Плохие люди

Глава 1

Великан опустился на колени и смотрел, как открывается и закрывается клюв чайки. Шея птицы была изогнута под неестественным углом, так что в том глазу, который он видел, его отражение исказилось: лоб сплющился, нос стал огромным и выдавался вперед, рот сузился и растворился в складках подбородка. Он застыл в бесконечной темноте зрачка птицы, и его боль слилась с болью чайки. Сухой лист упал с ветки, выделывая озорные перевороты по траве, перекатываясь через черенок, пока ветер не унес его; тот улетел, слегка задев перья чайки. Птица, застывшая в своей агонии, не обратила на это никакого внимания. Над ее головой нависла рука великана, этот жест был полон милосердия и обещал скорую кончину и избавление от мук.

— Что с ней случилось? — спросил мальчик. Ему недавно исполнилось шесть, он жил на острове около года. За всю жизнь он ни разу не видел умирающего животного, до сегодняшнего дня.

— Шея сломана, — ответил великан.

Ветер, налетающий с Атлантики, трепал его волосы и прибивал куртку к спине. С того места, где он расположился на корточках, было видно, как восточный берег уходит в океан. Там были скалы, не пляж. Старый художник Джиакомелли держал на берегу, у опушки, под прикрытием деревьев, лодку, но пользовался ею от случая к случаю. Летом, когда море было поспокойней, старика иногда можно было видеть в лодке, и леска, закрепленная у борта уходила в воду. Великан не знал, поймал ли Джиакомелли, или Джек, как его называли островитяне, в своей жизни хоть что-нибудь, но, похоже, Джек и не стремился к этому. Художник нечасто затруднялся тем, чтобы насадить на крючок какую-либо приманку, и, даже если какая-нибудь безмозглая рыбина все же умудрялась зацепиться, Джек, едва замечал подергивание лески, как правило, освобождал ее и отпускал обратно в море. Рыбалка была предлогом, чтобы вывести лодку в море. Старик всегда делал наброски, пока леска оставалась неподвижной: его рука быстро работала угольным карандашом, увеличивая, казалось, бесконечную коллекцию пейзажей острова.

В этой части острова жило совсем немного людей. Некоторым она казалась слишком незащищенной. Овечий щавель, белена и высокие кусты черной смородины заполонили участки сухой и оголенной земли. Но в основном здесь росли деревья, по мере приближения к утесам они попадались все реже и реже.

На западном побережье немного домов: тот, в котором живут мальчик с матерью, еще один на возвышенности, к северу от них, и несколько коттеджей в относительной близости — можно дойти пешком. Пейзаж был прекрасен, конечно, если вам нравится вид пустынного моря.

Голос мальчика прервал размышления великана:

— Ты можешь ей помочь? Вылечить ее?

— Нет, — покачал головой великан. Он не мог понять, как птица оказалась здесь, на земле, со сломанной шеей. Казалось, он видел, как ее клюв слегка дрогнул и маленький язычок коснулся травы. Может, на чайку напало животное или другая птица, однако на ее теле не было ран. Великан оглянулся, но не увидел вокруг ничего живого. Была только эта одинокая умирающая чайка, единственная представительница рода чаек в пределах видимости. Мальчик опустился на колени и вытянул палец, желая прикоснуться к ней. Но рука великана схватила его ручонку — она почти полностью утонула в его ладони — и не позволила притронуться к птице.

— Не надо.

Мальчик взглянул на него. В его взгляде нет жалости, подумал великан. Только любопытство. Но если нет жалости, значит, нет и понимания. Мальчик был слишком мал, чтобы понимать, и именно поэтому он нравился великану.

— Почему? — удивился мальчик. — Почему я не могу дотронуться до нее?

— Потому что ей больно, и, прикоснувшись к ней, ты сделаешь ей еще больнее.

Мальчик обдумал его слова.

— А ты можешь убрать боль?

— Да, — сказал великан.

— Тогда сделай это.

Великан протянул обе руки, положив левую на тело чайки — она обхватила его, словно ракушка, — а указательный и большой пальцы правой — ей на шею.

— По-моему, тебе следует отвернуться, — сказал он мальчику.

Мальчик покачал головой. Его взгляд был прикован к рукам великана, и теплому тельцу птицы, зажатому в его объятиях.

— Я должен сделать это, — сказал великан. Его большой и указательный пальцы сомкнулись, сжав шею чайки, при этом выкручивая ее. В результате ее голова развернулась на сто восемьдесят градусов, и боли пришел конец.

Ошарашенный увиденным, мальчик секунду молчал, а потом принялся плакать.

— Что вы сделали! — всхлипывал он. — Что вы сделали!

Великан поднялся на ноги и хотел было похлопать мальчика по плечу, но вдруг осекся, словно испугался силы своих огромных рук.

— Я избавил ее от страданий, — сказал великан. Он уже осознал свою ошибку: не следовало лишать птицу жизни на глазах у малыша, но у него не было опыта общения с такими маленькими детьми. — Это был единственный выход.

— Нет, ты убил ее! Убил!

Великан отдернул руку.

— Да, — сказал он. — Убил. Ей было больно, и ее нельзя было спасти. Иногда все, что мы можем, это лишь избавить от боли.

Но мальчик уже бежал назад, к дому, к матери, и ветер доносил до великана его крики, когда он стоял на аккуратно подстриженной лужайке. Очень осторожно великан взял тельце чайки и отнес к опушке, где выкопал небольшую ямку и засыпал птицу землей и сухими листьями, поместив на могиле небольшой надгробный камень. Когда, наконец, великан поднялся с колен, он увидел, что по лужайке к нему направляется мама мальчика, а сам малыш жмется к ней.

— Я не знала, что ты здесь, — начала женщина. Она была смущена, но в то же время взволнована поведением сына и пыталась изобразить на лице улыбку.

— Просто проходил мимо, — сказал великан. — Решил зайти проведать вас. Потом я увидел, что Дэнни сидит на траве, и подошел поближе, чтобы посмотреть, в чем дело. Там была чайка, умирающая чайка. Я...

— Что ты с ней сделал? — перебил его мальчик.

На его щеках остались следы слез и грязные разводы — явный признак того, что он пытался утереть слезы руками.

Великан взглянул на него сверху вниз.

— Я похоронил ее, — сказал он. — Вон там. Я пометил место камнем.

Мальчик оторвался от матери и полный подозрений, будто был уверен, что великан похитил птицу, желая как-то использовать в своих темных целях, пошел к деревьям. Увидев камень, малыш остановился перед местом погребения чайки, как вкопанный. Носком правой ноги он поворошил землю в надежде обнаружить оперенное крыло, припорошенное почвой, словно сброшенное свадебное платье, но великан закопал чайку достаточно глубоко, и на поверхности ничего не было видно.

— Ее можно было спасти? — спросила мама мальчика.

— Нет, — ответил великан. — У нее была сломана шея.

Она взглянула на мальчика, и увидела, чем он занимается.

— Дэнни, отойди оттуда.

Он подошел к ней, все еще не решаясь посмотреть в глаза великану. Она приобняла его рукой за плечо и притянула поближе к себе.

— Никто не смог бы ей помочь, Дэнни. Птица была сильно покалечена и очень мучилась. Джо поступил единственно возможным образом.

А потом, обращаясь к великану, мама мальчика шепотом добавила:

— Не стоило ему смотреть, как ты убиваешь ее. Надо было подождать, пока он уйдет.

Услышав это, великан покраснел.

— Прости, — сказал он.

Женщина про себя улыбнулась: теперь она успокаивала не только своего сына, но и этого большого, сильного, по крайней мере на вид, человека, который, тем не менее, чувствует себя неловко из-за того, что расстроил мальчика, а еще из-за чувств, которые испытывает к его матери. Как это странно для меня, думала она, кружить вокруг этого человека так же, как он кружит вокруг меня, хоть это и приятно по большей части. Ему потребовалось столько времени...

— Он еще маленький, — доверительно сказала она. — В свое время все сам поймет.

— Да, — кивнул великан. — Думаю, что да.

Он печально улыбнулся, на мгновение обнажив крупные редкие зубы. Но вдруг понял, что прорехи между ними видны окружающим, и улыбка быстро сошла с его лица. Он присел на корточки, так что его лицо оказалось на одном уровне с лицом мальчика.

— До свидания, Дэнни.

Мальчик все еще стоял, уставившись на могилу чайки, и ничего не ответил.

— До свидания, Мэриэнн. Надеюсь, наш ужин не отменяется?

— Нет, конечно. Бонни вечером посидит с Дэнни.

Он чуть снова не улыбнулся.

— Попрощайся с офицером Дюпре, Дэнни, — сказала женщина, когда великан уже собирался уходить. — Попрощайся с Джо.

Но мальчик только отвернулся, зарывшись лицом в ее юбку.

— Я не хочу, чтобы ты шла с ним, — пробубнил он. — И я не хочу оставаться с Бонни.

— Замолчи, что ты говоришь! — только и смогла сказать его мама.

И великан по имени Джо Дюпре побрел к своему «эксплореру»; под его ногтями скопилась земля, а ладони еще помнили тепло птицы. Если бы какой-нибудь незнакомец увидел сейчас его лицо, печаль, которая на нем отражалась, наверно, он замедлил бы шаг и задумался, в чем дело. Но для местных, островитян, такое выражение лица полицейского Дюпре было столь же привычным, как звук прибоя или вид мертвой рыбы на берегу.

В конце концов, не просто же так его называли Джо-Меланхолия.

Он родился большим. Его мать часто шутила, что, если бы Джо был девочкой, он мог бы сам родить ее, приложи он к тому определенные усилия. Врачам пришлось прибегнуть к кесареву сечению, и больше детей ей не хотелось. К тому же, когда Джо родился, его матери было почти сорок, и они с мужем решили остаться семьей с одним ребенком.

А мальчик все рос и рос. Одно время они боялись, что у него акромегалия, болезнь великанов, и что их сына быстро не станет, что его жизнь станет в два, а то и в четыре раза короче, чем обычно. Старый доктор Брадер, который тогда был еще не таким старым, послал их на консультацию к специалисту, и тот после проведения некоторых анализов заверил родителей, что мальчик здоров. По правде сказать, в жизни и здорового великана поджидают опасности, связанные с его габаритами: сердечно-сосудистые заболевания, артрит, проблемы с легкими. В будущем можно было провести курс лечения специальными препаратами, но тогда оставалось только ждать.

И Джо Дюпре продолжал расти. Он возвышался над своими одноклассниками в начальной школе, а впоследствии и в средней. Парты были слишком маленькими для него, стулья — слишком неудобными. Среди своих сверстников он был словно семя раскидистого дуба, занесенное в другой участок леса и вынужденное прорастать среди семян ольхи и падуба; его несоответствие окружающим бросалось в глаза, к нему невозможно было привыкнуть. Старшие мальчишки дразнили Джо, относясь к нему как к инвалиду. Когда он пытался дать им сдачи, они брали над ним верх за счет хитрости и численного превосходства. На спортивной площадке он тоже чувствовал себя не в своей тарелке. При немалом росте Джо был тяжелее всех своих сверстников, а вот ловкости и умения ему не хватало. Он не был совсем необъятным или силачом, что могло бы сослужить ему неплохую службу. Ему не хватало инстинктов и способностей. На футбольном поле его большой вес был обузой, мешал он и в борьбе. Казалось, ему предначертано судьбой падать и снова вставать на протяжении всей своей жизни.

К восемнадцати годам Джо Дюпре возвышался на семь футов и два дюйма от земли и весил больше двухсот шестидесяти фунтов[2]. Внушительные габариты оставались его бременем во всех сферах жизни. Он был умен, но выглядел простаком, и сверстники считали его тупицей. А Джо вместо того, чтобы доказать им, что они не правы, стал для них тем, кем его считали. Он был чудаком, островным чудаком (то обстоятельство, что он вырос на острове, тоже наложило отпечаток на его дальнейшую жизнь; в Портленде он сразу стал аутсайдером, потому что там ребята были невысоко мнения об островитянах, даже нормальных размеров).

Он замкнулся в себе и после школы стал работать водителем на предприятии Кови Джейфа. Только когда его отец начал собираться на пенсию, Дюпре поступил на службу в полицию Портленда, причем его размеры были почти непреодолимым препятствием, пока там не приняли во внимание историю его семьи. Когда старик Дюпре наконец вышел на пенсию, всем показалось вполне логичным, что Джо должен идти по его стопам и стать постоянным полицейским на острове, которому бы помогали сменяющие друг друга помощники с Большой земли.

Отец Дюпре умер три года назад, через полгода после смерти своей жены Элоизы. Он просто не смог жить без нее. Не было другой причины резкого ухудшения его здоровья, что бы там ни говорили доктора. Эти двое жили вместе на протяжении сорока семи лет в скромном домике на отдаленном острове и были важной частью тесного сообщества.

Джо сильно скучал по ним обоим, особенно по отцу, потому что парню пришлось идти по жизни его дорогой, ездить по тем же местам, здороваться с теми же людьми, носить ту же форму, что и его отец в свое время. Между отцом и сыном существовала связь, которую нельзя было разорвать, и Джо усиливал ее с каждым новым рабочим днем.

Когда Дюпре было совсем плохо, он вспоминал свои детские годы, как отец рассказывал ему истории, взятые из Библии и древних легенд: о Голиафе, что был ростом шесть локтей; о кровати короля Ога в девять локтей длиной; о титанах из древнегреческих мифов, детях Неба и Земли, которых уничтожили обитатели Олимпа и погребли под землей, создав таким образом все горы в мире; об Огельмире из северных мифов, который явился первым живым существом, отцом великанов, чье тело было использовано, чтобы сотворить землю. Не боги, не низшие духи, а великаны были существами вне времени, а боги и люди заявляли, что они должны быть уничтожены.

Дюпре понял замысел своего старика: тот хотел, чтобы мальчик чувствовал себя особенным, частью великого наследия, даром богов, может быть, даже самого Господа. Он рассказывал сыну истории о Билле Пекосе, Поле Баньяне, об армии великанов, созданной Фридрихом Великим. Это было частью великого замысла, заключавшегося в том, чтобы его сыну было легче жить и не стыдиться самого себя. Но замысел не оправдал себя, потому что в Библии не было историй о смеющихся девочках и дразнящихся мальчиках, а с великанами из мифов могли справиться лишь при помощи оружия и разорительных войн, но никак не при помощи обидных слов и бойкотов. Впрочем, Джо все равно любил отца и ценил старания.

