Отрыв

2

В казарме меня поджидал сержант Грим.

— Ну? — спросил он угрожающе.

Достача. Ему-то как объяснишь? А объяснить надо — нравы в казарме простые, непоняток там не любят.

— Буду работать по индивидуальной программе, — выложил я. — Сегодня уже симбионта поставили. И даже летал с инструктором.

— Ну?

— Что "ну"? — отозвался я угрюмо. — Если эта их программа сработает, пойду на Варвур раньше срока. Большая радость, понимаете ли.

— Ты мне не "чтокай"! — надвинулся сержант. — Что скажут, то и будешь делать! Умник. А почему тобой полковник заинтересовался?

— Ему медики доложили. У меня какая-то там кривая нетипичная, и ещё нет эффекта… забыл, как его… в общем, феномен.

— И о чем вы разговаривали?

— Товарищ сержант, — сказал я устало. — Я ж штрафник. Станет полковник со мной разговаривать? Ну, про здоровье спросил, для порядка. А вообще-то, я так понял, он просто посмотреть на меня хотел.

— Ну-ну, — кивнул Грим. — Ладно. Но ты гляди, Джалис. А то я тебе эту твою кривую быстро выпрямлю.

— Так точно, — буркнул я вслед уходящему сержанту.

Из-за всех перипетий этого дня я опоздал на обед, а вот до ужина было ещё далеко. И из привычного учебного графика меня, вроде, выдернули — а новых указаний пока не дали. Давненько я не оказывался вот так предоставлен сам себе. Однако стоит позволить заметить это сержанту — и праздник быстро кончится. Поэтому я торопливо пошебуршил в тумбочке (вдруг завалился кусочек хлеба), ничего не нашёл — и поспешил убраться из казармы, соврав на посту, что заработал лишний час ОФП. Мне поверили — в основном потому, что дополнительное время "общей физической подготовки" служило обычно наказанием. И на дорожку меня пропустили без слов. Конечно, стоять или просто прогуливаться по ней было нельзя — заметят — и я побежал, легко, не напрягаясь, с удовольствием вдыхая влажный солёный воздух. Вскоре заморосил мелкий дождичек, умыл мне лицо, смочил волосы и одежду. Далеко внизу гремел и рокотал, обтёсывая каменные глыбы, океан. Со стороны обрыва, отделённого от дорожки примитивной оградой из проволочной сетки, налетал порывистый ветер. Иногда я на бегу поднимал голову и ловил губами прохладные дождевые брызги.

На мысу я остановился. Здесь берег вдавался в океан острым углом, будто нос корабля, нависающий над таинственными глубинами; здесь я позволил себе отдохнуть — оперевшись ладонями на сетку, всматриваясь в затянутую водяной мглой даль. Когда дыхание успокоилось, я огляделся по сторонам — дорожка была пуста — присел на корточки и оторвал от шеи симбионта.

Интересный. Чёрный с проседью, словной подёрнутый инеем, нежно тронутый морозным узором. Довольно крупный и очень-очень мохнатый; длинные ворсинки робко вздрагивали, когда на них попадали капли воды, и тут же упруго выпрямлялись. Красивый. Я легко погладил его пальцами.

— Что это ты там изучаешь? — раздался голос.

Я вздрогнул, тут же вскочил, сжимая симбионта в кулаке. Как это я не заметил бегуна? Засмотрелся, болван.

— Джалис, — сказал бегун, поправляя капюшон куртки-дождевика. — Ну конечно. Почему я не удивлён?

А вот я удивился, узнав Никифорова. Как-то не представлял я себе старшего лётного инструктора бегающим кросс. И зря, по-видимому.

— Ну, что у тебя там? — ворчливо поинтересовался летун. — В кулаке-то? Покажи.

Помявшись секунду, я протянул ему симбионта на раскрытой ладони.

— Снял, значит, — покивал Никифоров. — Любуешься. А ведь говорил, сегодня только поставили, нет?

— Так точно, товарищ майор. Но не в первый раз.

— Я уж понял, — снова кивнул он. — Ну, покажи поближе.

Никифоров взял гусеничку с моей ладони, пересадил на свою, поднёс к глазам, рассматривая то так, то этак. И вдруг сказал:

— Красивый, да?

