Отрыв

4

Спирт я честно разделил с "охотниками" — прямо тут, у леталки, когда остальные разошлись. Кто-то подсуетился с кружкой, кто-то — с флягой. Пить мне совсем не хотелось. Но меня все ещё слегка покачивало, и я решил — пусть лучше считают, что от спирта.

Механик уже копошился возле леталки, обнюхивал крыло, прежде стройной изящной линией заведённое назад, а нынче покорёженное и бесформенное. В дележе выпивки он не участвовал, да и не претендовал. Когда спирт кончился и "охотники" разбрелись, я подошёл к нему.

— Очунял малость? — спросил он, не оборачиваясь.

— Нормально. Как машина?

— Ну, как. Весь борт на замену, а так ничего. Работки подсуропил мне.

Механик обернулся, вытирая руки какой-то маслянистой тряпкой. Пояснил:

— Я не против работы. Лучше леталки чинить, чем…

И он замялся, не договорив, махнул рукой, торопливо отведя глаза. Пробурчал себе под нос:

— Док расщедрился нынче. А у меня для тебя тоже кое-что припасено.

— Без толку, — сказал я. — Не берет меня сегодня, да и не хочу. Перевод продукта.

— Как знаешь.

— Зовут тебя как?

— Тарасом мать называла.

— Слушай, Тарас. Я спросить хочу, только ты не обижайся, если что…

Механик с тоской поглядел на вскрытый борт леталки. В какой-то момент мне показалось — сейчас он нырнёт туда, как в омут, с головой. Нет, остался на месте. Проворчал недовольно:

— Ну и не мнись, спрашивай, чего там. Да понял я уже. Про сглаз прояснить хочешь, да? Так я тебе скажу — враки это. Глаз у меня нормальный, как у всех. А что не везло малость… — Тарас пожевал губу, опустив глаза к земле, мотнул головой. — Ну, пусть даже и не малость. Все равно. Это — повод такое прозвище человеку давать?

— Так тебя прозвали Сглазом? — брякнул я. — За что?

Тарас прищурился подозрительно.

— А то тебе не рассказали.

— Нет. Ничего не слышал, честно.

— Ну…

Механик накрутил на палец длинный ус, уныло обвёл взглядом площадку.

— Ты точно выпить не хочешь?

— Пошли, — кивнул я, сдаваясь. — Компанию поддержу.

— Вот это дело. — Оживился Тарас.

В закутке ангара, выгороженном штабелями массивных оцинкованных ящиков, стоял въевшийся, наверное, навсегда запах смазки и разогретого металла. Тарас быстро разлил по кружкам спирт, чисто символически плеснул туда же воды, выложил два ломтя чёрного, как мазут, хлеба и розовую луковицу, подвинул соль в щербатой солонке.

— Ну, будем.

— Будем, — согласился я.

Спирт, вонючий и едкий, едва не встал комом в горле, меня аж на слезу прошибло. Механик таких затруднений не испытывал. Он привычно макал комки хлеба в солонку, но молчал, прятал глаза, и я спросил, чтобы завязать разговор:

— А что случилось с Булкой?

— Это не мой был летун.

— Да я не про то.

— Ну, что… Ай, не бери ты в голову.

— Расскажи.

— Булка… Ну, Булка долго здесь продержался. Неплохим, говорят, пилотом был. А потом подранили его… Вроде как тебя сегодня. Тоже крыло снесли.

— Мне не снесли.

— Он мне доказывать будет! — распалился Тарас, сердито дёрнул ус. — Ты видал, на чем там всё держалось?

— Я знаю, на чем там все держалось, — напомнил я. — Так и что с Булкой?

— А хочешь слушать — не перебивай. Ну, до базы он дотянул, посадил кое-как машину. Подбегаем — кабина закрыта, пилот внутри и не отзывается. Насилу вскрыли, достали его. Сам целый был. Но без сознания.

