От «Града обреченного» до «Бессильных мира сего»

«ГРАД ОБРЕЧЕННЫЙ»

Этот роман» писавшийся Авторами необычайно (по сравнению с другими их произведениями) долго — с 1970 по 1975 год, впервые был издан только во второй половине восьмидесятых, пролежав в столе более десяти лет. И только наиближайшие друзья АБС знали об этом романе. До перестройки его нельзя было прочитать даже а списках, как, к примеру, СОТ или ГЛ. Но, выйдя «на люди», он оказался на удивление свежим и суперзлободневным. В жизни Воронина отразилась жизнь поколения шестидесятников, большой части советского народа за последние пятьдесят лет; от восторженной веры в Сталина — до вакуума веры в период перестройки. Вспоминается, как моя мама, прочитав впервые ГО, на мой вопрос, понравилось ли ей, с грустью ответила: «Понравилось — не знаю. Но Воронин — это я».

Можно было бы порассуждать на тему «а что если» (как восприняли бы ГО люди, очутившиеся в вакууме веры только в период перестройки, прочитав этот роман сразу после его написания в середине семидесятых; поняли бы? прошли мимо? осознала бы, что это — об их жизни?), но оставим такие темы литературоведам-социологам. Ибо это исследования не о том. А вот на наличие каких-либо вариантов ГО поздний выход книги, конечно же, повлиял. Ибо цензуры уже не было (ну, почти не было), и роман публиковался практически в том же виде, в каком вышел из-под пера Авторов.

ГО сохранился в архиве АБС в трех экземплярах машинописи. Папка с первым экземпляром называется «черновику вторая — «чистовик», третий экземпляр (тоже чистовик) сохранился в папке с чистовиками других произведений. Еще сохранилась отксерокопированная копия ХС, включающая начало ГО. Все они отличаются между собой, в основном, стилистической правкой, есть и мелкая фактическая правка. Крупных же исправлений в сюжете или даже в порядке изложения варианты ГО не содержат.

На первой странице черновика стоит дата: «Начат 24.02.70», на последней — дата окончания: «27 мая 1972 года».

На полях черновика иногда Авторы пишут заметки — что надо изменить или добавить. К примеру, в черновике отсутствует следующая часть диалога:

— Нуда, нуда! — откликался Изя. — Если у еврея отнять веру в бога, а у русского — веру в доброго царя, они становятся способны черт знает на что…

— Нет… Подожди! Евреи — это дело особое…

Есть лишь заметка на полях: «— Отнять веру в доброго царя… — Евреи — это дело другое…»

И когда Воронин, побывав в Красном Здании, возвратился в прокуратуру, увидел Вана и разговаривает с его соседом, тот (в черновике) лишь «приставил палец к ноздре и шумно высморкался». На полях заметка: «У Андрея у самого подбит лоб, поэтому и тот сух». И уже в следующей рукописи появляется отрывок: «Детина посветил на него своим фингалом, ухмыльнулся (Андрей тотчас вспомнил и ясно ощутил собственную гулю на лбу)…»

Размышления Воронина по поводу Красного Здания и поданной начальством идеи о специально распространяемых слухах в черновике передаются так: «Действительно, по-видимому, в Городе вполне могли существовать люди, для которых распространение жутких легенд и панических слухов, создание обстановки террора и ужаса могло бы оказаться полезным. Таких людей, действительно, надлежало выловить и подробнее выяснить их конечные цели, а также — кому они служат». Тут же на полях присутствует заметка Авторов: «Несообразности в показаниях — искажение слухов при передаче». И Авторы в соответствии с этим изменяют текст: «Если в городе действительно есть люди, которые поставили перед собою (или получили от кого-то) задачу создать среди населения атмосферу паники и террора, то очень многое в деле о Здании становилось понятным. Несообразности в показаниях так называемых свидетелей легко объясняются в этом случае искажением слухов при передаче. Исчезновения людей превращаются в обыкновенные убийства с целью уплотнения атмосферы террора. В хаосе болтовни, опасливых шепотов и вранья надлежало теперь искать постоянно действующие источники, центры распространения зловещего тумана…»

И отсутствует в черновике: «Пойми, пожалуйста: эти люди не могут не брюзжать. Так уж они устроены. Кто не брюзжит, тот ни черта не стоит. Пусть брюзжат». А на полях написано: «Надо разрешить им брюзжать. Кто не брюзжит, тот ни черта не стоит».

Четвертая часть («Господин советник») сначала называлась просто — «Будни».

В черновике, когда Андрей несколько раз поминает Кэнси (уже после его смерти), Авторы ошибочно называют его «Канэко». И эта ошибка проникла в часть чистовиков (о чистовиках подробнее — ниже) и даже изданий.

Комсомольского вожака факультета, где учился Воронин, в черновике звали не Леша Балдаев, а Леша Дадаев. Рэй Додд, пропавший в Здании, в рукописи имел другие имя и фамилию, знакомые читателям по «Стажерам» — Бэла Барабаш. Валька Сойфертис, одноклассник Воронина, умер не в сорок девятом году (как в окончательной версии), а в пятьдесят первом. Бабушку Воронина в черновике звали не Евгения Романовна, а Евгения Сергеевна, а отца его похоронили не на Пискаревке, а в Вологде. У Федьки Чепарева (которому голову оторвало снарядом, о нем рассказывает в романе Давыдов) фамилия в черновике — Чепуров. Хнойпека в черновике зовут Хнеупеком, Пака — Ни. А из окна комнаты картографов свисал голый труп не Рулье, а Бигаса.

Изменялись в процессе правки черновика и числа. Возможно, некоторые и не столь важны для прочтения. К примеру, то, что Ступальский выдал гестапо не двести сорок семь человек, а двести сорок восемь. Или, как сообщает Кэнси следователю Воронину, «за последние пятнадцать дней в Городе исчезли без следа одиннадцать человек». В черновике — семнадцать. Предельный допустимый индекс интеллектуальности в черновике не шестьдесят семь, а семьдесят… Но некоторые числа могут помочь исследователю фактической составляющей Города и его окрестностей, а также биографий главных персонажей. Первоначально Андрей попал в Город не в пятьдесят первом, а в пятьдесят втором году. Воронин-следователь размышляет: «Дело о Здании было начато еще в те времена, когда Андрей был мусорщиком…» В черновике не «еще в те времена», а конкретно — «шесть месяцев назад». В черновике сначала указывается, что Кацман родился в тридцать третьем году, но тут же забивается и сообщается, что в тридцать шестом. Точно так же о времени его прибытия в Город: сначала — шестьдесят седьмой, затем — шестьдесят восьмой. Интервью с фермерами Кэнси брал «у полсотни мужиков» (поздняя редакция) и «у двадцати человек» (в черновике). И почему-то в такой же пропорции изменяется протяженность площади перед мэрией — пятьсот и двести метров. Кацман о себе говорит: «…кто уголь нашел? Триста тысяч тонн угля в подземном хранилище?» В черновике: «Кто бензин нашел? Восемьдесят тысяч тонн в подземном резервуаре». Во время экспедиции Воронин заносит в дневник «Пройдено 28 км». В черновике — 48. А вот дневной расход воды не 40, а 20 литров. «Как-никак, а прошли девятьсот километров», — думает Воронин. В черновике не девятьсот, а «больше тысячи». Во время разведки Изя, разглядывая план города, сообщает, что «через шесть кварталов должна быть площадь». В черновике — «через четыре квартала». Воронин думает о жизни после переворота: «Но ведь и то сказать: четыре годика жили — ни о каком Эксперименте и не вспоминали…» В черновике не «четыре годика», а «три года». «Трупы лежат не меньше трех дней», — говорит Изя, когда они с Андреем возвратились из рекогносцировки. В черновике не «трех», а «четырех».