— Красивый, — согласился я, слегка обалдев от изумления.

— На, верни на место.

Когда я отнял руку от затылка (симбионт зацепился сразу же, почти мгновенно), Никифоров спросил:

— И что ты тут делаешь в полном одиночестве?

— Бегаю, товарищ майор.

— Пал Константиныч.

— Простите?

— Так меня зовут. Пал Константиныч, а не товарищ майор. Не люблю официоза. А тебя как звать, рядовой Джалис?

— Данил, — проговорил я растерянно.

— Ну что ж, вот и познакомились. Так от кого ты, Данил, бегаешь? Кстати, пошли-ка пройдёмся. Холодновато стоять-то.

— Так что скажешь? — бросил он уже на ходу.

— Ну, не было ведь смысла возвращаться на занятия в группу. Там имитация, а я с симбионтом теперь. А нового графика пока не дали. Ну, я и…

— Поспешил удрать из казармы.

— В общем… Да.

— И давно ты тут гуляешь в одном хэбэ?

— Не очень. Я… Я правда бегал сначала…

— Угу. Пообедать хоть успел? Что молчишь? Не успел, значит. Вот что, Данил. Пошли-ка ко мне в каморку, там и поговорим. А то у тебя зубы скоро чечётку выбивать начнут.

"Каморкой" Никифоров называл свой кабинет, расположенный в "башне". Впрочем, "башней" это здание именовали по традиции; само строение было приземистым, широким, и венчалось полукруглым ячеистым куполом. В основном здесь размещались служебные помещения — наблюдательный пункт, центр управления полётами, диспетчерские станции и станции слежения, центр связи. Вряд ли штрафнику полагалось тут находиться; тем не менее, караульные на входе не сказали ни слова, когда майор провёл меня через пост, по-хозяйски взяв за плечо.

Кабинет оказался небольшим. Какие-то шкафы, полки громоздились прямо от двери, сужая пространство до пятачка перед письменным столом, наполовину спрятавшимся за очередным стеллажом; пол был застелен симпатичным узорчатым ковриком, знававшим лучшие времена, стол — завален всякой всячиной, среди которой, как цапля на одной ноге, возвышалась массивная настольная лампа, и во всех простеночках, даже на косяках висели пристроенные явно случайным образом безделушки. Неожиданным образом весь этот хаос создавал ощущение уюта и какой-то защищённости. Приглашённый майором садиться, я сразу забился в уголок, на стул, с трудом втиснутый между столом и шкафом; Никифоров первым делом включил чайник, пристроив его на подоконнике.

— Пошуруй-ка в нижнем ящике, — велел он. — Там, вроде бы, печенье было. Если не засохло совсем.

Сам майор извлёк откуда-то сверху кулёк, в котором оказались карамельки, и разлил кипяток в две высокие кружки, одна — с отбитой ручкой. Сыпанул прямо в кружки заварку, выставил баночку с сахаром, в котором торчала единственная ложка.

— Налегай, — скомандовал он. — Это не еда, конечно. Но всё же.

Я не заставил себя долго упрашивать. Печенье в самом деле было каменным, но размоченное в чае, пошло очень даже неплохо; впрочем, я бы сгрыз его и всухомятку — живот действительно подвело. Запас карамелек тоже потерпел изрядный ущерб — в кульке уже показалось дно, когда я сообразил, что ем-то один, да и вообще веду себя не очень культурно.

— Ешь, ешь, — сказал Никифоров. — Что остановился? Рубай, твоё дело молодое. У меня вон, видишь, сохнет все.

И вдруг спросил:

— Тебе сколько лет-то, нейродрайвер? Восемнадцать есть хотя бы?

Я торопливо запил очередную карамельку глотком обжигающего чая, ответил:

— Нет ещё.

— И как же ты попал в такое дерьмо?

Я отставил чашку. Никифоров смотрел на меня вопросительно.

— В штрафбат, я имею в виду, — пояснил он.

— Ограбил казино, — сообщил я с некоторым вызовом.

— Ну-у? И много взял?

— Восемьсот тысяч.

— Неплохо. А что получил?

— Пять лет рудников.

— Деньги нашли?