Дюпре обернулся в сторону дома Мэриэнн Эллиот. Дэнни уже вошел внутрь, а его мать стояла на крыльце и смотрела на темное море и на белые барашки, похожие на островки солнечного света, прорезающие грозовые тучи. Джо попытался припомнить, как часто он видел ее в таком состоянии. Поначалу ему казалось, что море загипнотизировало ее, как случалось с теми, кто перебрался на остров из других мест, поскольку они не были знакомы с его характером.

Но раз или два, когда она не замечала, что он наблюдает за ней, его поразило отсутствие спокойствия и умиротворения в ее лице. Скорее в нем были обеспокоенность и, иногда, страх. Он думал, может, море забрало у нее кого-то и она чувствовала его притяжение, как чувствуют его вдовы рыбаков, не желающие покинуть край этой огромной могилы, которая не выпустит из своей пучины их любимых. Вот сейчас она как будто ощутила, что он наблюдает за ней, потому что повернулась в его сторону и помахала на прощанье рукой, после чего вошла в дом вслед за сыном.

Дюпре завел свой «эксплорер» и вырулил на дорогу, идущую вдоль побережья. Некоторые дорожки к северо-западу от Переправного холма и к юго-западу от Голодной бухты были практически непроходимы для машины, но, поскольку там никто не жил, отсутствие коммуникаций не было большой проблемой. Тем не менее, каждую весну Дюпре водил группу добровольцев в эти места, и они вырубали заросли деревьев и кустарника, которые спускались к морю, на тот случай, если сюда все же понадобится вести ответвление главной дороги. Это была утомительная работа, но, определенно, она была более осмысленной, чем прокладка просеки через целинный лес спустя пару лет, не говоря уже о необходимости продираться через дебри в экстренной ситуации.

Круглый год на острове жили около тысячи человек. Эта цифра утраивалась в летний сезон. Остров был довольно большой — пять миль в длину и почти две в ширину, один из 750 островов, островочков и выступающих из воды рифов, разбросанных по заливу Каско. По размеру он превосходил Большой Чебег, но из-за такой огромной территории многим людям приходилось жить в уединении, прежде всего тем, кто обосновались вдали от сообщества, образовавшегося возле главной паромной пристани, в месте под названием Бухточка. Конечно, летом численность населения увеличивалась, но все равно в несравнимо меньших масштабах, чем на других островах залива Каско, расположенных ближе к материку, таких как Пикс, Большой Чебег, или Лонг-Айленд; а Датч лежал дальше к востоку и был наиболее незащищенным из всех. На зиму здесь оставались только старые семьи. Их история была связана с историей острова, а их фамилии эхом звучали в здешних лесах на протяжении сотен лет: Эмерлинги и Тукеры, Отоны и Холлы, Доути и Дюпре.

Печка в «эксплорере» работала на полную мощность, потому что на улице было очень холодно, даже для января. Поговаривали, будто надвигаются шторма, и Торсон, капитан парома, вывесил объявление о возможной приостановке сообщения с Большой землей на предстоящей неделе. Дюпре уже довелось прекращать жаркие споры, которые возникали возле переправы, когда в адрес Торсона начинали сыпаться обвинения в трусости. Случайному гостю очень сложно понять, насколько связь с материком важна для местных жителей, проводящих на острове круглый год. Паромы залива Каско, регулярно курсирующие между некоторыми из островов, не заходили на Датч по причине его отдаленности и сравнительно небольшого числа возможных пассажиров, хотя почтовое судно останавливалось у его берегов каждый день.

Семья Торсонов обеспечивала паромное сообщение острова с Большой землей уже больше семидесяти лет, отвозя детей в школу, студентов в университет, бабушек и дедушек к их внукам, служащих в офисы, пациентов в больницы, молодых людей к девушкам (или, в случае Дейла Зиппера, к молодым людям; хоть местные жители и предпочитали не высказываться насчет ориентации Дейла, находились такие, кто никогда не посещал и не посетит его ресторан, потому что это, ну, как-то «неправильно»), детей к состарившимся родителям, определенным в дома престарелых, и так далее, и тому подобное. Если кому-то нужно было приобрести новый телевизор, он припарковывал машину у пристани, садился на паром, прихватив с собой небольшую тележку, и отправлялся в «Серкуит Сити», портлендский магазин бытовой техники, а затем на автобусе или на такси возвращался в порт ко времени отправления парома. Старина Торсон помогал ему погрузить телевизор на борт и отвозил домой. То же было и с игрушками под Рождество, кухонными плитами, автомобильными шинами, лекарствами, снаряжением, новой одеждой для детей и всего остального, что только можно упомнить, исключая продукты, которыми изобиловал островной рынок. Но в основном паром Торсона возил людей. Для чего-то большего, например новой машины или фермерского оборудования, следовало нанять грузовой паром Кови Джейфа. Но, если бы не Торсон, осуществляющий ежедневные перевозки, жить на острове было бы не просто трудно, а вовсе невозможно. Прекращать или нет ежедневные рейсы в условиях надвигающихся штормов, решал, конечно, Торсон, но Дюпре обещал себе, что поговорит со стариком в ближайшее время и напомнит, что иногда излишняя осмотрительность бывает хуже бесшабашности, если речь идет о сообщении с Большой землей.

Дюпре сделал несколько обычных визитов, проведывая стариков, выслушивая жалобы, ненавязчиво поучая без дела шатающихся подростков и проверяя летние дома состоятельных жителей, чтобы удостовериться, что двери и окна не взломаны и никто не решил пустить их богатство на более стоящие нужды. Это была его обычная рутинная работа на острове, и она ему нравилась. Несмотря на расписание — сутки на дежурстве, сутки отдыха, снова сутки на дежурстве, а потом пять выходных, — Дюпре приходилось работать сверхурочно и при том совершенно бескорыстно. Это неизбежно, когда живешь на острове, где к тебе могут обратиться возле церкви, в магазине или даже в твоем в собственном доме, пока опрыскиваешь сад или чинишь крышу. Формальности — это для похорон.

Возвращаясь в городок, Дюпре притормозил у старой смотровой башни времен Второй мировой войны, одной из многих, расположенных на островах залива Каско. Коммунальные компании использовали их как склады или как место размещения оборудования, но только не эту. Сейчас дверь в помещение была распахнута, а цепь, когда-то державшая ее закрытой, лежала на верхней ступеньке. Местная молодежь слеталась к этим башням, как мухи на мед, потому что они были укромными местами, причем достаточно отдаленными, где можно было экспериментировать с выпивкой, наркотиками, а зачастую и друг с другом. Дюпре был убежден, что львиная доля нежелательных беременностей в этих местах обязана своим возникновением темным уголкам этих сооружений.

Он припарковал машину и достал из под сидения большой фонарь «Мегалайт», после чего направился по траве к ступеням башни. Эта башня принадлежала к числу небольших, высотой где-то с трехэтажный дом, но из-за растущих рядом с ней деревьев давно потеряла свою значимость как наблюдательный пункт.

Джо удивило то, что некоторые из этих деревьев были срублены, а ветви обломаны на концах.

Полицейский остановился у ступенек и прислушался. Изнутри не доносилось ни звука, но почему-то у него появилось нехорошее предчувствие. Джо вспомнил, что в последнее время это предчувствие не покидало его. В последние несколько недель патрулирование острова, который был ему родным домом уже больше сорока лет, причиняло Дюпре все большее беспокойство. Ему казалось, будто что-то переменилось, но, когда он попытаться объяснить это Локвуду, старшему товарищу, тот просто рассмеялся:

— Ты проводишь здесь слишком много времени, Джо. Тебе нужно совершить экскурсию назад, в цивилизованный мир, и чем раньше, тем лучше. Ты стал каким-то запуганным.

Возможно, Локвуд был прав, когда советовал Джо проводить больше времени вне острова, но вот насчет причины беспокойства своего напарника он ошибался. Например, почтмейстер Ларри Эмерлинг давно поделился с Джо своим ощущением, будто на острове Датч что-то не в порядке, хотя обычно, когда дело касалось подобных вопросов, они использовали старое название.

Они называли остров Убежищем.

В последнее время были... инциденты: периодически вламывались в центральную наблюдательную вышку (при одном таком проникновении сбили самый массивный замок на самой надежной цепи, которую Дюпре только мог найти), растительность на дорожках к Месту начала распространяться невероятными темпами, и это зимой, когда появиться могут только сосульки и темнота. В любом случае, зимой никто не ходил к Месту, где произошло кровопролитие, но, если они совсем зарастут, весной придется проделать чертовски большой объем работы, чтобы их расчистить.

А тут еще этот несчастный случай, в результате которого Уэйн Кейди погиб мгновенно, а Сильви Лотер протянула лишь до прибытия полиции. Авария беспокоила Дюпре больше, чем что-либо остальное. Он стоял за спиной Локвуда, когда девушка произнесла свои последние, такие странные слова насчет огней и мертвых. А еще Дюпре помнил, что говорил когда-то отец:

— Плохую смерть нельзя похоронить даже в самой глубокой могиле.

Джо посмотрел на юг, и ему показалось, что он может различить бреши в стене деревьев там, где расположилось болото, которое и было естественным указателем — Место неподалеку.

Он не бывал там уже несколько месяцев. Вероятно, сейчас настало время исправить эту оплошность.

Из помещения башни послышалось шуршание. Дюпре расстегнул кобуру и положил ладонь на рукоятку своего «смит-вессона». Он отступил в сторону от прохода и громко предупредил:

— Полиция! Выходите оттуда немедленно, слышите?

Звук повторился, на этот раз громче. Затем послышались шаги, а потом раздался голос, низкий и гнусавый:

— Все в порядке, Джо Дюпре. Все в порядке, Джо Дюпре. Это я, Джо Дюпре. Я, Ричи.

Джо сделал шаг назад, и Ричи Клайссен появился у основания главной лестницы; солнечные лучи, проникающие внутрь сквозь одинокое грязное окно, били ему в спину и слегка озаряли его силуэт сиянием.

— Ричи, выходи скорее, — Джо физически ощутил, как напряжение спало.

Чего я испугался? Почему потянулся за пистолетом?

Улыбающийся Ричи вышел из дверного проема. Ему двадцать пять, но интеллект остался где-то на уровне восьмилетнего ребенка. Он любил слоняться по острову, чем доводил свою мать до истерик, но с ним никогда ничего не случалось и, как предполагал Джо, вряд ли случится когда-нибудь в будущем. Ричи-дурачок, наверно, знал остров лучше, чем кто-либо другой, и ничто здесь не могло испугать его. В теплое время года, летом, он даже, бывало, засыпал под звездами. Никто не трогал его, разве что местные умники, когда выпивали бутылку-другую и хотели произвести впечатление на своих подружек.

— Здравствуй, Джо Дюпре, — сказал Ричи. — Как дела?

— Спасибо, хорошо. Ричи, я же тебе говорил, чтоб ты держался подальше от этих вышек.

Улыбка никогда не сходила с лица двадцатипятилетнего малыша.

— Знаю, Джо Дюпре. Держаться подальше от вышек. Я знаю, Джо Дюпре.

— Да? А если ты знаешь, тогда что же ты там делал?

— Там было открыто, Джо Дюпре. Башня была открыта. Я зашел внутрь, чтобы просто взглянуть. Я люблю смотреть.

Дюпре нагнулся и осмотрел цепь. Висячий замок был открыт, но, когда Джо попробовал закрыть его, он не защелкивался, а с негромким щелчком проскальзывал в полости туда и обратно.

— И ты этого не делал?

— Нет, Джо Дюпре. Здесь было открыто. А я зашел, чтобы посмотреть.

Придется вернуться сюда с новым замком, подумал Дюпре. Подростки, скорее всего, снова собьют его, но он же должен был исполнять свои обязанности. Джо закрыл дверь, обмотал ручку цепью, создавая иллюзию, что она заперта. Пока придется ограничиться этим.

— Пойдем, Ричи. Я подброшу тебя до дома.

Он вручил дурачку фонарь и с улыбкой смотрел, как тот направляет луч света на деревья и на вышку.

— Огонек, — сказал Ричи. — У меня тоже есть огонек, как и у других.

Дюпре замер.

— Что за другие, Ричи?

Дурачок посмотрел на него, и его улыбка стала шире.

— Другие... там, в лесу.

Дэнни взял из холодильника банку содовой и побрел в мамину спальню. Перед ней на кровати были разложены листы бумаги, а сама она сидела на ковре и пыталась их рассортировать. У нее было то же выражение лица, что и в те дни, когда они отправлялись в Портленд на пароме и ей нужно было идти в банк или в автосалон.

— Все в порядке, милый? — поинтересовалась она, обнаружив, что он стоит у нее за спиной.

Он кивнул.

Она села на корточки и внимательно посмотрела на сына.

— Джо должен был поступить так, как поступил, понимаешь? Для чайки это было самым добрым поступком.

Дэнни ничего ответил, но его лицо посуровело.

— Я собираюсь к Джеку, — сказал он.

Под недовольным взглядом матери мальчик насупился еще сильней.

— Что? — спросил он с некоторым вызовом.

— Этот старик... — начала она, но он ее перебил.

— Он мой друг.

— Я знаю, Дэнни, но он...

Мэриэнн замолчала, пытаясь подобрать нужные слова.

— Он пьет, — сказала она наконец. — Иногда он перегибает палку, ты и сам знаешь.

— Но не когда мы с ним вместе.

Они спорили на эту тему и раньше, с тех пор как Джек упал и ушибся головой о край стола и Дэнни прибежал к ней весь в крови старика. Мэриэнн сначала испугалась, что он сам поранился, и ее облегчение после того, как она узнала, в чем дело, быстро трансформировалось в гнев за то, что из-за старика она так сильно испугалась, пусть и не надолго. Приехал Джо и оказал что-то вроде первой помощи, после чего провел с Джеком длительную беседу на крыльце его дома, и с тех пор старик был более осторожен. Теперь если он и пил, то только по вечерам. А еще он с удвоенным усердием налег на живопись. Правда, Мэриэнн была и невысокого мнения о его картинах.

— Он просто раз за разом рисует один и тот же пейзаж, — сказала она сыну сразу после того, как они с Дэнни по-соседски зашли в гости к Джеку, прихватив с собой печенье.

— Не один и тот же, — возразил мальчик. — Он все время разный.

Но ей было достаточно одного взгляда на небольшую акварельную картину, которую старик подарил мальчику, когда они уходили: скалы с обеих сторон маленькой бухты — синевато-серые пятна, море — темный, гнетущий зеленый. Картина просто безобразная, думала она. Все картины старика такие. Складывается ощущение, что он не способен воспринимать ничего, кроме обыденного скучного ландшафта, лежащего перед ним. Людей на картинах не было. Черт, он даже не мог нарисовать птиц или облака, а если и мог, то не стал затрудняться и помещать их на свои полотна. Серый, зеленый и размытый синий — вот из чего состояла цветовая гамма всех его картин.