Много изменений и в описании самого Города. В рассказе о северной части Города — что идет за центральными обитаемыми районами, — Кацман говорит: «А там еще город и город, там огромные кварталы, целехонькие, дворцы». И добавляет в черновике: «Там, конечно, почти никто больше не живет, потому что водопровода нет…» После правки сказано более категорично: «Сейчас там, конечно, никого нет, потому что воды нет…»

Еще Кацман рассказывает о временах монарха Велиария Второго, который царствовал в то время, когда на современном месте обжитого района Города были болота и фермеры. «И было это не меньше, чем сто лет назад…» — говорит Кацман ив черновике добавляет: «По документам видно, по архитектуре…»

Возвратившись к экспедиции, увидев трупы, Воронин с Кацманом обсуждают происшедшее, и тут гаснет солнце. Андрей сразу же пытается поставить на точное время (время, когда гаснет солнце) остановившиеся наручные часы и ставит: в рукописи — на восемь, в первом издании (журнал «Радуга») — на двенадцать, в остальных изданиях — на десять часов.

Гейгер замечает, что до Поворота жизнь была тяжелая, «но вот жизнь в общем налаживается…» В черновике указывается более точно: «Но вот уже минимум полтора года, как жизнь в общем налаживается…»

Палата Мер и Весов, упоминаемая в романе, первоначально называлась торговой палатой.

Упоминая в романе в первый раз фермеров, Авторы рассказывают о том, что живут они рядом с болотами. Правя черновик, они добавляют к болотам еще и джунгли.

Шеф полиции, делая втык Воронину, замечает: «Столько времени у нас работаете, а всего три жалких дела закрыли». В черновике фраза, во-первых, более конкретна (не «столько времени», а «два месяца») и более груба (вместо «жалких» — «говенных»).

О профессиях. Сначала Авторы хотели сделать Отто Фрижу не товарищем министра профессионального обучения, а министром земледелия. Кацман, перечисляя на допросе по порядку места его работы, называет: в черновике — «конторщик городской бойни, старший архивариус Города, кузнец, мусорщик», в остальных вариантах — «разнорабочий, старший архивариус Города, конторщик городской бойни, мусорщик, кузнец». Когда Воронин работает в газете, Дэнни Ли там работает не завотделом писем, а заведующим отделом рекламы. Кэнси, узнавая Цвирика, кричит ему: «Ты деньги для школ разворовывал…» В черновике — не школ, а сиротского дома.

И множество других изменений присутствует в черновике. Перечислим только самые интересные.

В рассказе Кэнси о жизни его двоюродного дяди, полковника Маки, наличествует такая подробность: «…он присутствовал при вступлении немцев в Прагу…» В черновике сказано более конкретно: не «при вступлении немцев», а «при вступлении гитлеровских танков».

«Полицейский-одиночка действительно соблазнительная приманка для этих гадов», — думает Воронин о запрете полицейским носить оружие. В черновике он более конкретен: не «этих гадов», а «матерых уголовников».

Во время паники по поводу появления павианов, жалуясь Наставнику, Андрей сначала говорит: «…никуда не могу пристроиться…» Потом Авторы правят: «Оказался никому не нужен». В ответе Наставника простоватое слово «безалаберность» правится на более официальное — «недостаток дисциплины».

Когда собирался отряд добровольцев для обороны от павианов, Воронин замечает о Фрице Гейгере: «…и даже не видя его в полутьме, по одному его голосу, Андрей чувствовал, как нравится командовать этому фашистскому недобитку». Авторы в первой части романа стремятся показать похожесть коммунистического мировоззрения Воронина и фашистского мировоззрения Гейгера, поэтому эту фразу они исправляет: «…нельзя было не признать, что в данной ситуации Фриц Гейгер, хотя и являлся бывшим фашистским недобитком, но оказался как-никак на своем месте». И позже Авторы смягчают отношение Воронина к Гейгеру: Воронин в мыслях несколько раз называет Гейгера не «фашистской мордой», а «унтер-генералом». Но вот присутствующее в черновике обращение Гейгера к Воронину «брат» Авторы изменяют на «дружище».

На спине и груди куртки Воронина упоминаются буквы «ЛУ». В черновике говорится, что они «выцветшие», позже это определение заменяется на «переплетенные», так как о куртке строчкой выше уже говорится, что она «застиранная».

Вспоминая бывшего мэра, Андрей замечает такую деталь, что при встрече мэр «величественно наклонял голову в знак приветствия». Потом Авторы делают мэра более приятным Андрею: «…обязательно протягивал для пожатия большую теплую сухую руку».

На вопрос Сельмы, нельзя ли кого-нибудь нанять для уборки квартиры, Андрей отвечает: «Фиг тебе!» и в черновике хвастает:

— Видишь, как надо мыть? — Он гордо повел рукой вокруг себя.

— Это ты сам? — осведомилась Сельма презрительно. — Ну и мужчина. Попался бы ты нашим парням: — Она вздохнула.

Потом Авторы убирают возникший конфликт: «Фиг тебе! — сказал он злорадно. — Сама отмоешь. Тут белоручкам делать нечего». И после некоторого враждебного молчания разговор продолжается.

На вопрос, кем она была на том свете, Сельма отвечает: «Фокстейлером» — и после недоуменного вопроса Воронина поясняет: «Ну, чтобы тебе понятно было… Проституткой. <…> Не для денег же… Это для собственного удовольствия. Называется фокстейлеры. Понял теперь?» Потом Авторы смягчают и здесь: «Ну, как тебе объяснить… Раз-два, ножки врозь… <…> Это же не для денег. Просто интересно. Скука же…» Вместо удовольствия — простой интерес, да и то — от скуки… И далее в черновике определение Сельмы «проститутка» правится на «шлюха».

В продолжении разговора Воронин рассказывает Сельме: «Работать можно и здесь на благо людей. У меня есть хорошие друзья, мы тебе поможем…» Авторы правят, добавляя речи Андрея комсомольской горячности: «Может быть, и хорошо, что все так получилось: здесь ты все наверстаешь. У меня полно друзей, все — настоящие люди…»

Вспоминая студенческие времена, Андрей говорит: «У нас, бывало, на стройку уж такие долдоны ездили…» Последние два слова Авторы правят на «сачки приезжали».

В черновике Фриц на требование денег от Воронина выворачивает карманы. Это не похоже на аккуратного немецкого унтер-офицера, и Авторы изменяют на «раскрывает портмоне».

Маринованную капусту, которую ел Кэнси, правят на «кислую капусту».

«Сдох ваш фюрер!» — говорит Сельма Гейгеру в черновике. «Сожгли его, вашего фюрера» — правят Авторы.

«О Наставнике говорить было неловко», — думает Воронин и сравнивает: в черновике: «…ощущение было такое, словно разглашаешь семейную тайну»; позже: «…как о семейном деле с посторонними людьми».

«Все что угодно может быть сегодня, и все что угодно будет завтра, но послезавтра мы обязательно увидим небо в звездах, и на нашей улице наступит праздник…» — думает Воронин в черновике. Позже Авторы исправляют первую часть мысли на: «Что сегодня может быть как угодно тяжело и плохо, и завтра — тоже…»

По показаниям Теодора Буха, Здание находилось «на Третьей Левой улице, неподалеку от»: в черновике — «церкви», позже — «костела». В Здании, как говорилось, не подстерегали «ни грабители, ни маньяки-садисты, ни кровососущие»: «пауки» — в черновике, «мохнатые твари» — в других вариантах.

Воронин вместе с Чачуа пересматривали дело о Падающих Звездах. В черновике дело состояло из «пухлой старой засаленной папки», в других вариантах — из «кучи пухлых засаленных папок». Получается, что дело стало более объемным, хотя чуть позже Чачуа упоминает об одиннадцати трупах по этому делу, в черновике же их восемнадцать.