Тарас замолчал, хотя понятно было, что это ещё не конец истории. Механик полез под стол, вытащил небольшую, литров на пять, канистру, на дне которой что-то ощутимо плескалось. Я торопливо накрыл ладонью свою кружку.

— Мне хватит. Завтра тесты.

— Как знаешь, — пожал плечами Тарас. — Но зря. Ты ж трезвый сидишь, я вижу. Ни на грош не проняло. А тебе сегодня… Да и мне. Ты не думай, я не алкаш. Но сегодня… День особый. А, ладно.

Он выпил, смачно, с хрустом закусил луковицей. Продолжил:

— Снесли мы Булку в лазарет. И вот там-то… Понимаешь, и в себя он вроде не пришёл. Слова связного никто от него не услышал. Только начал он кричать.

Тарас задумчиво посмотрел в свою кружку, снова полез за канистрой.

— Такого крика… Объяснить тебе… Будто его черти в аду… Да на хрена я это рассказываю вообще. Этот вой мы всей базой… Ну, ты видал, база не маленькая. А вот слышали… Ни медикаменты не брали, ничто. Так два дня и выл, пока не увезли. Без перерыва…

Механик уставился на меня слегка остекленевшими после третьей дозы глазами, проговорил:

— На черта… Раскрутил вот на болтовню. Сидишь тут, трезвый… А я тормоза отпустил нынче. Языком треплю почём зря, а ты… Ты меня, паря, нынче меньше слушай. Налить тебе, что ли?

— Черт с тобой, налей.

Пить мне по-прежнему не хотелось. Но Тарас смотрел, и я сделал глоток, обжигая потрескавшиеся губы. Особое, звонкое ощущение, возникшее после посадки и словно отделившее меня от всего окружающего, потихоньку уходило; мир приобретал очертания реальности, вещественности, будто проявлялись бывшие прежде тусклыми краски. Прав был механик, чертяка — я действительно только теперь почувствовал себя живым.

— Ты крепкий, — мой собеседник покрутил ус, сам себе кивнул утвердительно. — По тебе сразу не скажешь, но ты крепкий. Я вижу. Большинство там, — он неопределённо махнул рукой в сторону посадочных площадок, — решили сегодня, что это случайность, крупное везение, что ты от "Ос" ушёл. А я говорю — нет, не случайность. Тут даже не в мастерстве дело. Просто ты крепкий. Держишь удар. Есть такое — крепкий на удар, понимаешь? И я в тебя верю. Ты… Тебе сколько сроку-то намерили?

— Все мои, Тарас.

— Не, ну серьёзно.

— Пять лет.

— Ох ты. Что ж ты такого натворил, паря, в твои-то годы?

Опять двадцать пять. Я поморщился.

— Не будем об этом, Тарас, ладно? Какая разница теперь.

— Ладно.

Механик замолчал, не договорив то, что собирался, почесал в затылке, сбитый с мысли, а может, выбитый из колеи.

— И то сказать, — пробормотал он неуверенно. — За такое время война-то эта кончится. Не может она долго тянуться, не должна.

"Эта кончится — другая начнётся", — подумал я, вспомнив Никифорова.

А вслух спросил, закрывая неприятную тему:

— А ты сюда какими судьбами?

— Я по контракту. Хотел деньжат срубить хороших. Да только… — Тарас махнул рукой. — Знать бы заранее, как эти деньги достаются…

— Про прозвище расскажи.

— Не надо бы тебе этого, паря.

— Я не суеверный. Расскажи сам, мне ведь наверняка в казарме ещё отбрёхиваться.

— Тут ты прав… Лучше я, чем…

Механик замялся, снова отвёл взгляд, словно втайне и сам не был уверен, что не несут злой порчи эти черные, как уголь, глаза.

— Летуны мои, — сказал тихо, — все как один… С первой ракеты не возвращались… Только ты вот вернулся. Первый.

