План Диссертанта

2. Адвокат

Главный тюремный бог пил водку два дня и две ночи. Уж так сложились звезды, что потребность в алкогольной атаке возникла именно после встречи с Антикайненом. Ну, а его подданные — божки пожиже — к арестанту никого не подпускали на пушечный выстрел: ни репортеров, ни каких-то правозащитников, ни родственников мифических жертв, ни прочих посетителей — никого.

Они также поручили своим подчиненным выполнить все наставления, данные им перед запоем хозяина. Ну, или почти все.

Специальный заключенный-электрик открутил над дверью в камеру Тойво лампочку Ильича — правда, он и не догадывался о таком вот Ленинском авторстве — и вкрутил другую, в два раза мощней. Сверху установил плафон и решетку — все, как и положено. Ничего не сказав, махнул рукой и ушел обратно досиживать свой срок.

Надзиратель включил свет и порадовался: камера освещена ярким белым светом, как в операционной. Тут уж не заснешь! Что называется, свет глаза режет. Ухмыльнулся в дверное окошко и пошел на дежурный топчан давить на массу.

Конечно, приказ был «не оставлять без надзора», но всю ночь подглядывать за арестантскими томлениями — это уже слишком! Куда подлый красный кровопийца денется?

Действительно, деваться Тойво было некуда, в общем-то. Приходится сидеть, пока суд да дело. Однако в таких условиях что сидеть, что лежать — безрадостно, некомфортно и, вообще, довольно мучительно. Он оторвал от наволочки кусок ткани, смочил ее холодной водой из-под крана и, прикрыв глаза рукой, приблизился к источнику этого самого света. Все-таки в тюрьме несколько удобней, чем в монастырской келье. Есть кое-какие достижения цивилизации под рукой — вода, опять же, из водопровода.

Антикайнен сориентировался и метнул свою мокрую тряпку. Она зашипела — значит, угодил, куда надо. А потом раздался треск — это лопнул нагретый плафон. Затем послышался хлопок — это выстрелила лампочка, некогда бывшая лампочкой Ильича. И сделалось темно. «Да будет свет, сказал Ильич. И бросил в лампочку кирпич». Можно спать.

Утром под хмурым надзором вертухаев в камеру пришел тот же электрик, выкрутил защитную решетку, выскреб остатки плафона и вновь установил прежнюю лампочку — слабосильную. Эксперимент с бессонницей закончился.

Конечно, можно было подобрать себе какой-нибудь особо острый осколок толстого стекла, а потом выждать момент и поцарапать им все тюремное начальство вместе взятое, но Тойво отверг такую идею, как несостоятельную. Баловство! Он тут серьезным делом занят — он сидит!

Ближе к обеду к нему опять пришли хмурые вертухаи, одели все мыслимые кандалы, да еще тяжеленный ржавый ошейник нацепили на шею.

— Пошли! — сказали вертухаи.

— Ага! — ответил Тойво. — Мне это ваше железо и не поднять вовсе. Или снимайте, или несите меня.

Тюремщики переглянулись между собой, ужалили Антикайнена по спине дубинками, но тот все равно не сделал ни шагу, только поморщился. Однако раскреплять кандалы они не стали. Сопя и пыхтя, потащили арестанта поочередно по коридору, пока, наконец, не дотащили до камеры допросов.

— Опять пытать будете? — понимающе спросил Тойво.

— К тебе тут посетитель, — отдышавшись, объяснили вертухаи. — И вот что, заключенный 0074, ты тут, пожалуйста, не безобразничай! Очень авторитетный посетитель! С самого верха!

Они синхронно указали пальцами куда-то на потолок, потом недолго поковырялись в носах и ушли, звякая на ходу ключами от темниц.

Антикайнен сидел под грузом оков и старался не шевелиться. Не прошло и получаса, как дверь в камеру отворилась, и в нее прокрался запах.

А потом очень важно появился и сам носитель этого запаха: хлыщеватого вида субъект с набриолиненными волосами, тонкими усиками, в ужасно дорогом костюме, до блеска начищенных туфлях и с кожаной папкой в руках.

Он присел за стол напротив Тойво, с минуту внимательно изучал своего будущего собеседника, а потом заговорил хорошо поставленным, как у оперного певца, баритоном.

— Итак: заключенный номер ноль-ноль-семь?