Воронин говорит Эйно Саари: «Я уверен, что все подробности о Красном Здании вы узнали где-то на стороне. Сами вы его, может быть, даже и не видели». В черновике он более обстоятелен: «Я лично не верю, что вы в тот вечер провожали Эллу Стремберг, видели Красное Здание и видели, как Элла вошла в это здание. Я лично думаю, что вам это всё подсказали».

Антенна на Красном Здании названа странной и — в черновике крестовидной, позже — с несколькими поперечинами. Сельма, которую Воронин видит в Красном Здании, была в «кружевных розовых» не «трусиках», а «панталончиках».

Несколько по-другому описывалось развлечение ребят на сборах, о котором вспоминает Воронин: «…брали ботинок, привязывали его за веревочку к причинному месту заснувшего спьяна товарища, а потом ставили этот огромный грязный ботинок ему на морду, и как тот спросонья и в бешенстве хватал этот ботинок и запускал им в пространство…»

После того как пан Ступальский заявил, что они находятся в аду, Изя отвечает ему. В публикациях ответ выглядит так: «Во всяком случае, если это и не ад, то нечто совершенно неотличимое по своим проявлениям». В черновике идет упор на логику: «Если два явления разнятся по своим определениям, но идентичны по своим проявлениям, надлежит считать их одним и тем же явлением».

О выражении «Запад есть Запад, Восток есть Восток» Андрей думает, размышляя о характере Вана, и, если в черновике он оценивает это так: «Это были совершенно неправильные, несправедливые строчки, но в данном случае они почему-то казались уместными», то потом Авторы правят: «Строчка лживая, несправедливая, унизительная, но в данном случае она почему-то казалась уместной».

На вопрос, что он делал в Красном Здании, Кацман отвечает: «Это мое личное дело. Вы не имеете права вторгаться в мои личные дела. Докажите сначала, что они имеют отношение к составу преступления. Статья четырнадцатая у-пэ-ка». В черновике же он ее цитирует: «В соответствии с четырнадцатой статьей УПК следствие имеет право вторгаться в личные дела граждан только в том случае, если может доказать, что дела эти имеют отношение к составу преступления».

Когда Изя говорит Воронину, что он обязан говорить правду о том, что он видел Воронина в Красном Здании, Воронин спрашивает вполне в духе сухого допроса: «Вы же говорите, что это вроде сна. Тогда какая разница, видели вы меня во сне или не видели? Зачем что-то там давать понять?..» В черновике это звучит, скорее, саркастически: «Странное рассуждение, Кацман. Красное Здание — это что-то вроде сна? И если вы меня там видели, это вовсе не значит, что я там был, так? Зачем же такое благородство, душевная тонкость…» Изя на это отвечает: «Я просто постеснялся вам сказать, что о вас думаю иногда. И зря постеснялся», а в черновике добавляет: «Думал я правильно».

Когда, во время переворота, Кацман с Ворониным ведут разговор о том, что было в папке и что он сказал Гейгеру, Авторы в черновике ставят акцент несколько иначе. В репликах Изи вместо «Такие вещи, согласись, простым гражданам знать ни к чему. Этак все к чертовой матери вразнос может пойти…» — «Такие вещи не положено знать простым горожанам. Это и мне бы конец был, да и тебе, наверное, тоже…»; вместо «Зачем это ему [Гейгеру — С. Б.] — рассказывать?» — «Ну конечно, зачем он тебе станет говорить… Зачем он вообще кому-нибудь станет говорить?»; вместо «Кто владеет информацией, тот владеет миром, — это он очень хорошо у меня усвоил!..» — «А я сижу и думаю, чего это меня не приканчивают? А ведь теперь он меня может прикончить, если вспомнит…»; вместо «Интересно получается… — проговорил он неуверенно. — Может он просто забыл? То есть не то чтобы забыл…» — «Пожалуй, все-таки лучше тебе этого не знать, — неуверенно проговорил он. — Или сказать? Просто даже не знаю»; вместо «Не знаю. Это все надо обдумать. Так, сразу, и не сообразишь» — «Гейгер, наверное, об этом деле давно забыл. К вопросу о власти оно прямого отношения не имеет. По крайней мере, пока».

«Легенда» Румера по поводу самоубийства (взрыва) Дэнни Ли: в черновике — фермер со взрывчаткой, позже — работяга-взрывник.

На обеде у Гейгера Кацман замечает, что «у Манджуро за обедом водку подают». В черновике — не у Манджуро, а у Румера.

В разговоре о писателях (почему их нет в Городе), Изя замечает: «Воображаю, как они расправятся с твоим Румером!» В черновике более конкретно: «Воображаю, что бы какой-нибудь Салтыков-Щедрин сделал с твоим Румером!»

Полковник, сокрушаясь по поводу плохой готовности солдат (когда объявили боевую тревогу после взрыва у Президентского дворца), говорит: «Такого я не видывал, даже когда дрессировал этих чернозадых в Уганде!..» В черновике вместо «в Уганде» — «в Рас-аль-Хайме[3]».

Во время разведки Андрей обращает внимание, что «Изя шел теперь рядом с Паком, махал у него перед носом схемой и кричал что-то про масштаб». В черновике все яснее: «…кричал, что масштаб на ней не соблюден».

После того как Воронин увидел проходившую статую, он обсуждает это с Изей:

— Ты мне вчера дневник читал… <…> Ну, этого… который повесился…

— Да?

— Вот тебе и да!

В черновике вместо последней реплики идет: «Похоже, что он был не сумасшедший».

Есть и казусы. К примеру, Амалия, в то время секретарша в газете, приносит Изе Кацману пирожки в пластикатовом пакете. Пластикатовый — в черновике. Потом Авторы правят его на полиэтиленовый. Но дальше по тексту, уже в конце романа, Андрей вспоминает время, проведенное в Хрустальном Дворце, и как Изя там запаял экземпляры «Путеводителя по бредовому миру» «в конверты из странного прозрачного и очень прочного материала под названием «полиэтиленовая пленка»». Получается, что ранее, видя пирожки у Изи в полиэтиленовом пакете, Воронин не удивлялся, а позже — как бы увидел в первый раз. Поэтому в ряде публикаций ГО (до замеченной Авторами ошибки) пирожки приносят в полиэтиленовом, а в других изданиях — в бумажном промасленном пакете.

Финал пребывания Воронина в Городе был описан Авторами несколько по-другому, более поэтически, но менее информативно:

И они сошлись, и остановились в десяти шагах друг от друга, — два рослых, неимоверно ободранных и изможденных человека, до глаз заросших нечистыми встрепанными бородами, и оба держали руку на пистолете, и оба уже спустили предохранитель, и они глядели друг другу в глаза, пытаясь угадать, что будет дальше, и не узнавали друг друга, и так и не успели узнать.

Потому что погасло солнце.

О разнице в цене дерьма Ван говорит: «Это — в Сычуани, а в Цзянси, например, цены доходили…» Сначала Авторы словами Воронина поясняют читателю: «Ну да, — пробормотал он. — Это же в Китае…», затем убирают эту реплику. Ван же, продолжая рассказ, сообщает о том, что сегодняшних цен он не знает, так как «после революции я не жил в деревне». «После революции» Авторы изменяют на «последнее время» — более размыто, неконкретно.

Первое появление в романе Сельмы сопровождается крепким запахом «духов, помады и еще какой-то парфюмерии». Помада из перечня убирается. Может быть, потому что Андрею, комсомольцу пятидесятых, не свойственно было отличать запах духов от помады?

В биографии полковника Маки, которую рассказывает Кэнси, есть такой эпизод: «…два года просидел в Берлине». В черновике Кэнси более точен: «…по долгу службы два года просидел в Берлине».

«У Кэнси же кобура на боку, что он в ней — сигареты носит?» — возмущается Андрей. «Бутерброды», — отвечает Дональд. И это выглядит то ли шуткой, то ли правдой. В черновике вставлены две поясняющие реплики: «Вы шутите?» — «Нет. В ночных дежурствах Кэнси носит в кобуре бутерброды, днем она у него пустая».