И тут же вскинулся, заговорил горячо:

— Про сглаз не верь, неправда это. Я уж не мальчик, жизнь немалую прожил, и ничего такого… нигде… Никогда. И мыслей дурных не держал, а значит, и сглаза быть не могло, так ведь? Да я… Какие тут мысли… Я бы за них, за каждого… Я бы сам за них пошёл, если б мог, если б умел, веришь? Веришь? Нет, ты скажи. Ты мне веришь?

Натуральная горечь рвалась у него из груди, самую малось, быть может, подогретая алкоголем, но неподдельная; и я подумал — нет, не пьяный кураж. Достала мужика ситуация крепко. Пошёл бы, и впрямь.

— Верю, — кивнул я. — Только теперь, Тарас, этой полосе конец. Вины твоей тут не было и нет. И у тебя теперь летун, который возвращается.

Пока механик испуганно плевал через левое плечо и искал дерево, чтобы по нему постучать, я допил-таки спирт, который медленно выдыхался в моей кружке. Может быть, зря. Если бы я этого не сделал, я, наверное, не задал бы следующий вопрос. Но градусы наконец, как-то вдруг ударили мне в голову, закружились там хмельным хороводом, и когда вернулся Тарас, сумевший всё же найти среди скопища оцинкованных ящиков один деревянный, я спросил:

— Сколько их было у тебя?

— Что? — он непонимающе помотал головой.

— Сколько, говорю, их было? Летунов твоих? Сколько?

Не знаю, какой ответ я ожидал услышать. Но явно не тот, что прозвучал.

Тарас облокотился обеими ладонями на хлипкий столик, который от этого пошатнулся и издал протестующий взвизг, и несколько долгих мгновений изучал меня пристально и оценивающе, словно понять хотел, что кроется за моим вопросом. Вот такой-то взгляд, тяжёлый, действительно кажущийся недобрым, небось, и спровоцировал когда-то рождение злого прозвища.

Потом механик снова вытащил канистру. Не спрашивая, наплюхал в обе кружки.

— Помянем, — произнёс он, по-прежнему стоя. — Выпьем за упокой. Летунов моих прежних. Земля им пухом.

И только когда обжигающая жидкость миновала глотку, горячей тяжестью легла в желудок, Тарас сказал:

— А было их, человече, двенадцать душ.

В казарму я возвращался на нетвёрдых ногах, борясь с ощущением неожиданно уплотнившегося, сгустившегося воздуха, который приходилось проталкивать в грудь неровными, судорожными глотками. Тарас под конец наших посиделок много суетился, предлагал проводить, даже порывался уложить меня спать прямо в своей подсобке. Обещал всё утрясти с дежурным. Я отказался. По глупости, наверное. Я пожалел об этом сразу, как только вышел из ангара. Но что сделано, то уже сделано, и я двинулся в казарму, сосредоточившись на том, чтобы идти по возможности ровно.

Барак встретил меня духотой и гулом возбуждённых голосов. Причину возбуждения я понял не сразу, с трудом напрягая затуманенные алкоголем мозги. Оказалось, с одного из сегодняшних вылетов — уже после того, как мы с Тарасом "зашились" в подсобке — не вернулись двое "охотников". "Утка" уцелела, большого пуска не было. Видимо, поработали из ручника — наверняка по наводке наблюдателя, так просто попасть в бифлай при его скорости практически невозможно. Разве что случайно, но не два же раза подряд. Завтра планируются вылеты в тот район, будем искать гнездо наводчика. Это, пожалуй, посложней, чем вычислить ракетную установку. Аппаратура у наблюдателя, скорей всего, современная, "шума" не создаёт. Откуда они её только берут?

Передачу пеленговать — работа долгая, кропотливая. Горы ведь, эхо. Сходу да с налёта не сориентируешься. А бока подставлять придётся в упор. Перспективка. Вот и гудит барак, гадает угрюмо, сколько троек пойдёт в пресловутый район, кому завтра жребий. Пустое дело. Здесь добровольцев не спрашивают. На кого укажут, те и пойдут.

