Плеск звездных морей

Глава двенадцатая РАЗГОВОРЫ ЗА ВЕЧЕРНИМ СТОЛОМ

В тот вечер мы всей компанией сидели в гостиной конструкторского бюро перед экраном большого визора. Передавали соревнования по подводному плаванию и полётам над водой с пристежными крыльями. Такие передачи смотреть приятно — ты сам как бы паришь над волнами и встречный ветер посвистывает у тебя в ушах. А потом ты плывёшь среди кораллового леса, и это тоже неплохо.

Андра накануне мне сказала, чтобы я поменьше на неё глазел: «Ну как ты не понимаешь, Улисс, это ведь производит смешное впечатление, когда ты все время смотришь и улыбаешься вот так». Она изобразила мою туповато-благодушную улыбку и сама засмеялась.

Ладно. Если уж смотреть не на Андру, то — на полёты над водой. Вот я и смотрел.

Гинчев бурно переживал перипетии соревнований — вскакивал, вскрикивал и почёсывал кончик носа. Борг, по своему обыкновению, возился с микроманипуляторами, микроэлементами и прочей мелочью, которую обожают вертеть в руках конструкторы, и посмеивался над эмоциями Гинчева. Нонны, розовощёкой конструкторши, сегодня с нами не было — она уехала встречать Леона Травинского. Они с Леоном были друзьями ещё со школьных времён.

Я смотрел на экран и вдруг ощутил, что мне посылают менто. Его смысл был непонятен, но я чувствовал: мне прямо-таки сверлили затылок. Я оглянулся. Сзади в кресле у двери сидел Феликс и смотрел не то на меня, не то на экран — никогда ведь не поймёшь, куда он смотрит и что, собственно, видит. Я сосредоточился и направил ему менто: «Не понял, о чём ты спрашиваешь». Феликс не ответил. Он медленно опустил лохматую голову, ссутулился, и вообще вид у него был какой-то больной.

Сегодня днём, когда конструкторы в перерыв прохлаждались на речке, я слышал, как Борг ворчал, что с Феликсом не стало никакого сладу. Где-то он, Феликс, бродит, не отвечает на видеофонные вызовы, и машина, рассчитывающая по его алгоритмам варианты совмещения времени-пространства, нервничает, если можно так выразиться о машине. Где, в каких немыслимых дебрях платоновской математики витала его мысль? И что за срезы, залитые в пластилон, разглядывает он в электронный микроскоп, а потом расшвыривает по всему зданию, причиняя ужасные хлопоты усердному мажордому?

Наверное, именно таких, как Феликс, в прежние времена называли «чудаками», «рассеянными до невозможности» и как-то ещё. Все эти словечки решительно ничего не объясняют. Мозг Феликса автоматически ограждает себя от посторонней информации. И в этом все дело. Защита, отбрасывающая все ненужное.

И вот что ещё приходило мне в голову. Я был не очень силён в ментообмене, мои земляки-примары куда шире пользовались направленной мыслью для общения, однако, с тех пор как я покинул Венеру, я почти не встречал людей, владеющих менто-системой, а если и встречал, то убеждался, что они не идут дальше набора элементарных сигналов: «Как тебя зовут?», «Спасибо», «Партию в шахматы?» и тому подобное. Чаще всего в ответ на своё менто я получал от таких собеседников неопределеннорасплывчатый фон, не несущий информации. Робин — вот с кем я ещё мог перекинуться менто: результат нашего многолетнего общения. Я хорошо его понимал, и он понимал почти все — разумеется, в известных пределах. Андре менто-система не давалась, хотя я пробовал её тренировать. Она разделяла общепринятое мнение о весьма ограниченной коммуникабельности ментообмена и, как следствие, его бесперспективности.

Исключением из правила был Феликс.

С первой нашей встречи — с того дня, как Феликс вошёл в рубку корабля, идущего на Луну, — мне постоянно казалось, что он свободно читает мои мысли. Конечно, это было не так. Человек, владеющий менто-системой, в разговоре всегда невольно пользуется приёмом сосредоточения мысли, и вот эти-то мысли и улавливал Феликс, будучи от природы одарённым перципиентом. Не думаю, чтобы он воспринимал мысли собеседника, не знакомого с приёмами менто.