Но мальчик повесил картину Джека над кроватью и гордился ею больше, чем десятками постеров, открыток и заметок, которыми были облеплены стены его комнаты, даже больше, чем своей собственной работой, которая, как считала его мать, была куда лучше, чем все, что сподобится намалевать старый пьяница. Но Мэриэнн никогда бы не сказала этого Джеку в лицо. У старого художника были свои недостатки, но в отсутствии щедрости его никто бы не упрекнул. Дом, ставший для них приютом, они снимали именно у него, и даже по островным стандартам Джек запросил совсем мало. За это она была ему благодарна.

— Ма-а-ам, ну пожалуйста, — тянул свое Дэнни.

Если она сейчас не уступит, то выйдет из себя во время неизбежно последующего за этим спора, а она не могла позволить себе выйти из себя, потому что это отвлечет ее от того, чем она сейчас занимается. Мэриэнн сдалась и отпустила сына, взмахнув рукой:

— Иди, иди. Но, если тебе вдруг покажется, что с Джеком что-то не так, сразу возвращайся домой, слышишь?

Он торжественно кивнул ей и устремился к двери. Мать встала и подошла к окну; из ее спальни была видна дорожка, ведущая к дому Джека. Поначалу она сама водила его туда, либо держа за руку, либо нервно наблюдая, как он трусит впереди. Через некоторое время она стала позволять ему преодолевать небольшое расстояние между двумя домами самому. Она все равно могла наблюдать за каждым его шагом. Мэриэнн казалось, что очень важно предоставить ему некоторую степень личной свободы, свободное пространство, в котором ему предстояло расти. Она хотела, чтобы он вырос сильным, хотя и понимала, какими могут быть последствия того, что она выпустит его из-под своего крыла. Подобная дилемма стоит перед каждым родителем, но одинокая мать, воспитывающая единственного сына, ощущает ее особенно остро. Иногда ей казалось, будто что-то заставляет ее принимать решения, противоречащие ее натуре, только для того, чтобы заполнить пустое место, которое должен был занимать мужчина, отец.

Мальчик спустился по тропинке, все еще сжимая в руке банку содовой, похожую на яркий клочок полотна, а его красная ветровка ярким пятном мелькала на фоне деревьев. Мэриэнн провожала его взглядом, пока он не дошел до двери дома старика. Мальчик постучал, терпеливо подождал, пока дверь откроют, и скрылся за ней.

Винченцо Джиакомелли, больше известный как Джек, прибыл на остров Датч весной шестьдесят седьмого, после того как потерял работу в каком-то замечательном колледже на восточном побережье. Он был ходячей энциклопедией по истории искусства, хоть теоретические знания и не помогали ему рисовать даже с сотой долей таланта и воображения тех, о ком он рассказывал студентам. Все пошло наперекосяк летом шестьдесят пятого, когда жена ушла от него к профессору физики, который водил такую роскошную спортивную машину, о каких физики (по мнению Джека, они были такими занудами, что по сравнению с ними даже упертые математики казались нормальными людьми) и знать-то не должны были. После ее ухода жизнь Джека начала трещать по швам. А может, все было наоборот: жена ушла от него именно потому, что его жизнь начала разваливаться? Этого Джек не мог сказать наверняка. Вся жизнь с того времени казалась ему размытым пятном. По правде говоря, это пятно несколько увеличилось в размерах пару месяцев назад, когда он упал и ударился головой, а после Джо Дюпре посадил его на стул и поговорил с ним так, как он умеет, — спокойно так, но при этом становится ясно, что, если не возьмешь себя в руки и не воспользуешься его советом, можешь сразу собирать чемоданы, заколачивать окна и двери и отправляться на материк, потому что Джо Дюпре не станет мириться с подобными вещами на своем острове.

Чего Джек не мог понять, так это почему он не испытывал никакой обиды на полицейского. И еще, на протяжении тридцати с лишним лет люди советовали ему взять себя в руки, а он ценил эти советы не больше ломаного гроша. Но с Джо Дюпре дело обстояло по-другому. Вряд ли можно определить феномен этого человека, он просто был не таким, как все. Когда Джо смотрел на вас своим странным печальным взглядом, вы чувствовали себя луковицей в умелой руке повара. Он слой за слоем снимал коросту с вашей души, пока не оставалась одна незащищенная сердцевина.

Или пока не оставалось вообще ничего, в зависимости от того, как долго продолжался процесс или насколько многослойной луковицей вы были. Джек даже немного опасался, что если Джо Дюпре приложит больше усилий, то выяснит какую-нибудь ужасную правду, о существовании которой старик и сам не догадывался или по какой-то причине старался забыть. Например, что ему нечего больше предложить миру, кроме плохих картин и пустых обещаний. Если однажды разбередить эти раны, они уже больше не заживут.

После того памятного разговора с Дюпре Джек на некоторое время ушел в завязку. Правда, не надолго. Пожалуй, даже Джо не мог сильно повлиять на такого заядлого пьяницу, как Джек, но теперь старик был более осторожен: он пил только по вечерам и никогда не брал бутылку с собой в постель, как бывало в старые добрые времена. Вместо этого он начал рисовать усердней и быстрее, чем когда-либо раньше.

Рисование уже давно стало его увлечением. Джек даже зарабатывал кое-какие деньги с продажи туристам плохих масляных и еще худших акварельных картин. Иногда он раскладывал их на небольшом прилавке, который устанавливал в солнечные выходные дни на набережной Портленда. При этом Джек старался не выходить из образа старого морского волка, выдумывая что-то вроде истории своей семьи, которую многие сочли бы правдивой, хотя правды в ней было не больше, чем волшебства в трюках фокусника. Но он зарабатывал достаточно, чтобы жить прилично в давно выкупленном доме, который мог теперь передать кому угодно: двоюродным братьям, племянникам или племянницам, да хоть своей сестре Кейт, которая, судя по завещанию Джека, будет единственным недовольным человеком, когда старик окажется в сырой земле.

Раздался звонок. Он рассеянно проследовал в прихожую, неповторимо шаркая своими поношенными кроссовками по дощатому полу. Джеку был семьдесят один год, но он временами все еще чувствовал себя молодым, правда в последнее время тело все чаще напоминало ему об обратном. Старый профессор сильно сутулился, так что нельзя было сказать, что в нем шесть футов роста; его живот выдавался вперед, а давно седые волосы стали тонкими и пожелтели. Сквозь замерзшее стекло двери он с трудом мог разглядеть силуэт мальчика, рассыпающийся на черные и красные точки, словно акварель попала на масляную картину. Он открыл дверь и с притворным удивлением отступил назад.

— Да это же Дэнмонстр!

Мальчик протопал мимо него, не дожидаясь, когда ему предложат войти. Он быстро прошел по коридору и лишь у двери в мастерскую Джека в первый раз посмотрел на старика:

— Можно?

— Конечно, конечно. Заходи, а я присоединюсь к тебе, как только сделаю себе кофе.

Снаружи день уже начал угасать, и в окнах отдаленных домов зажегся свет. Джек захватил с кухни свою чашку с кофе, добавив туда немного кипятка, и проследовал в мастерскую вслед за мальчиком. Это было небольшое помещение, в прошлом кладовка, где старик сделал перепланировку, заменив одну стену раздвижными стеклянными дверями, так что пол плавно переходил в поросшую травой лужайку, а она, в свою очередь, тянулась до деревьев, росших на краю утеса, за кромкой которого простиралась пугающая темно-синяя гладь воды.

Мальчик стоял у мольберта и смотрел на незаконченную работу. Картина была выполнена маслом, на ней старик снова пытался изобразить вид на остров с океана. Еще одна неудачная попытка, как думал Джек. Здесь работало правило изменчивости: чертов клочок суши не переставал меняться и развиваться, так что, пытаясь выхватить один-единственный миг из этого непрекращающегося движения, художник лишь становился соучастником этого обмана. Но, тем не менее, в этом занятии было что-то успокаивающее, пусть Джек и приближался к неудаче с каждым движением руки, с каждым взмахом кисти.

— Она не похожа на другие, — сказал мальчик.

— Что? — переспросил Джек, отвлеченный от размышлений по поводу недостатков картины. — Что ты сказал?

— Я сказал, что она не похожа на остальные, — повторил мальчик.

— В чем не похожа?

Джек встал рядом с мальчиком, прищурился и приблизил лицо к картине. На ней были отметины, будто на волнах появились черные блики. Он посмотрел вверх, на потолок, и попытался понять, могла ли грязная вода каким-то образом протечь сквозь ранее не замеченную трещину, но ничего не обнаружил. Потолок был белым и девственно-чистым.

Джек аккуратно вытянул палец и дотронулся до полотна, а потом медленно отвел руку. Отметины могли быть сделаны краской, хоть он и не ощущал обычную форму мазка. Художник пригляделся получше и заметил, что некоторые из этих отметин были под его горизонтальными мазками, которые он использовал, чтобы отобразить движение волн. Похоже, он рисовал поверх этих вкраплений и ничего не заметил.

Но это невозможно! Он не мог не обратить внимания на эти отметины на бумаге.

Джек отступил на шаг и попытался понять, что означали эти штрихи, наклоняя голову и рассматривая работу под разными углами; остановился и отошел еще дальше, до двери, ведущей в коридор. Теперь все эти странные штрихи приобрели определенную форму, и он понял какую. Он также знал, что никоим образом он, Винченцо Джиакомелли, не мог поместить на свою картину эти штрихи, потому что принципиально не добавлял к реальному пейзажу ничего, кроме собственного вдохновения.

— Это люди, — сказал мальчик. — Ты нарисовал на картине людей.

Мальчик был прав.

На его картине на волнах колыхались два тела.

Два человеческих тела.

На острове так долго все было тихо.

Прошлое мирно спало внутри него, его вдохи и выдохи заставляли деревья покачиваться, воды — подрагивать, а пожухшие листья, похожие на маленьких коричневых птичек, — гоняться друг за другом в зеленой траве. Прошлое спало так, как спал бы человек, испытавший сильную боль, одновременно заглушая ее сном и восстанавливая силы. Память о тех, кто страдал и умер здесь, тревожила сон острова, она настолько слилась с землей, деревьями, морем, что невозможно было поверить, будто когда-то все было иначе.

На острове были места, которые служили вполне реальным напоминанием о тех, кто жил здесь, а то, как они покинули этот мир, было запечатлено на самих камнях. В сердце острова, где-то в миле от Бухточки, находилось скопление камней, окруженное участками затопленной земли. Снизу нельзя было различить их порядок — просто нагромождение камней, но без всякой организации. Однако стоило забраться повыше, и становилось понятно предназначение этого сооружения. Это были углы зданий, камины и печи: раньше здесь стояли жилые дома и загоны для животных.

Когда-то здесь жили люди.

Судьба, их постигшая, испугала остров. Ныне фундаменты их жилищ уходили глубже и глубже под землю, так глубоко, как даже не могли себе представить их строители. Камень сливался с камнем до тех пор, пока стало невозможно различить творение природы и дело рук человеческих. Только с высоты можно было увидеть некий порядок расположения камней, и лишь несколько могильных камней, окружающих одинокий крест, напоминали, что здесь было раньше.

Это и было Место.

Некоторое время — лет пятьдесят в исчислении людей и едва ли один миг в жизни острова — здесь не происходило убийств. Остров снова стал необитаемым. Но потом пришли люди, мужчины, бегущие от последствий своих преступных действий, потому что места, история которых полна боли и насилия, притягивают еще большую боль и большее насилие. Некоторое время остров мирился с их присутствием, пока, наконец, не смог больше терпеть их: земля не могла впитывать проливающуюся кровь, а камни — чернеть от пожаров.

Мужчины, прибывшие на остров, привезли с собой женщину и удерживали ее здесь против ее воли. Их преследовали за совершенные преступления, и за голову каждого было обещано вознаграждение. Солдаты разыскивали их на материке, поэтому преступники ушли морем, надеясь найти безопасное место, где можно будет отсидеться некоторое время.

В конце концов они приплыли на остров.

Их было четверо, все вооружены и закалены в стычках. Они дрались с индейцами, англичанами, французами. Они не боялись никого...

Через некоторое время рыбак, сбившийся с пути из-за шторма и искавший укрытия в бухтах острова, нашел одну только женщину. Она устроила себе укрытие в руинах поселка; чтобы выжить, питалась дикими плодами и рыбой, которую могла выловить, и зажгла огонь в надежде, что к ней придут на помощь.

Она провела на острове около двух недель и почти ничего не соображала, когда ее обнаружили.

От мужчин не осталось и следа.

Несчастную отвезли на материк, где и расспросили о том, что случилось. Она мало что могла рассказать. В первый день они по очереди с ней развлекались. На второй день исчезла их лодка, хоть они и вытащили ее на берег и привязали к упавшему дереву. На третий день начался шепот. Сначала он был похож на шум листьев на ветру, только вот ветра не было. Отовсюду доносились голоса, и мужчинам стало не по себе. Неясные силуэты мелькали среди деревьев. Зная, что пленница никуда не денется с острова, они оставили ее привязанной к дереву и отправились в лес утром четвертого дня. Через некоторое время после того, как они ушли, раздались выстрелы. Мужчины не вернулись.

Солдаты прочесали остров, потому что они имели дело с опасными и жестокими людьми, но нашли только одного. Солдат, который обнаружил тело, сначала спутал его с останками маленького животного, пока не дотронулся прикладом и не понял, что перед ним череп, покрытый волосами. Они начали копать, и вот из земли показались сначала макушка, потом лицо и, наконец, руки, разведенные в стороны, словно на кресте. Солдатам с большим трудом удалось вытащить тело из земли.

Того человека звали Гэбриэл Моузер, и его похоронили заживо.

Только вот слово «похоронили» не совсем правильно характеризует суть происшедшего, потому что там, где он покоился, не было никаких следов постороннего вмешательства, а вокруг его головы уже росла молодая трава. Похоже, Гэб Моузер не был похоронен. Его засосало под землю, где он задохнулся в темноте.

Джо Дюпре знал об этих вещах. Он знал историю острова так же, как его отец и дед знали ее до него.

Первого человека, прибывшего на остров, звали Томас Лунт. Он приехал со своей женой Кэти и детьми, Эриком и Джоанной. Это было весной 1691 года. С ними приехали Леггитсы — Роберт и Мария. Мария была беременна и вскоре родила мальчика Уильяма. Остальные приехали спустя несколько недель. Вот их имена. Ты должен помнить их. Очень важно, чтобы ты помнил...