Негр Сильва, когда Изя шутливо называет его тонтон-макутом, «строил страшные рожи, делал вид, что палит из автомата». В черновике он еще и «изображал пальцами очки».

Во время паники в мэрии (нашествие павианов) Воронин жалеет, что «обеспечить кого-нибудь обмундированием второго срока — не может». В черновике интересная подробность: «…второго или, на худой конец, хотя бы третьего…» Там же, когда постепенно налаживается порядок, описываются слышимые Андреем шумы: «…голоса становились все громче, все увереннее». В черновике это описание более конкретно: «…голоса становились все громче, тон их становился все увереннее…» Тогда же Андрей видит своего бывшего сослуживца и пытается выяснить у него, что делать, прижав его к стене, чтобы тот не убежал. Чиновник делает «слабые попытки вырваться». В черновике более зрелищно и узнаваемо: «слабые конвульсивные попытки вырваться».

Относительно пистолета у Дональда Наставник говорит Андрею: «Вы, конечно, решили, что Дональд Купер уже отдался в руки полиции, арестован и признался в своих преступлениях…»

Авторы правят: убирают «отдался в руки полиции» и заменяют «признался» на «покаялся». Перечисляя же условия Эксперимента, Наставник о едином языке в Городе напоминает Воронину: «Помните, в первое время вы все допытывались…» Авторы убирают «в первое время», ибо и так ясно, что такой вопрос заинтересовал бы любого попавшего в Город сразу.

О тощем белобрысом интеллигенте, который интересовался гоном на болотах, в черновике говорилось, что он был в помятом костюме.

После того как отряд самообороны (от павианов) покинул человек в шлепанцах, еще один человек, латиноамериканец, тоже вылезает из грузовика «и, сунув большие пальцы под подтяжки, неторопливо пошел прочь». В черновике же, покинув кузов, латиноамериканец сначала «презрительно сплюнул под ноги Фрицу», а затем уже удалился.

Описывая появление Давыдова («По мостовой неторопливо приближалась пароконная телега» и т. д.), Авторы в черновике добавляют: «Позади мужчины, в телеге, горбилась какая-то поклажа, накрытая брезентом».

Возбужденные павианы устремились на крышу и стали ломать там черепицу. В черновике добавление: «и швыряться ею». Позже Авторы убирают лишнюю подробность, так как далее по тексту процесс «швыряния» уже описан.

Давыдов, разговаривая с толпой, отвечает на вопрос интеллигента («У кого гон?») не только пренебрежительно, но и «не взглянув на него». А после предложения Гейгера Давыдову «следовать за мной» действие описывается так: «Взгляды их скрестились. Наступила тягостная тишина». Потом Авторы убирают второе предложение: оно явно здесь лишнее и не соответствует бесшабашности Давыдова.

После рабочей ночи и отражения павианов Воронин, придя домой, сразу «разделся. Догола». В черновике поясняется: «Он хотел бы содрать с себя всё вместе с грязной, потной кожей».

На кухне у Воронина, когда описывается куча грязной посуды, упоминается «кухонный стол», определение «кухонный» (раз уж стоит на кухне, то какой же еще?) убирается.

Сельма заходит к Воронину за сигаретой и, получив просимое, «чиркнула зажигалкой и закурила». В черновике есть подробность: «…зажигалкой, которая неожиданно появилась в ее пальцах…» Тогда же, показывая Андрею транзистор, Сельма «отобрала у него приемник, раздалось хрипение, треск разрядов и заунывное подвывание». В черновике все расписано более подробно: не только «отобрала у него приемник», но и «покрутила какие-то незаметные колесики».

Убирают Авторы и несвойственную Кэнси шутливость. Рассказывая Андрею об операции по поводу окольцевания павианов, в черновике он шутит: «Павианы — твари умные, один там так прямо-таки нацеливается на должность старшего полицейского…»

Была в черновике и такая подробность. При жарком разговоре в гостях у Воронина Фриц Гейгер заявляет: «А я не желаю!», одновременно «пересаживаясь на место Отто, чтобы быть поближе к центру спора».

«Но я здесь свободный человек», — заявляет Давыдов и в черновике добавляет: «…заметьте, в первый раз в жизни».

Разгоревшийся разговор об Эксперименте, Наставниках и Городе прерывает Сельма. Андрей недоволен: «Неожиданно оборвавшийся разговор взбаламутил в нем какой-то неприятный осадок — что-то было недоговорено, что-то было не так понято, не дали ему объяснить, не получилось единства», — и в черновике идет вывод: «…и это ощущение мешало, как заноза».

Дядя Юра вдруг собирается петь, «уставясь своими ерническими светлыми глазами на голые ляжки Сельмы». В черновике объяснение: «…снова задравшей ноги чуть не на спинку кресла…»

«По-видимому, шефу здорово всыпал Главный прокурор», — говорит Андрею Гейгер. В черновике он еще и поясняет: «Дела скапливаются, процент раскрытий хреновый…»

Во время допроса, когда Гейгер бьет Питера Блока, после удара в живот и затем в подбородок Копчик падает. Фриц кричит ему «Встать!», и затем: «Копчик, всхлипывая и задыхаясь, торопливо возился на полу. Лицо Копчика было теперь совсем белое, с прозеленью, глаза выкатились, обезумели, он обильно потел». В черновике между этими двумя предложениями присутствует еще одно: «Фриц подскочил к нему, схватил за воротник и рывком вздернул на ноги». После этого звонит телефон, и, отвечая, Воронин говорит «сквозь зубы». В черновике более обстоятельно поясняется, почему: «…не разжимая зубов, чтобы не стучали». И позже Гейгер говорит о Копчике: «Но напоследок надобно еще проучить немножко». Авторы правят конец фразы: «…надобно проучить слизняка» — и добавляют: «Года три схватит».

Когда шеф полиции излагает Воронину важность дела о Здании, он сообщает: «Так что кроме вас этим занимается и будет заниматься еще кто-то из прокуратуры». В черновике говорится более подробно: «Одновременно с вами и независимо от вас этим делом будет заниматься еще кто-то из прокуратуры».

Когда Гейгер предлагает Воронину во время допросов рассказывать, что он работал в ЧК или ГПУ так же, как сам Гейгер пугает допрашиваемых Гиммлером, в черновике Андрей замечает: «Конечно, сравнивать гестапо с солдатами Железного Феликса…»

Когда Гейгер зачастил к Сельме, Андрей «сказал ему несколько слов». В черновике поясняется: «…сказал Фрицу прямо, что здесь ему ничего не отломится».

Делая вывод из дела о Здании, Андрей Воронин перечисляет те факты, которые его смущали (только ночью, в состоянии опьянения, несообразности в показаниях), «особенно же смущала полная бессмысленность и дикость происходящего». В черновике вместо несколько размытого «дикость происходящего» дается четкое определение: «ненужность такой дикой выдумки».

Дежурного, вызвавшего свидетелей ночью, Воронин в черновике обзывает: «дубина вы безграмотная» — и собирается не «я его, дубину этакую, припеку», а «я на эту дубину напишу рапорт».

