Пенрик и шаман

Глава 4

Инглис проснулся в полумраке, но не в темноте. Яркий квадрат оказался затянутым пергаментом маленьким окошком на стене хижины. На противоположной стороне грубый каменный очаг светился красным, а в глубине вспыхивали желтые огоньки, как будто глаза животного выглядывали из маленькой пещеры. Стены были сложены из камня и бревен, проконопаченных мхом и глиной. Он лежал закутанный в куче пропахших дымом мехов, на полу, посыпанном нарезанным папоротником. Большая собака свернулась у его ног, ее лапы слегка подрагивали во сне.

Его обувь и верхняя одежда исчезли, грудь была обнажена. Он судорожно ощупал живот и бока, затем расслабился, когда ощутил рукоять ножа. Ремень и штаны были на нем. Он не помнил, как попал сюда, но у него было смутное воспоминание о том, как кто-то поил его теплой водой и как он плыл без сна в темноте только для того, чтобы снова утонуть. Сколько времени прошло…?

И у тебя все еще целы все пальцы на руках и ногах, дурень? На этот вопрос он мог бы ответить. Он с трудом выбрался из мехов — медвежьих, овечьих, других, менее узнаваемых. Его руки одеревенели и опухли, но не имели белых или черных пятен. Правая нога покрылась темно-фиолетовыми синяками от колена до опухшей щиколотки; он не мог сказать, было ли что-нибудь сломано, но она плохо двигалась. Скорее, вывих. Три пальца на правой ноге сочились, как от ожога. Левая нога была не хуже рук.

Сколько времени потеряно? Неужели он пропустил весь вчерашний день? Встревоженный, он выпрямился, прищурился и начал знакомый отсчет красных корок, пересекающих его руки. Двадцать пять — итог его кошмарного бегства. Было ли в последний раз двадцать пять? Да. Неужели он потерял день, не смог окровавить свой нож, как ленивый фермер, забывший накормить свою свинью, загнанную в загон и умирающую от голода? Неужели он проиграл… все? Он вытащил клинок из ножен, баюкал его в руках, как ребенка, и тревожно напевал. Расширял свои чувства так же болезненно, как двигался. Какое счастье, слабое тепло все еще гудело… он не был уверен, должен ли он благодарить за это какого-либо бога. Или какой-нибудь бог должен был благодарить его. Неизвестно. Эти двадцать пять дней он не осмеливался молиться.

За исключением этого. Он сосчитал шрамы, пытаясь вспомнить, какую руку использовал в последний раз. Он чередовал их, чтобы они могли восстановиться между порезами. Инфекция была постоянным риском. Надо снова наточить нож, держать его острым — так будет легче. Его правая рука сейчас была более твердой: итак, левая рука. Он собрался, как мог, закрыл глаза и сделал надрез: под углом, неглубоко. Он тяжело дышал, ждал, пока голова перестанет кружиться, а приступ тошноты уляжется. Снова открыл глаза. Кровь текла вяло, но, может быть, если бы он нажал, ее было бы достаточно, чтобы не пришлось делать второй…

Дверь хижины с грохотом распахнулась, и он вздрогнул сильнее, чем от пореза. Расплывчатые силуэты кружились на фоне яркого горного воздуха за окном. Он сморгнул слезы, вызванные скорее острой болью от света, чем от пореза на руке, и фигуры превратились в женщину, закутанную в плащ из овчины, несущую небольшой матерчатый мешок и медный кувшин, и мужчину в кожаной куртке из овчины мехом внутрь. Пес настороженно дернулся и зарычал, но рычание оборвалось несколькими ударами хвоста в знак узнавания.

— О, ты проснулся, — сказала женщина, увидев, что он сел. Но затем, подойдя ближе, резко воскликнула: — Что ты делаешь?

Он хотел спрятать нож и руки под мехами, но не осмелился остановить то, что начал.

— Отойди! — скомандовал он и, когда она попыталась наброситься на него. — Отойди!

Собака вскочила, шерсть на ее спине встала дыбом. Женщина вдруг остановилась, в ужасе уставившись на него. Рука мужчины замерла на рабочем ноже, висевшем у него на поясе.

Шепча себе под нос слова, которые должны были помочь ему сосредоточиться, но сейчас не помогали, он провел лезвием ножа вверх и вниз по руке, тщательно покрывая его липкой краснотой. Хватит ли этого, чтобы купить еще один день? Слабый гул, казалось, усилился. Да. Возможно. Он не был уверен, что одна капля справится с этой задачей, и не мог рисковать. Он держал нож на коленях, пытаясь защитить его от потрясенных взглядов своих незваных гостей. Когда пятна крови станут коричневыми и сухими, и вся жизнь из них будет поглощена, он сможет очистить лезвие и снова спрятать нож.

— Я принесла тебе еду. И питье, — дрожащим голосом сказала женщина. Она подняла свою ношу, словно в доказательство.

Мужчина, хмуро глядя на Инглиса, встал перед ней.

— Предположим, ты просто уберешь этот нож, парень.

