду, может быть еще и съедобной.

— Смотри… — начала Деянира.

Он застыл — кружка у губ, взгляд насторожен.

— Вот смотри, положим, с некоторых пор я отлично помню, что перехватила заказ у Синака Таваци… И это мне не приснилось, потому что я хоть сейчас могу перечислить кучу всяких подробностей: как я стерегла заказчика, для чего переоделась мужчиной и провела всю ночь за воротами, чтобы он уж никак не мог меня миновать; и как воспользовалась в работе редким синим цветом, хоть он и просил сделать одежды своих персонажей голубыми… Кстати, синий цвет его просто восхитил, так что он по доброй воле заплатил мне немного больше, покрыв все мои расходы на выход из города. Таваци потом подослали ко мне подмастерье, Тайнон Таваци его звали, младший сын младшего сына, редкостный негодник… Видишь, сколько деталей? Во сне такого не увидишь!

— И что этот Тайнон Таваци? — заинтересовался Евтихий.

Деянира махнула рукой.

— Для описания данной ситуации Тайнон Таваци не имеет никакого значения!

— И все-таки, — настаивал Евтихий, — что между вами произошло?

Деянира помолчала немного, поджимая губы, как заправская старая дева, а потом бесстрастно произнесла:

— Драка.

Евтихий вздрогнул:

— Что?

— Драка, — чуть повысив голос, повторила Деянира. — Мы подрались. Недалеко от дома гильдий. Он стал обзывать меня, кидаться разной пакостью, грязью даже. Я подошла и ударила его в глаз. Он вцепился мне в волосы, я — ему, мы… В общем, мы покатились по мостовой. Он ударился головой о камень, а я села на него сверху и, пока он был без сознания, навесила ему синяков. У меня наперсток оставался на пальце, так что…

Она пожала плечами, позволяя Евтихию закончить картину по собственному усмотрению.

— И что потом? — спросил Евтихий.

— Потом Тайнон ходил разукрашенный, и ему приходилось объяснять всем и каждому, кто лез с расспросами, что рожу ему разбила Деянира. Лично меня это вполне удовлетворило.

— Но ведь подобные разговоры могли повредить вам!

Деянира посмотрела на Евтихия как на ребенка:

— Чем же?

— Женщина обычно бьет мужчину только в том случае, если он — ее любовник…

Несколько мгновений Деянира молчала, а затем разразилась хохотом.

— Любовник! — повторила она, стукнув кулаком по стону. — Ну, насмешил. Какой из Тайнона любовник? Это подросток лет пятнадцати. Младший сын младшего сына. Говорят же тебе, я просто избила его за наглость. И мастерам Таваци пришлось заткнуться. А моя репутация в очередной раз взлетела до небес.

И прибавила мысленно: «Ну что, ты все еще хочешь на мне жениться?» Однако, к ее разочарованию, Евтихий заговорил совершенно о другом:

— И какое отношение эта история имеет к неправильным воспоминаниям? Что в ней неправильного — кроме публичной драки, конечно?

— Драка была правильная, — буркнула Деянира. — А странность заключается в том, что никаких мастеров Таваци на самом деле не существует. Ни Синака Таваци, ни Тайнона Таваци. Есть несколько человек с таким именем, но это — бедняки, настоящая рвань. Один, кажется, старьевщик и человек пять — в подмастерьях, но не в нашей гильдии, а в кожевенной, где нужна грубая сила… Я просто привела один пример, — добавила девушка. — Наиболее яркий. Если поразмыслить, то найдутся и другие. События и люди как будто не на своем месте. Я уже несколько дней над этим размышляю… А тут — ты.

— Вы рады мне? — спросил Евтихий.

Деянира неопределенно передернула плечами.

Это его не смутило. Он продолжал смотреть на нее, так тепло и спокойно, что Деянира вдруг сдалась.

— Я скучала по тебе, — призналась она. — Я не помнила ни твоего имени, ни лица, я и сейчас узнаю тебя с трудом. Но это действительно ты, и я действительно ждала тебя.

Евтихий взял ее за руку.

— Ты наелся? — спросила Деянира. — Может быть, разогреть тебе суп с клецками? Я варю лучший в Гоэбихоне соленый суп с клецками.

Он не отвечал. Встал, притянул ее к себе.

— Погоди, я уберу посуду, — сказала она. — Нельзя быть таким неряхой!

— Ругай меня, — прошептал он ей в самое ухо. — Брани на все корки. И погромче!

— Что? — Она попыталась вырваться.

— Твой хозяин — он подслушивает. Хочет знать, не любовники ли мы.

— Какая гадость! — выдохнула Деянира.

— Тебе ведь нельзя… Это самое… — Он вдруг сообразил, что не знает, как выразить эту мысль, не прибегая к нечистым выражениям. В сознании Евтихия не существовало ничего более несовместимого, чем Деянира и те слова, которыми солдаты (да и крестьяне) обозначают физическую близость.

Он замолчал, близоруко моргая.

Теперь Деянира отчетливо слышала, как за порогом переступили с ноги на ногу, а потом привалились к закрытой двери и задышали. Хорошо, что никакой замочной скважины в кухонной двери не имелось. Обычная задвижка.

— Дурак! — неожиданно закричала Деянира (Евтихий отпрянул). — Выбирай выражения! Что значит — «нельзя»? Чего это мне нельзя?

— Тише, — пробормотал он.

— А, вот как ты теперь заговорил! — сказала Деянира. — Побирушка! Ты мне еще и указываешь?

Евтихий запустил пальцы ей в волосы и принялся выпутывать ленту из косички.

— Ну, не бранись, мать, — протянул он развязно — так, по мнению горожан, разговаривают со своими подругами деревенские дураки.

Лента выскользнула из растрепанных волос и упала на пол. Деянира сделала шажок назад, наступила на ленту.

— Никчемный дурак! — вскрикнула она. — Смотри, что ты наделал! Собака — и та ест опрятнее!

— Я все подберу, — сказал Евтихий. — Клянусь. Все кусочки.

Он развязал шнурок на ее корсаже и принялся выдергивать его. Деянира льнула к его ладоням, но он работал очень аккуратно и почти не задевал деянирину грудь.

Она сказала:

— Я так хорошо прожарила это мясо! А ты все уронил!

— Уже подбираю, — откликнулся он и, последним резким движением выдернув шнурок, бросил его на пол. — До чего же вкусно, моя госпожа!

— Не ешь грязное, — сказала она. — Как ты можешь быть таким неряхой! Это очень вредно для здоровья. Упавший кусочек нужно почистить. Погоди, я оботру.

— Поздно, я уже съел его, — сказал Евтихий и громко зачавкал.

— Свинья! — завопила Деянира.

Он избавил ее от корсажа и в растерянности уставился на рубаху: поди угадай, как расстегиваются манжеты!

Деяниру насмешило выражение его лица. Она поднесла руку к его глазам, чтобы он мог лучше рассмотреть пуговки на манжетах.