— Не все.

— Понятно… — протянул майор. — За подельников лямку тащишь, значит? Или за бабки?

— Нет.

— Уж прямо!

Как-то нехорошо зацепили меня снисходительные интонации старого летуна.

— Нет! Я придумал всё это. И сделал. И что получил, то получил. В тот момент мне нужны были деньги. Вернее, я думал, что нужны.

— Ладно, не кипятись. С твоим талантом, парень…

— Он кусается, мой талант! — выпалил я неожиданно для себя самого. — "Нелегальный нейродрайвер без документов ищет работу" — так вы это себе представляете? И ещё возраст? Куда бы я попал после этого? Лучше бы это было? Да, я рискнул. Да, мне ещё повезло, что я в штрафбате, а не в рудниках. Но я всё же летаю, а не землю грызу. И буду летать.

— "Повезло", — саркастически хмыкнув, передразнил меня Никифоров. — Ишь.

Добавил язвительным напоминанием:

— Пять лет штрафбата.

— Нейродрайва.

— И нахальная убеждённость в собственной неуязвимости. Браво глупости, без неё армия не могла бы существовать. Только вот есть ма-аленькая сложность. Ты мне тут храбро характер демонстрируешь. Но я-то знаю, о чем говорю, а ты нет. Ты, сопляк, ещё не видел, что такое война.

— Увижу.

— Да, — согласился летун, как-то враз растеряв азарт спорщика. — Увидишь.

— Извините, — произнёс я, помолчав.

— Ладно.

Майор подошёл к одному из шкафов, поковырялся на верхних полках, наконец вытащил коробку — подарочную коробку из-под набора конфет — и небрежно швырнул её мне на колени.

— Посмотри.

Я открыл крышку.

В коробке лежали награды. Медали, ордена — я не очень разбирался в этом; некоторые были на лентах — голубых, золотых, алых, некоторые — на винтиках. Кое-где в металле были выгравированы или выбиты слова — "доблесть", "отвага", "честь", "защитнику Отечества" и ещё что-то в этом духе.

— Вас в школе, — проговорил летун, — учили, наверное, что Федерация воевала в последний раз пятьдесят лет назад, и с тех пор живёт в мире? А я вот провёл на войнах почти всю жизнь. Сколько друзей… не схоронил даже… Меня самого четыре раза собирали врачи по кусочкам. И если бы сейчас кто-то… черт, дьявол, неважно… предложил бы мне променять эту кучу побрякушек на жизнь рядового обывателя… Я бы поменялся, ей-богу. Веришь мне, Данил Джалис? Не задумываясь поменялся бы.

— А как же небо? — спросил я тихо.

— Небо? — произнёс Никифоров, словно пробуя слово на вкус. — Небо… мать его…

Забрал у меня коробку с "побрякушками", снова засунул на верхнюю полку. Уселся на стул, уперев локти в колени.

И усмехнулся.

— А ведь ты прав, нейродрайвер недопечённый. Совсем без неба я не согласился бы.

Задал неожиданный вопрос:

— Ты на Карибе бывал когда-нибудь?

— Нет.

— А сам с какой планеты?

— С Матрии.

— Матрия, Матрия… Помню, как же. Скучное местечко. Ни тебе зимы нормальной, ни лета. А Кариба немного похожа на Чайку — тоже сплошное море и острова, острова… Только море тёплое. И солнечно почти всегда, а острова зелёные, как изумруды. Я на пенсию который год уж собираюсь. Наверное, скоро уйду все-таки. Большого богатства не скопил, но кое-что… Да вон хоть побрякушки загоню. Куплю себе домик на маленьком островке, чтобы кроме меня вокруг — никого. И леталку — списанный бифлайчик, что-нибудь вроде "стрекозы". Топлива у армии наворую, чтоб надолго хватило; не обеднеет. Стану за продуктами летать. Или к соседям в гости.

Никифоров смотрел в окно, словно уже видел там тёплое море и залитые солнцем зелёные острова.

