Полководец

Глава десятая

Калимегдан, одинаковый по обе стороны Серой Границы, обитель Мастеров, утвердился в незримом средоточии Истинного мира. Замок с высокими, тонкими белыми башнями был заметен в горах издалека: изысканная снежная пена на фоне темно-фиолетовых и темно-зеленых волн земли.

Жизнерадостная равнина расстилалась перед холмами, что бегут прочь от замковых стен. По этому пути много лет назад, не помня себя, уходил изгнанник Джурич Моран, виновник тысячи бед, постигших Истинный мир, создатель множества опасных вещей, сеятель смут и беспокойства.

Для Мастера не существовало наказания страшнее, чем разлука с Калимегданом. Разумеется, Джурич Моран и прежде никогда не сидел на месте — вечно он странствовал по миру, встречаясь с людьми и троллями и не брезгуя знакомством с фэйри и даже с эльфами; все ему было интересно, до всего находилось дело. И где бы он ни побывал, повсюду оставались следы от прикосновения его властной руки. Морану нравилось создавать и дарить. И все дары его были бескорыстны, но это вовсе не означает, что они были также и полезны.

Джурич Моран всегда знал, что сила его имеет корень в Калимегдане. Сюда же он возвращался из путешествий и отсюда уходил в свои странствия.

А потом покинул Калимегдан навечно.

Изгнание его было абсолютным, полным. В памяти Морана сохранились картины прекрасного замка и удивительных лиц его обитателей; но то, что он зрел телесными очами после изгнания, представлялось ему отталкивающим и гнусным.

Такова была природа наказания, наложенного на Джурича Морана: он больше не усматривал красоты в том, в чем привык ее видеть.

Матово-смуглые, удлиненные, с крупными, чуть раскосыми глазами и сплошной линией бровей, лица соплеменников всегда казались Морану чрезвычайно красивыми. Однако после того, как приговор вступил в силу, с ними начали происходить страшные изменения. Прямые брови осудивших Морана сломались, распушились, превратились в неопрятные кусты, и под ними маслянисто заблестели очень черные глазки. Мокрые губы зашлепали, как растоптанные туфли по жидкой грязи: «Прочь, прочь!.. Ступай от нас прочь, Моран Джурич!»

Но не только владельцы замка — сам замок в глазах Морана тоже с каждым мгновением становился все более отталкивающим. Неприспособленным ни для жилья, ни для трудов, ни для ведения войны.

На этих вычурных стульях с множеством никому не нужных завитушек и нелепых украшений невозможно сидеть. В эти окна, закрытые цветными стеклами в мелком переплете, почти не проникает свет, а благодаря пестрым сумеркам, вечно царящим в комнатах, вещи выглядят так, словно они находятся не на своих местах.

Все, все здесь было искажено, извращено чьей-то злой волей. Того Калимегдана, который так дорог был Морану Джуричу, больше не существовало, потому что не существовало прежнего Морана Джурича. Слезы изгнанника прожгли мироздание насквозь, и Моран исчез из Истинного мира.

А Калимегдан остался — прекрасный и таинственный. Обитель Мастеров, источник творческого великолепия, на котором испокон веков держится Истинный мир.

Церангевин сидел возле раскрытого окна и читал. Время от времени он поднимал голову от книги и видел Калимегданский замок, заключенный в раму оконного проема. В доме Церангевина окна имели форму арок с причудливыми медными переплетами. Мир, увиденный сквозь них, дробился, ежеминутно рассыпался на тысячи деталей и ежеминутно собирался воедино, всегда в новом обличье.

Церангевин был одним из величайших Мастеров. Может быть, лучшим после Джурича Морана. До исчезновения Морана никому и в голову не приходило мериться творческой одаренностью. Присутствие Морана странным образом уравнивало всех: он был наиболее одаренным, наиболее дерзким, и это не подлежало ни сомнению, ни обсуждению. В Истинном мире существовали Моран — и «все остальные».

Теперь, когда Морана не стало, соблазн занять его место оказался достаточно велик для того, чтобы намерение это — оформленное всего лишь как идея, и притом идея совершенно тайная, — появилось сразу в нескольких умах…

Истинному мастерству, в принципе, должно быть чуждо честолюбие. И Джурич Моран, каким бы бесспорным ни выглядел его талант, действительно никогда не рвался к явному лидерству. Морану не требовалось никаких подтверждений. Он просто знал себе цену. Иногда это выглядело как высокомерие, иногда — как смирение. Но будоражило других — постоянно. Есть вещи, которые не изменяются.

Но Морана нет, Морана нет, Морана больше нет в Калимегдане.

Церангевин отвернулся от окна и снова погрузился в чтение.

В доме было спокойно, светло. Благоуханный сад окружал жилище Церангевина. Мастер любил уединение, тишину. Слуги знали об этом и старались не шуметь.

Церангевин был высок ростом, широкоплеч и, несмотря на это, обладал странно женственным обликом. Кажется, ничто в его внешности не могло принадлежать женщине: длинный, гладко выбритый подбородок, крупный нос, узкие губы…

Разве что чрезмерно большие глаза; но кто сказал, что большие глаза — исключительная принадлежность женской внешности?

Как-то раз, давно, Моран со свойственной ему бестактностью, хлопнул Церангевина по плечу и заявил: «Это все твоя доброта. Мы ведь примитивно устроены: если злой — значит, настоящий мужчина, ну а если добрый — то про такого говорят, что он баба».