— Антикайнен, — ответил Антикайнен. — Тойво Антикайнен.

— Год рождения 1898, место рождения: район Сернесе, Гельсингфорс. Род занятий — революционер, — с некоторой показной ленцой продолжил тот и раскрыл свою ужасно дорогую папку. В ней оказалось несколько газет, тощая канцелярская папка и несколько чистых листков с вензелями по углам.

Тойво на это ничего не ответил, хотя был не согласен с некоторыми утверждениями. Какой он, к чертовой матери, революционер? Он Красный командир Красной Финской армии, по нынешнему статусу — дезертир. А по положению — заключенный.

— Я представляю правительство Финляндской республики и лично господина Свинхувуда, — сказал хлыщ, достал, было, визитную карточку, но, повертев ее в холеных пальцах, убрал обратно в кармашек папки. — Я адвокат Лехти Корхонен. Кое-что надо с вами обсудить.

Какой, к чертям собачьим, Свинхувуд? Это парень Маннергейма — к бабке не ходи.

— Не буду долго растекаться в речах, принимая во внимание некоторое неудобство для вас, — он будто бы обрисовал мизинчиком в воздухе некоторую фигуру. Это, вероятно, должно было означать кандалы и ошейник. — В силу особой специфики дела, весьма деликатного характера, следует заметить, буду прямолинеен. Мы имеем крайнюю необходимость прояснить обстоятельство, имевшее место несколько лет назад. Десять, а если точнее, даже больше. Ваша задействованность определена, как наиболее вероятная, поэтому считается таковой, пока не будет доказано обратное. Достаточно сказать, что круг лиц, заинтересованных, так сказать, ограничен, поэтому ваше содействие будет оценено соответствующим образом, о чем будет составлен необходимый документ. После проверки и нашей общей сатисфакции, естественно. Вам все понятно?

— Да, — ответил Тойво.

Представитель правительства ни черта не умел говорить по существу. Такова, вероятно, служебная этика.

— Итак, нет необходимости напоминать, что в данных условиях мы вольны и вправе соблюдать тот или иной пункт протокола за литерами «ОС», то есть, особый случай. Вмененная вам обязанность позволит уменьшить количество пунктов до минимума. Также под вашей, так сказать, ответственностью будет иная информативная база, которая поможет облегчить достижение конечного результата, устраивающего сторону, которую я представляю. Вам все понятно?

— Да, — опять ответил Тойво.

Больше чертыхаться уже не хотелось.

Возникла некоторая пауза. Оба собеседники глубокомысленно замолчали.

— Итак? — не выдержал, наконец, Лехти.

— Что — итак? — спросил Антикайнен.

— Что скажете? — удивился адвокат.

— Слышь, представитель правительства! Чего надо-то?

Адвокат показательно вздохнул: с кем приходиться иметь дело! Вокруг одно тупое быдло.

Он достал из специального кармашка в папке обитый бархатом футляр, где, как выяснилось, покоилась ручка «Паркер» с золотым пером.

Почему ручки «Паркер» — самые лучшие, а, стало быть, и самые дорогие в мире? Есть, конечно, некий «Мон Блан» — еще дороже, но здесь качество пошло на уступки изяществу. А «Паркер» можно, подобно ножу, с размаху всадить в деревянную доску — и с ним ничего не будет. Можно дальше писать, как ни в чем ни бывало.

Тоже самое произойдет, если эту ручку воткнуть в человеческую руку, либо в голову или область сердца. Затем отряхнуть от крови и вывести на бумаге «Заявление. Он сам упал, я его не трогал».

Но Тойво был в кандалах, да и желания, как такового: «насадить на перо представителя правительства», не было. Просто мысль пришла, и мысль ушла.

А Лехти тем временем, эпатажно склонив голову к плечу, написал на бумажке из рабочего блокнота-ежедневника одно слово и пририсовал к нему витиеватый вопросительный знак. Потом, развернув, придвинул к Антикайнену.

Надпись гласила: «Деньги?»

Раха в Рахе, невесело подумалось ему. Значит, опять все упирается в потерянных в далеком 1918 году сотнях тысяч марок. Вот, значит, каков Маннергейм. Свербит у него в одном месте, не может осознавать себя одураченным.

Молчание Тойво адвокат расценил по-своему, по-адвокатски.