— Вот еще кусочек, и лакомый, — сказала она. — Подбери-ка и его заодно, но сразу не ешь, сперва все-таки вытри. Фу, у тебя к губам прилипли жир и грязинки!

Евтихий наконец совладал с пуговками. Пальцы у него подрагивали, так что пришлось повозиться. Да еще Деянира то отбирала у него свою руку, объявляя парня «настоящей дубиной без понятий о манерах», то возвращала назад — как драгоценный дар со словами: «ладно уж, раз откусил кусок — доешь целиком».

Вот и манжеты упали, отстегнутые.

— Чумазый поросенок! — фыркнула Деянира. — Не вытирай руки о волосы. Лучше умойся.

— Зачем мне умываться, — возразил Евтихий, — если через минуту я опять испачкаюсь? Что там у тебя на блюде — оливки? Давай их сюда! Не жадничай!

— Где ты рос? В хлеву? — закричала Деянира, топая ногами.

Она пыталась избавиться от пояса, удерживающего юбку, но от волнения ей это плохо удавалось. Она изгибалась всем телом, пытаясь поскорее дотянуться до застежки на спине.

— Может, и в хлеву, но моя мать готовила тушеное мясо получше, чем ты! — рявкнул Евтихий.

Он схватил Деяниру за талию, обернул ее к себе спиной и в два счета расправился с поясом. Он сдернул ее грохочущие крахмальные юбки и швырнул их в угол кухни.

— Ах, твоя немытая деревенская мать готовила лучше? — возмутилась Деянира. — Как ты смеешь! Врываешься в порядочный дом да еще бранишь хозяйкину стряпню!

— Завела бы кухарку, не пришлось бы возиться… Смотри, какие у тебя гадкие руки — все в заусеницах и цыпках!

— Это у меня гадкие руки? У меня? — Деянира задохнулась от негодования. — Я выщипаю тебе волосы, плешивый боров!

— Лучше подай-ка мне эти овощи с подливой, кусачка, — сказал Евтихий, посмеиваясь, и осторожно потянул Деяниру за кисти рук. Она послушно подняла руки, а он, помедлив, провел ладонями по ее телу, тонкому и теплому под просторной рубашкой.

Деянира тихо вздохнула.

— Не смей обмакивать пальцы в соус… — пробормотала она.

Евтихий поцеловал ее в ухо и шепнул:

— Убедительнее… Твой хозяин все еще торчит под дверью…

— Не смей! Обмакивать! Пальцы в соус! — закричала Деянира во весь голос, освобождаясь из его объятий.

Евтихий изумленно и радостно смотрел на нее. Деянира засмеялась, встряхнула распущенными волосами, глаза ее вспыхнули. Вовсе они не серые — ярко-зелеными они стали, как у Джурича Морана, а в пепельных волосах вдруг сверкнуло золото. Евтихий слышал, что у женщин в минуту страсти изменяется цвет глаз; но Деянира преобразилась вся, как будто ее заново создали, переделав, вызолотив, разукрасив до неузнаваемости старое изделие.

— Посмотри, что ты натворил! — сердилась и топала ногами Деянира. — Как тебе не стыдно вытирать пальцы о стол!

— Я приберу, — обещал Евтихий, избавляясь от рубахи, принадлежавшей мастеру Дахатану. — Я все вымою!

— Только не рукавами! Клянусь Гераклом, — сказала Деянира, — такого грязнули свет еще не видывал. Завтра же убирайся вон из Гоэбихона! Тебе здесь не место. Здесь приличные люди живут, а не свинтусы.

— Ну, денег-то на дорогу дай, — заныл Евтихий. — Всегда ты была скупердяйкой… Не жмоться!

Она поднесла к нему раскрытые ладони и задержала их в нескольких миллиметрах от его кожи. Евтихий стоял неподвижно, позволяя ей рассматривать себя. Он оказался более широкоплечим и крепким, чем можно было подумать, глядя на него одетого. И куда лучше сложен. Ему нужно носить одежду немного другого покроя.

Она смотрела на белые и розовые рубцы, рассекавшие его плечи, спину, грудь. Интересно, почему детей так завораживают эти отметины на человеческом теле? Откуда такое желание — непременно показать одноклассникам шрам от вырезанного аппендицита? И почему рейтинги у тех, у кого такой шрам есть, несоизмеримо выше, чем у ребят, лишенных подобной благодати? Бормотание «а мне гланды удалили, только не видно» звучит в данной ситуации весьма жалко, если не сказать смехотворно.

Может быть, все дело в инициации, решила Деянира. Шрам — бесспорное свидетельство перенесенной некогда боли. Очень большой боли. И раз ты ее выдержал и все еще жив и даже способен радоваться жизни, — значит, ты очень сильный человек, и все должны тебе завидовать.

Кожа Евтихия вдруг покрылась мелкими капельками пота. Сразу вся, от шеи и до пояса, мгновенно. Деянира задержала дыхание и приложила ладони к влажному животу Евтихия. Живот дернулся, втянулся, потом расслабился и прильнул к рукам девушки.

— Не надувай брюхо, — сказала Деянира. — Ой, у тебя пузо, оказывается, какое!..

— Это все твоя стряпня, — ответил Евтихий.

— А чем это тебе не угодила моя стряпня?

— Она вся в животе.

— Фу, я не хочу об этом думать! Как она там переваривается! Меня сейчас стошнит!

— Тогда отойди от меня подальше. Я не хочу, чтобы ты запачкала мои чудесные новые штаны.

— Это не твои штаны. У тебя вообще нет ничего своего.

— Нет, штаны мои, ты украла их для меня у своего хозяина, Деянира. Ты воровка.

— Сам ты вор! — взвизгнула она и покрепче надавила на его живот.

Евтихий ухнул и подался назад.

— Что, обожрался? — завопила она. — Набил чрево? Не вздумай рыгать! Ненавижу рыгателей!

С этими словами она потянулась к нему и с хохотом дернула завязки на его поясе. Евтихий охнул, схватился за штаны, но было поздно: они упали.

Деянира обняла его за шею и прижалась к нему всем телом.

— Обжора, — прошептала она. — Неряха. На тебе даже штаны не держатся… В жизни не видывала такого проглота.

Тиокан смотрел на Деяниру неодобрительно. Евтихий мялся у нее за спиной: он начал побаиваться этого маленького могущественного человечка еще до того, как увидел его. Деянира пыталась успокоить Евтихия рассказами о том, какой Тиокан предусмотрительный, мудрый, строгий, и тем самым запугала своего спутника еще пуще. Евтихий всегда страшился мудрых, строгих и предусмотрительных.

Сама Деянира выглядела еще более строгой и сухой, чем обычно. Она не боялась произносить слова «любовник» и того похлеще и, наверное, не покраснела бы и от солдатских выражений, — в ее мире, в мире Екатерининского канала, все это почти ничего не значило; но одно дело — говорить, а другое — делать.

В душе она тряслась от ужаса: вдруг Тиокан догадается о том, что произошло вчера ночью! Поэтому-то она затянула шнурки корсажа туже обычного, а ее головной убор придавал ей сходство с жертвой катастрофы, только что побывавшей в руках умелых санитаров, которые наложили ей по меньшей мере десять повязок.