Так или иначе, я чувствовал себя в обществе Феликса, как бы выразить… ну, неуютно, что ли. Восхищаясь его изумительным даром, я в то же время странно робел перед ним. Детски застенчивый, молчаливый, он хранил в себе неприступные для меня да и для многих других высоты.

— Смотрите, смотрите! — воскликнула Андра, глядя на очередного прыгуна, летящего над водой. — Как выпучил глаза! Бедненький, как он старается приводниться дальше всех! — Она засмеялась.

Гинчев сказал, почесав нос:

— Типичный образчик несоответствия между волевым и физическим усилиями. Мозг отдаёт команду, которую мышечный аппарат не в состоянии выполнить.

— Ужас какой! — встрепенулась Андра. — Вы, конструкторы, совершенно не умеете разговаривать по-человечески. «Мышечный аппарат»! Неужели нельзя просто смотреть на красивое зрелище и любоваться им?

— Нельзя. — Гинчев налёг грудью на стол и устремил на Андру пронзительный взгляд. — «Красивое зрелище» — слова, ничего не означающие. Если явление соответствует твоему представлению о нем, то оно красиво. И наоборот. Лично меня привлекает в этом зрелище только спортивный результат.

— Знаешь что? Тебе надо смотреть соревнования роботов. У них все «соответствует». — Андра сделала гримаску, произнеся это слово.

— А почему бы и нет? Автомат куда совершеннее человека. Уж он-то не выпучит глаза, стараясь достичь недостижимого: он точно знает собственные возможности.

Борг, посмеиваясь, копался отвёрткой в цветных потрохах небольшого электронного прибора. Он не вмешивался в спор. Он отдыхал.

А спор нарастал, и вместе с ним — категоричность высказываний Гинчева.

— Никогда человек не сделает так хорошо, как прибор.

Он принялся развивать эту мысль, но Андра перебила его:

— Именно такие, как ты, в прошлом веке чуть было не довели человечество до деградации под опекой андроидов.

— Такие, как я? — Гинчев нахохлился.

— Да, да! Просто смешно тебя слушать!

— А мне страшно слушать. Если бы человечеством направляли воинственные гуманитарии вроде тебя, то мы бы до сих пор ходили в звериных шкурах и ездили на лошадях, регулируя скорость нажатием ног на лошадиные бока.

Тут вдруг ожил приборчик в руках Борга. Быстро перебирая грейферными лапками и ловко огибая кофейник, бутылки с вином и витаколом, он пошёл по столу к Гинчеву.

— Совершенствование человечества всегда было направлено к тому, — продолжал Гинчев, — чтобы…

Он замолчал и отшатнулся, но все же не успел увернуться: шустрый прибор протянул манипулятор и поскрёб длинный нос Гинчева.

Мы так и покатились со смеху, а Гинчев вскочил и сказал сердито:

— Что ещё за глупые шутки!

— Не обижайся, Василь, — сказал Борг, усмехаясь. — Но ты сам говорил, что человек не сделает так хорошо, как прибор.

— Странные у тебя развлечения, старший, — проворчал Гинчев, пересаживаясь подальше. — Я ведь имел в виду не чесание носа, а…

— Почему бы нет? — перебил я его. — Представь себе, Василь, что обе руки у тебя заняты, а нос чешется и неохота тратить время на это пустяковое дело. Нет, очень полезный приборчик, очень.

— Знавал я одного конструктора, — заметил Борг. — Окно в своей комнате он заменил датчиком и телеэкраном.

— Ну и что? — сказал Гинчев. — Ничего смешного не вижу. Электронное окно позволяет видеть и ночью и в туман.

— Машина для смотрения в окно нужна на космическом корабле, а не в жилом доме. Верно, пилот? — Борг скосил на меня насмешливый взгляд. — Вообще машины хороши там, где они на месте. Умный человек не станет кидаться на полезную машину с ломом в руках. Бесполезные же машины — я исключаю детские игрушки — просто не надо делать.

— Что это значит — кидаться на машины с ломом? — удивилась Андра. — Разве было такое?

— Ты не слышала историю о последнем чиновнике планеты?

— Нет. Расскажи, старший!

— Охотно, — сказал Борг.

Это было, когда люди уже стали такими грамотными, что не путали стиральный порошок «Апейрон» с молочным порошком «Анейрон». В то время любили называть вещи неподходящими словами, лишь бы позвучнее.