Церангевин знал, что Моран хорошо к нему относится. (Моран вообще ко всем хорошо относился). Знал он и то, что во время своих бесконечных путешествий Джурич Моран набрался самых диких представлений. Не говоря уж о выражениях, которыми он пользовался. В общем, ничего дурного Моран сказать тогда не хотел. Но как-то так вышло, что не хотел, да сказал, и Церангевин обиделся.

Конечно, обижаться на такое — слабость, которую лучше скрыть и потихоньку изжить, никому о ней не рассказывая. Церангевин так и поступил.

А Моран даже не подозревал о том, как сильно задел его. Моран вообще делал подобные вещи походя, не замечая. И не от надменности, опять же, а просто потому, что мир Джурича Морана был таков. Ну так вот, наружность Церангевина была приятной, привлекательной и выдавала в нем почти женскую доброту. Ни у кого из Мастеров, наверное, не было таких преданных слуг.

В доме, саду и лаборатории — везде тихо, незаметно работали люди. Растения радовали Церангевина, они выглядели ухоженными, ни одного увядшего листа или цветка; однако тщательная работа садовников не бросалась в глаза. Тот же принцип — непрестанной, но скрытой заботы — действовал и в отношении всего остального. Дома — ни пылинки, ни соринки, но встретить горничную с метелкой или тряпкой в руке — просто немыслимо.

Распорядок дня хозяина никогда не изменялся; он просыпался, завтракал, гулял, работал, читал в одно и то же время. Это и позволяло слугам уверенно перемещаться по дому и усадьбе, точно зная, что они не попадутся господину на глаза.

Церангевин перевернул страницу. Заметил пометки, оставленные им на полях в прошлый раз.

Улыбнулся.

С тех пор, как он впервые прочитал эту книгу, утекло немало воды, и обо многих вещах Церангевин успел изменить свое мнение. Забавно бывает видеть собственную наивность.

Он взял с подоконника кувшин, налил себе немного медового напитка. Толстостенный глиняный кувшин сохранял мед холодным даже в самый жаркий день. А здесь, в долине Калимегдана, всегда тепло.

Церангевин закрыл книгу, заложив страницу пальцем. Не читается сегодня. Церангевину нравилось это вдохновенное состояние: мысли одна за другой, торопясь, возникали в его сознании. Точно преданные слуги, спеша явить свою готовность угождать господину, мелькали творческие идеи. Когда такое случалось, Церангевин делал пометки прямо на полях книг, не отвлекаясь на поиск особой тетради, специально предназначенной для рабочих записей.

Но сегодня нечего было записывать. Он думал о гибели Гоэбихона. О том, как это происходило. Обычно подобные катастрофы сопровождаются большим шумом: кричат умирающие люди, пылают и рушатся здания. Живая материя сопротивляется смерти всеми силами.

Однако в Гоэбихоне все случилось по-другому: сперва живое превратилось в неживое, а затем попросту распалось на составные части. В полной тишине город исчезал, рассыпался, ветер развеивал его по миру, и ни одно существо не подняло голоса в свою защиту.

Не осталось ни существ, ни голосов. Нечего было защищать. И все это произошло по вине Джурича Морана, который некогда создал гобелен, заключающий в себе судьбу целого города. В данном случае не имеет значения, каковы были изначальные намерения Джурича Морана. Последствия оказались ужасными.

Большие темные глаза Церангевина увлажнились. Он часто плакал, когда его никто не видел. Он плакал над собственными мыслями, над книгами, над воспоминаниями. При посторонних он не позволял себе этой слабости, потому что простодушное признание Морана — что, дескать, Церангевина многие считают «бабой» за чувствительность и доброту, — все еще жгло его сердце.

Гоэбихон. Молчаливая смерть. И никаких шансов на спасение. Моран, Джурич Моран. Сколько еще ловушек оставил ты в Истинном мире? Как долго имя твое будет вспоминаться со страхом и ненавистью?

Церангевин вздохнул, вытер глаза. Сострадание не мешало видеть ему и другую сторону случившегося. Не просто так рассыпался по нитке Гоэбихон, город ремесленников и мастеров (с маленькой буквы). Семена собственной гибели город взрастил в самом себе. В конце концов, там ведь все были связаны между собой множеством тайных нитей. Гильдии плели бесконечные интриги. Ни один мастер, который хоть в чем-то превосходил бы остальных, не смог бы ужиться в городе. «Мастер» — с маленькой буквы «м», разумеется, но все же с такой маленькой, которая была бы чуть-чуть побольше, чем все прочие. Возможно — мы не беремся утверждать со всей определенностью и настаиваем именно на этом «возможно», — в круговой поруке посредственности и заключалась главная опасность для Гоэбихона. Нашелся бы хоть один ремесленный дом, который выпадал бы из общего порядка, который по-настоящему бы привечал и пестовал выдающихся мастеров, — глядишь, и не весь бы город рассыпался… Не распустился бы, как вязание, стоило потянуть за единую ниточку…

Об этом следовало бы подумать хорошенько. Церангевин раскрыл книгу и сделал пометку на полях. Среда, изживающая из себя гениев, хрупка и легко уничтожима. Не о Калимегдане ли это сказано?

Он медленно покачал головой. В Калимегдане имеется по крайней мере один гений. И у него, кстати, хватает такта и сообразительности не выпячивать свою гениальность, не демонстрировать ее на всех углах — и не дразнить тех, кто одарен чуть-чуть меньше.

