Плеск звездных морей

Глава двадцать вторая БОЛЬШОЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Пилот — пока он пилот — обязан помнить о режиме. Что бы там ни произошло, в каком бы настроении он ни был.

Вечером Борг пошёл один к Андре и Феликсу в гости. Я рано лёг спать и поднялся на рассвете. Пошёл на спортплощадку, сделал обязательный минимум упражнений и как следует размялся на турнике.

Утро было прохладное, облачное, со щебетом птиц, с запахами хвои и мокрой травы. Прекрасное земное утро. Мне захотелось в лес, давно я не был в лесу, и я быстро добежал до опушки. Идти по лесной тропинке, устланной опавшими сосновыми иглами, было истинным наслаждением. Я набрал пригоршню этих иголок и сунул в карман. Возьму их с собой, когда улечу к звёздам.

Лес неожиданно кончился, пошло редколесье, молодые сосенки — ах ты ж, какая досада! Зато впереди тускло мелькнул изгиб реки. Это тоже было неплохо. Над рекой курился, медленно поднимаясь, утренний негустой туман. Я продрался сквозь заросли терновника и сбежал на мокрый песок. Сбросил одежду. Поёживаясь от острого холодка, вошёл в воду.

Я вынырнул на середине реки и сразу услышал голоса. Ранним утром на реке голоса разносятся особенно далеко, даже самые тихие. По-над берегом, под ивами, погрузившими длинные косы в тёмную от вечной тени воду, плыла лодка. Она плыла, тихо всплескивая вёслами, в ней сидел спиной ко мне мужчина в синем свитере. Он грёб, а та, с которой он разговаривал, лежала в корме, я её не видел.

— Ну как ты не понимаешь? — произнёс женский голос. — Растительная клетка в питательной среде, понимаешь?

— Как не понять, — сказал мужчина.

— Ну вот. Её помещают в хроноквантовое поле, и она исчезает. Конечно, она остаётся на месте, но — не сейчас, а, скажем, секунду тому назад. Для наблюдателя время идёт обычно, а для клетки…

— Все равно, мне этого не понять. Смотри, какая ива над головой. Сорвать тебе ветку?

— Нет, не надо. Это сдвиг, понимаешь? Сдвиг во времени. Если бы ты остался на сегодняшний эксперимент, то все бы понял.

Я плыл на спине, стараясь держаться дальше от лодки, но всё равно слышал каждое слово.

— Надо решать, Таня. Уже почти год, как мы вместе — и не вместе, нельзя же так. Сдвиг во времени, наверное, интересная штука, но для нас сейчас важнее передвинуться в пространстве. Так, чтобы всегда быть вместе.

— Игорь…

— Как только выпадет свободное время, я мчусь к тебе. Будь в вашей окружной Службе здоровья место педиатра, я бы бросил свою Службу, не раздумывая, и перебрался сюда. Но место занято.

— Игорь, но пойми и ты… Наш институт — единственный, где мне интересно работать. Я просто не могу себе представить что-то другое. И потом… разве мы так уж редко видимся?

— Конечно, редко… Смотри, какой-то чудак купается.

Я поплыл к противоположному берегу. Оглянувшись на миг, я увидел девушку — она приподнялась в лодке и глядела на меня, я узнал в ней ту самую, широкоплечую, что сидела вчера в холле.

Теперь лодка удалялась. До меня ещё донёсся голос девушки:

— Знаешь, кто это? Улисс Дружинин. Ах, Игорь, если бы ты мог остаться! Таких экспериментов никогда ещё не бывало.

— Постой, ты говоришь — Дружинин? Тот, который полетит за пределы…

Голоса смолкли.

Вода была холодная, но я согрелся от быстрого плавания. Я доплыл до того берега и повернул обратно. Стало заметно светлее, туман рассеялся, занимался день.

Да, да, тот самый, хотелось мне крикнуть вслед уходящей лодке. Который улетит за пределы!

Эксперимент, каких не бывало…

Мне вспомнилась миссис Мерридью из старой книги Коллинза; она просила предупредить её об опыте, потому что со школьных времён твёрдо запомнила: опыт обязательно сопровождается взрывом.