Тогда Джо Дюпре по молодости лет не понимал этого. Потом, с возрастом, он узнавал об острове все больше и больше, о том, что здесь происходило. Он понял, как важно было сохранять на мир в этом маленьком сообществе и не позволять ничему нарушать его спокойствие. Люди неизбежно совершали глупые поступки, потому что где люди, там и ошибки, но на острове в течение многих лет не случалось несправедливых смертей.

Дюпре доехал до Либерти-авеню и остановился. Либерти пересекала остров с юго-запада на северо-восток практически напрямую, за исключением искривления, огибающего Место. Ее переименовали в Либерти-авеню (раньше она называлась как-то безлико — Центральная авеню) вскоре после бомбардировки Перл-Харбора, когда залив Каско стал северной военной базой Атлантического флота. Большая заправочная станция находилась на острове Лонг-Айленд, и суда всевозможных типов, от крейсеров до авианосцев, пополняли там запасы топлива. Между островами Двух Огней и Бэйли по дну залива был проложен кабель, способный фиксировать передвижение металлических объектов, и два судна стояли на вахте у противолодочных сетей в проливе Хасси, готовые развести сети, чтобы дать пройти кораблям.

Две крупнейшие оборонительные батареи, защищавшие подходы к Портленду, располагались на острове Пиков и на острове Датч — самом большом из отдаленных островов залива. Обе они были укомплектованы одинаково. На батарее острова Датч, кроме прочих орудий, находились две шестнадцатидюймовых пушки, произведенные на заводе в Олбани. Каждая из них была шестьдесят футов в длину, весила пятьдесят тонн и доставлялась на острова специально построенной баржой. Из них стреляли только один раз, во время учений, да так, что на обоих островах не осталось ни одного целого окна. После этого грозные орудия больше не применяли по назначению, а, когда закончилась война, их демонтировали и утилизировали.

Но фундаменты, построенные, чтобы установить гигантские пушки, остались — ныне огромные рукотворные холмы, возвышающиеся на юго-восточном побережье острова. Они поросли травой и низким кустарником. Их соединяла сеть туннелей. Массивные двери, когда-то надежно закрывающие доступ в этот своеобразный лабиринт, теперь болтались на проржавевших петлях, но даже самые отчаянные представители местной молодежи держались от них подальше. Двери, которые были настежь открыты сегодня, необъяснимым образом оказывались закрытыми завтра. Отзвуки эха слышались там, где должно было быть тихо, и свет исходил из мест, где должна царить темнота. Подростки катались на велосипедах по гребням рукотворных холмов или, если кому-то хотелось совсем острых ощущений, съезжали с них по диагонали вниз на машинах, выжимая максимальную скорость и выворачивая руль влево или вправо до последнего, пока, наконец, не останавливались у дороги, после чего пот градом катился с их лиц, а восторженные визги девчонок все еще звенели в ушах.

Именно так Сильви Лотер и Уэйн Кейди оказались там. Они без страха угнали «додж» из гаража одного из летних домиков, ведь, даже если бы машине были бы нанесены серьезные повреждения во время спуска, их обнаружили бы лишь через несколько месяцев, в начале летнего сезона, конечно, при условии, что они не были бы столь серьезными, чтобы подросткам пришлось бросить автомобиль у подножья холма, как уже случалось не раз.

Они подогревали себя горячительным: об этом свидетельствовали пустые банки, разбросанные на заднем сиденье. Судя по количеству свежих следов от шин на холме, им удалось совершить две или три удачных попытки, прежде чем Уэйн потерял управление и на полной скорости направил машину в старый дуб. На земле еще оставались самые глубокие следы, отмечающие последние метры до столкновения, а осколки стекла и металла лежали вокруг дерева, на израненной коре которого теперь красовались потеки древесного сока. У его основания лежали свежие цветы, две банки пива и пачка «Мальборо» с двумя сигаретами внутри.

Джо Дюпре провел пальцами по огромной прорехе в коре, потом потер ладони одну о другую, ощущая частицы древесины между пальцами. Уэйн ударился о рулевое колесо с такой силой, что оно вошло ему в грудную клетку, убив парня в ту же секунду. Его подруга сильно ударилась о ветровое стекло, но причиной ее смерти послужили переломы в нижней части тела.

Старый Бак Тэниер, чей дом находится в четверти мили от укреплений, услышал грохот аварии и вызвал полицию. К тому времени, как Дюпре и Локвуд прибыли на место происшествия, Бак стоял на коленях у машины и разговаривал с Сильви. Именно тогда она произнесла свои последние слова. Полицейские извлекли тела из покореженной машины после того, как доктор Брадер, который был по совместительству помощником механика, констатировал смерть обоих. Их тела были доставлены на единственной островной карете скорой помощи к пристани, с тем чтобы отвезти их на материк. Дюпре взял на себя обязанность сообщить о случившемся родителям Сильви и непутевому алкоголику отцу Уэйна. И каждый из них расплакался у него на глазах.

Великан полицейский поежился. Он пнул носком ботинка осколок стекла и посмотрел в сторону темнеющего леса, вспомнив слова дурачка Ричи Клайссена.

Другие... там, в лесу.

На острове долгое время было спокойно.

Но теперь что-то пробудилось.

Глава 2

Гарри Райленс разложил карту на крыше взятой им напрокат «мазды», и капля пота с его лица упала прямо на городок Гальвестон. Он смутно помнил, что когда-то город был сильно затоплен и впоследствии перестроен. Гарри бывал в Гальвестоне, и для него оставалось загадкой, зачем они снова восстановили его. Может быть, в нем говорила обида. Его ограбили в Гальвестоне: проститутка вытащила у него кошелек как раз тогда, когда он решил облегчиться после бурной ночки, и поэтому каждый раз, когда Гарри слышал слово «Гальвестон», у него внутри все замирало. К счастью, вероятность услышать, как кто-то рассуждает о Гальвестоне, была достаточно мала, и это устраивало Райленса.

И вот теперь он смотрел, как темная капля пота впитывается в карту как раз вокруг этого логова мелких воришек. Он подумал, что, может быть, это какой-то знак свыше. Вдруг, если он еще раз тряхнет головой над картой, следующая капля пота, упавшая на нее, обозначит его теперешнее местонахождение, потому что, если этого не произойдет, у Гарри Райленса есть все шансы заблудиться. Все было бы не так плохо, если бы Гарри оказался на этой забытой Богом грунтовой дороге один. Конечно, все равно плохо, но так, по крайней мере, он смог бы сосредоточиться и попытаться определить, где находится, в относительной тишине. Но...

— Ну-у, ка-ак? Ты понял, где мы застряли? — протянула Вероника своим скучающим плаксивым голосом, который, как казалось Гарри, буравил его череп где-то повыше переносицы и продвигался дальше, пока не достигал мозга, где начинал непринужденно раздражать все его центры.

Да, дела обстояли именно так: Гарри путешествовал не один. С ним была Вероника Берг, и, хоть Вероника могла предложить мужчине все, до чего он только способен дофантазироваться, и даже больше (Гарри считал себя довольно изобретательным мужчиной, но вещи, на которые Вероника готова была пойти, оказавшись с ним в постели, даже его приводили в состояние оторопи и шока), вне спальни она могла довести до белого каления кого угодно. Похожая на стрекозу в своих темных очках, она сидела на пассажирском сиденье и курила, опершись локтем на опущенное стекло.

И еще одна вещь раздражала Гарри: здесь было тепло не по сезону. Черт побери, на дворе январь, а в январе не должно быть жарко! Гарри Райленс был родом из Берлингтона, что в Вермонте, а в Берлингтоне январь — это катание на лыжах, отмороженная задница и вождение по обледеневшим дорогам. Если в январе в Вермонте с вас ручьем течет пот, значит, вы сидите дома и отопление работает на полную мощность. По мнению Гарри, приличному человеку нечего делать на Юге в январе, да и вообще, когда бы то ни было. Не любил Гарри южные штаты. Он перестал смотреть на карту Соединенных Штатов в своем дорожном атласе, потому что не без оснований считал ее абсолютно бесполезной для себя, и переключил внимание на местную карту. Гарри не мог похвастаться тем, что хорошо читает карты с их красными и синими линиями, огибающими зеленые участки, так непохожими на ландшафт, который он видел вокруг. Как если бы ему показали внутренности тела — вены, артерии, окровавленные мышцы, спеленутые фасциями — и спросили бы, кто перед ним.

— Я спросила... — снова начала Вероника.

Гарри почувствовал, как у него в середине лба нарастает давление. Ее голос продолжал бурение. Если так будет продолжаться и дальше, вскоре его голову будет пронизывать система сообщающихся пещер.

— Я слышал. Если бы я знал, где мы, мы бы уже были где-нибудь в другом месте.

— Что ты хочешь этим сказать? — в общеноющей интонации засквозили нотки подозрительности.

— Я хочу сказать, что, если ты хоть минуту помолчишь и дашь мне подумать, я, может быть, смогу понять, где мы находимся и как попасть туда, куда нам надо.

— Не надо было сворачивать с шоссе!

— Я свернул с шоссе, потому что ты сказала, что тебе скучно! Ты хотела, чтобы был пейзаж!

— Тут нет никакого пейзажа!

— Ну, добро пожаловать на Юг. Гражданская война — это лучшее, что произошло в этом месте. Теперь туристам есть зачем сюда ездить.

— Ты не должен был слушать меня.

— Не сказал бы, что ты предоставила мне возможность выбора.

— Не разговаривай со мной в таком тоне!

— Послушай, у меня дома уже есть жена. Вторая мне не нужна.

— Да пошел ты!

В ее голосе слышалась обида, и он понял, что придется вновь завоевывать ее расположение, если он хочет и дальше расширять свои сексуальные горизонты в компании Вероники Берг. Ежегодный съезд сотрудников американских страховых компаний вряд ли станет захватывающим мероприятием, и Гарри очень сильно сомневался, что будет испытывать те же чувства, что и в постели с Вероникой, в течение всех выходных сидя в компании неудачников. Он протянул руку в открытое окно машины и нежно ладонью дотронулся до ее влажной кожи. Она отвернулась, ясно давая понять, что если она не позволяет дотронуться до своего лица, то и вся остальная поверхность ее тела будет недоступна для него, пока он не начнет делать какие-либо примирительные шаги.

— Детка, прости меня. Я не хотел тебя обидеть.

Она смахнула почти правдоподобную слезу кончиком пальца.

— Да уж, в следующий раз думай, что говоришь. Иногда ты можешь очень сильно обидеть, Гарри Райленс.

— Прости, — повторил он. Он наклонился к ней и поцеловал в губы, стараясь не обращать внимания на привкус никотина у нее во рту. Ох уж это чертово курение! Если бы это было единственным...

— Гарри, кто-то едет!

Он поднял глаза и действительно увидел облако пыли и дыма, приближающееся к ним. Он оторвался от Вероники, взял в руки карту и помахал подъезжающему автомобилю. Когда он был совсем рядом с ними, Гарри определил, что это синий «паккард», которому никак не меньше двадцати лет. За рулем сидел молодой человек со светлыми волосами, зачесанными на правую сторону и закрывающими один глаз. Он остановил машину, откинул волосы назад и посмотрел на Гарри.

Райленс услышал, как за его спиной Вероника одобрительно замурлыкала. Парень действительно симпатичный, заметил Гарри. Может, чуть слащавый, но, все равно красивый молодой человек. Гарри подумал, не отдают ли его мысли голубизной, но потом заключил, что сама эта мысль говорит об обратном. Но все же лучше парню не нарушать закон, продолжал размышлять Гарри, потому что, если он отправится в тюрьму, его сокамернику больше не понадобится покупать сигареты.

— Заблудились? — спросил парень необычно высоким голосом.

Гарри подошел к нему и понял, что молодой человек старше, чем показалось на первый взгляд — около двадцати-двадцати пяти лет, — но голосок у него был как у тринадцатилетнего подростка, жаждущего эротических приключений. «Хренов деревенский чудак», — определил его для себя Гарри.

— Повернули не в ту сторону раньше по дороге, — объяснил Райленс, не признавая, что заблудился, но и не заявляя, что осведомлен о своем местоположении. Чисто мужские штучки.

— Куда путь держим?

Что за черт! Куда путь держим? Кто так разговаривает?

— Мы направляемся в Огасту.

— Ну-у, вы немного не туда попали. Мягко говоря... не в тот штат.

— Да знаю. Хотелось бы это исправить.

— Вы на отдыхе?

— Нет, по делам.

— И чем занимаетесь?

— Продаю страховку.

— Зачем?

— Что значит «зачем»? — Гарри изогнул бровь.

Ага, он этого и добивался. Парень, похоже, был этаким деревенским «тормозом», который разъезжает на своем раздолбанном «паккарде» туда-сюда по местным дорогам и ищет, к кому бы привязаться. Они только два часа назад сошли с самолета, а выходные уже пошли псу под хвост. Гарри придал лицу выражение, с каким терпеливый психиатр увещевает безнадежного пациента:

— Людям нужна страховка.

— Зачем?

— Ну, предположим, с ними что-нибудь случится. Вот, например, если ты разобьешь свою машину, что ты будешь делать?

— Это не моя машина.

О Боже!

— Ладно, неважно, предположим, что ты все равно разобьешь ее, а человек, которому она принадлежит, предъявит претензии. Что ты тогда будешь делать?

— Починю ее.

— А если она не будет подлежать восстановлению?

— Нет ничего, что я не мог бы починить.

Гарри разочарованно провел рукой по лицу.

— У вас тут случаются ураганы, так?

— Ну да.

— Что если твой дом снесет?

Молодой человек обдумал его слова и кивнул.

— Был бы у меня дом... — сказал он и снова завел «паккард». — Езжайте за мной. Я провожу вас туда, куда вам нужно.

Гарри облегченно улыбнулся и поспешил к машине.

— Мы поедем за ним, — сказал он Веронике.

— Я не против, — промурлыкала она.

— И не распускай слюни: этот красавчик не для тебя, — бросил Гарри, захлопывая дверцу машины.

Уже пять миль они ехали за «паккардом», когда Гарри начал беспокоиться:

— Куда он нас везет?

— Наверно, он знает короткий путь.

— Короткий путь куда? В Луизиану?

— Гарри, он здесь живет. Он знает эти места лучше нас. Успокойся.

— По-моему, этот парень умственно отсталый. Он спрашивал меня про страховку.

— Ты же продаешь страховку. Люди все время задают тебе вопросы про страховку.

— Да, но не такие. Он вел себя так, словно вообще не знал, что такое страховка.

— Может, у него в жизни случилось что-то плохое, связанное со страховкой.

— Что, например?

— Например, он подал уведомление в твою фирму.

— Очень смешно. Между прочим, нашу фирму.

— Я просто сижу на телефоне. Я не продаю пустое место.

— Это не пустое место. Боже мой, в разговорах с нашими клиентами ты оперируешь такими же выражениями?