Ведь в конце концов все Мастера в Калимегдане одарены приблизительно в одинаковой мере.

Приблизительно…

Опасная мысль. Недостойная. Церангевин нахмурился. Он был недоволен собой.

В оранжерее было тихо. Церангевин прошел мимо грядки с цветущими растениями, вид которых не взялся бы определить ни один садовод, остановился перед стеллажом с десятками прозрачных стеклянных сосудов — своим новым экспериментом. Церангевин испытывал почти физическое страдание, когда видел, как гибнет нечто живое. Материя слишком хрупка и изменчива. Иногда с этим бывает невозможно примириться.

В молодости Церангевин считал, что цель его работы — преобразование жизни таким образом, чтобы не осталось места ничему некрасивому. С возрастом он все больше убеждался в ошибочности своего первоначального тезиса.

Если в мире не будет ничего отталкивающего, то потеряет всякий смысл и искусство. Ведь именно искусство трансформирует обыденное и даже безобразное в нечто поистине прекрасное. И тот, кому доступно созерцание, в состоянии сам, мысленно, совершать подобное чудо. Увидеть вечную красоту в облике обычной женщины, разглядеть ее в цветке, в самом простом, повседневном предмете. Это дарует наслаждение.

Но если бы искусство пронизывало жизнь, подобно тому, как солнечный свет пронизывает воздух, то вся жизнь преобразилась бы, сделалась чем-то вроде картины или статуи. Она сохраняла бы свойства живой жизни и в то же время оставалась бы прекрасной. Сочетание изменчивости и неизменности — не такое уж невозможное: например, вода в реке всегда одна и та же, хоть по ней и пробегает рябь, даруя гладкой поверхности некоторое разнообразие…

Церангевин думал об этом и еще о некоторых вещах, когда внезапно почувствовал, что в оранжерее находится не один. Он поискал глазами и почти сразу же встретил взгляд: какой-то человек прятался за кадкой с цветущим карликовым кустом. Он скорчился там и, кажется, боялся даже дышать, но не следить за Церангевином не мог.

Что ж, Церангевин не стал винить его за это. Он и сам знал: трудно бывает оторвать взор от Мастера, когда тот погружен в раздумья или творит. Церангевин сказал спокойно:

— Встань и подойди ко мне.

Человек повиновался. Он показался Церангевину незнакомым. Совсем молодой, чернявый, волосы дыбом, руки по локоть в земле.

— Кто ты? — спросил Церангевин.

— Садовник, господин.

— Кто тебя нанял?

— Главный садовник, господин.

— Тебе объяснили, что я не терплю чужого присутствия?

— Да, господин.

— Почему же ты находился здесь?

— Я не успел уйти…

— А прятался для чего?

— Боялся, — просто сказал молодой садовник.

— Ступай, — приказал Церангевин. — Больше так не делай. Если я приду в оранжерею слишком рано, просто выйди. Можно не кланяться и не здороваться, потому что это нарушает ход моих мыслей. Иди же, — повторил он, видя, что садовник медлит и как будто ожидает еще чего-то, — ты не будешь наказан. Теперь ты знаешь, как поступать. В следующий раз я не стану терпеть подглядывания.

Садовник поцеловал его руку и выбежал из оранжереи.

Церангевин проводил его глазами. Некоторые слуги испытывали перед ним страх, другие, напротив, радостно улыбались, когда случайно встречали его на садовой дорожке. Церангевина оставляло равнодушным и то, и другое. Он не считал нужным запугивать людей, но и нежничать с ними не собирался. В конце концов, они здесь работают, а не прохлаждаются для собственного удовольствия.

В оранжерее находилась шкатулка, куда складывались все письма и донесения. Она запиралась на замок, ключ от которого имелся только у хозяина дома. Сдвинуть шкатулку с места было невозможно: она была вырезана из пня, который до сих пор крепко держался корнями в земле. Отделка не позволяла видеть этого.

Убедившись в том, что в оранжерее больше никого нет, Церангевин открыл шкатулку. Он проверял почту каждый день, в одно и то же время. Чаще всего там обнаруживались короткие доклады управляющего или кого-нибудь из старших слуг; они касались бытовых вопросов и дел, связанных с ведением хозяйства. Ежедневные отчеты тех, кто работал в лабораториях, следил за ходом экспериментов, заложенных Церангевином, Мастер забирал с собой в кабинет, чтобы изучить более внимательно.

Закончив свои дела в оранжерее, Церангевин отправился обратно в дом, однако не в жилые покои, а в рабочие: ему предстояло сегодня много дел. Он с удовольствием думал о том, чем намерен был заняться.

Лаборатория представляла собой просторную комнату с широкими, во всю стену, окнами и низким потолком. Вся противоположная стена была заставлена колбами; в торце находился широкий стол, на котором громоздились книги и тетради. Лаборанты уже ушли, освободив помещение для хозяина; Церангевин удовлетворенно отметил, что в комнате было прибрано, а колба содержались, как обычно, в образцовом порядке.

Мастер уселся за стол, придвинул к себе рабочий дневник. Сделал первую отметку — поставил дату. И тут случилось нечто непредвиденное: в дверь постучали.