— Уполномочен заверить, что несмотря на всю тяжесть обвинений вас выдворят из Суоми и выдадут Советской стороне в оговоренное время. Конечно, без права посещения в дальнейшем Финляндского государства.

Антикайнен не ответил.

— У вас нет другого выхода. Так сделайте же первый шаг на свободу!

Тойво молчал.

— Хорошо. Даю вам, как говорится, время на раздумья. Утром ожидаю ответ. Ну же! — распалялся Лехти. — Хорошая сделка. Заплати — и будь на свободе с чистой совестью!

Антикайнен звякнул своими кандалами и произнес:

— А что — обвинения уже выдвинули?

Адвокат не стал торопиться с ответом. Он томно вздохнул, почесал холеным мизинцем кончик своего носа, потом внимательно и даже с некоторой долей сочувствия посмотрел на Тойво. Все это у него получилось настолько выразительно, что другой бы собеседник разрыдался от отчаянья и умиления, заломил бы руки в отчаянной тоске и согласился бы на все условия.

Но перед Лехти Корхоненом не сидел другой собеседник. Антикайнен отнюдь не пытался быть собеседником, ибо такая роль худо-хорошо, но подразумевала некоторый контакт, вполне способный перейти к сочувствию и пониманию. Заключенный Антикайнен был врагом адвоката Корхонена. И вовсе не пытался скрыть своего отношения.

Лехти внезапно закашлялся, словно бы поперхнувшись. Именно этот внезапный приступ кашля выказал, что, собственно говоря, самодовольство и самолюбование растворилось в гораздо более неприятном чувстве — растерянности.

— Э, — проговорил адвокат. — Э.

Тойво молчал и, не шевелясь, смотрел прямо ему в глаза.

— Так сказать, в вербальной форме, — сказал Лехти. — Думаю, Вам не особо нужны какие-то бумаги, ведь Вы сами прекрасно знаете о своей виновности. Так зачем же нам доводить до абсурда гласности и публичного слушания дело, которое, как мне сообщил мой наниматель, может решиться прямо здесь и сейчас. На данном этапе достаточно одного Вашего согласия, после чего мы оформим все протокольные формальности.

Антикайнен позвякал кандалами.

— Как я уже говорил, завтра утром я вновь намерен увидеться с Вами. Будьте благоразумны. Это Ваш единственный шанс.

Казалось, адвокату уже не терпелось выйти из этой камеры. Что-то некомфортно ему сделалось, а именно от этого ощущения он уже отвык за целый год достатка и успеха.

Он поспешно поднялся со стула и постучал в дверь.

— Итак, до завтра, — проговорил Лехти, когда вертухаи, с любопытством оглядели камеру, войдя внутрь. Они ждали опять лужи мочи и крови, расчлененные члены и сочлененные кандалы. И людоеда они тоже ждали, чтоб тот выказал себя.

Но все было тихо и без потрясений. Даже какая-то неинтересно. Вертухаи убрали оружие в кобуры.

Лехти Корхонен поспешно вышел и, когда его уже никто не мог видеть, кружевным крахмальным платочком вытер испарину на лбу. Отчего-то его бросило в пот.

— Чудовищно! — прошептал он, непонятно что имея в виду.

Адвокат не привык доверяться своим чувствам, вся его жизнь была строго прагматична. На каждое действие можно было найти вполне рациональное и законное оправдание, либо же, наоборот — не менее убедительное и законное обвинение. Все в зависимости от призового фонда. И это было правильно!

Но заключенный Антикайнен был пугающе иррационален. Он даже смотрел так, будто заглядывал в душу. А в свою душу Лехти не заглядывал уже давно. Впрочем, как и любой другой адвокат или юрист. Нет души — есть бумажка, в которой черным по белому прописан тот или иной закон. По ним и живи, черт побери! Именно за это тебе и платит государство деньгу малую.

Адвокат вышел из крепости в скверном настроении, совершил звонок с телеграфа, пытаясь обнадежить собеседника, что все, типа, контролируется, что все, типа, должно решиться положительно — как всегда — и невнятно попрощался, чувствуя всю неубедительность своих, в общем-то, пустых слов.