Я к словам доктора, что завтра никуда не лечу, и сразу-то отнёсся скептически. А в новых реалиях это и вовсе превратилось в фикцию.

Черт, хоть протрезветь бы.

Я пробирался к своей койке, цепляясь руками за подпирающие второй ярус балки, и едва не споткнулся о протянутые через проход ноги. Поднял шумящую голову. Карп. Лыбится довольно. Охотник из молодых, как раз с нашим прибытием повезло парню из "уток" выскочить. На радостях гонорится сверх меры, и я его, в общем-то, понимаю.

— Штормит? — ехидно поинтересовался Карп. — Сколько баллов по шкале?

— Отвяжись, — сказал я вяло.

Ну не было у меня сил на пустые разговоры.

Ответ оказался ошибкой. Охотник явно был настроен позадираться, и если прежде ещё можно было отшутиться одной-двумя удачно брошенными фразами, то теперь я этот путь себе отрезал. Карп вскочил на ноги с весёлой готовностью, окончательно загородив проход, и публика вокруг заинтересованно примолкла.

— Загордился, салажонок? — протянул охотник с долей той акцентированной, высокомерно-презрительной иронии, с какой почему-то принято начинать подобные разборки. — Один раз всего из мясорубки выскочил, и уже позволяешь себе? Асом заделался, спиртик с технарями попиваешь? А где питейный налог для коллектива? Или ты на коллектив нынче плюёшь?

"Коллектив" щурился согласно и угрожающе.

А я подумал, как же мне все это надоело. Как же я устал от всего этого.

Будто мало нервотрёпки на вылетах. Будто недостаточно факта, что практически каждый здесь по статистике — смертник. Не хватает нам того врага, что в горах.

Нет, надо ещё между собой отношения выяснять.

И как назло, именно сегодня.

Отчего-то полезли в голову мысли совершенно посторонние, с нынешней ситуацией никак не связанные. Дурацкие, прямо скажем, мысли. И ворочались они там с трудом, словно тяжёлые, плохо пригнанные каменные жернова. Наезд не казался серьёзным. Шутейный, вроде бы, наезд.

Не ко времени вспомнился Клоун.

С ним тоже все шутки шутили.

— Вы со Сглазом, видать, одного поля ягоды, — хмыкнул Карп. — Сошлись чёрт с чертякой. Вот на тебя его глаз-то и не действует. Или, может…

Он придвинулся ближе, процедил уже сквозь зубы, зло, обвиняюще:

— Или, может, ты научился на других переводить?

Вот тут я его и ударил.

Перед тем я держался за верхнюю перекладину, боясь отпустить руки — штормило действительно нешуточно. Злость подкатила комом к горлу, как тошнота; я рывком подтянулся — и ударил его ногами, вложив всю инерцию качнувшегося тела в выпад, впечатав подошвы ботинок ему в живот.

Не ожидавший подобного Карп навзничь, беспорядочно взмахивая руками, с шумом рухнул в проход, обвалив вместе с собой какой-то хлам с соседней койки. И тут же я рухнул на него сверху — скорее свалился, чем прыгнул, но сумел извернуться, угодив коленями в мягкое. Получилось; попал поддых противнику я вполне удачно. Удачней, чем целил. Что в этом было от автоматизма, вбитого, вколоченного в меня еще в Норе, а что — от везения, не знаю сам.

Лишённый дыхания, судорожно раззявивший рот Карп выглядел жалко. Но здесь и сейчас пожалеть пусть и поверженного, но недожатого противника — означало проявить слабость, это я сознавал чётко. Потому взял охотника за горло. Не шутя, всерьёз. Прошипел — ему в лицо, но так, чтобы слышали и остальные:

— Ещё раз моего механика Сглазом назовёшь — и ты не жилец. И имей в виду. Мне в штрафбате пятерик отмерян. Проживу я его вряд ли, сам понимаешь. Так что терять мне нечего.