Церангевин вздрогнул: для того, чтобы кто-либо из домашних решился на подобную дерзость, должно было произойти нечто из ряда вон выходящее. Нечто, не допускающее отлагательств. Церангевин никому бы в этом не признался, даже самому себе, но он боялся сюрпризов. Любая неожиданность, как он убедился на собственном опыте, обычно заключает в себе неприятности.

Стук повторился, а затем — прежде, чем хозяин ответил, — дверь распахнулась, и на пороге появился единственный человек, который осмеливался действовать в доме Церангевина с такой свободой.

Звали его Ланьядо; он был невысок, но чрезвычайно внушителен и, очевидно, страшно силен; рыжеволосый, с более темной, чем волосы, бородой и быстрыми, желтовато-карими глазами.

Ланьядо был доверенным лицом Церангевина. Не слугой, не подручным, не цепным псом, как можно было бы подумать, а именно доверенным лицом; Ланьядо был безоговорочно предан своему господину, а тот никогда не ставил эту преданность под сомнения. Их отношения были абсолютными и неизменными — так они установились с самого первого дня, когда Ланьядо пришел устраиваться на работу, и Церангевин согласился его принять.

Ланьядо был родом откуда-то с гор. У него было темное прошлое. Он сказал об этом прямо, не называя, впрочем, совершенных им проступков. Церангевин ответил, что это не имеет значения.

И прибавил:

— Я знаю, что привязать к себе человека благодарностью — одновременно и просто, и сложно, и еще мне известно, что благодарность — чувство хрупкое. Но все же я рискну.

И он рискнул — и с тех пор ни разу не пожалел об этом.

На сей раз Ланьядо явился в дом Церангевина отнюдь не с пустыми руками: на его крепких плечах лежал увесистый тюк, перетянутый веревкой. Широко улыбаясь, Ланьядо снял с себя ношу и положил ее на пол. Затем отступил на несколько шагов и весело поклонился.

— Все как вы и хотели, мой господин, — сказал он. — Выслеживал аж десять дней, но в конце концов повезло. Ох, пришлось потрудиться!.. Но дело того стоило — привез в наилучшем виде, даже, кажется, совсем не повредил.

Тюк пошевелился и испустил сдавленный стон.

Церангевин приветливо кивнул Ланьядо и указал на тюк:

— Освободи его.

Ланьядо сел на корточки и принялся аккуратно распутывать узлы. Он никогда не резал веревку, если было время развязать ее. Тюк больше не подавал признаков жизни и лежал без движения.

— Как вы и предупреждали, мой господин, — рассказывал за работой Ланьядо, — в туманах Серой Границы стало теперь неспокойно. Странные существа там шастают. Поначалу-то, все думалось мне, что, мол, ничего особенного, одна только фантазия… Ведь я знаю, как вы за народ душой страдаете! Ну вот сижу я в туманах, ожидаю, прислушиваюсь-присматриваюсь… Ну как полезет гадость разная! Прождал десять деньков, так и собственными глазами убедился в вашей полной правоте… — Он мимоходом глянул на Мастера, который подошел ближе и с интересом наблюдал. Ловкие смуглые руки Ланьядо быстро расправлялись с узлами. — Кой-чего повидал, но те все были немного не то, не того вида и рода. А вот этот, мой господин, вам небось сгодится, — прибавил Ланьядо, сдергивая мешковину с добычи.

На полу лежал человек с расквашенным носом, очень красный, растерянный и, по всему очевидно, слабо соображающий.

— Ты так и нес его в мешке? — спросил Церангевин, рассматривая пленника.

— Вез, если говорить точнее, — ответил Ланьядо. Он ухмыльнулся. Настроение у него было просто превосходное. — На телегу погрузил и вез. Я же не зверь какой-нибудь или тролль, чтобы весь путь вниз головой его тащить… У меня заранее телега припасена была. Вы-то знаете, как я к таким делам готовлюсь. И потом, он для вас в целом виде полезнее. А я как его там, в туманах, увидел, сразу смекнул: вот то, что надо. Вы ведь предупреждали, что туманы сейчас начнут кишеть странными существами.

— Да ведь это, кажется, просто человек, — заметил Церангевин, коснувшись пленника ногой. — Что же странного ты в нем усмотрел?

Тот даже не двинулся, только глаза скосил.

Ланьядо усмехнулся, разгадав игру своего хозяина.

— Что может быть более странным, нежели человек в таких туманах?.. И вот что еще: только что его не было, и вдруг он является. Только не говорите, что я его, мол, прежде не заметил. Нет такого человека или другого существа, которое я бы не заметил, особенно у себя перед носом. — Тут Ланьядо засмеялся открыто, считая сказанное удачной шуткой.

Улыбнулся и Церангевин.

Между тем человек, лежавший на полу, замычал и поднялся на четвереньки.

Ланьядо вопросительно поднял бровь, и Церангевин кивнул ему. Тогда Ланьядо помог пленнику встать и придержал его за локти, чтобы тот не упал.

Пленник был весьма молод, не больше двадцати, и, как уже упоминалось, несомненно, принадлежал к человеческой расе.

Церангевин посмотрел на него пристально, с интересом, а потом спросил у Ланьядо:

— Как, по-твоему, он здоров?

— Вроде бы, никаких болезней за ним не замечалось. Да и я с ним обходился аккуратно, ничего не повредил, — заверил Ланьядо.

— Хорошо. — И Церангевин обратился к пленнику: — Не бойся.

— Да кто боится-то? — сказал пленник хрипло.