Когда Андрей впервые видит Красное Здание, в тексте идет сразу его описание. В черновике есть предуведомление: «Андрей до последнего мгновения был уверен, что все это — вранье, глупый и бессмысленный блеф, мифическая оболочка какого-то антигосударственного заговора; но вот он стоял перед этим Зданием…»

Рассказ о брате, который Воронин услышал в Красном Здании, начинался в черновике более подробно: «Сами знаете, как это было. После войны вся наша слушательская братия принялась устраивать свою судьбу и карьеру — в частности, наперебой ухлестывать за высокопоставленными дочками. А дочки, прямо вам скажу, просто писали — фронтовики, гвардейцы, то-сё, да еще с высшим образованием. Только наш этот кавалер никогда и ни при каких обстоятельствах в этом гоне не участвовал. Конечно, бывало, приходил он на вечеринки…»

Мысли Воронина после выхода из Красного Здания в черновике тоже описывались более подробно: «Ну, нашел я это Здание, ну, побывал, увидел своими глазами… А дальше? Одну минуточку. Прежде всего я сделал фактическое открытие. Красное Здание существует…»

О Красном Здании рассказывает Воронину пан Ступальский. В опубликованных вариантах несколько неясно: «Он подробно описан в откровениях святого Антония. Правда, этот текст не канонизирован, но сейчас… Нам, католикам…» В черновике: «Он подробно описан в откровениях святого Антония. Правда, это не канонизированный текст, но сейчас нам это разрешено, нам, католикам…» И еще (уже об Эксперименте) пан Ступальский говорит: «История знает случаи, когда людей брали живыми на небо…» Первоначально — не «людей», а «великих праведников».

В черновике не только упоминается концовка известного анекдота, но и приводится он весь: «Андрей почему-то вспомнил анекдот, рассказанный в свое время Изей — про то, как медведь купил мотоцикл с люлькой и решил покатать зайца. Дал медведь шестьдесят километров в час и смотрит, как там косой. «У-лю-лю-лю-лю!» — лихо кричит заяц. Ишь ты, смельчак какой, подумал медведь с удивлением и дал восемьдесят километров. «У-лю-лю-лю-лю!» — голосит заяц. Ну, дает косой, подумал медведь и выжал сто. «У-лю-лю-лю-лю» — знай себе орет косой. Тут медведь перепугался, сбросил газ. «Ты что, — говорит, — ошалел? Разобьемся же к чертям…» И затормозил. И тут заяц наконец выговорил: «У лю… У лю… У люльки же дна нет, дурак старый!..»"

После слов «Господин Ван, от имени прокуратуры приношу вам глубочайшие извинения за незаконный привод. Ручаюсь, что это больше никогда не повторится» в черновике Воронин думает: «Сказал и устыдился. Во-первых, привод не был, строго говоря, незаконным. Во-вторых, ручаться он никак ни за что не мог».

Дядя Юра, встретив Воронина у мэрии, сообщает ему: «Фриц твой белобрысый — этот здесь». А в черновике добавляет: «…помнишь его? Ну, немчик этот, все у тебя вместе пьем с ним…»

О том, что Сельма напропалую спит с доктором, Воронин отмечает: «Это было еще одно унижение…»

Появившись в редакции и слушая бравурную музыку из радиоприемника, Изя Кацман повествует: «Всеобщая амнистия!» и т. д. В черновике он этими словами отвечает на вопрос Сельмы: «Как же ты здесь оказался, Изечка?»

В начале конфликта Кэнси и Цвирика, происходящего во время переворота, Кэнси, указывая на вооруженных людей, прибывших вместе с Цвириком, спрашивает, не новые ли это сотрудники. Цвирик отвечает: «Представьте себе — да! Господин БЫВШИЙ заместитель главного редактора! Это новые сотрудники. Я не могу вам обещать, что они…» В остальных рукописях и изданиях речь обрывается, но в черновике он досказывает: «Я не могу вам обещать, что они ваши новые сотрудники, но это новые сотрудники редакции».

При обсуждении экспедиции на север Гейгер говорит: «Как можно глубже. Насколько хватит горючего и воды». И в черновике добавляет: «Причем, если по дороге представится возможность пополнить запасы, надо будет использовать их до последней капли». И следует ответная реплика Воронина: «…на какие запасы горючего ты там рассчитываешь. Там же средние века, какое там может быть горючее и какая может быть перестрелка?» И позже, когда Гейгер пытается выяснить, насколько далеко надо посылать Экспедицию (когда солнце сядет за горизонт), Андрей замечает: «Я вообще не понимаю, на кой черт тебе до самого конца доходить».

Когда Воронин начинает распаляться: «И скажи, пожалуйста, нашему дорогому Румеру, чтобы он зарубил на своем павианьем носу…», Гейгер его обрывает: «А можно без ультиматумов?» В черновике Воронин договаривает до конца: «…в канцелярию по науке и технике этот самый нос пусть не сует».

Полнее в черновике представлено и антисемитское высказывание Эллизауэра, в остальных вариантах он говорит: «Нет ничего на свете хуже жида. Однако я никогда ничего не имел против евреев! Возьми, скажем, Кацмана…» В черновике продолжает: «Он еврей? Да! Он жид? Ни в коем случае».

В походе, перед рекогносцировкой Изя и Пак «рассматривали схему города». В черновике поясняется: «…которую Изя раскопал в бумагах этой ночью».

И в перечислении остающихся, когда Воронин с Изей, Паком и Немым идет в разведку, смотрящих им вслед («прищурившийся от солнца Пермяк, придурковатый Унгерн, испуганно округливший свой вечно полураскрытый рот, угрюмый Горилла-Джексон, медленно вытиравший руки куском пакли…»), в черновике продолжение: «…заика Йонсен, посасывающий сбитый палец…»

Во время разведки Воронин обращает внимание: «Какое-то общественное здание — не то театр, не то концертный зал, не то кино. Потом опять магазин — витрина расколота, — и еще магазин на другой стороне…» А в черновике после этого констатирует: «Видимо, начиналась деловая часть города».

Возвратившись из рекогносцировки и застав на месте экспедиции трупы и пожар, Воронин читает записи в дневнике, написанные Кехадой после ухода Андрея. «Дальше на бумаге шел чернильный зигзаг с брызгами, и записи на этом кончались» — так в окончательном варианте. В черновике же: «Дальше на бумаге шел чернильный зигзаг, а ниже, поперек страницы, огромными кривыми буквами было нацарапано «БУНТ». На этом дневник кончался».

Но Авторы не только сокращали, убирая лишние, по их мнению, подробности. К примеру, когда в редакции уничтожают письма, Кацман читает в одном из них о Гейгере: «У него везде свои люди». Это в черновике. Но Авторы, считая такое описание слишком общим, детализируют: «Его люди пронизывают весь муниципальный аппарат. Вероятно, они есть и в вашей газете».

Правок, рассчитанных на неуемную работу цензоров даже здесь мало. Здесь, скорее, работала автоцензура АБС: «Ну, невозможно такое будет опубликовать. Никогда». Знали бы они тогда о нынешней вседозволенности…

Матильда Гусакова, рассказывавшая о Здании и угодившая поэтому на допрос к Воронину, пытается выяснить, кто же настучал на нее. В публикациях романа до последнего времени ее слова были такими: «Кто же мог сообщить? — проговорила она. — Вот уж не ожидала!.. — Она покачала головой. — И здесь, оказывается, надо соображать, кто да с кем… При немцах сидели — рты на замке. Сюда подалась — и тут, значит, та же картина…» В черновике же все выглядело по-другому: «Кто же это мог настучать? — раздумчиво проговорила престарелая Матильда. — У Лизы все свои, разве что Кармен где-нибудь натрепалась после… болтливая старуха… У Фриды? — Она покачала головой. — Нет, не может быть, чтобы у Фриды. Вот к Любе ходит один… противный такой старикашка, глазки у него так и бегают, и вечно он пьет за Любин счет… — Она положила вязание на колени и задумчиво посмотрела в стену. — Вот уж никак не ожидала! И здесь, оказывается, приходится соображать, кто настучал, на кого настучал… При немцах сидели — рты на замке. После сорок восьмого — опять помалкивай да посматривай. Только немножко рот открыли золотой весной — на тебе, русские на танках прибыли, опять заткнись, опять помалкивай… Сюда подалась — и тут та же картина». И позже, на вопрос Воронина, верит ли она в Красное Здание, она отвечает: «За кого это вы меня принимаете, чтобы я в такие басни верила?»

Пан Ступальский, рассказывая о подполье, говорит об одном инженере: «материалисте» — в изданиях, «коммунисте» — в черновике.