— Если это не пустое место, почему мы постоянно отказываемся выплачивать деньги?

— Это сложно объяснить.

— А ты попробуй.

— Ты все равно не поймешь.

— Да пошел ты, Гарри!

— А теперь он куда поехал?

Маячивший впереди «паккард» повернул направо и направился к старой ферме. Парень вышел из машины, поднялся по ступенькам к двери, открыл ее и зашел внутрь.

— Просто не верится, — пробормотал Гарри.

Он продолжил ехать по дороге, пока не поравнялся с «паккардом». Это место определенно знавало и лучшие времена, но сейчас ничто не напоминало о тех временах. Деревья защищали двор, правда было не совсем понятно, зачем они нужны, потому что Гарри не видел поблизости других домов. Наверно, когда-то это была полноценно функционирующая ферма. Справа располагался сарай, и сквозь открытую дверь Гарри разглядел стоящий внутри комбайн «Джон Дир» со спущенными шинами и погнутой выхлопной трубой. Между деревьями были видны пущенные под пар поля, на которых сейчас колосились одни лишь сорняки. А еще здесь было очень тихо: ни собак, ни людей, ни даже парочки кудахтающих кур, которые пытались бы выжить на подножном корму. По фасаду дома шла веранда, вся в облупившейся белой краске. Краска осыпалась и со стен, с оконных рам и с двери, словно дом оплакивал былые времена.

Гарри открыл дверцу и окликнул их проводника.

— Эй, парень, что за дела?

Ответа не последовало, и тут Гарри, который всегда считал себя человеком спокойным, вышел из себя.

— Черт! — рявкнул он. — Черт! Черт! Черт!!!

Он вышел из машины и решительно направился к дому. Вероника предложила ему немного подождать, но Гарри проигнорировал ее реплику. Все, чего он сейчас хотел, это вернуться на шоссе, найти отель и предаться пороку. Черт побери! Или, может, им стоит пересмотреть свой свободный график и вести машину даже ночью, пока они не доберутся до Огасты, и не поворачивать назад. И пусть Вероника поцелует его в задницу!

Он дошел до входной двери и заглянул внутрь. Прямо перед ним находилась гостиная. Все занавески оказались задернуты, и в комнате царил полумрак. Гарри мог различить очертания кресел и телевизора, стоящего в углу. Напротив двери в гостиную располагалась кухня, рядом с ней — спальня, которую использовали как склад забытых вещей. Слева от него лестница вела на второй этаж.

Несмотря на жару, все окна были закрыты. Парня и след простыл.

Гарри сделал шаг вперед и поморщил нос. Здесь чем-то отвратительно пахнет, подумал он. Потом послышалось жужжание мух.

— В чем дело? — спросила Вероника тем же плаксивым тоном, только на этот раз Гарри не обратил на него никакого внимания.

— Оставайся там, — откликнулся он. — И запри дверцы.

— Что...

— Ради Бога, просто сделай как я сказал!

После этого она затихла, так что он услышал звук защелкивающихся замков: Вероника в кои-то веки послушалась его. Темноту перед ним не тревожили ни звуки, ни движения, только звон насекомых, все еще невидимых ему.

Гарри вошел в дом.

За много миль к северу двое офицеров полиции сидели за столиком в баре пивоваренной компании «Себаго», неподалеку от старого портлендского порта. Дело было к вечеру, и уже начинало темнеть. В это время года в городе было не много туристов, и на улицах, как и в баре, стояла тишина. Поговаривали, что надвигаются шторма и что вскоре пойдет снег.

— Мне здесь больше нравится без туристов, — сказала первый офицер, смуглая, невысокого роста молодая женщина с короткой стрижкой. Она была стройна и, когда не носила форму, даже казалась хрупкой, но при этом сильной и ловкой. А еще хорошенькой, как считал ее напарник Эрик Бэррон. По правде говоря, страсть какой хорошенькой.

Шэрон Мейси появилась здесь всего шесть месяцев назад, и в течение этого времени все его мысли сосредоточились на ней. Бэррон был осторожным, он видел, как другие полицейские пытались подрулить к ней в барах и клубах, предварительно снимая обручальные кольца, наивно полагая, что она дурочка, которую так легко обмануть. Но Бэррон держал дистанцию, и сейчас он мог похвастаться тем, что относился к числу тех немногих полицейских, которые могли предложить Мейси зайти куда-нибудь после дежурства и выпить пару кружек пива, просто чтобы развеяться. Он замечал, что она начинает ему доверять, чувствует себя свободно в его присутствии и вроде бы даже не возражает, когда он берет ее за руку, или в машине не убирает ногу, когда он как бы невзначай касается ее своей ногой. Детские шажки. Бэррон свято верил в детские шажки. Возможно, он мог бы стать порядочным полицейским, если бы когда-нибудь задался такой целью, — не вездесущим и ищущим славы, а совестливым и старательным.

К сожалению, Бэррон не был порядочным полицейским. Пусть он многих одурачил, но даже те, кто считал его, по крайней мере, адекватным, никогда бы не назвали его порядочным. Наверно, у него была темная аура или что-то в этом роде. Никто никогда не обратился бы к Бэррону с просьбой посидеть с ребенком или забрать дочку после школы. Это сложно выразить словами, но, если у вас есть дети, именно такой человек, как Бэррон, заставит вас насторожиться. Местные ребята, даже самые проблемные, никогда с ним не шутили. Бэррону нравилось думать, что они ведут себя так из уважения к нему, но в душе он знал, что это не так. Подтверждение тому он читал на их лицах, особенно на лицах мальчиков.

Бэррону, как правило, не нравились такие женщины, как Мейси. Черт возьми, он вообще редко обращал внимание на зрелых женщин! Но она была худенькой, с такой мальчишеской попкой, и Бэррон был рад поэкспериментировать. Помимо всего прочего, в последнее время он чувствовал себя выбитым из колеи и опустил голову. Он долгое время не давал воли своим желаниям, и это чуть не обрушило ему на голову массу неприятностей. Ему нужна была отдушина в бездне разочарований.

— Сегодня на острове будет холодно, — сказал он. Он протянул руки и стал растирать ее ладони своими, будто пытаясь улучшить циркуляцию крови в ее замерзших пальчиках. Она улыбнулась ему и... отдернула руки, спрятав их под столом.

«Черт, — подумал Бэррон, — плохой признак».

— Ничего страшного, — ответила она. — Я, в общем-то, жду не дождусь, когда попаду туда. Никогда раньше не бывала на острове.

Бэррон сделал большой глоток пива.

— Да нет там ничего особенного, — сказал он. — Куча неотесанных деревенщин, живущих в плену своих чертовых островных фантазий. Сейчас они вырождаются. Между делом играют на своих банджо.

Она покачала головой:

— Ты сам знаешь, что это неправда.

— Ты не была там. Стоит тебе провести на острове сутки, и Портленд покажется тебе Нью-Йорком и Лас-Вегасом вместе взятыми.

Все это Бэррон говорил тоном умудренного жизнью сведущего человека, и тон этот так раздражал Мейси. Но она была полицейским на испытательном сроке, а он — ее наставником. Позади остались восемнадцать недель тренировок, и теперь подходили к концу шесть недель под начальством Бэррона.

Правда впереди еще два года обучения, включающие переводы на новые задания каждые шесть месяцев, но это не сильно волновало Мейси: она будет просто счастлива оказаться подальше от Бэррона. Он выводил ее из себя, и уж, конечно, его отношение к младшему по званию и по возрасту офицеру, нельзя было назвать профессиональным. От Бэррона можно было ожидать чего угодно. Он принадлежал к числу полицейских, которым в разное время предъявлялись обвинения в чрезмерной жестокости, что, по мнению Мейси, создавало портлендскому департаменту дурную славу. Их участок уже был на федеральном контроле, а уровень морали здесь понижался с каждым днем, так что многие хорошие полицейские просто стремились выслужить двадцать пять лет, чтобы потом выйти на пенсию и открыть собственный бар.

А сегодня Бэррон предложил угостить ее пивом и отпраздновать окончание их совместной службы, а Мейси не смогла отказаться. В «Себаго» сидели еще несколько полицейских, хоть это и не было их излюбленным местом, иначе Бэррон не привел бы ее сюда. Он не ходил в бары, где любили посидеть полицейские. Мейси давно поняла, что не она одна чувствует себя неуютно в его обществе.

Мейси потягивала пиво и смотрела на проезжающие по Мидл-стрит машины. Она пока только привыкала к Портленду, но он напоминал ей о Провиденсе, где жили ее родители. Здесь было много молодежи, хотя портлендский университет был и не таким крупным, как у нее на родине, а еще царила атмосфера маленького городка. Мейси нравилось, что в центре города можно найти хорошие бары и места, где прилично кормят. Она особенно не скучала по Провиденсу и была счастлива, что ей удалось оставить там все неприятные воспоминания. Если бы все случилось, как представлялось в девичьих мечтах, сейчас Мейси была бы замужней женщиной и, может быть, раздумывала бы, не завести ли ей ребенка. Но, естественно, все пошло наперекосяк — вот почему она сидела в баре за сто двадцать миль от дома с отекшими ногами и ноющей спиной.

Странно, но одной из причин, почему ей нравился Макс, была уверенность, что даже по прошествии полувека она бы не перестала узнавать о нем что-то новое. В результате ей потребовалось всего полтора года, чтобы узнать о Максе то, что разрушило все планы относительно замужества. Макс не был ей верен. Он бы изменил ей даже с замочной скважиной, если бы в ней не было ключа. Когда Макс не мог подцепить расстроенную студентку на Тейер-стрит или скучающую во время обеденного перерыва секретаршу (так, собственно, она, скучающая секретарша из адвокатской конторы, с ним и познакомилась), он обращался к услугам проституток. Всю эту грязь он с садистским удовольствием вылил ей на голову во время их последнего разговора, после того как его выпустили под залог. Потрясенная и униженная, Мейси собрала чемоданы и вернулась к родителям. А потом долго стояла под душем, пытаясь смыть с души и тела эту скверну, которая для нее навеки осталась связанной с именем Макса. Подумать только, он говорил проституткам, что у него никого нет, и тешил свое самолюбие, когда они интересовались, как такой симпатичный мужчина может быть одинок. Даже когда он говорил ей об этом, забывая, что его карьера навеки разрушена (связи с проститутками оказались наименьшими из его прегрешений, поскольку он находился под следствием по обвинению в получении взяток и коррупции), чувствовалось, что вся эта история ему льстит. Макс был безнадежно болен душевной недостаточностью, а это гораздо хуже, чем быть классическим душевнобольным — психом. Единственное, что радовало Мейси, это то, что она узнала правду до свадьбы, а не после.

Все это произошло два года назад. Вскоре после случившегося Мейси стала подумывать о карьере полицейского. Она добровольно помогала женщинам в центре реабилитации жертв плохого обращения в семье и от некоторых из них наслушалась страшных историй, касающихся полиции. Конечно, были истории и о справедливых полицейских, позволяющие надеяться на лучшее, но в ее памяти остались в основном первые. А она хотела, чтобы все было наоборот. Все очень просто. Мейси побывала в Портленде сразу после разрыва с Максом, пока еще пыталась разложить все по полочкам, и решила, что ее этот город устраивает. Он находился достаточно близко, чтобы она могла, когда захочет, приезжать к родителям, но достаточно далеко, чтобы исключить вероятность наткнуться на кого-нибудь из дружков Макса или, не приведи Господи, на него самого. Стоимость жизни здесь была приемлемой, и полиция как раз набирала новые кадры. Ее небольшие знания в области законодательства и опыт работы с пострадавшими женщинами обеспечили ей работу. Она ни о чем не жалела, и работа с Бэрроном была ее самым суровым испытанием.

Вдруг Мейси заметила, что Бэррон притих. Он смотрел куда-то повыше ее плеча с таким враждебным выражением лица, что ей тут же захотелось оставить его здесь, а самой убраться как можно дальше. Оглянувшись, девушка поняла, что его внимание приковано к мужчине немного выше среднего роста, который о чем-то беседовал с барменом. А он довольно симпатичный, подумала Мейси, и какой-то... Задумчивый?

Незнакомец показал удостоверение, задал пару вопросов и уже собирался уходить, когда заметил Бэррона, буравившего его глазами. Он выдержал взгляд полицейского, заставив того отвести глаза, и вышел из бара. Мейси видела, как он сел в старый «мустанг» и поехал в сторону Франклин-роуд.

— Кто это был? — спросила она.

— Никто. Бездельник один.

Он извинился и вышел в туалет, по дороге заказав бармену еще два пива. Мейси еще даже наполовину не осушила свою кружку и уж точно не планировала выпивать вторую. Она огляделась и заметила Оделла из отделения на Проперти. Он подошел к ней и коснулся своим бокалом ее кружки.

— Поздравляю с завершением шестинедельной стажировки, — сказал он.

Мейси пожала плечами и улыбнулась.

— Слушай, ты не знаешь, что это был за парень, который разговаривал с барменом пару минут назад? Он уехал на «мустанге».

Оделл кивнул:

— Чарли Паркер.

— Частный детектив? — она слышала, что ему удалось вычислить нескольких плохих парней. О нем многое поговаривали, хоть и нельзя было понять, где тут правда, а где вымысел. Она слышала, что Паркер разнюхивает что-то в департаменте. Ей было любопытно, что именно.

— Он самый.

— У меня сложилось впечатление, что Бэррон почему-то недолюбливает его.

— Существует много людей, которых Эрик Бэррон «недолюбливает», и Чарли Паркер не первый в этом списке. Они поцапались несколько лет назад. Паркер тогда расследовал смерть одной женщины, Риты Фэррис, и ее малыша. Она занималась проституцией на побережье. После того как дело было закрыто, Бэррон встретил Паркера в бильярдной в старом порту и отпустил в ее адрес несколько реплик.

— И что?

— Бэррону приспичило в туалет, и через пару минут Паркер последовал за ним. Вышел же оттуда только Паркер. Бэррон ни с кем не обсуждал то, что там произошло, но у него появился шрам с правой стороны рта, — Оделл ткнул пальцем в собственную щеку. — Только я бы не спрашивал его о том, откуда этот шрам взялся. Понимаешь, о чем я?

— Люди, которые ссорятся с полицейскими, обычно просто так не уходят.

— Хочешь сказать, найдутся такие, кто бросится защищать честь Бэррона?

— Думаю, нет. Я слышала, что Паркер задает вопросы и о полицейских.

— О полицейских, охранниках, личных телохранителях. Он всюду выискивает плохих парней.

— Не знаешь, почему?