А вот в части управления производством имелись, как принято было говорить, отдельные недостатки. В комнатах управлений сидело по дюжине служащих, они планировали и учитывали вручную, кричали, спорили. В персональных кабинетах сидели начальники и начальники начальников — они любили поговорить о кибернетике, но втайне опасались, как бы кибернетика не добралась до них.

Наконец стало очевидным, что сложность управления производством растёт быстрее, чем само производство. Пришлось браться за ум — иначе работать стало бы некому, всем — только управлять. Иные начальники, ссылаясь на опыт и заслуги, пытались отстоять своё положение, но где им было равняться с электронной логикой!

И постепенно учёт и планирование во всех отраслях производства были переданы кибернетическим системам. Во всех — кроме фурнитурной промышленности. То ли руки до неё не дошли, то ли считалась она не очень важной отраслью, хотя, конечно, нельзя не признать, что застёжки, приколки для волос, ушные ковырялки и собачьи ошейники тоже имеют своё значение.

В огромном здании ГУФ — Главного Управления Фурнитуры — шла перманентная реорганизация: новые двери, перегородки, таблички, штампы и печати, новые и новые инструкции. Теперь каждый служащий сидел в отдельной комнате с устройствами связи и собственным санузлом, а планировали так же, как раньше: дискретно, на первое и пятнадцатое, заявки на оборудование следующего года — не позже второго квартала текущего года, и все в этом роде: ведь человек — не кибер, хорошо, если за полгода с заявками разберётся… и всё равно напутает…

Так вот, служил там один… Назовём его просто Служащим. Когда ему стукнуло пятьдесят, из Отдела Собачьих Ошейников был выделен самостоятельный Отдел Пряжек к Ошейникам, и эта немаловажная отрасль была поручена ему, Служащему.

Заводы ГУФа выпускали пряжки разных конструкций, размеров, цветов и артикулов — всего… м-м… триста тридцать шесть типоразмеров. И Служащему приходилось координировать поставщиков сырья с изготовителями, а этих — с оптовыми базами, и так — до торгового автомата, который при опускании монеты выдавал ошейник с пряжкой желаемого типоразмера.

В комнате тысяча триста восемь бис воздвигли перегородку, пробили дверь, повесили табличку, и у нашего героя дело пошло вовсю. Но перегородку сделали за счёт эксплуатации здания и не отметили на плане этажа. Именно из-за этого рокового упущения произошло то, о чём я расскажу дальше…

Наш Служащий просыпался по таймеру телевизора «Космос», брился вибробритвой «Орбита», доставал из холодильника «Аэлита» масло, творог и плавленый сыр «Сириус» и варил кофе «Галактика» на плитке «Орион».

На службу он ходил пешком — как советовал телевизор. В кабинете он надевал чёрные нарукавники, чтобы не протирать локти, и принимался за работу. Он следил, чтобы отчёты представлялись к первому и пятнадцатому, и координировал движение бумаг и заявок. В перерыв он ходил в кафе «Спутник», а после службы обедал в столовой «Арктур» — всегда за одним столиком.

По вечерам Служащий смотрел спортивную передачу, ужинал, потом выходил прогуляться перед сном и купить в магазине «Юпитер» булку, масло и творог. Иногда присаживался на бульваре; если с ним заговаривали о спортивных передачах, он охотно вступал в беседу, проявляя прекрасную осведомлённость. По выходным дням он ходил на стадион и смотрел какую-нибудь игру.

В друзьях он не нуждался, подчинённых не имел, а начальства не видел, так как не имел для этого повода.

Иногда он встречал на улицах собак, но поскольку с самого детства относился к ним с предубеждением, то обходил их стороной, не обращая внимания на типоразмер пряжки ошейника.

Между тем в мире происходили разные события. Однажды по телевизору объявили, что с первого марта отменяется денежное обращение. Служащий не очень задумался над этим — он был очень занят: заводы в Доусонсити и в Верхних Щиграх запоздали с заявками на первое число. Но вообще-то без денег стало удобнее: не надо было зимой расстёгивать пальто, чтобы достать кошелёк. Теперь можно было чаще менять костюмы, но, не будучи снобом и щёголем, Служащий проявлял в этом разумную умеренность. Он даже не заметил, что после отмены денег люди стали писать, как подсчитала статистика, в сто двенадцать и семь десятых раза меньше книг и писали теперь только хорошие книги: ведь Служащий не читал их, вполне довольствуясь телевизором…

Так бы ему жить-поживать да делать своё дело, не очень важное для человечества, а с точки зрения собак просто нехорошее дело. Впрочем, собаки несколько прямолинейно оценивают заботы людей…

Так он и жил. Ходил на работу и в столовую и смотрел спортивные передачи, изобретённые для того, чтобы люди могли изведать радость победы или горечь поражения, не вставая с поролонового сиденья.