— Понимаешь, Данил, — продолжил он. — Я сейчас оказался в сложном положении. Я взялся учить… Только ведь тебя летать учить не нужно. Чему другому бы… Страху божию научить, так это я не сумею. Жизнь сумеет, да как бы поздно не было. Убедить тебя, что ты не бессмертный… Да. Ну, и это мне сейчас вряд ли удастся. Своего ума не вложишь. Оно с возрастом придёт… если, опять же, успеет.

Он вздохнул, подытожил:

— Летать будем столько часов в день, сколько ты потянешь. Что сумею, что успею — покажу. Тактика, манёвры… Только как бы вот тебе объяснить… Да, есть в тебе это: как ты чувствуешь машину — такому не научишь. Тут даже не в нейродрайве дело — поверь старику, я с нейродрайверами налетался. Талант есть талант, хоть ты с симбионтом, хоть без. Беда, парень, в том, что сейчас тебе кажется — твой талант способен из любой каши тебя вытащить. А это не так, совсем не так.

Майор поковырялся на столе, откопал пачку сигарет, зажигалку, потом — пепельницу, полную окурков.

— Вот, пристрастился на старости лет, — пожаловался он, включая вентиляцию. — На войне не курил, а теперь смолю.

Затянулся, закашлялся. И вдруг заявил требовательно:

— Не смей быть таким самоуверенным придурком, слышишь?

— Постараюсь, — сказал я растерянно.

Никифоров посмотрел на меня вприщурку, махнул рукой:

— А, без толку.

И принялся кипятить вторую порцию чая.

— Насчёт того, где ты учился, — заметил он, прихлёбывая из кружки, — я расспрашивать не буду. И ты молчи. Мосин подпустил туману вокруг этого… Ну, Мосин есть Мосин, я давно его знаю… Но зря он ничего делать не станет. Так что ты смотри сам. Если есть вопросы, непонятно что-нибудь, или не знаешь чего — говори, не стесняясь. С ориентированием по приборам у тебя прострел, это я уже подметил. Хотя странно, конечно — обычно это первое, чему учат… Ладно. С радаром ты как, нормально?

Я пожал плечами.

— Вроде нормально. Я просто вижу все, что видит радар.

— Распознаванию не учили, значит. А со сканером работал когда-нибудь?

— Нет.

— Да откуда ж ты такой стерильный взялся. Ладно, научу, пригодится. Если, конечно, вам там сканер поставят. Ну, с оружием ты вряд ли дело имел… Но это как раз самое простое, пулять — не строить. А вот в группе летал?

— Нет.

— Организуем. Есть тут свои тонкости. Рядом с валенком лететь порой опасней будет, чем с противником хороводить. И под свои пушки угодить ничуть не слаще, чем под чужие. Хотя, с нейродрайверами в этом отношении проблем меньше. Ещё я тебя сведу с Киршем, он у нас главный нейродрайвер, нормальный мужик, специфические вопросы свои будешь с ним решать. Ну, Диб тебя тоже так просто из когтей не выпустит, завтра жди программу новых тренингов. Насчёт полезности их — это не мне судить… Но за лётное время я с ним подерусь, если потребуется. Что ещё?

Никифоров уставился на меня, словно я должен подсказать ему ответ на этот вопрос, и молчал довольно долго; я уже начал поёживаться под этим неотрывным взглядом, когда он отвёл наконец глаза, тряхнул головой.

— Фигнёй я страдаю, — сказал зло. — Лет пяток тебя понатаскивать — может, ещё был бы толк. А так… Бесполезные усилия.

— Не бесполезные, — возразил я упрямо.

— Много ты понимаешь.

— Пал Константиныч, у вас же опыт такой… я…

— Ой, только не начинай мне заливать, — резко перебил Никифоров мою недооформленную мысль. — Не люблю. Я вот… Несмотря на все побрякушки, в свои годы майор. Знаешь, почему майор? — он усмехнулся. — Потому что повышали меня всё же чаще, чем разжаловали. А все от того, что чинопочитанием не болею. Как есть, так говорю — хоть генералу, хоть президенту. Следовать моему примеру, правда, не рекомендую. Но вот мне эти песни петь не надо. Лучше пей ещё чай.

Я уже почти дохлебал свой переслащённый напиток, когда майор вдруг спросил:

— Каково это — чувствовать себя леталкой?

Я удивлённо поднял глаза.