Бесцветные глаза на бледном личике Деяниры смотрели неподвижно, она даже не моргала, кажется, а когда заговорила, то ее бескровные губы едва двигались:

— Господин Тиокан, приветствую вас.

— Кто это с тобой? — недовольно осведомился Тиокан и закопошился в своем огромном кресле. — Я не ошибаюсь, и ты действительно привела в дом гильдий постороннего? Кто этот бродяга? Я вижу его впервые!

— Это мой друг, господин Тиокан.

— ДРУГ? — Тиокан повысил голос. — Друг, ты сказала? По-моему, ты лишилась остатков своего бабьего разума, Деянира! Какие у тебя могут быть друзья?

Ни один мускул не дрогнул на лице Деяниры. По части умения сохранять бесстрастие она могла бы дать фору любому из индейских вождей.

— Прошу прощения, господин Тиокан, я употребила неправильное слово. Разумеется, никаких личных друзей у меня нет и быть не может. Ошибочно употребленный термин «друг» означал «делового партнера, которому на данном этапе разумно доверять».

— Разумно ли? — прищурился Тиокан. — Сбить с толку женщину ничего не стоит. Ты проверяла его?

— Да, — сказала Деянира. — У него нет шкурного интереса в том, чтобы испортить мне дело.

— Очень хорошо, — кивнул Тиокан и наконец расслабился. Но на Евтихия он по-прежнему не смотрел, что являлось у маленького человечка выражением неприязни. — Очень хорошо, Деянира. По крайней мере, рассуждаешь ты разумно. Рассуждаешь, я сказал. Я не сказал, что ты и действуешь разумно.

— Возможно, выслушав меня до конца, вы перемените свое мнение и о моих поступках, — хладнокровно заявила Деянира.

— Слушаю тебя. — Тиокан положил локти на стол и уставил на девушку немигающий взгляд.

Деянира сказала:

— Этот человек, Евтихий, нужен мне для осуществления одного замысла. Я хочу, чтобы он присутствовал при разговоре.

— Зачем?

— Чтобы получить наиболее полные инструкции.

— Хорошо, — процедил Тиокан. — Я уж боялся, что ты хочешь оставить его для того, чтобы он узнал об этом деле побольше.

— Нет, — заверила Деянира. — Только наставления и инструкции.

— Начинай, — приказал Тиокан.

— Что вам известно о семье Гампилов? — спросила Деянира.

Тиокан нахмурился:

— Ты пришла задавать вопросы?

— Ответ на мой вопрос чрезвычайно важен! — Деянира стиснула руки на поясе. — Прошу вас, ответьте. Что вам известно о семье Гампилов?

— Наиболее почтенное семейство в городе, — сказал Тиокан. — Проклятье, Деянира, рассказывая тебе общеизвестное, я чувствую себя глупо, а этого быть не должно.

— Весь город остался в дураках, но только вы и я знаем об этом, — сказала Деянира. — Пожалуйста, продолжайте, господин Тиокан. Кто такие Гампилы?

— Их процветание началось в те времена, когда река Маргэн еще не сменила русла и протекала под самыми стенами Гоэбихона. Об этом написано в книге Уставов. — Хранитель уставов постучал пальцами по столу, подразумевая драгоценный фолиант, заключавший в себе историю города и ремесленных родов и все важные уложения о ремеслах, гильдиях, материалах, сделках, заказчиках — и вообще обо всем, что касалось регламентации жизни мастеров и подмастерьев. — Во время страшного пиратского набега, разорившего множество гоэбихонских семейств, Гампилы проявили невероятное мужество. Еще несколько раз им везло, они получали выгодные заказы… Ну и так далее. Сейчас они богаты, могущественны, многочисленны.

— Второй вопрос: кто такие Таваци? — не унималась Деянира.

— Таваци? Не припоминаю… Хотя… — Тиокан наморщил лоб. — Да, был один Таваци, подмастерье, которого я дисквалифицировал за бездарность и систематическое пьянство… Обычно мастера не просят избавить их от подмастерьев, но этот оказался просто невыносимой обузой. Тут ничье терпение бы не выдержало.

— А другие Таваци?

— Других не знаю. Очевидно, они никак не связаны с гильдиями. Если эти твои Таваци вообще существуют… А теперь объясни, почему ты задала мне такие идиотские вопросы.

— В последнее время происходит нечто странное, — заговорила Деянира.

— Поживи подольше, курица, и ты поймешь, что странное происходит постоянно, а не только в последнее время, — фыркнул Тиокан. — Начало неубедительное. Попробуй еще раз.

— Мои воспоминания не соответствуют действительности, — сказала Деянира.

— Девичьи грезы никогда не соответствовали действительности.

Деянира неопределенно фыркнула, и Тиокан тотчас отреагировал — следует признать, явив при этом немалую проницательность:

— Если под «сбывшимися девичьими грезами» ты подразумеваешь громилу, который мнется за твоей спиной, — то поздравляю. — И Тиокан растянул губы в ехидной улыбочке. — Ты нашла наиболее совершенное воплощение своей куриной мечты: нечто рослое, широкоплечее, тупое, слепо влюбленное и готовое ради тебя на все.

Деянира и бровью не повела:

— Вы как всегда смотрите в корень и вскрываете самую сущность явлений, господин Тиокан. Поэтому-то я и утверждаю, что Евтихий нам необходим. Он именно готов, и именно на все, и именно ради меня. Осталось только поставить перед ним задачу. И эту задачу, мой господин, должны поставить перед ним вы. Поэтому, умоляю, выслушайте меня до конца, чтобы руководить нами без ошибок, владея всеми фактами.

— Ладно, — проворчал, смягчаясь, Тиокан.

— Итак, мои воспоминания. Я, например, точно помню о том, как соперничала с мастерами Таваци, как перехватывала у них заказы, как подралась, — прошу прощения, но это так! — с их подмастерьем, Тайноном…

— Впервые слышу о такой истории, — недовольно пробурчал Тиокан. — Я и понятия не имел о том, что ты дерешься.

— В данных обстоятельствах важно не мое антиобщественное поведение, а нечто совсем другое, — парировала Деянира (она все-таки покраснела). — Важно то, что нынешняя реальность не предполагает даже возможности подобного столкновения. Не существует ни мастеров Таваци, ни их подмастерья.

— Но кого же ты, в таком случае, отдубасила?

Не отвечая, Деянира прибавила:

— Я помню и другие вещи, которые тоже не могли случиться… Например, Котта Таваци, моя добрая приятельница. Я иногда разговариваю с ней, если мы встречаемся на рынке.

— О чем? — насупился Тиокан.

— Мы обмениваемся рецептами блюд, — объяснила Деянира. — Я хочу добиться совершенства также в кулинарном искусстве.

— Ты мастерица-гобеленщица, зачем тебе кулинарное искусство? — возмутился Тиокан. — Нельзя смешивать два ремесла, нельзя соединять два ремесла, нельзя отбирать ремесло у соседа.