И верно, были времена, когда научным экспериментам сопутствовал если не взрыв, то уж, во всяком случае, впечатляющий внешний эффект. У алхимиков всегда что-то полыхало, громыхало, взрывалось. А первые серьёзные опыты с электричеством? Аббат Нолле умертвил током воробья — это было потрясающее зрелище. Не стоило хватать руками заряженную лейденскую банку — как трахнет!..

Постепенно, однако, эксперименты утрачивали вот этот элемент грубой зрелищности — он остался, пожалуй, только у фокусников. Не очень-то эффектно выглядела возня Ломоносова или Лавуазье с взвешиванием колбочек, но из этой «возни», похоронившей флогистонную теорию, родилась современная химия.

А опыт Эрстеда? Маленькая петля из проводника слабо шевельнулась между полюсами подковообразного магнита, наивно выкрашенными в красный и синий цвета. Тут и смотреть было не на что. Но ничтожное это движение вызвало к жизни гигантскую энергетику, коренным образом изменившую картину мира.

И какими же дикими, неосуществимыми во все времена казались новые идеи! Ломоносов был убеждён, что луч света отклоняется магнитным полем. Кажется, он и не пытался поставить опыт — не позволяли тогдашние технические возможности. И уж тем более он не надеялся доказать кому-либо свою правоту. А ведь, в сущности, он предвосхитил телевидение…

История науки предъявляет массу доказательств: несоответствие идеи обыденным представлениям не означает порочности идеи.

Сказали бы физику первой половины XIX века, убеждённому, что физика законченная наука, нуждающаяся лишь в частных уточнениях, — сказали бы такому учёному, что от соударения двух небольших кусков металла вымахнет гигантский гриб атомного взрыва! Да он бы счёл вас за сумасшедшего…

Атомная эра тоже началась в тиши лабораторий. Беккерель, супруги Кюри, Резерфорд и представить себе не могли, что будет Хиросима.

Эксперимент, каких не бывало…

Да, в XX веке не было недостатка в впечатляющих внешних эффектах. Сколько отчаянных усилий, сколько титанической работы потребовалось, чтобы отвести от человечества реальную угрозу гибели в термоядерном пламени, чтобы снова загнать разбуженный атом в лаборатории, в котлы энергостанций…

Опыт с тех пор выглядит скромно, отнюдь не кричаще. Точки, разбросанные на фотоплёнке, на сетке миллиметровой бумаги. Столбец цифр, выданный счётной машиной, которая пучками проводов сообщается с установкой, глубоко запрятанной в бетонном каземате. Всплески на экранах.

Современному математику, как и Эйнштейну в прошлом веке, достаточно карандаша и бумаги, не считая, конечно, вычислительной машины. До поры до времени новая идея удовлетворяется математическим выражением. Но затем ей как бы становится тесно в строгих рядах уравнений — и она попадает в руки экспериментаторов. Умозрение с неизбежностью уступает место его величеству эксперименту. И тогда…

Не знаю, может, существует определённая закономерность: в сознание миллионов новая идея входит непременно через посредство внешнего эффекта. Так было с первыми электрическими опытами. Так было, увы, и с атомной энергией.

Что ж, наверное, идея Феликса о временном сдвиге, о расслоении времени в этом смысле не исключение. Она тоже нуждается во внешнем эффекте, чтобы доказать своё право на существование.

Давно известно, что парадоксальные идеи особенно плодотворны. «Эта идея не настолько безумна, чтобы быть истинной», — сказал когда-то Нильс Бор.

Итак — эксперимент, какого не бывало…

К десяти утра пристройка, примыкавшая к круглому павильону, заполнилась приезжими гостями и сотрудниками института. Все это несколько напоминало театр, с той, однако, разницей, что перед зрителями была не сцена, а огромный телевизионный экран.

Мы с Боргом сели в пятом ряду. Борг был молчалив и невозмутим.