Неужели они думали, что он им угрожает? Инглис не был уверен, что сейчас сможет даже встать, не говоря уже о том, чтобы напасть на человека. Его взгляд привлек кувшин, он приподнял мех на коленях и позволил ножу соскользнуть под него к правому бедру. Инглис облизнул пересохшие губы и положил обе руки на покрывало, расправленные и неподвижные. Он определенно не хотел отпугивать эту милосердную молодую женщину. Был ли голос этого человека одним из тех, которые он слышал в своем оцепенении на осыпи? Стервятник или спасатель? Пес снова сел.

— Что ты делал с ножом? — подозрительно спросила женщина, не подходя ближе.

— Я… он… он пьет кровь. — Он задавался вопросом, звучало ли это для них так же безумно, как и для него.

— Как и все ножи, — заметил мужчина, не отрывая руки от рукояти.

Но не так, как этот.

— Я бы выпил вашего питья, — с надеждой произнес Инглис.

— Люди высыхают в горах, — сказала женщина успокоительно-заботливым тоном. — Они думают, раз им не жарко, то и пить не надо.

— Я… да.

Она обошла его по большому кругу к очагу, взяла глиняную чашку, смутно знакомую с прошлой ночи, наполнила ее из кувшина и протянула издалека. Он взял чашку дрожащей рукой, затем обеими руками, и залпом выпил ее содержимое — неотцеженную ячменную воду, приправленную мятой. Питье для больных, далекое от благородного напитка, но оно было теплым, казалась одновременно и едой, и питьем.

— Можно…? — он протянул чашку обратно. И осушил ее три раза, прежде чем перестал жадно глотать. Инглис перевел дыхание и благодарно кивнул.

— Кто ты, путник? — спросил мужчина.

— Я… э-э… Инглис кин… — он оборвал слишком известное имя своей семьи. — Инглис. Ой. Мне нужно было назвать вымышленное имя?

— Куда ты шел? — спросила молодая женщина. — В сторону Мартенсбриджа или Карпагамо? В любом случае, ты свернул не туда.

— Проход из Карпагамо закрыт, — сказал мужчина, — если только ты не был последним, кто прошел через него.

Инглис покачал головой. Он проследил за заинтересованным взглядом собаки, устремленным на матерчатый мешок. Женщина осторожно протянула его ему. Его неуклюжие пальцы обнаружили, что там лежали щедрые куски какого-то мягкого белого сыра, овечьего или козьего, зажатого между скупыми ломтями тяжелого ячменно-овсяного хлеба и полоски сушеного копченого мяса неопределенного происхождения. Возможно, оленина. Инглис, после минутного колебания, вгрызся в мясо, как будто он действительно был волком.

Дав ему судорожно проглотить первые пару кусков, мужчина спросил:

— Где твоя лошадь?

— Оставил ее хромать на Вороньей дороге. Потом я пошел пешком, — ответил Инглис с набитым ртом.

— О, — мужчина разочарованно поджал губы.

До Инглиса дошло, что молодая женщина, должно быть, приготовила для него эту трапезу собственными руками. Он пристально посмотрел на нее продолжая жевать. Лицо у нее было широким, губы и щеки румянились только от холода, тело худощавое; юность придавала ей мимолетную красоту. Парень был ненамного старше. Охотник, пастух? И то и другое? Здесь наверху все мужчины были тем, кем требовалось, как приказывали им времена года. У них были светлые волосы и голубые глаза, как у местных горцев, несомненно, близкие родственники.

— Кто вы? — в свою очередь спросил Инглис после следующего глотка. — Где это место?

— Я Берис. Это мой брат Берн, — нерешительно улыбнулась ему девушка.

Берн нехотя продолжил:

— Это летнее пастбище нашей деревни в долине. Охотничий лагерь зимой.

Значит, он не попал так далеко в прошлое, как предполагал грубый вид этого места. Не в мир эпохи Аудара Великого, когда эти горные племена защищали свои высокие твердыни от захватчиков, в отличие от лесных племен Вилда. Или, может быть, дартаканцы, бросив один взгляд на сырую обрывистую местность, решили, что им это не так уж и нужно. Вторжение Храма в эти земли, замена старых обычаев новыми, было более медленным процессом, скорее постепенным отсевом, чем жестоким сжиганием. С шансом, надеждой, если не молитвой, что всё не вырвали с корнем…

Нет. Он посмотрел на огромную собаку, ее мохнатые треугольные уши были настороже, когда она следила за продвижением мясных полосок к его рту. Безусловно.

— Этот пес. Чей он?

— Арроу — зверь Саво, — сказала Берис. — Он взял его у своего дяди Скуоллы прошлой осенью.

Собака легла на живот, подползла к Инглису и сунула голову ему под левую руку. Не щенок, а взрослое животное, зрелое — средних лет и достойное, в некотором роде. Инглис рассеянно почесал его за ушами. Стуча хвостом, пес заскулил и лизнул его окровавленную руку.

— Похоже, теперь он думает, что он твоя собака, — сказал Берн, наблюдая за этой игрой прищуренными глазами. — Не отходил от тебя с тех пор, как мы тебя привезли. С чего это он, а?