— Я женщина, а все женщины должны уметь готовить, — отозвалась Деянира. — Это залог будущего семейного счастья.

— Ты рассуждаешь о семейном счастье? — возмутился Тиокан. — Ты? Ты не должна даже и мысли допускать об этом! Это, в конце концов, неприлично! Не всякую непристойность, которая приходит тебе на ум, следует тотчас выбалтывать, да еще и при… — Он покосился на Евтихия. — При посторонних!

Деянира поклонилась:

— Благодарю за совет и больше не повторю ошибки.

— То-то же. — Тиокан немного успокоился, но видно было, что он не на шутку возмущен. На его сереньких щеках даже проступил румянец.

— Я хочу сказать, что существовала некая Котта Таваци, и я нередко с ней беседовала, — вернулась к прежней теме Деянира. — Недавно она поделилась со мной своей радостью.

— Только не говори мне, что эта несуществующая Котта Таваци ждала ребенка! — нервно попросил Тиокан. — Подобной распущенности я не выдержу.

— Хорошо, не буду, — сказала Деянира с лицемерным смирением и опустила голову, подсматривая за Тиоканом исподлобья.

Тиокан некоторое время молчал, то сжимая, то разжимая кулаки и самым пристальным образом наблюдая за движениями своих пальцев. Затем он встретился с Деянирой взглядом и спросил:

— Что ты хочешь, в конце концов, мне сказать?

— Реальность изменена, — выпалила Деянира.

— Такого не может быть.

— Такое случилось.

— Твое объяснение.

— Джурич Моран.

— Моран… Моран… — пробормотал Тиокан. Он выглядел растерянным, но быстро обрел самообладание: — А доказательства?

— Пока нет. Но должны быть.

— Для начала — почему ты заметила, что реальность была изменена, а вот другие горожане, и куда более почтенные, чем ты, ни о чем даже не догадываются?

— Очевидно, все дело в том, что я… — Деянира вздохнула. — Я чужачка. У меня нет корней в Гоэбихоне. Изменение ткани прошлого никак не сказывается на моем настоящем… Моих предков здесь попросту не было.

— Разве? — поразился Тиокан. — Мне всегда казалось, что ты родилась на Башмачной улице, в пристройке за домом Серебряной Ватрушки.

— Нет, — твердо сказала Деянира. — Я родилась далеко отсюда, и это непреложно.

— Ну, раз непреложно… — Тиокан вздохнул. — Выкладывай дальше. Что еще тебе известно?

— В книге уставов должна храниться какая-то запись… Заметка, где все изложено…

— Что такого может быть написано в книге уставов, чего я не знаю? — Тиокан медленно поднялся с кресла, навис над столом (для чего встал ногами на сиденье). — Ты хоть поняла, жаба безволосая, что ты сейчас сказала? По-твоему, я не знаю книгу уставов наизусть? По-твоему, я — плохой хранитель?

— По-моему, вашу память нарочно затуманили злоумышленники, — не сдавалась Деянира, хотя, следует признаться, вид разгневанного Тиокана мог напугать кого угодно. — И это произошло со всеми уроженцами Гоэбихона. Вы нарочно поручили мне следить за происходящим, зная, что я меньше других поддамся… э… — Она попыталась квалифицировать совершенное преступление, но не нашла подходящего слова.

— Ты говоришь об извращении ремесла, — с отвращением выплюнул Тиокан. Он опять уселся в кресло и притянул к себе книгу уставов. — Тут какая-то закладка, — заметил он с удивлением. — Я не помню, как вкладывал ее между страницами.

Деянира молчала.

Тиокан раскрыл книгу и погрузился в чтение. Деянира стояла неподвижно, не решаясь даже обменяться взглядом с Евтихием. Она боялась выдать себя. И напрасно она твердила себе, что Тиокану сейчас не до романов какого-то подмастерья, не до репутации Деяниры, вообще ни до чего — он полностью поглощен чтением.

Наконец Тиокан поднял глаза. Он выглядел потрясенным, если не сказать — убитым. Бородавки на его большой лысой голове пылали багрецом, они налились кровью, как рога оленя, готового к битве за подругу. Жилы на тонкой шее напряглись, губы тряслись. Несколько раз он раскрывал рот, чтобы сказать нечто, но не мог вымолвить ни звука. Он весь дрожал и наконец выпалил:

— Джурич Моран!

Имя, которым в Истинном Мире объяснялись многие странности и беды.

Тиокан перевел дыхание, показал пальцем на кувшин, стоявший на подоконнике. Деянира тотчас же подала ему и почтительно проследила за тем, чтобы хранитель уставов вполне утолил свою жажду.

Тиокан вернул ей кувшин и устало произнес:

— Гобелен. Работа Джурича Морана. Гобелен — ткань реальности Гоэбихона. Измени рисунок гобелена — и переменится реальность Гоэбихона. Гампилы действительно тайно завладели им и внесли какие-то новшества — разумеется, в свою пользу. Я был совершенно прав, когда поручил тебе, коза, наблюдать за событиями в городе. Если бы не моя предусмотрительность, мы окончательно погрязли бы во лжи. Во лжи этих злокозненных Гампилов.

Деянира молча ждала продолжения. Естественно, фразы типа «какая ты умная, Деянира, какая ты наблюдательная, какая отважная» были господину Тиокану совершенно чужды. Так что обижаться бессмысленно. Господин Тиокан выражает свою благодарность тем, что доверяет тебе какое-нибудь новое ответственное дело.

Так и произошло.

— Согласно моим записям, сделанным до всеобщего умопомрачения, я приказал тебе найти и уничтожить злополучный гобелен. Ты должна истребить всякую возможность повторения подобной ситуации. Никто и никогда больше не посмеет манипулировать с прошлым и трансформировать ткань бытия ради собственной выгоды. Ты все поняла?

— Да, — сказала Деянира. — Благодарю вас, господин Тиокан. До нашей беседы у меня еще оставались сомнения, ведь я все-таки успела врасти в ткань реальности Гоэбихона, хотя и не так прочно, как другие граждане. Теперь же моя задача ясна мне, как свежевыпеченная плюшка.

Тиокан поморщился:

— Увлечение кулинарией погубило не одного гобеленщика! Будь крайне осмотрительна в своих симпатиях, Деянира.

Дом Руфио Гампила, огромный, помпезный, с вытаращенным солнечным ликом над окном второго этажа и растопыренными, весьма напоминающими копья, лучами по всему фасаду, был погружен в сон.

— Ты уверена, что это здесь? — шепотом спросил Евтихий.

— А где же еще? — тихо отозвалась Деянира. — Давай осмотрим дом.

— Я одного не понимаю: почему мы не могли сделать этого днем? — сказал Евтихий.

Деянира быстро повернулась к нему.

— Днем? Ты хоть соображаешь, где находишься?

— Где? — удивился Евтихий.

— Ты в Гоэбихоне! Здесь не бродят без толку. Не лоботрясничают. Не шляются попусту по улицам. И уж конечно не торчат перед чужими домами, рассматривая их. Так не поступают в Гоэбихоне, поэтому здесь и нет постоялых дворов…

— Ясно, — вздохнул Евтихий.