Убрано было из чистовика и большинства изданий (когда Воронин заполнял анкету Кацмана при допросе): «Партийная принадлежность? — Без», еще убран Васил Биляк из перечисления, кого Кацман видел в Красном Здании («Из нового времени: Петэн, Квислинг, Ван Цзинвэй»).

Эти и многие другие подробности были восстановлены при работе над собранием сочинений издательства «Сталкер».

Но наиболее богатой на примеры выглядит, конечно, стилистическая правка черновика. Долго работая над рукописью, Авторы правят и правят ее, находя иногда более емкое, иногда более точное, а иногда и более зрелищное слово.

О дерьме Андрей в черновике говорит: «У нас это дело вообще не продается». Некоторая двусмысленность насчет «непродажности» дерьма присутствует в таком изложении, и Авторы изменяют: «У нас этим делом вообще не торгуют…»

Грузовик мусорщиков испускает «густые клубы» в черновике «черного», а после правки — «синего дыма».

Яма, наполненная черной водой, которую сходу проскакивает грузовик Дональда, в черновике названа просто «глубокой»; «страховидная» — находят Авторы более зримое определение.

«Он считал, что Гаити — это то же самое, что Таити», — говорится в черновике. Слишком грубая ошибка — считают Авторы и правят: «…он путает Гаити с Таити…»

В описании пейзажа Города Авторы во фразе «…стала видна раскаленная Желтая Стена, поднимавшаяся в небо…» заменяют «поднимавшаяся» на «уходящая».

При описании бесчинств павианов («приставали к побелевшей от ужаса женщине, прижавшейся к стене») Авторы находят более образные слова: не «прижавшейся к стене», а «обмершей в подъезде».

Авторы описывают реакцию местных жителей на неуспешные действия отряда самообороны по отражению павианов: «Женщины в окнах оскорбительно захохотали», а позже подправляют: не «оскорбительно», а «издевательски».

Карнизы и водосточные трубы, «усеянные» беснующимися павианами. Авторы правят: не «усеянные», а «облепленные».

Голова Давыдова сначала описывается как «волосатая», правится на «патлатая».

Отто Фрижа: определение «чахоточный» исправлено на «маленький тощий». Дональд: «холодноватый» — на «язвительный».

На рассказ Воронина о металлургическом комбинате в Череповце Давыдов реагирует: «Значит, и до Череповца добрались?» Правя, Авторы усиливают негативность этой реакции: «И его, значит, в оборот тоже взяли…»

Вспомнив о бабах, Давыдов в черновике «покрутил носом». Исправляется на «пошевелил бородой».

О Сельме, увидев ее второй раз, Воронин думает: «Черты лица ее были скорее неправильны и грубоваты». Авторы правят: «Лицо у нее было скорее неправильное и грубоватое даже…» А вот описание ее ног («Они были длинные, гладкие, твердые» и т. д.), которое в черновике находилось в этом месте (когда Сельма пришла к Андрею попросить сигарету), Авторы переносят ближе к началу — во время первого появления в романе Сельмы, когда ее, новенькую, привел ночью Кэнси. Описывая Сельму словами Андрея, Авторы позволяют себе в черновике: «…блядь и блядь…», но потом правят: «…сучка и сучка…» И позже в тексте нецензурное слово правится Авторами на «шлюху».

Показывая Воронину транзистор, Сельма говорит: «На всех диапазонах один треск и вой, никакой музыки нет». Авторы добавляют Сельме речевую характеристику: вместо «никакой музыки нет» — «никакого кайфа».

Высказанная Сельмой мысль об очеловечивании павианов кажется Воронину «не лишенной какого-то смысла». Рядом идут «мысль» и «смысл», и Авторы заменяют «смысла» на «рационального зерна».

На вопрос Изи, что является целью руководства, Андрей отвечает: «Всеобщее благо, порядок, создание максимально благоприятных условий для работы…» Правя черновик, Авторы заменяют «максимально благоприятных» на «оптимальных» и «работы» на «движения вперед».

О варианте изгнания павианов Изя заявляет: «…силенок не хватит». Потом Авторы находят более точное: «…кишка тонка…» О варианте сокрытия существования павианов Изя говорит: «Их слишком много, а правительство у нас пока, слава богу, не диктаторское». Вторую половину фразы Авторы правят: «…а правление у нас пока еще до отвращения демократическое». Павианов, заполнивших Город, Изя вначале называет «банды», затем — «стада и шайки». Кацман изображает восхищение, вначале «высоко задирая брови», позже Авторы находят более точное: «…ударяя кулаком в ладонь».

При общении с Гофштаттером Отто Фрижа «счастливо сиял», затем Авторы находят более точное (ибо, как выясняется дальше из его рассказа, радоваться ему особенно было нечего): «…не переставал улыбаться…» Сам же Гофштаттер просит передать Гейгеру, что он ему оставит немного свинины, «килограммчика три». Уважительность полусумасшедшего немца к соотечественнику не соответствует уменьшительному «килограммчика», и Авторы правят на «килограмма три». О Гоффштаттере упоминается, что он смертельно боится «китайцев, японцев и негров», потом Авторы заменяют японцев на арабов.

Давыдов привозит Воронину «два здоровенных рогожных мешка» с картофелем. «Здоровенных» правится на «тучных».

Во время стилистической правки черновика Авторы иногда приводят просторечные выражения к литературным нормам. К примеру, вместо «навстречу ему выперся Изя» — «в дверях его перехватил Изя». Но в речи персонажей просторечия стараются оставлять: Давыдов не понимает слово «кальмары» и говорит «камары» (потом, уже в изданиях, тщательный корректор правит на «кальмаров», но Авторы возвращают к исходному — «камаров»).

Изино восхищение («Любопытная вещь!») Авторы заменяют на более эмоциональное, близкое к характеру Изи «Поразительная штука». И далее, когда Изя рассказывает о северных районах, в черновике он говорит: «Правда, справедливости ради, должен сказать, что многое в этих рассказах доверия совершенно не заслуживает». Для эмоционального Изи — слишком гладкая размеренная речь. Поэтому Авторы правят: «Правда, и врут про те места тоже безбожно».

Об интеллигенции Андрей говорит: «Терпеть не могу этих безволосых очкариков, дармоедов». Авторы «безволосых» правят на «бессильных» и добавляют к перечислению «болтунов».

«В спорах родилось», — говорит дядя Юра и щупает у себя: в черновике — под глазом, позже — правую скулу.

Из рассказа Кацмана о Городе: «Условно считаем, что направление на солнце, та сторона, где болота, поля, фермеры, — это юг, а обратная сторона, в глубину города, — север». «Обратная сторона»… Авторам не нравится такое определение, и они изменяют на «противоположная сторона».

Песню, которую пели Фриц и Отто, Воронин характеризует в черновике как «славную боевую песню». «Славная» изменяется на «великолепную». А песню «Москва — Пекин» Воронин называет сначала «боевой», а в исправленном варианте «прекрасной».

Об уединении Андрея и Сельмы сначала говорится, что в Андреевых «воспоминаниях оказался сладостный опустошающий провал». Позже Авторы правят «воспоминаниях оказался» на «ощущениях образовался». Ибо это были именно ощущения, а не воспоминания.

После песни Галича, исполненной Изей Кацманом «дядя Юра вдруг со страшным треском обрушил пудовый кулак на столешницу», и далее в черновике — «очень длинно, сложно и необычайно грязно выругался», а в исправленном варианте — «длинно и необычайно витиевато выматерился».

На шее Питера Блока «длинно съехал книзу и снова подскочил под подбородок могучий хрящеватый кадык». «Под подбородок» правится на «к подбородку».

По заявлению Питера Блока, от дочери Гофштаттера «все мужики в околотке»: в черновике — «без памяти бегают», в исправленном варианте— «по углам прячутся». И Питер Блок во время очередного вопроса «воздел глаза к потолку», а в исправленном варианте «возвел глаза к потолку». Речь Питера Блока тоже правится: не «напился», а «насосался», не «насовали» (о драке), а «навешали».