Я этого не думал на самом деле. Не думал, даже уже столкнувшись со смертью лоб в лоб. Несмотря на всю печальную статистику — не думал. Но ляпнул вот пьяным языком по наитию. И лишь произнеся вслух, вдруг понял, что сказал правду.

И ощутил, как захолодело под ложечкой. Словно ненароком напророчил сам себе.

Нет, это придурь пьяная. Суеверие-то заразно, оказывается. Исподволь, с парами спирта в мозг просачивается.

Пить нельзя столько, вот и всё.

— Пусти его, — неуверенно воззвал кто-то со стороны. — Придавишь же, и впрямь. Пусти, слышь, ты, психованный? Он ведь не всерьёз, так, покуражиться хотел.

Только тогда я сообразил, что все ещё держу за кадык хрипящего и закатывающего глаза Карпа. Словно обжёгшись, отдёрнул руки от его горла. Поднялся на ноги.

Барак как-то необычно притих.

Наверное, я был убедителен.

А ведь я только что чуть не задушил человека. Собственными руками. Ни за что, в общем-то, и не со зла даже. Так, по ситуации.

На мгновение мне сделалось страшно.

— Уберите от меня психа этого, — запоздало просипел с пола раздышавшийся Карп. — Чего он, в самом деле… за технаря-то.

— Имеет право, — угрюмо и веско отрезал Одноглазый, неслышно приблизившийся вместе со своей свитой. — Его технарь, ему с ним работать. А у тебя, Карп, язык что-то стал не по рангу длинен в последнее время.

Одноглазый был старожилом и главным авторитетом барака. На вылеты он уже не ходил, формально — по причине увечья, но отчего-то оставался в штрафбате и на базе. Я предполагал, что держат его здесь именно ради способности железной рукой поддерживать порядок в среде штрафников. В бараке, где после вылетов начинают вовсю гудеть враз отпущенные струны нервов, такой человек необходим — никакие "поводки" тут не помогут и не выручат.

В первый же день нашего прибытия Одноглазый имел столкновение с Брыком. Брык, опытный уголовник, едва разобравшись в местной иерархии, сходу заявил, что летать "уткой" ему не по рангу. Привёл в поручительство авторитетные имена. Словно документы с печатями, предъявил татуировки. И уселся на койку, уверенный в себе и в своей правоте.

— Здесь тебе не зона, — тускло произнёс Одноглазый. — Тут свои порядки.

— А ты кто такой, что порядки устанавливаешь? — задиристо поинтересовался Брык. — Я о тебе не слыхал. За тебя кто поручится?

Одноглазый встал. Неторопливо сделал несколько шагов, наклонился к сидящему Брыку. И что-то прошептал ему на ухо. Что — никто не услышал.

— Чем докажешь? — спросил побледневший, но держащий марку Брык.

Одноглазый повернулся к штрафнику спиной.

— Я к тебе со всем уважением, — выговорил он глухо, немигающим взглядом буравя пространство.

Единственный, ярко-голубой глаз на сером ноздреватом лице смотрелся жутковато.

— Я тебя не знаю, — негромко продолжил авторитет. — Но ты назвал имена уважаемых людей. Я отнёсся с пониманием.

Он помолчал. И заговорил снова — после паузы:

— Но ты повёл себя неблагодарно. Ты меня обидел, нет — оскорбил. Ты усомнился в моем слове. И теперь я думаю — может, ты судишь по себе? Может быть, ты просто случайно услыхал те имена, на которые ссылаешься?

И Одноглазый кивнул своей "свите".

Полчаса спустя Брыка, избитого до беспамятства, уволокли в лазарет. Никто не вступился за бывшего авторитета учебки. Я тоже.

Возможно, я повёл бы себя иначе, если бы требования Брыка не были столь вопиюще несправедливы. А может, я успокаиваю подобными соображениями совесть.

В общем, никакого разбирательства по поводу избиения не было. Правда, Брыка не покалечили — уже на следующий день мы узнали, что его допустят к полетам максимум через неделю.