Но Деянира все не унималась:

— Когда чужаки приезжают сюда, они не тратят времени на осмотр достопримечательностей. Просто заключают сделки, осматривают образцы, обсуждают вид и форму будущего изделия — и сразу же уезжают. А если ты сейчас напомнишь мне, как я тебе показывала город при нашей первой встрече, — ну, когда мы с тобой еще на рынке познакомились, — я тебе на это отвечу, что для Гоэбихона я — нетипична. Я исключение.

— Ты всегда была и будешь исключением, Деянира, — сказал Евтихий, сжимая ее руку. — Ты единственная.

— Ненавижу всякие нежности и объяснения посреди серьезного дела, — заявила девушка и прижалась головой к плечу Евтихия. — Ну так что? Тебе доводилось когда-либо воровать гобелены из чужих домов, битком набитых лакеями, горничными и охранной сигнализацией?

— А что в Гоэбихоне делают с ворами? — спросил Евтихий.

Деянира уставилась на него широко раскрытыми глазами. Она явно не ожидала подобного вопроса. Более того, она ни разу не задалась подобным вопросом.

— И впрямь, — пробормотала она, — что? Отрубают руки? Сразу вешают? В Англии за кражу носового платка подростка могли отправить на галеры, а женщин вешали без разговоров.

— Значит, мы просто не должны попасться, — решил Евтихий. — Не будем проверять, насколько суровы здешние законы. Хотя в городе, где нет постоялых дворов, законы должны быть кровавыми.

— Логично, — кивнула Деянира. — Ну, начинай. Как мы заберемся внутрь?

— Когда мы штурмовали золотой замок, меня поставили и таранную команду, — сообщил Евтихий.

— В данных условиях это вряд ли подходит, — фыркнула Деянира. — Во-первых, у нас нет тарана…

— Точно.

— Во-вторых, грохот тарана разбудит всю улицу.

— Точно.

— В-третьих, это просто глупо!

— Ты права, как всегда.

— По-моему, ты насмехаешься, — сказала Деянира.

В тусклом свете фонаря с закопченными желтоватыми стеклами Евтихий смотрел на нее растроганно и обожающе. «Как на храбрую белочку или там хомячка», — подумала она, но не нашла в себе сил рассердиться. Напротив, она поняла, что счастлива. Не мимолетно, не случайно, не вымышленно, а вполне реально и прочно.

Евтихий между тем вынул нож и осторожно отжал замок. Войти в дом Руфио Гампила оказалось проще простого. Хвала людской раздражительности! Дабы не удручать хозяина скрипом дверных петель, слуги заботливо смазали их наилучшим маслом, поэтому дверь раскрылась бесшумно. Хороший знак, подумала Деянира. Вообще-то она не верила в приметы, но ведь это действительно очень хорошо, когда дверь не скрипит.

Все дома в Гоэбихоне имели приблизительно одинаковое устройство: на нижнем этаже имелись разделенные прихожей зал для приема деловых партнеров и родственников и кухня, а наверху размещались хозяйские покои, кладовые и комнаты слуг. Там же, поближе к свету, располагались обычно и мастерские. Некоторые мастера устраивали дополнительные окна в потолке.

Евтихий дотянулся до стены прихожей. Другой рукой он крепко взял за руку Деяниру. В полной темноте, ведя по стене пальцами, Евтихий осторожно двинулся вперед. Пол здесь был каменный — еще одна удача, деревянные половицы непременно скрипели бы под ногами.

— Куда мы идем? — беззвучно выдохнула Деянира.

— В гостиную.

— Почему?

— Гобелен там.

— Откуда ты знаешь, Евтихий?

— Я раздумывал над этим, — признался он. — На вещь, спрятанную в сундуке, могут наткнуться случайно. Пойдут вопросы: почему шедевр — и лежит в сундуке. Понимаешь?

— Тише, — зашипела она. — Потом объяснишь… Своими разговорами ты весь дом разбудишь.

— Хорошо. — Он замолчал.

Они прошли еще немного, и Деянира спросила:

— Ну и что? Ну, наткнутся на шедевр в сундуке… И что?

— В доме полно слуг. Шесть человек. Вероятность того, что какая-нибудь любопытная или не в меру трудолюбивая горничная найдет гобелен, — огромна. Шесть человек в доме — это много, Деянира. Среди шестерых всегда найдется место для предателя. А если она захочет продать гобелен? А если в сундуке он просто испортится? Скажем, мыши погрызут? Нет, Деянира, этот гобелен висит в самой большой и самой ухоженной комнате дома.

— Его же все увидят.

— Велика беда! Никто ведь не поймет, что это за вещь. Я думаю, сам Руфио Гампил уже этого не помнит…

— Слушай, ты сам до всего этого додумался?

— А кто мне, по-твоему, помогал? — удивился Евтихий. — Конечно, сам.

— Тише!

— Хорошо.

— Слушай, ты умнее, чем я считала.

— Возможно, и нет.

— Тише…

Они достигли проема, забранного занавеской. Евтихий осторожно отодвинул тяжелую ткань. Если он перепутал, и они выбрались на кухню… там вполне может ночевать кухарка. Или охранник. Интересно, есть у Руфио Гампила настоящий охранник? И какие вообще могут быть слуги в городском доме? Горничная, стряпуха, лакей… кто еще? Ничего больше не приходило Евтихию в голову.

— Что там? — прошептала Деянира.

— Не вижу, — признался Евтихий. — Темно…

Он и при солнечном свете видел не слишком хорошо. Надо же, у Деяниры — близорукий парень. Дома, в мире Екатерининского канала, она бы и внимания на это не обратила. Сейчас полно очкариков. И существуют контактные линзы. И вообще можно операцию сделать. Но в Истинном мире близорукость могла стать проблемой. Если уже не стала.

— Просто войдем, — решила Деянира. — Будь что будет. В крайнем случае меня повесят, а тебя как подростка отправят на галеры. Правда, река Маргэн пересохла, но там наверняка спрятана имитация галеры где-нибудь в кустах. С веслами, барабанами, плеткой-семихвосткой и прочими атрибутами. А больным и обессиленным привязывают каменное ядро к ногам и выбрасывают их в болото. Мы, гоэбихонцы, консервативны и в своем консерватизме чертовски изобретательны.

— Тише, — Евтихий поцеловал ее в ухо.

Они проскользнули в комнату и сразу ощутили вокруг себя большое пустое пространство. Зал для приемов. Хорошо бы теперь не налететь на стул или, того хуже, на шкаф с выставленной напоказ красивой посудой.

Евтихий преспокойно вытащил из-за пазухи маленькую глиняную лампу и зажег ее.

— Ты с ума сошел? — одними губами проговорила Деянира.