— На ногах удержишься?

— Не знаю… Воды дайте, — попросил пленник.

Церангевин сделал знак Ланьядо, и тот вышел. Пленник, лишенный опоры, зашатался, но удержался на ногах.

— Голова кружится, — объяснил он.

— Сядь, — Церангевин показал на табурет.

Пленник плюхнулся на табурет и схватился за него обеими руками.

Церангевин потрогал его волосы, ткнул пальцем в плечо.

— Ничего у тебя не болит?

— Нет.

Вернулся Ланьядо с кувшином и тяжелой глиняной кружкой. Налил воды и помог пленнику напиться.

— Он, наверное, еще и голодный, — заметил Церангевин. — Распорядись на кухне. И о себе не забудь.

— Когда мне вернуться? — спросил Ланьядо, снова направляясь к двери.

— Завтра, когда я буду в библиотеке, — ответил Церангевин.

Ланьядо молча кивнул и скрылся.

Церангевин повернулся к пленнику.

— Как тебя зовут?

— Денис.

— Ты человек?

— А что, не заметно?

— Просто отвечай на мои вопросы, хорошо, Денис? — спокойно проговорил Церангевин. В его тоне не было никакой угрозы, напротив, голос Мастера звучал доброжелательно и даже дружески, но Денис напрягся. — Потом спросишь все, что захочешь узнать, — прибавил Церангевин. — Я тебе отвечу. А пока изволь рассказывать сам.

Денис угрюмо уставился на него.

— Про что рассказывать?

— Что ты делал в туманах Серой Границы? — осведомился Церангевин.

— Да я вообще не знал, что там окажется граница! — и сердцах произнес Денис. — В первый раз никакой границы на этом месте отродясь не было. Очень мне надо по туманам шастать… Я не для того возвращался. Я как думал? Сейчас прямиком попаду к своим. Они, небось, обрадуются. У них там каждый человек, каждый меч на счету.

— Кто такие «свои»?

— Ну, солдаты. Из замка защитницы Гонэл, — объяснил Денис. — Я к ним хотел попасть. Чтобы они не думали, будто я, ну, дезертир. Понимаете?

— Да, — сказал Церангевин. — Ты солдат из замка Гонэл. Точнее, теперь будет правильным называть эту крепость «замком Ингильвар».

— Именно.

— Во время сражения ты дезертировал, но потом решил исправить ошибку и угодил в туман.

— Нет, — обиделся Денис, — все не так. Никакой я не дезертир, вот еще не хватало… Да я бы ни за что их по доброй воле не оставил! У меня там такие друзья!.. Сложилось неудачно, вот и все. Выбираться долго пришлось, разыскивать… Я вообще из другого… — Он осекся и попробовал выразиться иначе: — Ну, одно время у меня была совсем другая жизнь.

Церангевин насторожился.

— Что значит — «другая жизнь»?

Денис махнул рукой:

— Долго объяснять.

— Ничего, у нас с тобой много времени, — молвил Церангевин. — Я умею слушать. Объясняй.

— Вам может показаться, будто я вру…

— Обещаю верить каждому слову, — сказал Церангевин.

— Это все так говорят.

— Кто — «все»?

— Некоторые… — Денис не захотел вдаваться в подробности. Он и сам не знал, кого имел в виду. — Ну, в общем, все началось с того, что Джурич Моран…

Грубо намалеванный театральный задник — идиллический псевдосредневековый пейзаж, — был торжественно выдвинут из тубуса. Денисик, облаченный в кошмарное, траченое молью подобие псевдосредневекового костюма, с радостной и глупой улыбкой на лице стоял перед знакомым фоном и ожидал чуда. Вот сейчас все произойдет, как и тогда, в первый раз: Моран щелкнет фотоаппаратом, перед глазами все вспыхнет, высветлится до полной белизны, а затем сквозь пустоту проступит новая земля — с зеленой травой, с холмами, под которыми живут фэйри, с замком, всадниками, с флагами, конями, эльфами; там Дениса встретят друзья — Арилье, лучница Эвремар, защитница Ингильвар, командир отряда Роселидис, все его знакомцы, они обнимут его, расскажут новости, они ему обрадуются…

Денис улыбался. Авденаго и Юдифь ждали в соседней комнате. Джурич Моран навел на Дениса фотоаппарат.

— Ты уверен? — в последний раз спросил Моран.

Денис кивнул.

— Учти, впервые за всю мою практику я столь вопиюще нарушаю правила, — сказал Моран, опуская фотоаппарат. — Путешествие возможно лишь одноразовое. И зачастую — только в один конец. Заметь: такая услуга, как репатриация трупа в мой сервис не входит. Я изучал проспекты других туристических фирм. Заманивают к себе клиентов подобными «услугами»! Да они мне даже в конкуренты не годятся. Я тебе не они. Ты все понял, Денис?

— Ага, — сказал Денис, еще шире расплываясь в радостной улыбке. — Труп не имеет к вам никаких претензий, господин Моран. Делайте свое дело!

— Раньше никому из клиентов не удавалось найти меня вторично, — проворчал Моран. — Понятия не имею, как это ты обошел запреты.

— Ну, раз это мне удалось, значит, я не совсем обычный клиент, — возразил Денис. — Вам так не кажется?

— Мне кажется, что ты наглеешь, — отрезал Моран. — Ты воспользовался знакомствами и связями, которых не должен был иметь.