С некоторых пор, однако, реорганизация ГУФа активизировалась. Люди неинтеллигентного, с точки зрения Служащего, труда стучали инструментами, названий которых он не знал. По коридорам носили и возили серые щиты со множеством электронных штучек, мотки проводов, волноводные трубы. По коридорам плыли незнакомые запахи… А потом наступила странная, небывалая тишина.

Всю жизнь Служащий прожил в относительном одиночестве, и оно не тяготило его. Он знал, что в Управлении множество других служащих, делающих общее с ним дело, и этого было с него достаточно. Всегда он чувствовал, что вокруг — люди.

И вдруг — странное ощущение одиночества. Коридоры Управления будто вымерли. Исчез куда-то даже швейцар, постоянно распивавший чай в гардеробе…

Как-то по телевизору показывали фильм «Один на астероиде», и Служащему запомнилось ощущение ужаса пустоты, заброшенности, беспомощности, и теперь он ежедневно испытывал это. И однажды страх одиночества дошёл до того, что в перерыв он не пошёл в кафе, а отправился на этаж развлечений, куда раньше ни разу не заходил.

Как и у всех служащих, у него был план Управления. Но это было, видно, старое издание, потому что он не нашёл ни читальни, ни бильярдной, ни музыкального салона. Всюду только гладкие стены коридоров и двери. Дверей стало почему-то меньше, и все они были незнакомые, металлические, наглухо запертые.

Служащему стало совсем страшно. Как будто он оказался один на астероиде, среди гигантских анаэробных пауков, как в том фильме. Он заблудился в бесконечных коридорах. Мягкий пластик глушил звуки шагов. Автоматика, как обычно, гасила свет за спиной, и он теперь бежал, не оглядываясь, чтобы не видеть тьмы. Бежал, будто за ним шла погоня.

В углу, на одном из бесчисленных поворотов, он увидел стальной лом, забытый строителями. Повинуясь инстинкту, он схватил его — впервые в жизни он держал в руках такую штуку. Но в тяжести лома было нечто успокоительное — может, чувство оружия?..

Впереди резко щёлкнуло, серая дверь начала открываться… Служащий, опять-таки повинуясь инстинкту, выставил вперёд острие лома. Он плохо понимал, что происходит, но был готов, по крайней мере, дорого отдать свою жизнь…

Из-за двери вышел рослый парень в синем комбинезоне. Мельком глянув на Служащего, он запер дверь и пошёл, помахивая чемоданчиком, насвистывая «Холодней пустыни марсианской».

Служащий опомнился. Он поспешил за парнем, громко откашливаясь, чтобы обратить на себя внимание.

— Привет! — сказал он как можно развязнее. — Что, у кого-нибудь информатор испортился?

— У кого-нибудь? — удивился парень. — Здесь никого нет. Уже давно.

— Как — нет? Я каждый день с девяти…

Парень изумлённо воззрился на него:

— Извини, старший, а где, в каком отсеке?

— Не в отсеке, а в комнате тысяча тридцать восемь бис, — с достоинством произнёс Служащий.

Молодой человек достал из кармана план здания и полистал его.

— Такого отсека нет, старший, — сказал он. — Ошибка на плане? Может, покажешь свой «бис»?

— С удовольствием, но я… Я немного заблудился. Вот если бы пройти к главному входу — там бы я легко нашёл…

Парень поглядел на Служащего с некоторым подозрением, но пошёл вперёд.

Коридоры, лифты, площадки… Далеко же его занесло! Но вот и знакомые места. Служащий, радостно взвизгнув, кинулся к родной двери, распахнул её.

За время его отсутствия информатор, принимавший отчёты с периферии, завалил пульт фестонами перфоленты. Служащий поспешно начал наводить порядок, распутывать ленту, а парень между тем с недоумением рассматривал комнату Э 1038-бис.

— Ну и ну! — сказал он. — Придётся пойти к диспетчеру.