Но никто из штрафников больше не выступал против слова Одноглазого.

И вот теперь авторитет испытывал на мне свой гипнотизирующий взгляд.

— Карп, сгинь с горизонта, — скомандовал он тихим, совсем не приказным тоном.

Охотник исчез, словно растворился в тускловатом свете люминофор.

— А мы побеседуем с этим, э… психом, — закончил фразу Одноглазый; как всегда, неторопливо.

И замолчал.

Я молчал тоже. Оправдываться не собирался, объяснять что-либо — тем более. А начинать разговор первому мне было не с руки.

Одноглазый уселся на ближайшую койку, покряхтел, устраиваясь поудобней. Помедлив немного, небрежным жестом ткнул в койку напротив.

— Присаживайся.

Я кивнул благодарно, сел.

— Ещё вчера ты был салагой безымянным, — издалека повёл речь авторитет. — Нынче ты человек, крещение прошёл, вступил в наше братство скорбное. Представь себя.

Я рассказал — очень коротко. Назвался, обозначил статью и срок. Осуждён впервые. В предвариловке сидел в Тихушке, Ареса, Матрия.

— Ареса, — задумчиво повторил Одноглазый, пожевал губами. — Ареса знаменита Норой. Оттуда знаешь кого-нибудь?

Я припомнил Груздя, других мастеров банды. Одноглазый слушал внимательно, но выражение лица сохранял непроницаемое, и совершенно нельзя было понять, говорят ему что-то названные мной имена или нет.

— Я слыхал об одном уважаемом человеке, обосновавшемся в Норе, — сказал наконец авторитет. — Имя ему Дракула. Такого знаешь?

Вот этого я не ожидал. Случайно Одноглазый о Дракуле речь завёл, или информацию имеет? Что ему известно?

Я заговорил осторожно, словно вступая на тонкий, скользкий лёд.

— Это был главарь конкурирующей банды. Мы воевали с ними… за сферы влияния.

— А почему же ты говоришь — "был"? — удивился авторитет очень натурально. — Неужели его разжаловали?

— Он погиб.

— В самом деле? Ай-яй-яй. И как же?

— Выпал из окна. С пятого этажа.

— Несчастный случай, — понимающе закивал Одноглазый. — Прискорбная неосторожность, прискорбная.

Я вздохнул. Собрался с духом. И выпалил:

— Это не было несчастным случаем. Его убили.

— Вот как. И кто же?

— Я.

В бараке стояла такая тишина, что было бы слышно, как пролетит муха. Только мухи почему-то здесь не летали.

Одноглазый молчал, щурясь. Разглядывал меня. А когда заговорил, в голосе добавилось скрежещущих ноток:

— Заявка серьёзная. Значит, ты, салага, признаешь, что поднял руку на авторитета. Признаёшь?

— Признаю.

— И что скажешь в своё оправдание?

В голове билось — нельзя, нельзя оправдываться. Снова возникло это странное, звенящее ощущение, будто всё происходит не со мной.

— Мне удалось.

— Так-так.

Одноглазый сложил руки на животе, побарабанил пальцами о пальцы. Жест некстати напомнил мне Мосина.

Достало, как же достало это всё.

— Я предполагаю, — вкрадчиво заметил авторитет, — для такого поступка имелись причины?

Хорошо, хороший знак, что он спросил. Но — ох, как же не хотел я углубляться в эту тему. История-то скользкая, темноватая.

О подставе и прочем стоит только заикнуться. Потом не отбрешусь, ни за что. Здесь — никак.

Мысли вертелись с бешеной скоростью, как очумевшие белки в колесе. Пьяная одурь ушла, будто её и не было. Я и не заметил, когда.

Дело не только в том, как много знает Одноглазый. Вопрос ещё, сколько из этого он хочет сказать вслух.

Какой интерес у него ко мне? Что ему выгодно?