— Если бы я не должен был познакомиться с Авденаго, а через него — и с Юдифью, значит, я бы с ними и не познакомился, — ответил Денис. — В мире нет ничего случайного.

— Ерунда! — зарычал Моран. — В нашим мире полным-полно всяких случайностей, от прекрасных до идиотских. Не будь этого, жить было бы скучно. Невыносимо. Ты уверен, что хочешь отправиться в новое путешествие?

— Да, — сказал Денис.

— Это может быть опасным.

— Я рискну.

— Репатриация трупа, Денис.

— Обойдусь.

— Ты сперва спроси у трупа, а потом обходись.

— Плевал я на труп. Делайте ваше дело, господин Джурич!

— Это может быть очень опасным.

— Это было очень опасно и в первый раз, но тогда вас это почему-то не слишком беспокоило.

— Я с тех пор изменился. Теперь меня это все чрезвычайно беспокоит.

— Могу я узнать — почему?

— Потому что я с тех пор изменился.

— И что так повлияло… ну, на ваш характер? — спросил Денис.

— То, что ты и Авденаго сумели найти сюда дорогу, — ответил Моран. — Если это удалось вам, значит, может удастся и кому-нибудь другому.

— Кому-то, кто недоволен своим туроператором? — уточнил Денис.

— Именно, — кивнул Моран.

— Это все равно никак не связано с моим повторным путешествием, — заявил Денис.

— А ты соображаешь, — произнес Моран и надавил на спуск.

Вспышка ослепила Дениса и заполнила собой весь мир. Последнее, что слышал Денис, был громкий, яростный вопль Джурича Морана. А потом густой серый туман залепил ему глаза и уши, и Денис окунулся в мир пустоты и тягомотной гнилостной влаги…

— Тебя присылал Джурич Моран? — переспросил Церангевин.

— Я это только что сказал, — кивнул Денис. Он жадно посмотрел в сторону кувшина. — Можно мне еще воды?

Церангевин налил ему и подал кружку.

— Пей. Так для чего ты понадобился Морану?

— Понятия не имею… Тогда — ну, в первый раз, — я думал, что он просто таким способом зарабатывает на жизнь. Устраивает людям путешествия. Для отдыха, например, или чтобы спрятаться от каких-нибудь неприятностей. Понимаете?

Церангевин кивнул. Денис неожиданно почувствовал к нему доверие.

— А когда мы его второй раз разыскали…

— «Мы»? — бдительно переспросил Церангевин.

Денис кивнул:

— Я и один мой товарищ. И, сдается мне, кое-кто еще к нам присоединится. Впоследствии. Потому что они ей точно позвонят. Не могут не позвонить. Дело-то какое! Уникальное.

— Итак, вас трое в общей сложности? — Церангевин на удивление быстро разобрался в путаных объяснениях молодого человека.

— Пока — да, трое… Я про других не знаю, — честно сказал Денис. — Решатся они на новый заезд или нет. Хотя, зная их, могу предположить, что не откажутся. В общем, было так: когда мы второй раз нашли Морана, он здорово удивился. Впустил нас в квартиру без разговоров, не пытался выпихнуть, даже гадостей не слишком много наговорил. Долго смотрел на нас, губами жевал. Бледный был, по-моему. Потом усадил на диван и велел рассказывать.

— И что вы ему рассказали?

— В основном, про наши дела в Истинном мире… Он то про одно спросит, то про другое. Беспокоился, бегал по комнате, собаку даже пнул. А потом как закричит: «И почему я должен вас обратно отправлять? Вы что, моей смерти захотели?»

— А вы что сказали?

— Про смерть — это он для красного словца, — уверенно произнес Денис. — И в общем-то он нам ничего не должен. Но ведь ему самому любопытно стало… Потому что мы, как он утверждает, вообще не должны были к нему возвращаться. Мол, запрещено.

— А откуда он взял, что это «запрещено»? — быстро спросил Церангевин.

Денис пожал плечами.

— Если такое ни у кого не получалось, значит, запрещено, — объяснил он.

— Странная логика.

— Ничего не странная! Если, положим, человеку не дано летать без особых приспособлений, значит, это для него запрещено.

— А с приспособлениями — можно?

— Раз получается, значит, можно, — сказал Денис.

— Странная логика, — повторил Церангевин.

Денис рассердился:

— Вполне человеческая!

— Да уж, не троллиная, — согласился Церангевин.

Это прозвучало так неожиданно, что Денис вдруг насторожился:

— А вы сами, часом, не тролль?

— А что?

— Так. Не хотел обижать. Джурич Моран — тролль, как он утверждает. Из высших — понятия не имею, что это значит! — и из Мастеров.

— Я тоже Мастер, — улыбнулся Церангевин.

— Ой, — сказал Денис.

— Но не тролль, — добавил Церангевин. — Я человек.

— Стало быть, Мастера — все разные?

— Нас объединяет мастерство, одаренность, способность к искусству, к преобразованию мира… — задумчиво проговорил Церангевин. Он как будто рассуждал сам с собой или общался с очень близким другом, перед которым не нужно притворяться и постоянно думать о том, как ты выглядишь и какие слова в разговоре подбираешь.

Денис глубокомысленно кивнул.

— Моран — он…

— Джурич Моран — преступник, — холодно перебил Церангевин. И снова улыбнулся: — Он, конечно же, не предупреждал тебя об этом?

Денис покачал головой.