И тогда все стало ясно. Уже семь месяцев, как Главное Управление Фурнитуры полностью кибернетизировали. Но пряжки к собачьим ошейникам выпали из внимания Кибероргучетпроекта, потому что комната Э 1038-бис не была нанесена на план здания…

Конечно, если бы речь шла не о пряжках к ошейникам, а о деталях более существенных агрегатов, то давно бы уже заметили выпавшее звено и последствия планирования вручную. Но пряжки… Служащий управлялся с ними. Не так хорошо, как электронный плановик, но управлялся. Промышленность, в общем, не лихорадило.

Но звенья не должны выпадать.

В комнате Служащего установили панели с электронными штучками. И теперь не требовалось планов и отчётов ни к первым, ни к пятнадцатым числам. Датчики всех участков Производства Пряжек для Собачьих Ошейников вели непрерывный гармоничный учёт-планирование. Они могли менять скорость поточных линий с точностью до микрона в микросекунду. Они могли среагировать на каждое нажатие кнопки потребительского автомата от Новой до Огненной Земли, доведя информацию об этом событии до складов, баз и заводов, даже до отдельных станков, если бы появилась необходимость в поштучном учёте.

Служащий по инерции продолжал каждый день приходить к девяти утра. Он просто не мог иначе. Он стоял перед запертой наглухо дверью, пытался и никак не мог себе представить, бедняга, как это могут бездушные электронные штучки делать то, что делал он многие годы. Служащий глухо надеялся: вдруг эти штучки ошибутся, зашлют, скажем, листовой металл не того размера, что идёт на пряжки, и тогда снова вспомнят о нем, Служащем, вспомнят и позовут…

Но никто не вспоминал о нем. Он навёл справки и узнал, что бывшие его сослуживцы переучивались на новые специальности, а некоторые из них даже стали специалистами по кибернетическим машинам. Ему тоже предлагали переучиться, но он и слышать не хотел ни о какой другой работе. Ему было всё равно, что учитывать и планировать, и, когда сведущие люди, к которым он обращался, категорически сказали, что учёт и планирование отданы машинам навсегда. Служащий впал в отчаяние. Он даже заболел и целую неделю лежал в постели, тихо стеная и глядя глазами, полными тоски и непонимания, в потолок. Врач не знал, как его лечить. На всякий случай он прописал хвойные ванны.

Однажды ночью Служащий лежал без сна, и в потоке беспокойных мыслей вдруг представился ему стальной лом, забытый монтажниками. Наверное, он все ещё там стоит, прислонённый к стене… Взять бы его, снова ощутить в руках холодную, надёжную тяжесть оружия…

Служащий не помня себя вскочил с постели и как был, в мятой пижаме, помчался по ночным улицам к бывшему своему Управлению.

Лом был на месте — там, где он оставил его, возле двери бывшей комнаты Э 1038-бис. Служащий схватил лом и нанёс страшный удар по двери. Он колошматил изо всех сил, пока не сорвал дверь с петель. Проникнув таким образом в отсек, он подскочил к голубым панелям, к этим проклятым электронным штучкам, и, размахнувшись, обрушил на них оружие своей мести и обиды…

Очнулся он в больнице. Хорошо, что сигнализация повреждений сработала мгновенно и прибежавший дежурный диспетчер успел оказать ему, Служащему, помощь, необходимую при сильном ударе тока.

Спустя несколько дней врач сказал, что Служащий может уйти из больницы.

— Доктор, — сказал Служащий. — Доктор, куда мне идти? Я погибаю оттого, что не нужен…

— Знаю, — ответил врач, — ты последний чиновник планеты. Знаю и понимаю. Но почему бы тебе не попытаться найти себя в новом занятии?

Служащий сухо поблагодарил и вышел.

Вот такая история…

…— Бедненький! — воскликнула Андра. — Какая ужасная история! Но что же с ним стало потом?

— Потом? — переспросил Борг. — Не прошло и двух месяцев, как в лесу появилась шайка разбойников…

Мы засмеялись, а Гинчев, принимавший все всерьёз, твёрдо сказал:

— Этого не может быть.

— Ты прав, — подтвердил Борг. — Говорили, что он стал неплохим спортивным комментатором…

Тут вошли Нонна и Леон Травинский. Леона я не видел с тех пор, как жребий свёл нас в поединке на Олимпийских играх. Но стихи его часто попадались мне в журналах. В последнем цикле стихотворений Леона меня поразило одно, под названием «Примару». В нем были такие строки:

Леон, как мне показалось, раздался в плечах. Его летний светлый костюм приятно контрастировал с загорелым лицом.