Ее лицо озарил теплый свет. Она выглядела милой и озабоченной. Такой она будет перед каким-нибудь праздником, когда придет к Евтихию сообщить, что тесто плохо поднимается и что она лично опасается насчет печеных лепешечек — не выйдут ли они недостаточно пышными. Вот так же она будет морщить лоб, рассказывая ему о своих сомнениях касательно желтой нити, недавно купленной у торговца, — не слишком ли ядовитый оттенок. И он будет все это выслушивать с серьезным и сочувственным видом. Он утешит ее, сказав, что любит ее печеные лепешечки, даже когда они недостаточно пышные (впрочем, такого конфуза еще никогда не случалось!). И желтые нитки, даже и ядовитого оттенка, пригодятся в работе, потому что у Деяниры — золотые ручки, и все ее творения совершенны и безупречны.

И еще он поцелует этот лобик, чувствуя под губами, как расходятся все эти мелкие морщинки. А когда он отстранится и посмотрит на нее снова, ее глаза станут ярко-зелеными и начнут сиять.

— Тут не один гобелен, а несколько, — прошептала Деянира. — Все стены увешаны ими… Для чего ты зажег лампу? Нас ведь увидят!

— Нет, — ответил Евтихий. — Кто-нибудь мог бы заметить свет из прихожей. Но зал закрыт плотной занавеской. Из спальни и из кухни никто ничего не увидит.

— Ты и это сам сообразил?

Евтихий пожал плечами.

Деянира отвернулась к стене.

— Я понятия не имею, какой гобелен нужно взять… Кажется, в сюжете картины речь шла о каком-то пиратском набеге… Но они все — с изображением кораблей!

— Руфио Гампил очень умен, — сказал Евтихий. — Он спрятал работу Морана среди других, похожих на нее.

— Заберем все, — объявила Деянира. — Некогда гадать и разбираться. Он умен, а мы будем действовать напролом, как заправские громилы. У нас только одна попытка.

Она принялась срывать гобелены со стен, а Евтихий складывал их на полу. В конце концов набралась целая гора. Деянира сняла последний и, вся потная, уселась прямо на полу.

— От пыли я чихаю, — сообщила она. — Аллергия. Слабенькая, но неприятная. Поэтому я никогда не разбираю вещи в шкафу. Мама, конечно, считала, что я просто неряха, но это не так.

— Постарайся не чихать, — попросил Евтихий.

Он свернул гобелены в трубу и затянул их своим поясом.

— Пора убираться отсюда, — сказала Деянира гнусаво. Она держала нос двумя пальцами и усиленно терла себе переносицу — верный способ не чихать, как считалось. — Мне кажется, мы здесь уже целую вечность.

Наверху что-то стукнуло. Евтихий поднял голову и быстро задул лампу. Деяниру сковал ужас. В самом деле, как только вору, забравшемуся в чужой дом, начинает казаться, что он здесь навеки поселился и бояться больше нечего, — вот тут-то и происходит что-нибудь ужасное.

На лестнице послышались шаги. Кто-то спускался вниз.

Евтихий вытащил кинжал.

Деянира скорчилась на полу, закрыла глаза, заткнула уши и поскорее стала думать о приятном. О чем-нибудь волнительном. О приятно-волнительным. Например, о новом узоре. Русалка с крыльями. Русалки-амфибии. Много. Они плещутся в ручье и сплетаются хвостами. У них строгие лица и прямые брови под аккуратно подстриженными челками. Русалки-амфибии-отличницы. Целая длинная тесьма русалок-амфибий-отличниц.

Евтихий взял ее за запястье.

— Забирай гобелены и уходи, — прошептал он.

Она сверкнула белками глаз. Это было видно даже в темноте.

— Они тяжелые. Я не дотащу.

— Придется, Деянира.

— А ты? — вдруг сообразила она. — Что будешь делать ты?

— Мне придется остаться и задержать его.

— Кого?

— Не знаю. Может быть, Руфио Гампила. Или кого-то из слуг.

В щель между шторами они видели желтоватую полоску света. Некто остановился прихожей и осматривался.

— Обойдется, — сказала Деянира.

И тут шторы раздвинулись, и в комнату вошел свет.

Все предметы в ней вновь обрели объем, форму, цвет: массивный стол, сдвинутый к стене, стулья с высокими спинками — темного дерева, украшенные инкрустацией; поставец и причудливой формы сосуды на полках.

А на пороге стоял массивный, рослый человек в шелковом халате. Его босые волосатые ноги видны были из-под полы — халат казался слишком коротким для такого громадины. Это и был господин Руфио Гампил.

— Эй, вы! — проговорил он. — Что это вы здесь делаете, а?

Он раскрыл рот и громко, уверенно заорал на весь дом:

— Эй, Анион, Нэндас, Айла! Сюда!

Евтихий вскочил, держа нож наготове.

— Беги, Деянира!

Он сцепился с Руфио, норовя ударить его в висок рукоятью. Руфио отбивался от охваченного бешенством вора, между тем Деянира, почти на четвереньках, раздавленная ношей, ползла к выходу.

К счастью, балованные слуги Руфио Гампила явно не спешили на помощь своему господину. Пока что ни Анион, ни Нэндас, ни Айла не проявляли признаков жизни. Чуть позднее на лестнице раздался женский голос:

— Мой господин, что вам угодно?

Руфио не ответил: Евтихий хватил его между глаз и, уронив хозяина дома на пол, уселся ему на живот. Евтихий не хотел убивать Руфио Гампила, только слегка придушил, чтобы тот не кричал и не звал на помощь. Если разобраться, сам-то добропорядочный господин Руфио украл куда больше, чем парочка незадачливых воров, забравшихся к нему в дом: Руфио Гампил ухитрился обворовать целый город, он отобрал у Таваци их прошлое и настоящее, он присвоил ценности, никогда не принадлежавшие его семье и, возможно, вообще никогда не существовавшие…

— Господин!

В зал вбежала жилистая женщина в ночной сорочке. Увидев, в каком плачевном состоянии пребывает дражайший господин Руфио, она заломила руки и испустила несколько воплей, вопрошая потолок: «За что небеса посылают столь доброму человеку столь ужасные испытания?».

Почти сразу же вслед за женщиной в зал ворвался дюжий детина в лакейской ливрее на голое тело. Шлепая по каменному полу босыми ногами, детина приблизился к Евтихию и одним уверенным ударом выбил кинжал из его руки. Затем он схватил Евтихия за волосы, встряхнул и швырнул на пол. Евтихий сильно ударился подбородком. Детина для верности наступил ему на шею ногой.

Третий слуга, которого Евтихий уже не разглядел, спокойно проговорил, с первого же взгляда оценив ситуацию:

— Украдены гобелены. Второй вор вряд ли ушел далеко. Нужно поскорее обыскать соседние улицы.

Детина убрал ногу с шеи Евтихия, пинком перевернул его на спину, наклонился над поверженным врагом:

— Ты слышал?

Евтихий не отвечал. Глядел в потолок, мимо детины.

— Ты слышал? — повысил голос детина.

Евтихий никак не показал, что понимает, о чем речь.

Детина ударил его в бок.

— Где твой сообщник?

Женщина проговорила:

— Надо спросить господина. Господин наверняка его видел. О, господин!..