— Он странный, конечно, — признал Денис, — но…

— Тем не менее, Джурич Моран — опасный преступник! — повторил Церангевин. — Он был по справедливости приговорен судом Калимегдана. Его изгнали из Истинного мира. Изгнали навсегда. Закрыли для него путь обратно. И то, что он направлял сюда своих посланцев, само по себе является серьезным нарушением. Об этом в свое время будет извещен Совет Мастеров. Я позабочусь о том, чтобы новые злодеяния Морана не остались безнаказанными.

— Ну надо же!.. — протянул Денис. — Только это, по-моему, никакие не злодеяния. Моран, конечно, своеобразное существо, но он не злой.

На мгновение Денис подумал о том, что своей откровенностью сильно навредил Морану. Но ведь Джурич Моран мог бы, в конце концов, и предупредить клиентов о том, чтобы они поменьше болтали. Тем более, таких особенных клиентов, как Денис Мандрусов. Уж Денису-то он мог бы и довериться! Рассказать искренне о своей жизни среди Мастеров, о своем преступлении, о своих целях, в конце концов. А вместо этого Моран даже никогда не трудился предостеречь своих посланцев о том, что им может грозить опасность. Про Дениса он, например, точно знал, что посылает его на войну. И что же? Даже не поинтересовался, умеет ли клиент обращаться с оружием.

— Видишь ли, — продолжал Церангевин, — я думаю, все дело в артефактах. В тех вещах, которые вышли из рук Морана. Согласен, намерения у Морана могли быть вполне даже добрыми. Лично я говорил об этом на суде. И со мной согласились, однако на приговор это не повлияло. Намерения — одно, а результаты — совершенно другое. Результаты морановских экспериментов над материей оказались ужасающими в одних случаях и плачевными — в других. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, — сказал Денис. — По-моему, понимаю. В замке Гонэл был плащ, который заставлял видеть не то, что было на самом деле. Ну, на самом деле был обычный парень, а всем представлялось, будто это — великий певец, менестрель. А потом сама Гонэл надела этот плащ и обратилась в золотую великаншу…

— Насколько я знаю, защитница Гонэл погибла, — горько проговорил Церангевин.

Денис вздохнул.

— Но замок не пал? — спросил он робко. Он очень боялся услышать утвердительный ответ.

К его облегчению, Церангевин покачал головой.

— Замок держится. Серая Граница сместилась и теперь она проходит под самой стеной замка. Туман затекает в ров… но замок стоит, и тролли не сумели туда войти.

— А окрестные земли? — Денис вспомнил, как они с Арилье ездили в деревеньку неподалеку от крепости…

Церангевин грустно кивнул.

— Деревни отошли к троллям… Несладко приходится тамошним жителям, честно тебе скажу. Но никто из Мастеров не в состоянии справиться со случившимся.

— А почему Мастера не могут повлиять на изменения Серой Границы? — удивился Денис.

— Для начала, Мастера вовсе не всесильны, как тебе могло бы показаться, — объяснил Церангевин. — Наши возможности все-таки ограничены. Мы ведь не боги, знаешь ли. Вторая же причина заключается в особом местоположении Калимегдана. Наш замок и эти горы — одинаковы в обеих мирах. Колебания Серой Границы никак не сказываются на нашей жизни. Это не означает, что мы не сочувствуем тем, кто страдает от перемен, — прибавил он, — но сделать ничего не можем.

— Таковы правила? — спросил Денис.

Церангевин ободряюще кивнул ему:

— Ты схватываешь на лету. Именно так. Правила.

— Ясно, — сказал Денис.

— Расскажи еще о том плаще, — попросил Церангевин.

— Ну, это был плащ… или платье… В общем, нечто из одежды, — сказал Денис. — А потом оно уничтожилось.

— Дары Джурича Морана разбросаны по всему Истинному миру, — произнес Церангевин. — Истребить их силами обитателей Истинного мира невозможно. И Морану известно об этом. Поэтому он и засылает сюда ничего не подозревающих людей из других миров. Бедняги! Вы прибываете сюда в надежде просто развлечься и получить новые впечатления, а сами попадаете на войну, смысла которой до конца не понимаете. Вы погибаете, даже не догадавшись об истинной причине своей гибели. — Церангевин вздохнул. — Вашими руками Моран надеется избавить Истинный мир от наиболее нежелательных предметов. Ему безразлично, как много ни в чем не повинных людей умрет, пытаясь сделать это.

— Вы хотите остановить Морана? — спросил Денис.

Церангевин печально улыбнулся ему:

— А это, по-твоему, возможно?

— Проклятье! — орал Моран.

Авденаго переглянулся с Юдифью. Юдифь, которая удерживала собаку, выпустила ошейник, и пес с громким лаем устремился в комнату, откуда валил дым.

— Уйди! — завопил Моран еще громче, когда пес рванулся к хозяину. — Убери свои лапы, убийца! Авденаго! Спаси меня от животного! Оно рвет меня когтями!

Авденаго бросился к своему господину, которого обнаружил лежащим навзничь. Обломки фотоаппарата валялись повсюду. Из скулы Морана торчал осколок. Пес стоял лапами на хозяйской груди и лихорадочно вылизывал его лицо. Моран испускал нечеловеческие крики.