— Я иногда размышляю об этом, — пожал плечами Никифоров. — Порой, знаешь, немного завидно даже. Я всю жизнь летаю. Машина для меня — как часть тела. Но чтобы так вот, совсем… Стать ею… Хочется попробовать иногда. Жаль, что стар уже. Обидно: помру — и так и не узнаю, как оно.

— А вы попробуйте, — сказал я серьёзно.

— П-фф. Курям на смех.

— Попробуйте.

— Слушай, парень, — неожиданно разозлился летун. — Знай меру. Я что, дал тебе повод над собой поиздеваться?

Я отставил чашку. Поймал его взгляд.

— Попробуйте, — повторил в третий раз — тихо и убеждённо. — Не говорите никому ничего, не заводитесь с этими тренингами. Достаньте себе симбионта. Подключайтесь и летите. Вот и всё. У вас получится.

— Такое впечатление, будто ты знаешь, о чём говоришь, — прищурился Никифоров.

Я промолчал. Пристальный, изучающий взгляд старого летуна выдержать было нелегко, но я всё же промолчал. И не отвёл глаз.

.

Никифоров понял. Он отвернулся к окну и надолго замер, лишь время от времени покачивая головой в такт каким-то своим мыслям. Только чуть погодя протянул негромко и опустошённо:

— Чёрт побери совсем эту сучью жизнь, парень. Чёрт побери.

Опыт — странная штука. Хотя и существуют расхожие выражения вроде "передать опыт", "поделиться опытом", все они почти не имеют практического смысла, поскольку как раз опытом-то поделиться и нельзя. Передать можно информацию, сумму готовых решений, но никак не опыт; и уж тем более бесполезно пытаться втиснуть то, что познавалось на собственной шкуре в мясорубке многих войн на протяжении целой жизни, в жалкие три недели обучения.

И всё же Никифоров прошёл по этому пути так далеко, как вряд ли сумел бы кто-то другой.

Сам он любил сказануть этак пренебрежительно — "а вот сегодня запомни-ка парочку фокусов…" Только то, чему учил, вовсе не было "фокусами". Такую оценку собственному умению мог дать только сам старый циник, вечно ворчливый пессимист, которого в учебке даже коллеги за глаза называли не иначе как "вздорным старикашкой". Майору стоило бы взяться за перо — его книги по тактике и стратегии воздушных боев по праву заняли бы центральное место в библиотеке любого лётного училища. Но кое-что не уместилось бы и в книгах, потому что вряд ли можно описать словами множество неброских, хитрых тонкостей, незначительных с виду, но способных подчас спасти жизнь пилоту. Лишь прочувствованные "нервами" симбионта, они легли в копилку моего собственного, небольшого пока опыта; не знаю, как удавалось Никифорову настолько сливаться с машиной, не будучи нейродрайвером.

Пространных разговоров мы больше не вели. В воздухе не до того было, а на земле мы почти не общались: с тех пор, как на мою бедную голову рухнул новый график подготовки, у меня не выдавалось ни минутки свободного времени. Инструктора, вздрюченные Мосиным в хвост и в гриву, отрывались на мне вовсю, будто поголовно вдруг решили воспользоваться случаем и продемонстрировать эффективность своих программ. Кстати, Кирш, отрекомендованный Никифоровым как "главный нейродрайвер" и "нормальный мужик", мне совсем не понравился. Этакий самодовольный сноб с брезгливой гримаской на лице. Он даже ни разу не поднялся со мной в воздух, оттестировав все этапы слияния прямо на площадке. Нагрузил ещё какими-то добавочными тренингами, общаясь через губу. Контролировал периодически — и то, как мне показалось, спустя рукава.

Незадолго до даты отлёта мне устроили серию испытаний — разных, и на тренажёрах, и в воздухе. Мосина не было — полковник не задержался на Чайке — зато заглянул поприсутствовать его заместитель, подполковник Зелинский. Посидел минут пятнадцать в тренажёрном зале, перекинулся парой слов с Дибом и Киршем, подольше поговорил с Никифоровым; дал "добро" на мой выпуск, даже не дождавшись результата испытаний реальных — и с недовольным видом удалился. Вслед за ним заспешил куда-то и Диб — надо полагать, оформлять документы. Так что на площадку меня отправляли двое: Никифоров, да почему-то постеснявшийся уйти Кирш. И всё равно старик погонял меня от души — наверное, просто не умел иначе.