— Ты стал осанистый, — сказал я, пожимая ему руку. — Почитаешь новые стихи?

— Нет, — сказал он, дружелюбно глядя серыми глазами. — А ты, я слышал, работаешь теперь на дальней линии?

— Дальние линии пока ещё на конструкторских экранах.

— Да… Я за тем и прилетел сюда. — Леон повернулся к Боргу: — Я не помешаю, старший, если поживу здесь несколько дней?

— Живи. — Борг налил себе густого красного вина.

Нонна сочла нужным кое-что объяснить.

— Мы с Леоном, кажется, не встречались с окончания школы, — начала она громким голосом, немного резковатым и как бы не вяжущимся с её пухлыми розовыми щёчками.

— Встречались, — кротко поправил её Леон. — В Москве, в Центральном рипарте, помнишь? Я тебе ещё сказал, что улетаю на Венеру.

Ну конечно, в рипарте, подумал я: где ещё можно тебя встретить, модника этакого? Раньше я непременно сказал бы это вслух, а теперь — только подумал. Вот какой добрый я стал, никого не задираю.

— Он в школе вечно писал на меня эпиграммы, — продолжала между тем Нонна. — Кстати, совсем не остроумные…

— Признаю, — засмеялся Леон.

— А теперь, когда узнал, что мы проектируем новый корабль…

— Небывалый, — вставил Леон.

— Новый корабль, — упрямо повторила Нонна, — он вспомнил о моем существовании и принялся вызывать по видео, пока у меня не лопнуло терпение и я не ответила: «Хорошо, прилетай». Леон хочет набраться впечатлений для новой поэмы.

— Все правильно, — подтвердил Леон, — кроме одного: поэму я пока писать не собираюсь. Просто хочется посмотреть, как работают конструкторы, послушать ваши разговоры…

Борг сказал:

— Наши профессиональные разговоры будут тебе непонятны, а будничные — неинтересны. Впрочем, слушай, если хочешь.

Леон посмотрел на главного несколько обескураженно. Потом перевёл взгляд на меня, как бы ожидая поддержки. Я знал, что ему хотелось сейчас услышать: «Как? Ты называешь будничным разговор о корабле, которому предстоит уйти в глубины Галактики?» Вот что хотелось услышать Леону. Но я молчал. Глубины Галактики… Ах, да не надо громких слов. Оставим их поэтам…

Было в словах Леона нечто другое, поселившее во мне неясную тревогу.

— Ты был на Венере? — спросил я.

Я знал, что, хотя комиссия Стэффорда давно закончила работу, на Венеру устремились по собственному почину исследователи-добровольцы — биологи и экологи, психологи и парапсихологи, просто генетики, онтогенетики, эпигенетики — большинство из них придерживалось взглядов Баумгартена.

— Я провёл на Венере четыре месяца, — сказал Леон.

— Ну, и как там?

Как там мои родители, Филипп и Мария Дружинины, — вот что мне хотелось бы знать более всего. Но, конечно, не приходилось ждать ответа на этот вопрос.

— На Венере сложно, — сказал Леон. — Я разговаривал со многими примарами, и… я не очень силён в психологии, но впечатление такое: никакой враждебности, ничего такого нет. У них свои трудные проблемы, очень трудные, и земные дела их не интересуют. В этом — суть обособления примаров.

— Надо принять меры, — заявил Гинчев. — Решительные меры. Иначе эволюция их обособления приведёт к полному отрыву. Венера будет потеряна.

— Какие меры ты имеешь в виду? — спросил Леон.

— Не насильственные, разумеется. Ну, скажем, прививки. Что-то в этом роде предлагал Баумгартен.

— Примары не пойдут ни на какие прививки. Вообще там назревает недовольство. Они охотно сотрудничали с комиссией Стэффорда, но теперь, похоже, исследователи им надоели.

Можно их понять, подумал я.

Я посмотрел на Андру, наши взгляды встретились, в её глазах я прочёл беспокойство. Знает, что Венера — трудная для меня тема. Ах ты, милая… Я улыбнулся ей: мол, не надо тревожиться, мы с тобой сами по себе, а Венера — сама по себе… Но Андра не улыбнулась в ответ.