Но от Руфио Гампила было в тот момент мало толку: он только хрипел, кашлял, таращил глаза, показывал дрожащим толстым пальцем на Евтихия и равномерно мотал головой.

Детина объявил, что зажжет факелы и немедленно отправится на улицу. И как только он разыщет мерзавца, осмелившегося обокрасть дом Гампила… Э-э… В общем, ничего хорошего пусть этот негодяй не ждет. Напоследок лакей еще раз лягнул Евтихия, и тот потерял сознание.

Евтихий очнулся в очень тесном помещении, в полной темноте. Он сидел на полу, скорчившись. Когда он попробовал встать, то обнаружил, что руки и ноги у него онемели и не слушаются. Вокруг было полно пыли. Пахло кисловатым — подбродившим вареньем, должно быть. Очевидно, его оглушили, связали и заперли в кладовку — эти клетушки традиционно имеют хорошие прочные двери. Еще одна веревка охватывала его шею и была соединена с той, что стягивала за спиной запястья. В общем, пленника скрутили, как кусок ветчины.

Евтихий попытался устроиться удобнее, однако нельзя сказать, чтобы это ему удалось. Ни развернуться, ни выпрямиться. Неосторожное движение — и пленник душит сам себя.

Он думал о Деянире. Постоянно — даже, наверное, пока был без сознания.

Вспоминал ее руки, уверенно и аккуратно прикасающиеся к ткацкому станку, к работе. Ее раскрытые ладони, поднесенные к его обнаженному телу и застывшие на расстоянии волоска от напряженной, покрытой потом кожи. Ее бледные пальцы, такие тонкие, что кажутся нереальными. Тонкая ниточка пореза над указательным пальцем левой руки. Где она ухитрилась пораниться? Даже не ниточка — вереница крохотулечных темно-красных бисеринок, застывших на поверхности перламутровой кожи.

Еще он думал о переменчивости ее глаз и волос. И о том, как она разговаривала с господином Тиоканом. Забавный человечек — этот господин Тиокан, и в то же время — какая важная персона! В манерах Деяниры сочетались глубокая, почти раболепная почтительность хорошо воспитанного подмастерья по отношению к хранителю уставов, вежливость молодой женщины по отношению к пожилому человеку и, наконец, дразнящая снисходительность красавицы по отношению к безопасному уродцу противоположного пола. Все одновременно. Уму непостижимо! Не женщина, а целая команда женщин. Настоящий боевой отряд. Со всеми этими Деянирами, наверное, можно было бы завоевать весь мир.

Ему даже в голову не приходило обвинять Деяниру в том, что из-за нее он попал в такое, прямо скажем, неприятное положение. Хорошего мало: сидеть связанным в чужой кладовке и даже не знать, какое наказание применяют в Гоэбихоне к незадачливым ворам. Неужели и впрямь отрубают руки? Или для начала только одну? В таком случае, интересно, правую или левую?

Да уж, не лучше, чем стучать тараном в ворота золотого замка или драться с троллями на берегу кровавого ручья.

Но Евтихий никогда не обвинял в своих злоключениях Броэрека — потому что Броэрек был его господином и другом. Деянира представлялась Евтихию таким же командиром, определяющим судьбы подчиненных, как и Броэрек, только еще могущественнее. Его единственным Прекрасным Полководцем, его Прелестной Военачальницей. Как он мог оспаривать или обсуждать ее решения? Ей понадобилось, чтобы он выкрал для нее гобелен, работу Джурича Морана, искаженную вмешательством Руфио Гампила. Бездумно, не задавая ни единого вопроса, он пошел за ней. Теперь она сбежала, а он попался. Он вытерпит все побои, угрозы и издевательства, чтобы только дать ей возможность скрыться и довести дело до конца.

Внезапная мысль осенила Евтихия. Скорее всего, преступление против члена гильдии будет судить господин Тиокан. О, если бы только господин Тиокан вспомнил, о чем идет речь и что именно поставлено на кон! Только бы господин Тиокан узнал Евтихия и сообразил, что он совершил и, главное, ради чего. Тогда дело можно считать выигранным. Конечно, возможен и другой вариант: господин Тиокан все поймет, но сочтет нужным принести преступника в жертву, дабы сокрыть истинные мотивы и вообще… все сокрыть.

Все эти сложные раздумья утомили Евтихия. Голова у него болела, иначе он бы, наверное, заснул.

Он прислушался. Дом ожил — наступило утро. И чем дольше прислушивался Евтихий, тем больше разнообразных звуков он различал.

Из кухни доносился звон посуды и гомон голосов: очевидно, стряпуха и ее помощница обсуждали сегодняшнее меню. Кровяная колбаса, немного тушеного мяса, как любит господин Руфио Гампил, с небольшим количеством пряной приправы, непременно овощи, обжаренные в муке… И, разумеется, охлажденное вино. Белое, как любит господин Руфио Гампил. А на десерт — кусок от преступника. В сахарном сиропе, как любит господин Руфио Гампил. Господин Руфио Гампил нередко кушает преступников и всегда в очень сладком и густом сахарном сиропе. Ему нравятся филейные части. Конечно, предпочтительнее было бы поймать женщину, но если таковая и имелась, то она куда-то бесследно скрылась, так что поневоле придется довольствоваться филейной частью мужчины.

Мы ведь можем не говорить господину Руфио Гампилу, что это мужчина. Мы ведь можем сказать ему, что поймали и разделали для него женщину. Хотя тот мужчина в кладовке довольно молоденький, хи-хи, я его хорошо разглядела.

Возьми-ка нож, Анеле, вон тот, поострее, и поднимайся-ка ты в кладовку. Да не будь такой дурочкой и не бойся, он же связан. Мы его не стали коптить, как в прошлый раз; тогда господин Руфио Гампил жаловался на то, что преступник попахивает дымком. Мы выдержали его в сиропной кладовке. Там немного пыльно, зато сладкий воздух, так что он теперь пропитался нужными парами и его вполне можно подавать на стол.

Я пока приготовлю сироп, а ты бери-ка нож, Анеле, да не будь такой дурочкой и поднимайся в кладовку, и отрежь от парня кусок филейной части. Неси скорее сюда, чтобы я успела его заложить в сироп. Десерт нужно подавать вечером. У нас с тобой еще уйма хлопот.

И Анеле, конечно же, тотчас перестанет быть дурочкой, и возьмет нож… мда. А стряпуха тем временем начнет врать господину Гампилу: «Какой там мужчина, господин Руфио Гампил, здоровья вам на сто долгих лет, какой там мужчина!.. Свежайшая молодая женщина, поверьте мне. Что с того, что он выглядел как мужчина, вы просто не поняли, потому что были шокированы ее ужасными выходками. Разумеется, это женщина, свежая молодая женщина с пухлыми филейными частями, очень сладенькими».

И Анеле будет стоять рядом, руки под фартуком, и кивать с глупым видом: «О да, я сама отрезала от нее кусочек и все видела. Разумеется, это женщина. Уж я-то хоть и дурочка, но женщину от мужчины отличить сумею. Хи-хи».