— Было одно дело пару месяцев назад. Кто-то попытался схватить мальчишку на улице в Горхаме. Он тогда был пьян и почти не отдавал себе отчета в происходящем, так что многого не мог вспомнить, но твердо заявил, что этот человек был одет в форму и у него был виден пистолет. Его родители — люди состоятельные, они наняли Паркера, чтобы он задал пару вопросов. Они боятся, что история может повториться либо с их сыном, либо с кем-то еще.

Бэррон вернулся из туалета и поприветствовал Оделла коротким кивком.

— Ну ладно, еще увидимся, — сказал Оделл Мейси, затем еще раз кивнул Бэррону. — Эрик, — и отправился к своим товарищам.

— Чего он хотел? — спросил Бэррон.

— Ничего. Просто поздравил с окончанием шестинедельного курса.

Она чувствовала, как у Бэррона закипает кровь в ее присутствии. У него был короткий фитиль, и Мейси сочла разумным затоптать его, пока бочка с порохом не взорвалась.

— Расскажи мне еще что-нибудь об острове, — попросила она.

Бэррон рассказал ей, что остров Датч — кое-кто до сих пор называет его Убежищем — всегда находился в ведении департамента полиции Портленда, несмотря на то, что был одним из самых отдаленных в заливе Каско. Датч был не единственным местом, где требовалось полицейское присутствие, но, пожалуй, самым негостеприимным. Большинству портлендских копов вообще не приходилось бывать там. Там был один постоянный полицейский и пара других, работающих посменно. На другой остров, безопасность на котором тоже обеспечивал департамент, остров Пиков, двое полицейских отправлялись на лодке каждый день. Но, когда лодка направлялась на остров Датч, на борту, как правило, был только один блюститель порядка.

— Почему у него два названия?

— Чтобы все об этом постоянно спрашивали, — хмыкнул Бэррон. — Но, поверь мне, ничего интересного там нет. Что еще ты хочешь узнать?

— Какой он? — спросила Мейси.

— Кто?

— Ну, Дюпре. Какой он?

— Джо-Меланхолия? — Бэррон презрительно щелкнул языком. — Он придурок.

— Говорят, он великан. В смысле настоящий великан. Как в цирке, или как тот борец, который умер недавно.

— Великан Андре. Нет, Джо не так велик, как Андре. Но все равно он большой сукин сын. И сильный. Никто не шутит с Джо-Меланхолией.

— Почему его так называют?

— Потому что он ничтожный ублюдок — вот почему. Особо не разговаривает, весь в себе. Лучше захвати с собой на остров побольше книг, потому что вряд ли тебе удастся развлечь себя разговорами с Джо.

— А ты бывал там?

— Один раз, когда половина личного состава слегла от гриппа. Не могу сказать, что у меня остались какие-то незабываемые воспоминания, связанные с этим местом. Джо Дюпре тоже не особо меня волновал.

«Готова поспорить, что это чувство было взаимным», — подумала Мейси, но вслух сказала:

— Наверно, жизнь там протекает спокойно.

— Да там вообще тишь да гладь. Скучающие подростки угоняют машины, вламываясь в летние домики. Типичные мелкие правонарушения. С ними справляется местная полиция.

— Но не всегда.

— Ты это о чем? — спросил Бэррон.

— Кто-то говорил...

— Кто?

— Не помню. Он сказал, что Джо Дюпре однажды убил человека на острове.

Бэррон снова прищелкнул языком.

— Да, он убил одного из братьев Любей. Если бы он был чуть порасторопней, тогда, может быть, нога его напарника не была бы нашпигована крупной дробью. Любей был пьян в стельку, когда Дюпре и Снеговик приехали...

— Снеговик?

— Ну да. Дурацкое прозвище, да он и сам дурак. Если бы дробь попала ему в голову, он бы, наверно, пострадал меньше. Ну, не важно. Они с Дюпре приехали, Снеговик получил свою порцию дроби, и Дюпре убил Рона Любея. Джо-Меланхолию сняли со службы на некоторое время, но расследование показало, что его действия были оправданными. Вот и все. Никто не оплакивал Рона горькими слезами. Его брат все еще живет на острове. И он ненавидит Дюпре так, как дерево ненавидит огонь.

Бэррон замолчал. Ему было как-то неудобно рассказывать то, что он собирался рассказать, опасаясь, что Мейси рассмеется ему в лицо или назовет лжецом, но, когда он только поступил на службу в полицию, его напарник Том Хайлер усадил его за стол и за кружкой пива рассказал многое из того, что Эрик хотел сейчас поведать Мейси. А Хайлер не шутил подобными вещами. Он был голландским протестантом, и, когда на лице у этих людей появляется улыбка, это подобно таянию антарктических льдов. Том знал, о чем говорит. В конце концов, некоторые из его братьев по вере были одними из первых, кто прибыл на этот остров.

И они погибли.

Безусловно, на острове Датч по большей части все было спокойно. Иногда случались мелкие ссоры и попойки, на которых очередному умнику взбредало в голову въехать в дерево на автомобиле. Но он помнил историю первых поселенцев на острове, которую рассказал ему Хайлер, — о том, как они сбежали оттуда после стычек с коренным индейским населением в конце семнадцатого века.

Затем, если верить учебникам истории, между островитянами произошел какой-то внутренний конфликт, и кого-то изгнали прочь. Но он вернулся, и с ним пришли другие. Все население, десять или двенадцать семей с детьми, было уничтожено. Только сто-сто пятьдесят лет назад люди начали возвращаться на остров, и сейчас их уже достаточно много, и им необходимо круглосуточное присутствие полицейских.

А иногда люди пропадали. В основном плохие люди — вот что странно. Это были те, о ком никто не жалел, даже их родственники. Пьяницы, насильники, мужья, поколачивающие своих жен. Конечно, не всех их постигала такая судьба, и разных мерзавцев до сих пор хватает на острове, но они, как правило, всегда ведут себя осмотрительно, выбирая, куда пойти и что сделать завтра. Они держатся поближе к дому и не ходят в лес в центральной части острова, а уж к Месту, где жили первые поселенцы, они не приближаются и на милю.

Хайлера уже не было в живых: он умер от сердечного приступа два года назад, но Бэррон до сих пор помнил, как тот сидел перед ним с бокалом пива в руке и говорил тоном (иногда в нем проскальзывали странные интонации), который был его семейным наследием. Бэррон никогда не подвергал его слова сомнению, даже когда тот рассказывал о своей последней поездке на Датч, о скверной смерти Джорджа Шеррина. Потому что именно из-за Джорджа Шеррина не самые добропорядочные члены островного общества больше не рисковали ходить в лес по ночам. Никто не хотел закончить свою жизнь так же, как Джордж, только не это!

О Шерринах всегда ходили слухи. Их дети были непослушными и откровенно проблемными, очень примечательными индивидами. Старине Фрэнку Дюпре, отцу Джо-Меланхолии, не раз приходилось приводить того или иного отпрыска злополучного рода домой к папаше из-за того, что тот разбил очередное окно или замучил очередное несчастное животное, причем по дороге домой малец всегда был тише воды ниже травы, а старине Фрэнку становилось как-то не по себе, когда Джордж провожал ребенка внутрь и дверь за ними бесшумно закрывалась. Фрэнк подозревал, что там далеко не все в порядке: что-то очень гадкое и отвратительное творилось в доме, но ему не удавалось разговорить его забитую мышку-жену Инид, а социальные работники, которые приходили к Шерринам, общались только либо с дулом наставленного на них ружья, либо со спущенной сворой собак, принуждающих их обратиться в бегство.

Но однажды Джордж Шеррин пропал, он не вернулся из леса. Накануне он загрузил свой грузовик цепями, захватил пилу и отправился на нелегальные лесозаготовки: приближалась зима. Прошло два дня, прежде чем его жена потрудилась сообщить об исчезновении мужа, и Фрэнк Дюпре заключил, что сама она не могла убить его, но, безусловно, была обрадована его отсутствием в течение целых двух дней, потому что Джордж Шеррин плохо обращался с детьми, и Фрэнк не сомневался, что жена в курсе этого и что, скорее всего, временами она переключала его внимание на себя, просто чтобы дать детям передохнуть.

Итак, Фрэнк Дюпре и Том Хайлер отправились в лес и после нескольких часов поисков нашли грузовик Джорджа Шеррина, а рядом с ним его пилу. На сосне, растущей неподалеку, остался след пилы, но, похоже, что-то помешало Джорджу, и закончить начатое он уже не смог. Полицейские внимательно все осмотрели, но Шеррина и след простыл. Потом они вернулись с двадцатью добровольцами и цепью прочесали весь лес, заглядывая под каждый куст, но так и не нашли Джорджа. Через несколько дней они прекратили поиски, а еще через несколько недель вовсе перестали об этом думать. Дети Джорджа начали исправно посещать школу, социальный работник регулярно заходил в их дом. Инид с ребятами обратились к врачу и ездили к нему на пароме пару раз в месяц; теперь в шкафу у нее хранились фломастеры, а на прикроватном столике стояла упаковка гигиенических салфеток «Клинекс».

Через год на побережье обрушился сильный шторм, и остров Датч, один из самых удаленных от берега, сильно от него пострадал. Гремел гром, несколько деревьев были повалены разрядами молний, и под одним из этих поваленных деревьев обнаружили тело Джорджа Шеррина. Сосну вырвало из земли, но ее падение предотвратили соседние деревья, так что корень дерева высился из земли и походил на огромную разверзшуюся пасть. В образовавшейся расселине и покоились останки Джорджа Шеррина; было начато расследование по делу об убийстве. Его кости не были повреждены, никаких переломов, трещин, следов прохождения пуль, но кто-то же должен был засунуть его под дерево, потому что в то, что он сам вырыл яму, а потом лег в нее и засыпал себя с головой, верилось с трудом. Они направились к Инид Шеррин и задали ей несколько вопросов, но у нее на попечении были дети, и они заявляли одно и то же: мама была с ними все время с момента отъезда отца. Кто же еще позаботится о них?

Дальше следователей поджидали еще более сложные загадки. Когда были взяты образцы древесины и кости, результаты анализов оказались удивительными. Эксперты заключили, что, судя по тому, как корни проросли сквозь его останки, как обвили его кости словно не давая вырваться, Джордж Шеррин должен был пролежать там около тридцати лет, что было невозможно, потому что он пропал только год назад. Нет, существовала какая-то другая причина ненормального роста корней.

Только вот никто так и не узнал, какая.

— Вот такая история, — заключил Бэррон.

Мейси пристально на него посмотрела, пытаясь понять, не шутит ли он. Но он не шутил.

— Говоришь, другие тоже исчезали?

— Этого не я говорю. Я слышал только о Джордже Шеррине. По-моему, остальные — это просто очередные попытки сочинить страшные истории, которые детишки любят рассказывать ночью у костра. Знаешь, люди порой неожиданно уезжают с острова по глубоко личным причинам и не всегда объясняют их окружающим, а те только того и ждут, чтобы выдумать очередную байку о таинственном исчезновении. Но то, что я рассказал тебе Джордже Шеррине, — чистая правда. История настолько реальна, насколько могут быть реальны деньги на счету в банке, приносящие ежегодный доход.

Он прикончил свое пиво и жестом показал бармену, что неплохо бы повторить. Но Мейси пододвинула к нему свой нетронутый бокал.

— Выпей мое, мне достаточно.

— Уже уходишь? Слушай, не уходи, посиди еще немного.

Его рука потянулась к ее руке, но вместо этого она потянулась за курткой, едва избежав прикосновения. Она надела ее и заметила, каким взглядом Бэррон проводил «собачку» на застежке-молнии, когда та проходила на уровне груди.

— Нет, мне надо идти. У меня дела.

— Какие дела? — спросил он, и что-то в его тоне насторожило ее. В этот момент она была действительно счастлива, что сейчас они в баре не одни, что они не сидят в машине или, еще хуже, у него дома. Сейчас он попросит, чтобы она снова пришла к нему в гости завтра днем посмотреть телевизор или отведать блюд китайской кухни. Она откажется, и все закончится в этом баре. Вдруг ей показалось, что это самой мудрое решение, которое она приняла за последние несколько лет.

— Просто дела, — сказала она. — Спасибо за пиво и... ну, за то, что присмотрел за мной во время стажировки.

Но Бэррон отвернулся от нее и сейчас смотрел в сторону бара. Он взял ее бокал, перегнулся через барную стойку и вылил его в раковину. Она покачала головой, взяла сумку и вышла на улицу.

По дороге домой Мейси думала о том, что ей рассказали: о Дюпре, об острове и о Джордже Шеррине. Еще она думала о Бэрроне и невольно поежилась, когда вспомнила о его прикосновении. Трудные выдались шесть недель под его началом. Правда, сперва все было не так плохо. Бэррон соблюдал дистанцию и придерживался уставных отношений. Но со временем ей становилось все более и более неуютно в его компании, она все время думала, как близко он к ней стоит. Ее пугало и бесило самодовольство, с каким он пел себе дифирамбы и рассказывал, как жестоко обходился с «умниками» и «придурками»; какими взглядами встречали его подростки на улице, — словно собаки, которых слишком часто пинали кованым сапогом под ребра. Только в последние недели он начал делать пробные шаги, чтобы завоевать ее расположение. Он был осторожен, понимая, что это может закончиться обвинением в сексуальном домогательстве и как минимум крахом карьеры, если начальству станет известно, что он пытался завязать отношения с полицейской, проходящей практику под его началом, но желание все равно распирало его. Мейси чувствовала, что ее будто окатывает волной негативной энергии.

Мейси знала о себе, что она хорошенькая, знала, что, по крайней мере с первого взгляда, в ней можно было разглядеть что-то вроде хрупкости и беззащитности, которые так притягивают мужчин определенного типа, точнее, всевозможных типов мужского пола, и научилась избегать их внимания с изяществом, которому бы позавидовала хорошая актриса. Бэррон был наиболее аккуратным из них, но именно эта аккуратность, граничащая с вкрадчивым коварством, и была самой отталкивающей его чертой. В то время как большинство мужчин шли напролом, Бэррон незаметно подкрадывался, как вор в ночи. Он относился к тому типу, с представителями которого нужно было держать ухо востро.

Девушка все время думала о случае, который произошел прошлой ночью, он не давал ей покоя. Мейси и Бэррон проезжали по Конгресс-стрит, следуя своим обычным маршрутом патрулирования, когда заметили его. Огни фар выхватили из темноты одинокую фигуру в черной куртке с эмблемой «Альфа Индастриалз». Капюшон его спортивного свитера свисал сзади, а на голове была бейсболка. Он оглянулся на машину и неожиданно сменил направление движения.

— Проверим этого парня? — бросил ей Бэррон. Он резко прибавил газу, так что машина поравнялась с пешеходом. Человек побежал.