На мой вопрос, как он провёл вчерашний вечер у Феликса, он коротко ответил:

— Недурственно.

Я принялся озираться. Вон Стэффорд, изящный и учтивый, тихо беседует в третьем ряду с меднолицым математиком Чандром. Вон коротышка Нгау. А рядом с ним — прямая и сухопарая фигура Баумгартена. Давненько я не видел его. Со времени памятного венерианского рейса у меня осталось чувство неловкости по отношению к старику. Надо бы поговорить с ним. Под моим пристальным взглядом Баумгартен медленно обернулся. Я помахал ему, и он величественно кивнул в ответ.

А вон седая голова Самарина. Мой шеф сидел в окружении астрофизиков, планетологов, связистов. Он-то не оглянулся на мой взгляд, грозный начальник космофлота, живая история завоевания Солнечной системы.

Озабоченный, деловитый, прошёл в первый ряд Греков.

Да, чуть ли не весь Совет сегодня здесь. И уж во всяком случае — комиссия по исследованию космоса и демографическая комиссия в полном составе.

Сотрудники института расположились в задних рядах. Они возбуждённо переговаривались, а Таня и тот, знакомый мне загорелый молодой человек то и дело выскакивали из пристройки и возвращались, никак не могли усидеть на месте.

— Что же, начнём, — сказал Греков из первого ряда. — Где Феликс?

— Его ищут, старший, — ответила Таня. — Сейчас должен прийти.

И тут же вошли Феликс и Андра. Она не то чтобы вела его за ручку, но впечатление почему-то было такое — судя по недовольному виду Феликса и напряжённому выражению её лица.

— Если все готово, Феликс, — сказал Греков, — то, будь добр, начни эксперимент.

— Наверное, все готово… — Феликс привычным жестом поднёс пятерню к голове, но, наткнувшись на ровно подстриженное поле, опустил руку. — Только я бы хотел… Практически опыт готовил Осинцев, пусть он и ведёт. Если не возражаете.

Возражений не было. Феликс тут же уселся позади, Андра села рядом.

Осинцевым оказался тот самый загорелый парень. Он быстро прошагал к экрану, взял длинную указку, кивнул кому-то поверх голов зрителей.

По экрану как бы прошла мутная волна. Затем из мути проступило изображение — интерьер круглого павильона.

Осинцев, волнуясь, давал пояснения:

— Теоретические посылки сегодняшнего опыта восходят к известному уравнению Платонова, который… которое в свою очередь представляло собой попытку… гениальную попытку выразить закон асимметрии материи. Феликс продолжил работу Платонова, математически обосновал теорию перехода энергия-время, иначе говоря — теорию расслоения времени, которая… которое…

— Нам это известно, — раздался голос Грекова. — Более или менее известно, хотя не во всем понятно. Перейди, пожалуйста, к экспериментальной части.

— Хорошо. — Осинцев прокашлялся, голос его окреп, он перестал путаться в словах. — Вот этот пояс, — он ткнул указкой в массивное белое сооружение, — установка энергоприемника. Это, — он указал на тускло мерцающее кольцо высотой примерно в метр, расположенное внутри белого барьера, — концентратор, состоящий из зеркальных инверторов…

— Наше колечко, — шепнул я Боргу.

— Должен заметить, — продолжал Осинцев, — что принципиальную схему концентратора, его форму подсказал нам конструктор Борг. Один из первых вариантов такого кольца был установлен на корабле Дружинина накануне его известного прыжка за пределы Системы.

Сзади раздались осторожные шаги. Я оглянулся и увидел Леона, прошмыгнувшего к свободному креслу. Ну конечно: нельзя, чтобы что-нибудь происходило без него. Сел, вытянул шею, на лице прямо-таки написано: «Какие фокусы сегодня будут показывать?»

— Итак, приступаем к эксперименту, — звонко объявил Осинцев и снова сделал знак кому-то из сотрудников.

Мне показалось вначале, что экран потемнел. Потом, однако, я увидел, что тьма сгущается в центре павильона, в середине кольца. Да и не тьма это была, собственно, а скорее… не знаю, как объяснить, но возникло ощущение, что я вижу пустоту, ну, такую полную, абсолютную, какой не бывает даже в открытом космосе. Странное это было ощущение.