Авденаго оттащил пса и, невзирая на его отчаянное сопротивление, запер на кухне. Затем вернулся к Морану. Тот уже немного успокоился. Сидел на полу, как надломленная деревянная фигурка, шарил вокруг себя руками. Из ранки на скуле текла кровь, и Моран инстинктивно слизывал ее своим длиннющим троллиным языком.

— Можете встать? — спросил Авденаго. — Я помогу, обопритесь.

И протянул руку.

Моран мутно посмотрел на него.

— Ты кто такой? Ты что здесь делаешь? — с неожиданной силой закричал вдруг Моран визгливо. — Вот сейчас милицу позову!

— Это я, Авденаго, — сказал Авденаго.

— Не помню такого, — фыркнул Моран.

— Да я это, и вы меня хорошо помните, не ломайте-ка дурака, — повторил Авденаго.

— Я тебе сейчас такого дурака заломаю! — сказал Моран, хватаясь за протянутую ему руку. — Лучше помоги встать.

Хватая Авденаго за руку и за одежду, Моран с трудом поднялся. Оглядел разгром в лаборатории и с тоской замычал.

Авденаго наклонился, тронул обломки.

— А зачем вы фотоаппарат разбили? — спросил он Морана.

— Разбил? — горестно взвыл Моран. — Если б разбил! Если б своей волей я его разбил!.. Все не так обидно. Я б хоть знал, что в любой момент от тебя избавиться могу. А теперь?..

Хрустя осколками, Авденаго вывел Морана из лаборатории, уложил на диван, пошел готовить чай. Пес, вырвавшись из кухни на волю, примчался обследовать хозяина. Моран морщился, но собачьи ласки терпел. Юдифь сидела в кресле, поджав ноги, погруженная в ласковую задумчивость.

Неожиданно Моран напустился на нее. Он приподнялся на диване, опершись на локоть, и заговорил, монотонно, ядовито, не спеша избыть злобу:

— Твоя все работа!.. Ах ты, обойная блоха, злоехидина. Все бы тебе языком молоть. Для чего ты их сюда притащила? Нарочно сделала. Ты всегда против меня нарочно делала. Потому что завидуешь. Ты-то плоская, а я — круглый. Я из круглого мира, вот тебе и завидно. С чего это тебя на улицу понесло?

— А может, меня тоска заела! — вдруг сказала Юдифь.

Моран аж подпрыгнул на диване, так что пес сперва шарахнулся, а потом сообразил, что начинается новая игра, и принялся скакать кругами по комнате и лупить виляющим хвостом по стульям и ножкам стола.

— Лучше бы она тебя вообще до смерти съела! — пожелал ей Моран. — Я из-за тебя свой полароид разгрохал. Как я теперь зарабатывать буду? Об этом ты подумала?

— Так вы его сами, что ли, об пол приложили? — спросила Юдифь.

— Не доброй волей, — ответил Моран, снова опрокидываясь на подушки. — Он как взорвется! Крабберздохх! — Моран взмахнул рукой, показывая, как «крабберздоххнул» злополучный полароид. — И все почему?

— Почему? — Юдифь видела, что Моран ждет этого вопроса и что он без этого ее вопроса ничего не скажет.

— Вот любопытная мангуста! — рявкнул Моран. — Все ей растолкуй да объясни! С чего все началось, а?

— С чего? — опять подтолкнула его Юдифь.

— Да с того, что тебя понесло на улицу гулять! — сказал Моран. — Ага, не ожидала? Не ожидала, что я сразу загляну в корень события? Ты забралась в газеты и ну рыдать оттуда, а тут эти двое идут. Они здесь давно шастают, ты ведь их видела… А? Признавайся! Признавайся, клеевой червяк, ты ведь за ними наблюдала!

— Ну, возможно, — призналась Юдифь.

— Не возможно, а точно.

— Я только краем глаза. Мне интересно было.

— И что тебе было так интересно? Жаба, глаз на ниточке!

— Найдут они дорогу или нет.

— Без тебя бы не нашли.

— Наверное… Я скучала по Авденаго, — призналась Юдифь. — Ну и побежала к нему, а тут — снег и такая сырость… Я и забралась в газеты. А наружу — никак. Мне ведь страшно.

Моран постучал себя согнутым пальцем по лбу, намекая на умственную отсталость Юдифи. Она пожала плечами, не решаясь возражать.

— Ты лишила меня средств к существованию, — сказал Моран. — Без полароида экстремальные путешествия невозможны.

— Да у вас денег куры не клюют, — возмутилась Юдифь. — Весь платяной шкаф забит купюрами, я сама видела.

— Кто тебе показал? — Моран поджал губы с крайне недовольным видом.

— Да вы и показывали, когда в шкаф лазили.

— А ты, конечно, сразу же глазюки выпучила и ну рассматривать, сколько у меня денег.

— Просто увидела, — возразила Юдифь. — Мне-то все равно, сколько их у вас. Разве что вот бумажные они.

Она вздохнула.

Тут вошел Авденаго с подносом и поставил на стол чайник и чашки.

— Выпейте-ка горячего, — обратился он к Морану.

Моран сел на диване, оглядел комнату.

— У меня щека поранена, — капризно проговорил он.

— Знаю, — сказал Авденаго, вынимая из кармана полоску пластыря. — Давайте сюда лицо.

Он подошел к Морану и аккуратно залепил порез. Моран потрогал пластырь пальцем.

— Ты что, насовсем ко мне вернулся? — с подозрением осведомился он у Авденаго.

— Вроде того, — криво улыбнулся тот.