— Саво был с тобой, когда ты нашел меня?

— Угу, мы хотели поохотиться на благородного оленя. Я не уверен, что это была честная сделка, так как мы не можем снять с тебя шкуру или съесть.

А выглядело так, будто они были вполне готовы содрать с него шкуру; Инглис только надеялся, что есть они бы его не стали. Но среди охотников не было шамана, иначе они наверняка узнали бы друг друга, и этот разговор был бы совсем другим. Так что нет, не Саво.

— Этот нож, — сказал брат, Берн, искоса глядя на него. — Это настоящие драгоценности? Бьюсь о заклад, что нет.

Инглис никогда не предполагал, что они могут быть ненастоящими. Он вытащил нож и уставился на него. Рукоять тонкого восьмидюймового клинка была сделана из моржового клыка; он чувствовал в нем отголосок старой жизни, когда держал его в руке. На конце она расширялась до овала, увенчанного плоской золотой гранью с маленькими гранатами, один из которых в прошлом пропал и не был ничем заменен. Они окружали ограненный кабошоном красный камень, который, как он предположил, мог быть рубином. Кость и кровь, как уместно. Кровь на стали уже потемнела и высохла, ее жизнь впитывалась так же жадно, как он только что проглотил черствый хлеб и сыр. Он принялся вытирать остатки о штанину.

— Думаю, что да. Это была фамильная реликвия.

Тишина в комнате стала еще более напряженной. Он поднял глаза и увидел тревожную смесь любопытства, жадности и страха, кипящую на наблюдающих за ним лицах. Но… они принесли его с горы и дали ему еду и питье. Он должен был предупредить их.

— Зачем ты даешь ему свою кровь? — осторожно спросила Берис. — Думаешь, он волшебный?

Инглис рассмотрел невероятно сложную правду и необходимость подавить эту алчность, прежде чем она создаст проблемы — новые проблемы — и, наконец, остановился на "он проклят".

Берн втянул воздух сквозь зубы, наполовину испуганный, наполовину сомневающийся. Взгляд Берис скользил вверх и вниз по струпьям на его руках.

— А ты не мог бы кормить его, ну я не знаю, кровью животных?

— Нет. Я должен сам.

— Почему?

Его губы растянулись в чем-то, не очень похожем на улыбку.

— Я тоже проклят.

После этого пара довольно быстро извинилась и ушла. Но они оставили еду и ячменную воду. Арроу отказался следовать за ними, хотя и был приглашен открытой дверью, ласковыми призывами, щебетом, свистом и решительными командами. Берн повернул назад, как будто хотел схватить пса за загривок и потащить его, но, увидев опущенную голову Арроу и сердитый взгляд, передумал. Дверь за ними закрылась.

Как и большинство людей, они недооценили остроту слуха Инглиса.

— Что ты теперь о нем думаешь? — спросила Берис, остановившись в нескольких шагах от хижины.

— Не знаю. Он говорит как вилдиец. Я думаю, он, должно быть, не в своем уме.

— У него не было сильной лихорадки. Это колдовство? Он опасен?

— Мм, для нас вряд ли, не в этом состоянии. Скорее, для самого себя. Когда этот ненормальный в конце концов перережет себе горло, а не руки, Саво будет счастлив унаследовать нож, который ему так понравился.

— Зачем ему делать такие вещи?

— Ну, сумасшедший. (Инглис мог слышать, как он пожимает плечами.)

— Его голос был очень убедительным, ты почувствовал? Меня от этого бросило в дрожь.

— Мать и Дочь, Берис, не будь такой девчонкой. — Но насмешка была окрашена беспокойством.

— А кем мне быть? — Задумчивая пауза. — Он мог бы быть красивым, если бы улыбался.

— Лучше бы Саво не слышать, что ты говоришь. Он и так уже достаточно зол из-за своей собаки.

— Я ему не собака!

Действительно, родственники, потому что когда он рявкнул на нее, она ударила его в ответ, и их ссорящиеся голоса затихли даже в пределах слышимости Инглиса.

Он заманил собаку под мышку взяткой из копченого мяса. Обнял пса, посмотрел в ясные карие глаза, затем закрыл свои и попытался ощутить. Плотность духа животного была почти осязаемой, зависая прямо за пределами его нынешней искалеченной способности. Сколько поколений собак было вложено в этого Пса? Пять? Десять? Больше десяти? Сколько поколений людей выращивали его? Это может быть собака, из которой получится шаман, чрезвычайно ценный.

И кто такой был Скуолла, чтобы отдать такое сокровище? Практиковал ли он незаконно тайную магию, создал ли он Арроу? Предназначал этого своего племянника Саво для роли тайного ученика? Или он не знал, чем обладал? Ужасно, что он, возможно, ничего не знает.

Чудовищная надежда, что он, возможно, окажется знающим.

— Как только я встану на ноги, — сказал он собаке, слегка встряхнув ее, — давай найдем этого твоего неблагодарного старого хозяина, а?

Арроу широко зевнул, обдав Инглиса теплым собачьим дыханием, совершенно лишенным очарования, и перекатился, как валик, под бок Инглиса.