— Ходит слух, — продолжал Леон, — что кто-то из примаров вышел из жилого купола без скафандра и пробыл четверть часа в атмосфере Венеры без всякого вреда для себя. Понимаете, что это значит? Правда, проверить достоверность слуха не удалось.

— Чепуха, — сказала Нонна. — Психологическое обособление не может вызвать такие резкие сдвиги в физиологии. Они остаются людьми, а человек без скафандра задохнётся в венерианской атмосфере.

«Остаются людьми»… Что-то у меня испортилось настроение, и я уже жалел, что затеял этот разговор.

— Лучше всего, — сказал я, — оставить примаров в покое.

— Да как же так — в покое! — тут же вскинулся Гинчев. — Ты понимаешь, что говоришь, Улисс? Существует логика развития. Сегодня — равнодушие, завтра — недовольство, а послезавтра — вражда! Понимаешь ты это — вражда! Как же можем мы…

— Сделай одолжение, не кричи, — перебил я его, морщась. — У Баумгартена, что ли, научился?.. Не будет никакой вражды.

— Как же не будет! — вскричал Гинчев и вдруг умолк, глядя на меня и часто моргая. Вспомнил, должно быть, что я примар.

В наступившем молчании было слышно, как Гинчев завозил под столом ногами. Борг отхлебнул вина из своего стакана, тихонько крякнул. Андра сидела против меня, странно ссутулившись, скрестив руки и обхватив длинными пальцами свои обнажённые локти. Чем-то она в эту минуту была похожа на свою мать. Да, да, вот так же, в напряжённой позе, сидела когда-то Ронга в забитом беженцами коридоре корабля, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас.

Что было в глазах у Андры?..

Вдруг она выпрямилась, тряхнула головой и, взглянув на меня, слабо и как-то растерянно улыбнулась. Узкие кисти её загорелых рук теперь лежали на столе. Я с трудом поборол искушение взять эти беспомощные руки в свои… взять и не выпускать-никогда…

— Улисс, — услышал я бодрый низкий голос Леона. — Улисс, я обрадовался, когда узнал от Нонны, что ты здесь. Давно мы не виделись. Как поживаешь, дружище? Почему тебе никогда не придёт в голову вызвать меня по видео?

Я посмотрел на него с благодарностью. Мы не были друзьями, и мне действительно ни разу не приходило в голову вызвать его.

Почему? Почему я не вызываю Костю Сенаторова? Ведь он мне далеко не безразличен…

— Редко бываю на шарике, — ответил я. — Рейсы у меня теперь долгие.

— Рейсы долгие, а жениться ты всё-таки успел? — Леон подмигнул мне. — Поздравляю, Улисс. У тебя замечательная жена.

Снова завязался общий разговор. Теперь Леон заговорил о своеобразии венерианского интерлинга, о словечках, непонятных для землян, об особенностях версификации в стихах и песнях тамошних поэтов. Ну, это была его тема. Меня не очень волновало, что поэты Beнеры явно отходят от семантической системы и все более склоняются, как выразился Леон, к кодированию эмоций. Андра — вот кто разбирается в таких вещах, и она, конечно, тут же ввязалась в спор с Леоном.

Я начитан довольно-таки беспорядочно и не силён в поэзии. Мне нравятся философские поэмы Сергея Ребелло и космические циклы Леона Травинского. Из поэтов прошлого столетия я охотнее всего чигаю Хлебникова. Ещё в школьные годы меня поразили стихи этого поэта, не признанного в своё время и необычайно популярного в нашем веке.

Не знаю, достигнут ли уже «лад мира», но удивительно, как мог провидеть его из дальней дали этот человек. Помните его:

Это ведь о нашем времени. Недаром он называл себя «будетлянином». И вправду он весь был устремлён в будущее. Недавно отмечали стопятидесятилетие со дня смерти Хлебникова, и в Северную Коммуну, где умер Хлебников, слетелись толпы его почитателей. Там открыли памятник ему с надписью: «Будетлянину от благодарных потомков». Жаль, я был в тот день в рейсе у Юпитера, а то бы непременно туда поехал.

Какая-то смутная мысленная ассоциация побудила меня оглянуться на Феликса. Его не было, кресло у двери, в котором он сидел, пустовало. Когда он успел незаметно улизнуть? Странный человек…