— В режиме, — негромко сказал сотрудник, сидевший у пульта управления.

— Опускай, — скомандовал Осинцев.

Теперь сверху медленно начал опускаться трос, к которому была подвешена небольшая прозрачная коробка, в ней чернел какой-то предмет.

— Создан переходный канал или, иначе, энергетическая граница перехода, — пояснял Осинцев, — и мы опускаем в эту зону кинокамеру. Обыкновенную панорамную камеру «Кондор».

Трос висел неподвижно, коробка с камерой стояла на полу в центре павильона, в пустоте или как ещё можно было это назвать. И вдруг они исчезли — и коробка и камера. Трос, все так же натянутый, висел, не шелохнувшись, будто незаметно обрубленный, а их не стало. Не провалились, не растворились в воздухе, а именно исчезли в неуловимый для глаза миг.

Стояла мёртвая тишина. Осинцев словно бы забыл о своей роли руководителя эксперимента, он всем корпусом подался к экрану и смотрел не мигая, и все смотрели на экран, на то место, где секунду назад была коробка с камерой. Ещё не отдавая себе отчёта в том, что же, собственно, произошло, я мельком оглядел притихшие ряды. Кажется, только Феликс не смотрел на чудо, свершившееся на наших глазах. Он сидел, опустив голову.

Осинцев спохватился.

— Ну вот! — воскликнул он и повторил несколько спокойней:

— Ну вот. Переход энергия-время произошёл. Как видите, объём, занятый коробкой с кинокамерой, свободен, в него можно поместить любой другой предмет.

— А где же камера? — раздался высокий, скрипучий голос Нгау.

— Она здесь же, — быстро ответил Осинцев. — Она здесь, только не сейчас. Раньше — понимаете? Она может быть на час раньше, и на год, и на тысячи лет — в данном случае это не имеет значения, потому что расслоённое время — это не то время, которое было и зафиксировано историей. У расслоённого времени свой отсчёт…

Камера здесь, но не сейчас…

Я взглянул на свой хронометр. Секундная стрелка резво бежала по кругу, отмеряя время… нормальное время, привычное, всегда бегущее вперёд время…

Что же это? Низвержено несокрушимое, единственно возможное Время, всемогущее четвёртое измерение, вне которого немыслимо само движение материи?..

Поразительна была плёнка, автоматически отснятая кинокамерой. Но вот экран погас. Эксперимент был закончен.

— Машина времени? — Теперь Осинцев отвечал на вопросы, посыпавшиеся со всех сторон. — Н-не думаю, да и не в названии дело. Это не путешествие во времени, это сдвиг. Хроноквантовый сдвиг, хотя и это название не вполне отвечает… Что? Нет, сдвиг в будущее исключается, энергетический барьер движется вместе с фронтом времени, здесь переход невозможен… Да, что касается энергетики, подсчитано точно, мы выдадим всем членам Совета специальное издание, в котором…

Меня тронули сзади за плечо, передали записку. На миг перехватило дыхание, когда я её разворачивал. Вот что получается, когда застают врасплох…

Но записка, конечно, была не от Андры.

«Грандиозный, величайший опыт», — значилось в ней, и после трех восклицательных знаков подпись: «Леон». Я обернулся к нему и кивнул. Верно, грандиозный. Возможно, что и величайший, хотя такие эпитеты обычно дают не современники, а потомки.

И эффектный. Нет, миссис Мерридью могла бы не опасаться: никаких взрывов. Время раскололось без шума, без звука. Нашёлся наконец-то богатырь, схвативший под уздцы неудержимого, вечно спешащего вперёд коня…

Я оглянулся на богатыря. Его не было на месте. Богатырь тихонько улизнул, ему стало скучно с простыми смертными, и он просто взял да и ушёл.

Андра тоже ушла. Может быть, она наливает ему кофе в складной стаканчик и следит, чтобы не пролилось на рубашку.