— Я серьезно, — продолжал Бэррон. Таким же тоном он мог требовать возврата денег за некачественный продукт или рассуждать о возрождении рока. — Вот неопровержимое доказательство, что большинство преступников — полные придурки. Если бы этот парень не оборачивался хоть десять секунд, — он вывернул руль вправо, следуя за подозреваемым на Пайн-стрит, — тогда бы у него не возникло бы никаких проблем. Но он захотел поиграть в кошки-мышки, и, держу пари, ему есть что скрывать. Смотри, да у него же на спине написано: «Задержите меня»... Ладно, не важно. Давай выведем его на чистую воду.

Бэррон включил мигалку и сирену и с силой притопил педаль газа. Парень уже сильно запыхался. Когда они проскочили мимо него и остановились на стоянке, было похоже, что он обрадован вынужденной остановкой. Через несколько секунд Бэррон уже вышел из машины, и они с Мейси направились к нему по сходящейся траектории. Беглец поднял руки и дышал так, будто его ударили кулаком поддых. Казалось, Бэррон опознал этого человека только со второй попытки:

— Эге, Терри Скарф. Смотри, Мейси, это же Терри Скарф. Как жизнь, Терри? Тебя выпустили? И чем же они думали?

— Может, они проголосовали, — предположила Мейси.

Имя Терри Скарфа было в списке условно освобожденных. Другие полицейские говорили, что в этих местах он был одним из самых известных представителей низших слоев общества. Он был чуть выше пяти футов ростом и болезненно худой. Несмотря на относительную молодость, его лицо было испещрено морщинами, словно все еще хранило отпечаток башмака того, кто наступил на него в последний раз.

— Ага, что-то вроде выборочного опроса общественного мнения. Ты, Терри, слабое звено. Так что выметайся из нашей уютной тюрьмы. У тебя при себе что-нибудь есть, Терри?

Скарф покачал головой.

— Уверен? Лучше скажи сразу. Потому что, не дай бог, я обшмонаю тебя и найду какой-нибудь предмет, которым можно пустить человеку кровь. Скажу сразу, если ты думаешь, что в аэропортах личный досмотр проводят несколько некорректно, ты пересмотришь свою точку зрения, пообщавшись со мной поближе. Найди я у тебя хоть пилочку для ногтей, и тебе париться на нарах за ношение оружия. Не говоря уже о том, что твое поведение сейчас было оскорбительным по отношению к представителю охраны порядка. Спрашиваю еще раз: есть у тебя что-нибудь, что могло бы нас заинтересовать? Острые предметы? Иголки?

Скарф наконец решился подать голос:

— Ничего у меня нет.

— Лечь на землю, — скомандовал Бэррон.

— Эй, да ладно вам, сейчас же холодно. Я говорю...

Бэррон грубо схватил его и швырнул вниз. Скарф больно упал на колени, и всем своим видом олицетворял несогласие, но Бэррон повалил его на землю, так что тот ударился подбородком.

— Не обязательно было делать этого, — прохныкал Скарф, пока Бэррон обыскивал его.

— Встать, — велел Бэррон, когда закончил.

Скарф поднялся на ноги и отряхнул грязь с ладоней.

— И зачем ты убегал от нас? — поинтересовался Бэррон.

— Я не от вас бежал — так, просто торопился кое-куда.

— Это интересно. Куда?

— Кое-куда.

— Хочешь, чтоб мы тебя забрали? Давно тебя освободили?

— В понедельник.

— В понедельник? — переспросил громко Бэррон. — Хочешь сказать, ты на свободе всего пару дней и уже сбегаешь и отказываешься сотрудничать с офицерами своего родного полицейского управления?

— Я же сказал, не убегал я! Ну, занятой я человек. У меня дела.

— А в тюрьме ты этими делами сможешь заниматься?

Скарф озадаченно посмотрел на него.

— Н-нет.

— Да? А похоже, ты очень спешишь туда попасть. Я подумал, может это не такие важные дела. Знаешь, не зависящие от геополитической ситуации.

Скарф держал рот на замке.

— Ты придурок, Терри, — продолжал Бэррон, и сейчас его голос звучал более серьезно. — Ты придурок, и, если не будешь следить за собой, в следующий раз у тебя могут быть серьезные неприятности. А теперь вали отсюда.

Мейси недоверчиво посмотрела на Бэррона.

— Ты что, отпускаешь его?

— А что делать? Арестовать его? За то, что оделся не по возрасту?

— Он бежал.

— Да, но... Эй, ты все еще здесь?

Скарф застыл в замешательстве, не зная, к какому все-таки решению пришли двое полицейских.

— Я же сказал, вали! Давай, пока я не передумал.

Скарф последний раз посмотрел на Мейси, пожал плечами, потом быстро зашагал в сторону стоянки и растворился в ночи. Двое полицейских повернулись друг к другу.

— Брось, Мейси, — сказал Бэррон. — Не надо больше так себя вести.

— Это как?

— Критиковать меня перед таким ничтожеством, как Терри Скарф.

— Но человек просто так не побежит. Что-то здесь не так.

— Ну и что мы должны были делать? Приволочь в участок, смотреть, как он сидит полсуток в «обезьяннике», а потом отвести его в суд? Может, нам даже повезет с судьей, и его досрочное освобождение будет аннулировано, и что тогда? Его посадят еще на шесть месяцев. Подумаешь! Сейчас Терри нам больше полезен на улице. Он слышит всякое, и, может, в будущем его информация пригодится. Теперь он наш должник. Он у нас в кармане.

Мейси ничего не сказала. Они сели в машину и поехали обратно к Конгресс-стрит.

— Да ладно тебе, Мейси, — хохотнул Бэррон. — Выкинь ты все это из головы.

Но девушка чувствовала себя неуютно до конца смены и перекинулась с Бэрроном лишь парой слов, до того момента как они подошли к ступенькам управления полиции. Там Бэррон взял ее за руку.

— Все в порядке? — спросил он.

Мейси посмотрела ему в глаза и решила, что лучше сказать «да».

— Конечно. Просто я думаю, что нельзя было отпускать Скарфа. Стоило забрать его в участок.

— Он придурок. Если он в чем-то замешан, нам об этом скоро станет известно. По крайней мере, с ним что-то обязательно случится, это просто вопрос времени.

Он одарил Мейси своей самой лучезарной улыбкой и направился в сторону раздевалки. Мейси проводила его взглядом и подумала, действительно ли она видела, то, что видела: Бэррон обыскивает Скарфа и прячет в ладони пакетики с белым порошком, которые обнаружил у него в правом кармане. Она никому об этом не рассказала. Вряд ли он сидел на игле, и, скорее всего присвоил пакетики, чтобы в будущем отблагодарить за красноречие какого-нибудь местного наркомана, но это же неправильно. Да Бэррон и не стал бы рисковать, держа при себе наркотики по этой причине.

Значит, Бэррон хотел прикрыть Скарфа. Еще раз по дороге домой Мейси порадовалась, что ей больше не придется работать с Бэрроном. И, несмотря на все истории, которые он ей рассказал, девушке было любопытно все, что будет связано с ее назначением на остров. Мейси не считала себя суеверной, и, хотя работа в полиции была связана с такими вещами, как счастливые ботинки, счастливые маршруты, счастливые пули, все равно ее несколько удивило то, о чем рассказывал ей Бэррон, а самое главное, та искренность, с которой он это говорил. Бэррон действительно верил во все, что касается Джорджа Шеррина и острова Датч. Напарник заинтересовал ее своим рассказом, и, пожалуй, это единственное, чем ему удалось заинтересовать Шэрон Мейси.

У нее из головы не шел странный полицейский, тот, которого Бэррон и многие другие называли Джо-Меланхолия. Его семью хорошо знали в Портленде: отец и дед Дюпре были полицейскими и проводили на острове Датч львиную долю своего времени. Это противоречило правилам, но департамент никогда не имел ничего против. Они хорошо знали остров, и, когда в их отсутствие там дежурили полицейские, не принадлежащие к местному сообществу, ничего хорошего из этого не выходило. Уровень преступности, пусть мелкой, но, все равно преступности, повышался, а нервы стражей порядка изрядно портились. В конце концов, учитывая, что никто не стремился подолгу жить среди океана, семья Дюпре была признана полицейской семьей номер один на острове Датч.

Но у старого Фрэнка Дюпре родился только один сын, и этот сын был таким большим и странным, что даже товарищи-полицейские считали его чудаком. Она слышала, что департаменту стала в копеечку модернизация патрульной машины, чтобы Джо в нее помещался. Он носил табельное оружие портлендского управления, 45-миллиметровый «смит-вессон», но ему пришлось в собственной мастерской подгонять спусковой крючок так, чтобы его огромному пальцу было удобно на него нажимать. Время от времени какая-нибудь из местных газетенок публиковала статью под заголовком «Великан с острова Датч» или что-то в этом роде, а летом туристы иногда отправлялись туда, чтобы посмотреть на копа-великана и сфотографироваться рядом с ним. Джо никогда не возражал, а если и не был доволен в душе, то это никак не отражалось на его задумчиво-печальном лице.

Джо-Меланхолия. Мейси улыбнулась и произнесла вслух:

— Джо-Меланхолия.

Фары ее машины выхватили из темноты указатель, сигнализирующий о близости границы штата; она включила «дворники», реагируя на появление первых капель дождя, и повернула на север.

— Убежище, — произнесла она, проверяя, как звучит это слово. Она решила, что это название нравится ей больше, чем Датч.

— Ну, это точно лучше, чем патрулирование улиц.

Молох тихо лежит на своей койке. Рядом телевизор разразился выпуском последних новостей.

Говорят о войне: Средний Восток в огне. Заключенных переполняет жажда крови, которую они выдают за воспаленное чувство патриотизма, несмотря, на то, что большинство из них не смогут найти на карте Небраску, что уж там говорить об Ираке. Молох не слышал этого шума: его это не касается. Есть более волнующие проблемы, о которых нужно подумать.

Его адвокат не смог толком рассказать ему ничего о слушании большого жюри, когда десять дней назад они встретились за стальным столом в комнате для свиданий.

— Все, что мне известно: они интересуются парнем по фамилии Версо.

Молох сжал губы, но больше никак не выразил: своего раздражения.

— Именно по поводу этого Версо и было заседание?

— Не знаю.

Молох наклонился ближе к невысокому мужчине.

— Мистер Вреден, я плачу вам не за то, чтобы вы ничего не знали.

Вреден не подался назад. Он понимал, что Молох просто выпускает пар.

— У вас все? — спросил он.

Молох снова откинулся на спинку стула и кивнул.

— Я думаю, что Версо поговорил с ними и предложил что-то взамен того, что его не будут преследовать. С Версо трудно иметь дело, а вы и так под стражей на ближайшее время, так что окружной прокурор, видимо, захочет послушать, что вы можете ему рассказать, и не терять время с этим Версо.

— И что я получу за свои показания? Камеру с шикарным видом?

— Вас могут условно освободить через восемь-десять лет. Показания помогут вам.

— Я не собираюсь провести в тюрьме еще десять лет, мистер Вреден.

Адвокат пожал плечами:

— Дело ваше. Во время всего мероприятия я буду в коридоре. Можете попросить сделать перерыв, если поймете, к чему ведут их вопросы. Если сомневаетесь, можете прибегнуть к Пятой поправке[3].

Молох опустил взгляд, прежде чем снова заговорить.

— У них что-то есть, — сказал он. — Им не нужен Версо, им нужен я. Я тот, кто их по-настоящему интересует.

— Вы не можете знать этого наверняка, — возразил Вреден.

— Могу. И знаю. Я хорошо вам плачу, мистер Вреден. Вас наняли, потому что вы были умны, но не стоит думать, что вы умнее меня. Я знаю, где вы живете. Я знаю, чем занимаются члены вашей семьи. Я знаю, как зовут того парня, с которым ваша дочь...

— Вам лучше остановиться...

— ... трахается в подвале, пока вы смотрите по телеку вечернее шоу. Я все это знаю, мистер Вреден, а вы, в свою очередь, многое знаете обо мне. Я предполагаю, что для благополучия общества Виргинии будет лучше, если я останусь за решеткой. По правде говоря, я думаю, это самое общество мечтает казнить меня и освободить мою камеру для кого-нибудь еще. Им нужна высшая мера. Слушание жюри — просто ловушка и ничего больше.

— У меня нет доказательств...

— Меня не волнуют доказательства. Скажите, что подсказывают вам инстинкты, врожденные инстинкты?

Вреден молчал.

— Были разговоры...

— Слухи, подозрения, — сказал Вреден. — Ничего больше.

— Этот Версо их не интересует.

— Этот Версо их не интересует, — эхом отозвался Вреден.

— Вы разговаривали с прокурором?

— Он не согласился встретиться со мной.

— Если бы дело было в Версо, он бы с вами встретился. Вы могли бы обсудить возможность того, чтобы меня не преследовали в суде. Поверьте, все происходящее касается меня.

Вреден развел руками:

— Я делаю все, что могу.

Интересно, подумал Молох, обрадуется ли он, если меня признают виновным и осудят на высшую меру? Не стоит угрожать адвокату: мужик и так уже достаточно напуган.

Молох наклонился к нему поближе:

— Послушайте, мистер Вреден, я хочу, чтобы вы запомнили телефонный номер. Не записывайте его, просто запомните.

Четко и ясно Молох прошептал адвокату семь цифр.

— Когда слушание закончится, позвоните по этому номеру и введите тех, кто будет на другом конце провода, в курс дела. Не звоните из офиса. Не звоните со своего мобильного телефона. Лучше всего, если вы прокатитесь куда-нибудь, скажем в Мэриленд, и позвоните оттуда из автомата. Я доступно излагаю?

— Вполне.

— Сделаете это, и отделаетесь от меня навсегда.

Вреден встал из-за стола и постучал в дверь комнаты для свиданий.

— Охранник, — позвал он. — Мы закончили.

Он вышел, даже не взглянув на своего клиента.

Молох получил послание, тайно переданное во время обычного телефонного разговора. Они продвигались. Прогресс был на лицо. Все будет готово, когда наступит время.

Он закрыл глаза и подумал о войне.

Седоволосый мужчина сидел в «Ру де ля Курс» в Северном Петере и потягивал кофе, читая местную газету. Группы молодых людей проходили мимо окон кофейни. Он слышал монотонный басовый ритм, доносящийся из бара «Грязный Койот», располагавшегося в соседнем доме. Мужчине нравилось в «Ру де ля Курс»: здесь было уютнее, чем в «Кафе дю Монд», где он раньше ел булочки и слушал уличных музыкантов, которые пытались заработать своим ремеслом на жизнь. В «Кафе дю Монд» кофе подавали либо черный, либо со сливками, но седоволосому не нравился ни тот ни другой. Он любил черный с добавлением небольшого количества холодного молока, но официантка азиатского происхождения в «Кафе дю Монд» не смогла выполнить его заказ, и поэтому ему пришлось искать другое место. Кофейня «Ру де ля Курс» стала настоящей находкой. Но, надо заметить, ее седоволосому порекомендовали.