Перед офицерами я предстал мокрым, как мышь, но довольным. Летал на истребителе; задания Никифорова отнюдь не были простыми — каждое как вызов даже не моему умению, скорее самообладанию, точности, чёткости. Старик знал, как заставить меня выложиться на все сто — и заставил. Зато я не сомневался — и гордился своей уверенностью — что он не найдёт, к чему придраться. При всей его дотошности не найдёт.

Он все же нашёл. Не к исполнению, правда. Ему не понравилась моя довольная рожа.

— Чему радуешься, дурак, — прошипел Никифоров с такой искренней, такой натуральной злобой, что я уставился на него ошарашенно. — Игрушки все тебе. Цацки. Ни-че-мушеньки я тебя не научил.

— Мясо, — неожиданно сказал Кирш, скривив губы в обычной своей брезгливой гримаске. — Просто мясо. Шлёпнут на первом вылете. Не о чем говорить.

И он вышел, напоследок раздражённо передёрнув плечами.

— Во, слыхал? — кивнул майор на захлопнувшуюся дверь. — Оценку свою слыхал?

Никифоров погрозил мне поднятым вверх указательным пальцем и громко повторил:

— Мя-ясо.

Встряхнул всклокоченной более обычного шевелюрой, опустил голову.

— Все з-зря.

Я вдруг понял, что инструктор, мягко говоря, нетрезв. Очень мягко говоря. Если по-простому — пьян в доску. И это Никифоров.

Чёрт побери.

Так они тут с Киршем на пару наливались, пока я там в воздухе из кожи вон лез, чтобы старику угодить?

Я спросил:

— Что я сделал не так?

Майор махнул рукой.

— Помолчи лучше.

Но меня уже несло:

— Нет, вы объясните. Я плохо летал? Не сдал экзамен? Так скажите, в чем ошибся. Или…

— Заткнись! — рявкнул вдруг Никифоров, будто на брехливую, лающую не по делу собаку.

И добавил:

— Щенок.

— Разрешите идти? — произнёс я после паузы.

— Остынь и сядь.

Я сел. Постарался свернуть шею некстати поднявшей голову обиде.

Попытка не удалась.

Глупо, в самом деле. Не ребёнок ведь уже. И вообще, не время и не место.

А летал я все равно хорошо.

— У Кирша сын погиб, — сказал Никифоров. — На Варвуре, месяц назад. Кирш молчал, никто не знал, даже я. А сегодня вот проговорился, не выдержал. И ты тут… вваливаешься со своей… рот до ушей. Щенок мокрогубый. Тот тоже, мать… Энтузиаст хренов. Кирш хотел его от армии отмазать, к Мосину уже подходил. Полковник обещал похлопотать. А пока папаша суетился, сынок добровольцем вызвался. Обалдуй… ума нажить не успел ещё… И вот. Недели не повоевал.

— Летун?

— Кто, сын? Нет, какое там… Срочник, пехота. Выпихнули на передовую после двухмесячной учебки. Чему научить-то успели… Строем ходить разве что… Лучемёт, может, показали, с какой стороны держать. Уроды. Выставляют пацанов. Вас, штрафников, — ладно, хоть есть за что вроде как… А тех? По девятнадцать лет хлопцам… Патриоты, мать их.

— Я сожалею.

— Киршу так заявить не вздумай. А то услышишь в ответ… малоприятное что-нибудь. Жалетель тоже… мать твою…

— Пал Константиныч…

— Иногда, бывало, я переживал, что семьи не завёл. А иногда вот… — Никифоров вздохнул. — Думаю, все к лучшему. Какой, к чёрту, из вояки семьянин? Мотаешься, как… И только сюрпризы получаешь. Те ли, иные. Но все паскудные почему-то.

Майор потряс головой, прихлопнул по столу широкой ладонью.