«Перестаньте врать, Блок, — устало сказал Андрей. — Стыдно слушать…» «Стыдно» правится на «срамно». И далее Воронин думает: «Попробуй мне только пол заблевать — я тебя, сукиного сына, одной промокашкой заставлю все убрать…» Последнее слово правится на «подобрать».

Фриц при допросе наносит Питеру Блоку «короткий удар в живот». Затем Авторы изменяют «короткий» на «режущий».

В черновике Воронин определяет грабителя Копчика как «гнойный прыщ на теле общества». Позже Авторы изменяют «гнойный прыщ» на «фурункул[4]».

У Гейгера во время допроса Копчика челюсть «далеко выдвинута вперед». Затем Авторы находят более удачное описание: «свирепо выдвинута вперед». Андрей, невольно любуясь Гейгером, замечает: «В нем уже почти ничего не осталось от надутого…»: «солдафона» — в черновике, «молодого унтера» — в поздних вариантах. И далее, вспоминая об исчезнувшей уже наглости Фрица, Андрей сначала называет ее «бессмысленной», позже — «туповатой».

Идя к шефу полиции, Воронин «ожидал втыка, крепкого начальственного фитиля». «Крепкого» изменяется на «шершавого».

В перечислении ужасов в Здании присутствуют «черные провалы люков, дышащие неслыханным кладбищенским зловонием». Авторы правят неточное «неслыханным» на «ледяным».

Папки с делами у следователя Воронина сначала «растрепанные», затем — «разбухшие».

Чачу а в разговоре с Ворониным называет русских «дураками». Слово слишком заезженное, и Авторы правят: «идиёты». И описание смеха Чачуа как «раскатистый хохот толстого кавказца» правят на «раскатистый хохот страшно довольного кавказца». Анекдот же про заварушку в Питере Андрей называет в черновике «нехитрым и глупым», позже — «дурацким».

Матильду Гусакову Воронин в сердцах (и мысленно) называет «старой стервой», но называть так старушку… и Авторы правят: «старую корягу».

Синагога, рядом с которым появлялось время от времени Красное Здание, была «исчерченной свастиками». Исправлено на «изрисованной свастиками». И кинотеатрик рядом — о нем упоминается, что он был оштрафован: в черновике — «за нелегальный показ порнографических фильмов», в изданиях — «за показ порнографических фильмов в ночное время». Но хоть так, хоть этак, все равно непонятно: а что, в дневное время можно? Или был там и легальный показ?

Один из военных, изображающих шахматные фигуры, в Красном Здании был украшен «массой орденов, значков, ромбов, нашивок». Позже Авторы меняют «массой» на «созвездиями».

В Красном Здании жарко полыхал камин и слышалось «уютное потрескивание пылающих дров». «Дров» правится на «поленьев».

Когда Воронин приходит в себя уже во время разговора с Кацманом и паном Ступальским, это описывалось в черновике так: «Словно соскользнула с него липкая полупрозрачная пленка кошмара…» Авторы правят и получается: «Словно лопнула и растаяла эта липкая полупрозрачная пленка кошмара…»

При допросе Кацмана напряжение и степень возмущения у обоих достигает предела. «Что было в папке?!» — кричит Андрей: «так, что у него даже что-то щелкнуло за ушами» — в черновике; «изо всех сил» — в исправленном варианте. В ответ на это: в черновике — «Изя тоже осатанел», позже — «И тут Изя сорвался».

Когда Давыдов гнал лошадь, он гикал: «усердно» — в черновике, «отчаянно» — в поздних вариантах.

Диван в редакции: в черновике — «потрепанный», в других вариантах — «пыльный».

Когда Наставник разговаривает с Ворониным о погасшем солнце, он отмечает: «Так что ретроспективно <…> эта тьма египетская будет рассматриваться уже как нормальная часть Эксперимента». Потом Авторы заменяют «нормальная» на «неотъемлемая, запрограммированная».

Кацман, повествуя о том, как он оказался в редакции в период переворота, говорит о Гейгере: «Великий вождь открыл двери тюрем». Но Кацману свойственна ирония, поэтому Авторы правят: «Великий вождь открыл двери узилищ!»

Воронин, уже господин советник, выходит из общего душа, «ступая на цыпочках». Чтобы подчеркнуть появившуюся брезгливость персонажа, Авторы правят: «…ковыляя по грязноватому кафелю и брезгливо поджимая пальцы». Чиновника, которого он встречает в раздевалке, Воронин мысленно характеризует: «Быдло». Андрей уже вполне вошел в роль господина советника, он избранный, правитель. Но ведь этот чиновничек тоже из правителей, только мелкий, пустой, суетливый. И Авторы изменяют: «Недотыкомка[5]». И снова, подчеркивая брезгливость «нового» Андрея, «истоптанная» песчаная аллейка правится на «заплеванная». А когда в размышлениях Воронина упоминается Дания («Людей накормить от пуза! Да разве же это задача? В паршивой Дании это уже умеют делать много лет»), «паршивая» правится на «задрипанную».

Добавляют Авторы выразительности и библейских ассоциаций, описывая Город. В черновике: «Неоглядная сине-зеленая пустота к западу и неоглядная желтая вертикальная твердь с узенькой полоской-уступом, на котором тянулся город, — к востоку». Исправленный вариант: «К западу — неоглядная сине-зеленая пустота — не море, не небо даже — именно пустота синевато-зеленоватого цвета. Сине-зеленое Ничто. К востоку — неоглядная, вертикально вздымающаяся желтая твердь с узкой полоской уступа, по которому тянулся Город. Желтая Стена. Желтая абсолютная Твердь. Бесконечная Пустота к западу и бесконечная Твердь к востоку».

После драки среди рядовых членов экспедиции разгоряченный Воронин тупо разглядывает «свои трясущиеся пальцы». Авторы правят — «подрагивающие».

Воронин думает о вызвавшихся идти в поход добровольцах: «…авантюристы, сорви-головы». «Сорви-головы» Авторы изменяют на «сарынь на кичку».

Речь Воронина перед статуями сразу писалась Авторами тщательно, поэтому подверглась она только стилистической правке с заменой «простых» слов на «трибунные»: «гладкую бабу» — на «роскошную особу», «целыми толпами» — на «побатальонно», «засранцы» — на «задрипы», «говно» — на «дерьмо», «падла» — на «тварюга», «господа» — на «сударики мои», «восстановить» — на «реализовать» и др. Разве что только «премия Каллинги» была в черновике «фабрикой имени Ногина» и в рассуждении, кем был этот, чьим именем назвали, предположения были другими: не писатель и спекулянт шерстью, а полководец и живописец. И совсем маленькая вставочка, после слов «Ведь если всех вас запоминать, так забудешь, сколько водка стоит»: «Ойло союзное забудешь, сколько стоит. Вот увлекся я тут с вами и забыл. Помню, что два рубля с чем-то кило… А вещь, между прочим, вкусная, не то что вы. Вроде коз-халвы. С орехами. Едали?»

Убирают Авторы повторы в описании. «Ларечник ходил вокруг своего разгромленного ларька, кряхтел, почесывал спину и, судя по выражению лица, явно что-то такое прикидывал». «Судя по выражению лица» и «явно» выражают одно и то же: допущение оценивающего действия ларечника, поэтому первое убирается.

Убирают Авторы и канцеляриты, не присущие ни рассказывающему Давыдову, ни описывающему этот рассказ Воронину.