Наверное, Тиокан, хранитель уставов, уже здесь. Вот его почтительно провожают к постели, на которой возлежит смертельно обиженный, ужасно испуганный и слегка придушенный господин Руфио Гампил. Поддерживая маленького могущественного человечка за локоток, верзила-лакей усаживает его на стул и придвигает — вместе со стулом — к кровати, на которой колышет шелковым брюхом господин Руфио Гампил.

И Тиокан выслушивает от начала и до конца всю ужасную историю кражи и нападения. Среди ясной ночи, господин Тиокан! Какой-то чужак. Хвала небесам, это, по крайней мере, не горожанин. Неизвестный человек. Он ничего не говорит, но установить его личность не составит труда. Нужно просто выяснить, у кого сейчас гостят приезжие, и обойти их всех, задавая соответствующие вопросы. Это ведь нетрудно, не так ли?

И господин Тиокан кивает и заверяет господина Руфио Гампила, что нет ничего сложного в том, чтобы обойти девятьсот девяносто девять мастеров — а именно столько и ни мастером меньше обитает в Гоэбихоне, — и всех их расспросить касательно дел с чужестранцами, контрактов с иногородними и связей с поставщиками и заказчиками, приезжающими к ним издалека. В общем-то это, конечно же, плевое дело и оно будет обстряпано в ближайшие несколько часов. Господин Тиокан прямо сейчас встанет и побежит. Он уже бежит. А если он все еще сидит, то это лишь видимость, потому что на самом деле он уже мысленно стучит в первую дверь и мысленно получает ответ: — Это не ваше дело, милейший, пока я не нарушаю ни одного пункта уставов! Ибо у меня имеются определенные обязательства перед моими заказчиками и моими поставщиками, и я не стану выбалтывать их тайны в угоду кому бы то ни было, даже Руфио Гампилу!

Ах, ах. Господин Руфио Гампил волнуется, глупая Анеле прибегает, она приносит ему подогретую воду с сахарным сиропом, она приносит ему немного охлажденного белого вина, она приносит ему орешков в тягучей патоке, и пока ее господин всеми этими подношениями успокаивает свои истерзанные нервы, Анеле обмахивает его опахалом и причитает:

— Ах, какой бледненький, какой утомленный сегодня господин Руфио Гампил!

Руфио Гампил смотрит на нее с постели и видит, что служанка превращается из живой девушки в клубок разноцветных ниток, по преимуществу грязновато-белых, как ее волосы и одежда. А затем этот клубок начинает разматываться, как будто некто невидимый потянул за кончик нитки и вмиг превратил аккуратный клубочек в неопрятную гору шерстяных петель, набросанных кое-как друг на друга.

И та же трансформация происходит с господином Тиоканом, только его клубок куда меньше размером и гораздо более темный. И не успевает господин Руфио Гампил издать крик или хотя бы хрип, как кровать под ним расползается, а вслед за кроватью расползается и сам Руфио Гампил…

Евтихий откинулся к стене и вдруг опрокинулся на спину. Стены больше не было. Он лежал на горе рваных, грязных ниток, невесть откуда надерганных и уже испачканных. Над ним внезапно открылось небо: узкое городское небо немаркой расцветки, блеклое, весьма скромное городское небо, робко заглядывающее в просветы между домами. Однако постепенно эти просветы делались куда шире, а небо — гораздо ярче, и скоро уже наглая, ослепительная синева разливалась над Евтихием во всю ширь.

Он подергал руки и опять ощутил веревку на своей шее. Захрипев, Евтихий повернулся набок. Он дернул ногами. Бесполезно. Тот, кто навязал эти узлы, отменно разбирался в своем ремесле. Не распутать, не растянуть и уж тем более не разорвать.

Евтихий судорожно перевел дыхание. Ему казалось, что он бредит, поэтому происходящее вокруг поначалу даже не слишком обеспокоило его.

У солдат бывают очень странные сны.

И вдруг веревка со слабым хлопком разорвалась. Евтихию даже не пришлось для этого прикладывать какое-либо усилие. Просто крак — и все, свобода.

Он сел, потер ноги. Затекли и болели страшно, но это пройдет, нужно просто посидеть и не торопиться. Лишние минуты ничего не решают. По крайней мере, сейчас. Раньше, может быть, и решали.

И тут в голове у него прояснилось. Евтихий и сам не понял, как это случилось.

Никакого бреда нет, он не спит, и происходящее вокруг — не сновидение. Все это на самом деле.

Гоэбихона больше нет. Холодный ветер прилетел с равнины, сырой ветер прилетел от нового русла реки Маргэн, сухой, полный семян и пыли ветер прилетел от пересохшего русла реки Маргэн, горячий ветер примчался неведомо откуда — и все эти четыре ветра встретились там, где раньше был Гоэбихон, а ныне осталось то, что и пепелищем-то не назвать. Они сошлись над горой рваных разноцветных ниток и принялись трепать их и разбрасывать повсюду, и каждый ветер подхватил свою часть добычи и унес в невесомых, но цепких зубах: холодный ветер утащил на равнину все синие нитки и все фиолетовые; сырой ветер забросал полноводную реку Маргэн голубыми, зелеными и желтыми нитками, и вода понесла их вдаль, расцвеченная и пестрая, как змеиная шкурка; сухой ветер навесил на кусты, растущие в пересохшем русле реки Маргэн, серые, коричневые, черные нитки, и эти кусты сделались косматыми, как тролли низшей касты, и такими же угрюмыми; а горячий ветер забрал все остальное и уволок неведомо куда.

На пустом бесплодном поле остался сидеть Евтихий, один-единственный уцелевший, чужак, никто, который не превратился в нитки и не распался. То, что было стенами, испарилось, и то, что было воротами, исчезло, и то, что было стражниками у ворот, перестало быть плотью и кровью. Гоэбихон растворился, как иллюзия.

Несколько цветных ниток запутались в волосах Евтихия и застряли там.

Это было все, что осталось ему от Гоэбихона.

И это было все, что осталось ему от Деяниры.

Ирина Сергеевна Ковалева закончила сканирование и открыла фотографию в фотошопе. Да, вовремя она спохватилась. Еще немного — и снимок было бы уже не спасти. Волосы у Дианочки совсем выцвели. И одежда какого-то неестественного цвета. Матери пришлось изрядно повозиться, восстанавливая цвета, регулируя контрастность, убирая царапины и странные пятна — эмульсия полароидного снимка, кажется, потекла…

Наконец она добилась вполне удовлетворительного результата. В глянцевый журнал такой снимок, конечно, не отправишь, но для домашнего пользования вполне хорошо. И, главное, теперь он есть в компьютере. Если карточка опять выцветет, всегда можно будет распечатать заново.

Она вывела фото на печать и, весьма довольная результатом, отправилась домой.

Утром уборщица собрала все ненужные бумаги, лежавшие в корзине, и согласно инструкции сунула их в машину для уничтожения бумаг.

Разрезанная на мелкую «лапшу» полароидная фотография исчезла в мешке для мусора…