Турку — чистенький городок, где дома более шведские, чем в Котке, откуда он был родом. Но отчего-то хотелось попасть в привычные с детства домашние неухоженности и беспорядок. Бесцельно побродив по не вполне оживленным улицам, он обнаружил себя, входящим в заведение с вывеской: «Карху». Это его удивило. Но удивление прошло, когда навешанный над входом резной медведь подмигнул ему хитрым глазом. Правда, к тому времени Лехти пропустил внутрь своего организма пару стаканчиков местной гордой сорокаградусной — от этого и гордой — то ли понтикки, то ли водки. А потом шлифанул все это кружкой доброго пива марки пресловутого «Карху».

Не сказать, чтобы Лехти потребовалось напиться — он вполне мог пройти мимо этого питейного заведения. Но вот захотелось немного загустеть разумом, немного притупить рациональность в мыслях, немного прислушаться к давно забытому чувству беспомощности. В общем, всего понемногу.

Ему не хотелось ни с кем разговаривать, не хотелось просчитывать варианты, опираясь на кодекс законов, свод законов — да на целую конституцию законов! Будучи адвокатом, он перестал смотреть людям в глаза. Так надо по долгу службы. Подумаешь, зеркало души! Нет надобности душу разглядывать. Вон, судьи после оглашения приговора, бегут в свое подсобное помещение, как оглашенные. Забавно, конечно, смотреть, как толстый старикан в мантии, пыхтя и краснея от напряжения, чешет прочь из зала суда. Или тетя, тоже обязательно толстая, подобрав полы, чуть ли не вприпрыжку, поспешно удаляется. Тоже — долг службы.

Но природу-то не обмануть! На нее можно только наплевать. До поры, до времени.

Лехти медленно цедил пиво и думал о том, что жена бы его нынешнее поведение не одобрила однозначно. Коллеги — тоже. Начальство — и подавно.

Однако никто ничего не узнает. Падать замертво под барную стойку он не собирался, совершать что-то предосудительное — тоже. Вот сейчас долакает свое «Карху» и пойдет в номер гостиницы, чтобы рано лечь в постель. Или — сначала ванну принять, а потом уже спать. Или с утра ванну принять. Мало ли что ночью с ним может произойти — не пил таких напитков уже со студенчества.

Местный карху опять лукаво подмигнул. Их тут — медведей — на каждой стене было намалевано и вырезано по дюжине. Кто-нибудь обязательно подмигнет.

Странный человек этот Антикайнен. С ним совершенно не хочется иметь дел. Особенно — юридических. Ненастоящий он какой-то, будто не в обществе жил. Словно бы он — не живой. Да, да — именно: оживший мертвец. Не боится он людей, и не людей — тоже не боится. Его равнодушие — это всего лишь превосходство, которое ему дает какое-то особое знание.

Когда-то давно у Лехти умирал прадедушка. Ну, не то, чтобы болел смертельной болезнью, а потом отдал концы. Нет. Ходил-бродил, что-то делал, со всеми разговаривал, а потом просто не проснулся.

Так вот этот прадедушка однажды сказал ему: «Когда тебе будет столько же лет, как мне, ты поймешь, что прошлое, настоящие и даже будущее — это настоящее, на самом деле.»

Бессмыслица.

Однако Антикайнен, создавалось такое впечатление, человек, у которого все прошлое и даже будущее только в настоящем. Прошлое он отпустил, будущее не принимает, а сегодняшним днем не дорожит. И ведь не старый еще!

Это хорошо, когда не думаешь о деле! Это хорошо, когда думаешь философски! Это хорошо, когда медведь со стены озорно подмигивает!

Лехти расплатился за выпивку и вышел на осеннюю улицу. Кое-где уже лежал снег, скоро его будет много, и можно готовиться к Рождеству.

Утром у адвоката на удивление не болела голова. Тем не менее он все же принял ванну, привел себя в привычный вид и отправился в тюрьму. Формальности не отняли много времени.

— Когда привести заключенного Антикайнена? — спросил вертухай.

Лехти Корхонен поднялся из-за стола, собрал свои бумаги в изящную кожаную папку и ответил:

— Пожалуй, не надо приводить заключенного Антикайнена.

Вертухай не позволил себе удивиться, сопроводил адвоката к выходу через миллион тяжелых дверей и пошел в недра крепости, не попрощавшись.

А Лехти направился прямиком к телеграфу и набрал номер адвокатской конторы в Стокгольме, в которой у него работал сокурсник.

— Алло! — сказал он в трубку. — Арвида Рудлинга пригласите, пожалуйста.