В «Ру де ля Курс» под потолком лениво вращали лопастями вентиляторы, стены походили на измятое олово, а на столах стояли лампы, освещавшие все вокруг приглушенным зеленым светом. Его удивляло, что эта кофейня до сих пор не превратилась в бар, ведь стоило только вложить в дело немного денег. Может, когда-то здесь и был бар: белая вывеска на двери обещала, что внутри можно отведать пива и вина, тогда как на доске, висящей за стойкой, было предложено только около сорока способов приготовления кофе и чая, что-то там со льдом или с молоком. Седоволосый человек по имени Шеферд предпочитал кофе, приготовленный по-старому, с небольшим количеством молока и с еще меньшим количеством суеты. Его не волновало, что здесь нельзя было выпить. За ним такой привычки не наблюдалось. Он слишком часто видел, как алкоголь делает из мужчин и женщин дураков. По правде говоря, у Шеферда вообще почти не было общепризнанных недостатков: он не курил, не употреблял наркотики, а его половое влечение было практически на нуле. Его не интересовали ни женщины ни тем более мужчины, но он старался, чтобы и те и другие думали, что по этой части он не отличается от большинства людей.

И вот он сидел и потягивал кофе из кружки, украшенной изображением мужчины в плаще, сидящего за столом и читающего газету, что было весьма символично, потому что Шеферд тоже был в плаще и сидел за столиком, читая газету. Замкнутый круг. За два столика от него сидела молодая женщина, одетая в зеленый халат медперсонала и что-то записывала в блокнот. Похоже, она почувствовала его взгляд и перехватила его. Он как ни в чем не бывало улыбнулся ей и вернулся к чтению газеты.

Шеферду не нравился Новый Орлеан. Это был город Третьего мира, затесавшийся в экономически развитую страну. Здесь настолько привыкли к взяткам, что коррупция казалась не болезнью общества, а чем-то абсолютно естественным. Прогуливаясь по этим улицам, Шеферд наблюдал моральное уродство, потерю всех нравственных устоев, которые никто даже не стремился прикрыть. Со своего места в кафе он видел, как человек с грубым лицом покачивается на пороге злачного местечка и массивная женщина с лицом еще более топорным стоит за его спиной; складки жира перекатываются под ее одеждой. «Зачем люди вообще ходят в такие места? — подумал Шеферд. — Чтобы быть ограбленными, или постоять под дулом пистолета, или вдохнуть запах дешевых духов, исходящий от женщины, которая стоит едва ли на ступень выше, чем проститутка?» Это разложение духа отталкивало его, но, по крайней мере, оно было очевидным, его никто не скрывал. Были и другие виды разложения, более глубинные и неразличимые.

Женщина в зеленом халате встала, положила учебник и блокнот в сумочку и покинула кофейню. Через одну-две минуты Шеферд тоже вышел. Он держался чуть позади нее, следуя по другой стороне улицы; она направлялась в сторону Декатур-стрит. Он не стал паниковать, когда упустил ее из виду в толпе, потому что знал, куда она идет. Слева от него скворцы нарезали круги в сером и унылом январском небе, они с криками парили над скоплением каминных труб в районе Чартр. Туристы смотрели на птиц, загораясь мимолетным любопытством, но потом шли дальше, особенно не интересуясь происходящим.

К тому времени как Шеферд достиг начала Декатур-стрит, женщина исчезла из виду. Он подождал десять минут, потом подошел к воротам недавно отремонтированного жилого комплекса и нажал на кнопку с цифрой 9. Раздался щелчок, потом женский голос спросил: «Кто там?»

— Меня зовут Джеф. Я вам звонил, и мы договорились о встрече.

Он нашел ее объявление о «чувственном массаже» вчера и позвонил, чтобы назначить встречу.

— Заходите, — сказала она. Ворота открылись, и Шеферд вошел во двор, направляясь к освещенной лестнице. Он поднялся на три пролета и остановился у двери квартиры номер девять. Он уже собирался постучать, но дверь открылась сама.

Она сменила зеленый халат на атласный. Кончики ее волос все еще были мокрыми после душа. На ее лице отразилось замешательство, вызванное попыткой вспомнить, где же она видела его лицо.

— Вы были в... — начала она, но рука Шеферда в перчатке схватила ее за горло, и он втолкнул ее внутрь, а затем бесшумно закрыл за собой дверь. Он прижал женщину к стене и вынул правую руку из кармана плаща, чтобы она могла увидеть нож.

— Если закричишь, я сделаю тебе больно, — сказал он. — Я не хочу делать тебе больно. Если ты ответишь на мои вопросы, обещаю, я не трону тебя. Поняла?

Она кивнула, и Шеферд ослабил хватку.

— Спокойно.

Он проследовал за ней в гостиную. Занавески были задернуты, лампа, завешенная красной тканью, оказалась единственным источником света в комнате. Дверь справа от мужчины была открыта. За ней он увидел массажный стол, накрытый чистым белым полотенцем.

— Прошу прощения, что ввел вас в заблуждение, — сказал Шеферд. Он встал сбоку от нее, выдвинув вперед левую ногу, чтобы защитить пах: у него уже бывали неприятности с женщинами.

Она готова была расплакаться в любой момент. Он услышал это в ее голосе, когда женщина спросила: «Что вам нужно?».

Шеферд удовлетворенно кивнул:

— Хорошо. Я не хотел бы отнимать у вас много времени. Я хочу знать, где ваш ухажер.

Она не ответила.

— Ваш ухажер, — повторил он. — Версо. Или вы уже о нем забыли?

— От него давно ничего не слышно.

Шеферд вздохнул. Его рука метнулась одновременно со вспышкой света на лезвии ножа, оставляя красную полосу на ее теле, от левого плеча до правой груди. Она начала хныкать, и он зажал ее рот ладонью.

— Я же говорил, — сказал он. — Я не хочу причинять вам боль, но мне придется, если вы будете меня вынуждать. Я повторю свой вопрос: где он?

— Его задержала полиция.

— Где?

— В Виргинии.

— Где именно в Виргинии?

— Я не знаю.

Шеферд занес руку, и она запротестовала, повысив голос:

— Да не знаю я! Они перевозят его с места на место. Он больше не мой ухажер. Я не видела его с тех пор, как его взяли. Я только знаю, что скоро он будет в Норфолке. Там состоится слушание большого жюри. Он собирается дать показания.

— Когда он звонил в последний раз?

Некоторое время женщина молчала, и Шеферд позволил себе напомнить ей:

— Мое терпение не безгранично.

— Этим утром, — сказала она наконец.

— До или после того, как я позвонил?

— После. Я только вошла, и раздался телефонный звонок.

Телефон стоял на столе слева от Шеферда. Рядом с ним автоответчик, но он был выключен.

— Почему выключен автоответчик?

— Я хотела прогуляться вечером, сходить в кино. Сегодня вы единственный посетитель.

— Встаньте.

Она послушно последовала его указанию. Они подошли к столику с телефоном, потом он велел ей встать на колени, лицом к стене.

— Пожалуйста!

— Просто садитесь. Я должен позвонить по телефону и узнать, откуда был последний звонок, и не хочу, чтобы вы наделали глупостей в это время.

Она неохотно встала на колени. Шеферд набрал номер и подождал.

— "Чеспик Инн", — сказал мужской голос. Шеферд повесил трубку.

«Придурок», — подумал он.

Он отступил от стоящей на коленях женщины. Она не поворачивалась.

— Пожалуйста, — сказала она. — Больше не делайте мне больно.

— Не буду.

Шеферд был человек слова. Она ничего не почувствовала.

Гарри Райленс никогда бы не назвал себя человеком нервным: нервный человек не смог бы преуспеть в страховом бизнесе. Нервничали только неудачники, которые страховку приобретали. Этот бизнес, пардон за каламбур, был замешан на страхе, без него вся индустрия страхования пошла бы ко дну. Но сейчас именно Гарри нервничал не на шутку. Странный парень, от которого в дрожь бросало, куда-то исчез, инстинкт же подсказывал Гарри, что нужно убираться отсюда как можно быстрее и надеяться на то, что им с Вероникой удастся выехать на шоссе без посторонней помощи.

Но в доме пахло мясом и жужжали мухи. А любопытство — страшная вещь.

Гарри осторожно ступал по полу гостиной, внутренне содрогаясь каждый раз, когда половица под его ногой скрипела. На кухне он нашел емкости для курицы гриль, наполненные обглоданными косточками птиц, которых, похоже, выращивают на зараженном радиоактивными отходами атолле в Тихом океане, — такими маленькими и жесткими они были. Противень с прилипшим к нему жиром стоял на плите, а плотоядные жуки копошились в плохо пахнущей подливе и сидели на крышке стоящей рядом кастрюли. Возле плиты притулился древний холодильник, ворчащий и дребезжащий, словно больной старик. Гарри протянул руку, чтобы открыть его, но осекся. Он видел свое искаженное отражение в металлической ручке. За его спиной мелькнуло что-то белое.

Он резко развернулся на сто восемьдесят градусов и набросился на ни в чем не повинные занавески. Тарелка упала со столешницы и разбилась вдребезги, приведя в ужас ничего не подозревающих жуков и заставив их броситься врассыпную. Где-то защелкал сверчок.

— Черт! — выругался Гарри и потянул на себя дверцу. Не считая пакета давно прокисшего молока, там было пусто.

В морозилке Гарри нашел мясо, упакованное в полиэтиленовые пакеты. Много мяса.

Он закрыл дверцу холодильника и вернулся назад в гостиную. Со второго этажа не доносилось ни звука.

— Эй? — позвал Гарри. — Парень, у тебя там все в порядке?

Он начал подниматься вверх по лестнице и только сейчас услышал что-то: два слова из песни, повторяющиеся снова и снова — иголка застряла в бороздке пластинки.

...все равно

...все равно

...все равно

«Элвис, — подумал Гарри. — Королю все равно».

Он поднялся на второй этаж. Перед ним оказалась спальня, но пустая, а простыни на кровати были сбиты в кучу, как их и оставил неизвестный жилец. Судя по кафельному полу, соседняя комната была ванной, но оттуда так ужасно воняло, что глаза Гарри начали слезиться. Дверь была почти закрыта. Гарри слегка толкнул ее ногой, и она медленно приоткрылась.

На унитазе сидел мужчина. Его штаны были спущены и собрались на полу вокруг лодыжек, а в руках была зажата газета. Инстинктивно Гарри принялся извиняться:

— Черт, я...

Но тут же отступил назад и зажал рот ладонью, но опоздал. Он почувствовал, как рвотные массы струятся сквозь его пальцы, потом наклонился и дал себе волю.

Мужчина был застрелен на месте, а на стене вокруг того, что осталось от его головы, красовалось кровавое пятно. Лица почти не было видно, но по отекшим ногам, седым волосам и шелушащейся коже Гарри вычислил, что ему было лет семьдесят. Его белая футболка была в пятнах пота, и кровавые пятна на плечах походили на бурые эполеты. На его коже уже темнели трупные пятна.

Гарри захотелось убежать, но голос Элвиса, как ему представлялось, из спальни в другом конце коридора не давал ему покоя. Он медленно подошел к двери и заглянул внутрь.

Пара на кровати по возрасту была значительно моложе, чем старик в туалете. Гарри показалось, что им еще не было и тридцати. Мужчину застрелили на полу, и он лежал голый, распластавшись возле шкафа. Рядом с ним лежала пустая коробка из под патронов, а ее содержимое было разбросано по полу, но оружия не было. В его спине зияло пулевое отверстие, едва заметное. Гарри скорчился, но в его желудке уже ничего не осталось.

У женщины были темные волосы. Выстрелом ее тело отбросило назад, и она словно сидела, облокотившись на подушки в изголовье кровати. Она тоже была обнажена. Простыни стащили с ее тела, ее достаточно сильно изрезали. Превознемогая себя, Гарри подошел ближе, и тут что-то щелкнуло у него в голове: тот, кто все это совершил, не был в состоянии бешенства. Эти раны были нанесены сознательно, с определенной целью...

— Боже, — прошептал Гарри.

У нее оказались срезаны куски плоти с бедер и ягодиц, кто-то буквально разделал ее ножом... Мужчину тоже изрезали, но не так сильно, как женщину. Он был худощавым и мускулистым, должно быть довольно сильным человеком. Тут Гарри вспомнилась картинка: холодильник, пустой, не считая пакета молока. И мясо. Сырое мясо. Гарри бросился бежать.

Он слетел вниз по лестнице на полной скорости, перепрыгивая через две ступеньки. Входная дверь все еще была открыта, и он увидел Веронику, сидящую за рулем и беспокойно барабанящую по приборной панели пальцами. Ее глаза округлились, когда она увидела его.

— Открой дверь! — прокричал он ей. — Быстро!

Она потянулась к двери водителя, все еще не сводя с него глаз, и принялась шарить пальцами по ручке. А потом она уже больше не смотрела на него, ее взгляд был устремлен куда-то ему за спину. Гарри услышал, как она выкрикивает его имя, когда мир вокруг пошел ходуном и перед глазами Гарри с неестественной быстротой начали мелькать картины: сначала машина под необычным углом зрения, потом земля, потом небо, дом, трава... Казалось, этот калейдоскоп будет продолжаться вечно, но на самом деле прошла едва ли доля секунды.

И Гарри не мог понять почему, даже когда умер и его отсеченная голова с глухим звуком ударилась о ступеньки крыльца.

А на острове Датч человек по прозвищу Джо-Меланхолия лежал на кровати и смотрел на стену дождя за окном. Его кости и суставы сильно болели, словно отказываясь дальше носить огромное тело. Джо издал стон и зарылся лицом в подушку, едва сдерживая слезы, готовые политься из глаз.

«Пусть это прекратится, — умолял он. — Пожалуйста, пусть это прекратится».

И тут в окне появилось лицо, мальчишеское лицо с темными глазами и синеватой кожей. Мальчик протянул руку, словно хотел дотронуться до стекла, но не прикоснулся к нему. Вместо этого он смотрел, как человек в форме ворочается на кровати, пока, наконец, боль не начала отпускать его, и Джо Дюпре провалился в неспокойный сон. В нем были тревожный шепот, скольжение серых фигур в подземных коридорах и мальчик, который не сводил с глаз с великана, пока тот спал.