— В банде я имел ранг бойца, — произнёс я с расстановкой, подчеркнув интонацией слово "боец" — в противовес "салаге". — Я получал приказы. И выполнял их. На совете командиров я не присутствовал.

— Вот как, — авторитет заинтересованно склонил голову набок.

Но единственный глаз прищурился одобрительно. И я понял — угадал. Попал в точку.

Зачем только ему это надо, лису хитрому?

Если я ошибся, и Одноглазый собирается копать дальше, следующим вопросом будет — почему исполнение поручили именно мне.

Одноглазый спросил:

— Твой ранг в банде изменился после этого, м-м-м… происшествия?

— Я слишком недавно стал бойцом. Но после… происшествия принял участие в делах, к которым прежде допущен не был.

— И через те дела сюда загремел? — хмыкнул авторитет.

Ещё один подводный камушек.

Я глянул на собеседника в упор — и тут же опустил голову.

— То дело, — сказал негромко, выделив "то", — не банды. Моё собственное. И проходил я по нему в одиночку.

— Да брось. Здесь все свои.

Не загреметь бы в ту же яму, в которую Брык угодил.

— Моё дело — мой ответ. С начала до конца.

— Ладно, — кивнул авторитет. Пожевал губами, снова кивнул согласно. — Пусть так.

И задумался, откинув голову, прикрыв единственный сохранившийся глаз.

Я чувствовал себя, словно только что исполнил ещё один танец с "Осами". И исход пока не ясен.

Зря, дурак, надеялся, что не будет в штрафбате этих зековских заморочек. Всё то же, с каждого слова спрос, с каждого шага. Как голый под лупой. Плюс вылеты под прицелом. Плюс "поводок". Плюс ракеты.

Устал.

А ведь это только начало.

"У меня есть небо", — напомнил я себе.

Эта мысль согрела. Но отчего-то не так легко, как всегда.

Просто сегодня был тяжёлый день.

— У нас здесь, — заговорил Одноглазый, так и не разлепив век, — прежние имена не в ходу. А новое заработаешь, коли подольше проживёшь. Так что пока будем называть тебя, как мать нарекла. Обязанности свои ты уже понял. Летай честно, не химичь, не хитруй, помни, что рядом твои братья грудь подставляют. Ты их не подведёшь — они тебя не подведут. На нынешний день ты в порядке. Живи.

И уже поднявшись с койки, добавил:

— Сегодняшний вылет решаю засчитать тебе за два. Потому как от "Ос" на моей памяти ещё никто не уходил.

Когда Одноглазый, а следом за ним и свита удалились на приличное расстояние, кто-то в толпе штрафников прогундосил негромко:

— Катит счастливчику, а? И ведь тринадцатый у С-с-с… своего механика.

— Потому и катит, — отозвался кто-то ещё тише. — Правильно Карп насчёт чёрта и чертяки сказал.

Я обернулся резко, почти прыжком. Но все же недостаточно быстро — не успел засечь, не понял, кто произнёс эту фразу.

Лица кругом сплошь улыбчивые.

Я плюнул и пошёл спать.

На следующий день я всё же прошёл с утра тесты, а потом сделал три вылета, и отвёл в них душу по полной программе. Поставили меня в нижний эшелон, и я нахально пользовался этим — внаглую брил крыльями макушки хилой местной растительности. Новенькая, со стапелей леталка вела свою партию, как выпестованный руками мастера музыкальный инструмент. Я не стрелял, нет. Но бифлай и без пушек — грозное оружие. Особенно в нейродрайве.

После первого вылета я выслушал выговор от командования — за разваленное ударом воздушной струи мирное строение. После третьего, за парочку сорванных крыш, сел на гауптвахту. К вечеру получил благодарность — разведка обнаружила гнездо наводчика как раз в той разваленной халупе.

К шаблонной благодарности комбат добавил — судя по всему, от души — нестандартную заключительную фразу. Он сказал, покачав головой:

— Вообще-то, парень, ну ты и псих.