— Ладно, закончили с лирическими отступлениями. Теперь вот что. Насчёт испытаний этих… Да ты уж понял, наверное. Мосин оставил вполне конкретные указания, так что мог бы и не выкладываться сегодня. Чистая формальность. Бумаги у Диба уже оформлены, небось, — Никифоров хмыкнул. — Между прочим, я подписывать не хотел. Ну, что волчонком глядишь? Не хотел, ага. И не подписал бы, если бы от этого хоть что-то зависело. Но тут… В общем, транспорт будет через два дня. Завтра ляжешь в лазарет, вживят там тебе… Впрочем, это Диб пусть рассказывает. Короче. Летать ты, парень, можешь. Воевать… Научишься, если бог даст… А я — что осилил, то сделал.

Признание старого пилота, что летать я могу, должно было бы прозвучать для меня музыкой. Я ждал этого с той минуты, как мы впервые вместе поднялись в воздух. Я даже мечтал об этом — тем сильнее, чем лучше узнавал Никифорова, хитрого и чертовски талантливого летуна, зверски скупого на похвалу. Но сейчас… Сейчас это более походило на пьяный трёп.

— Пал Константиныч, до моего отлёта… мы не будем заниматься?

— Ты что, не понял? — удивился летун. — Всё, парень. Всё! Я умываю руки. Как этот, как его… Забыл. Неважно. В общем, попутного ветра, и… Короче. Кру-у-гом, ша-агом марш!

И уже вслед мне донеслось:

— Семь футов под этим… как его… Чёрт. Забыл. Как же он, бишь, назывался?

Я не предпринял попытки ещё раз увидеть Никифорова до своего отлёта. Может быть, зря. Трудно придумать более нелепое, несуразное расставание. Или это только мне, изголодавшемуся по нормальному человеческому общению, казалось, будто какая-то неуловимая, неосязаемая схожесть связала нас ближе, чем просто учителя и ученика? Самонадеянно и глупо. И то, что Никифоров за долгое время стал единственным человеком, к кому я испытывал настоящую, искреннюю благодарность, вовсе не обязывало его относиться ко мне как-то по-особому. Неловко вышло только, что не сумел, не успел я ему эту благодарность высказать.

В медцентре мне вживили куда-то под кожу капсулу, офицерами учебки называемую "поводком". Там была ампулка с ядом (смертельным, но отсроченного действия, после его попадания в кровь в течение нескольких часов ещё можно было ввести противоядие), микровзрыватель с дистанционным управлением, предназначенный в случае чего эту ампулку вскрыть, и маячок, отзывающийся на кодированный сигнал. В среде штрафников упорно поговаривали, что на самом деле ампулки две, вторая — с ядом мгновенным, на всякий пожарный. Может, и так; даже наверняка так, если по логике разобраться — нам ведь собирались доверить нехилое оружие. Не знаю, почему не сказали этого прямо. Боялись, что крышу сорвёт у контингента? Кто знает. В любом случае — я не собирался проверять. Место вживления врачи умудрялись сохранять в тайне; все делалось под наркозом, а мелкие шрамы после суток, проведённых в реабилитационной камере, исчезали бесследно. Разумеется, хлопоты эти были не ради красоты наших тел. Просто искушение попытаться извлечь капсулу самому сразу становилось безосновательным. Кто и где держал в руках второй конец "поводка" — нам, само собой, не докладывали.

Грузовичок приземлился почему-то опять ночью, так что прощался я с небом Чайки как и знакомился — сквозь призрачный отблеск прожекторов. Был канун Нового года, и многие ворчали, что совсем иначе представляли себе новогоднюю ночь — будто это имело для нас хоть какое-то значение. Некоторые штрафники косились на меня подозрительно, как на пришлого чужака; с другими мне случалось сталкиваться за последние три недели — на занятиях и в групповых полётах — эти кивали, как старому знакомому. Мы уже не были беспорядочной толпой зеков — после сержантской муштры, все со вшитыми "поводками"; но и единым отрядом не были тоже — не уверенные ни в чем, по-прежнему подневольные, угрюмо и настороженно гадающие, какие ещё новости преподнесёт нам завтрашний день. Общее настроение — если положить его на температурную шкалу — явно колебалось в нескольких градусах ниже нуля. И главное — всем глубоко безразлична была война, на которую мы отправлялись и о которой не знали почти ничего.