Вместо «Бородач <…> снисходительно на него поглядывал и давал пояснения. Гон, оказывается, имел место у краснух…» — «Бородач <…> снисходительно пояснял, что гон на болотах бывает, брат, у краснух…» И опять правят канцелярит у Воронина. Приглашая Давыдова в гости, Андрей говорит: «Если меня не будет, обратитесь к дворнику…» «Обратитесь» правится на «загляните». И еще, когда Воронин думает о Давыдове, «его уход в Эксперимент больше похож на бегство от трудностей» — на «в Эксперимент он, конечно, не пошел, а от трудностей убежал…»

Но особенно показательно выглядит правка Авторами глаголов. Глагол в повествовании (в остром повествовании, предназначенном для широкого читателя) имеет едва ли не главную роль — он как бы увлекает читателя, несет его по сюжету, поэтому с подбором глаголов Авторы особенно тщательны. Вот лишь некоторые. «Окрысился» заменяется на «огрызнулся», «ударился» — на «ахнулся», «прекратились» (вопли) — на «утихли», «потрогал» (ударенное ухо) — на «ощупал», «спит» — на «дрыхнет», «неоднократно заговаривал» — на «не раз распространялся», «показалось» — на «померещилось», «хочется спросить» — на «тянет спросить», «стукнул» (кулаком) — на «ахнул», «пытаясь» (ухватить из пачки сигарету) — на «силясь», «душила» (одышка) — на «мучила», «боретесь» — на «сражаетесь», «подняло» — на «вознесло», «охватило» (ощущение вины) — на «пронзило», «выглядывала» (нижняя часть шофера из двигателя автомобиля) — на «выпячивалась», «догадались» — на «сообразили», «рявкнул» — на «гаркнул», «вытащил» — на «извлек», «зашелестел» — на «зашуршал», «проорал» — на «завопил», «озираясь» — на «вертя головой», «ткнул» — на «пнул».

Как уже говорилось выше, в архиве сохранилось два чистовика. На последней странице одного из них отмечено время работы над рукописью: «1970–1972, 1975». В другом чистовике — более детально: «24.02.1970 — 27.05.1972 — 31.07.1975».

Оба чистовика ГО еще очень похожи на черновик — многие исправления еще не внесены. Есть и варианты правки, где чистовик уже отличается от черновика. Как пишет БНС в «Комментариях»: «В Питере явно шилось очередное «ленинградское дело», так что теоретически теперь к любому из «засвеченных» в любой момент могли ПРИЙТИ, и это означало бы (помимо всего прочего) конец роману, ибо пребывал он в одном-единственном экземпляре и лежал в шкафу, что называется, на самом виду. Поэтому в конце 1974-го рукопись была БНом срочно распечатана в трех экземплярах (заодно произведена была и необходимая чистовая правка), а потом два экземпляра с соблюдением всех мер предосторожности переданы были верным людям… <…> Слава богу, все окончилось благополучно, ничего экстраординарного не произошло, но две эти копии так и пролежали в «спецхране» до самого конца 80-х, когда удалось все-таки «Град» опубликовать». Какой из чистовиков — более ранний, какой — более поздний, — неизвестно, так как они содержат часто разную правку (где-то это черновик, а где-то — уже чистовик; в другом же варианте чистовика — всё наоборот).

Для публикаций АБС иногда использовали черновик, вводя уже какую-то другую стилистическую правку, иногда — чистовик, тоже дорабатывая, но это была именно стилистическая правка без существенных изменений в сюжете или в обрисовке персонажей.

Иногда Авторы вводили какие-то фактические правки, к примеру, в первом разговоре Давыдова и Воронина упоминается металлургический комбинат в Череповце. В черновике и ряде изданий говорится: «Там же строится металлургический комбинат, огромнейший заводище!..», в чистовиках и ряде изданий: «Там же сейчас металлургический комбинат отгрохали, огромнейший заводище!»

Будучи следователем, Воронин вспоминает: «Два года назад, когда он был еще мусорщиком…» Это в одном из чистовиков и ряде изданий — «два года». В другом чистовике и ряде изданий: «Всего год». А в черновике вообще — «полгода».

Точно так же изменяется количество лет, прожитых Кацманом в Городе — три или четыре года. И — сколько времени Воронин знаком с Кацманом: «три года», «два с лишним года», «больше года».

Проникло из чистовиков в некоторые издания и ошибочное замечание в начале повести, что фермеры живут на севере, а не на юге.

Как известно, в качестве Синей Папки в ХС Авторы ввели ГЛ, но первоначально они планировали вставить туда ГО. Из «Комментариев» БНС: «Работая над романом, мы, для собственной ориентировки, подразумевали под содержимым Синей Папки наш «Град обреченный», о чем свидетельствовали соответствующие цитаты и разрозненные обрывки размышлений Сорокина по поводу своей тайной рукописи. Конечно, мы понимали при этом, что для создания у читателя по-настоящему полного впечатления о второй жизни нашего героя — его подлинной, в известном смысле, жизни — этих коротких отсылок к несуществующему (по понятиям читателя) роману явно недостаточно, что в идеале надобно было бы написать специальное произведение, наподобие «пилатовской» части «Мастера и Маргариты», или хотя бы две-три главы такого произведения, чтобы вставить их в наш роман… Но подходящего сюжета не было, и никакого материала не было даже на пару глав, так что мы сначала решились, скрепя сердце, пожертвовать для святого дела двумя первыми главами «Града обреченного» — вставить их в «Хромую судьбу», и пусть они там фигурируют как содержимое Синей папки. Но это означало украсить один роман (пусть даже и хороший) ценой разрушения другого романа, который мы нежно любили и бережно хранили для будущего (пусть даже недосягаемо далекого). Можно было бы вставить «Град обреченный» в «Хромую судьбу» ЦЕЛИКОМ, это решало бы все проблемы, но в то же время означало бы искажение всех и всяческих разумных пропорций получаемого текста, ибо в этом случае вставной роман оказывался бы в три раза толще основного, что выглядело бы по меньшей мере нелепо».

Вариант ХС с главами ГО сохранился. И если соотношение ГЛ-ГО-ХС рассматривается в разделе «ХС», то отличия этих четырех (а не двух) глав, собственно — первой части ГО, от разных вариантов основного текста приведены ниже.

Различия в основном, конечно же, стилистические. Ибо тот, прежний ГО писался и правился в середине 70-х, правка же этого варианта относится к первой половине 80-х: другое время, за плечами уже несколько других произведений, изменились и взгляды Авторов, изменился стиль.

Стилевые разночтения чрезвычайно интересны и будут полезны для тех, кто будет изучать изменение стилистики АБС в течение творческой, жизни, но оценивать эти разночтения («лучше-хуже»), право же, необъективно: кому-то более нравятся ранние АБС, кому-то — поздние. Поэтому здесь они рассматриваться не будут — оставим эту работу специалистам. Рассмотрим лишь некоторые фактические исправления.

Правятся некоторые числа. Если в рассказе Кэнси о полковнике Маки говорилось, что в шахте он взорвал, по одному варианту, восемь тысяч китайских рабочих (по второму варианту — пять), то здесь — три с половиной тысячи.

В романе говорится, что Дональд до мусорщика работал грузчиком на складе или продавцом в зеленной лавке (два варианта издания), то здесь — продавцом в галантерейном.

«И почему именно павианы? Почему не тигры?» — думает Воронин о нашествии павианов. Здесь не тигры, а крокодилы.

После обнаружения у Дональда пистолета следует разговор Воронина с Дональдом, в котором Андрей пытается уговорить Дональда сдать пистолет, Дональд же думает о чем-то своем. Здесь вставка:

Дональд вдруг спросил вроде бы даже с любопытством: — И вы не чувствуете ни стыда, ни унижения, ничего? — При чем здесь это? — растерялся Андрей.

Из этой рукописи можно узнать, что гон на болотах происходит у краснух раз в три месяца.

Встретив Давыдова в первый раз, Воронин поразился приступу ностальгии, охватившей его. Размышляя, Воронин замечает: «…не то чтобы этот бородач казался ему воплощением родины, вовсе нет». Здесь следует дополнение: «…не так представлял он себе воплощение Родины». Давыдов, рассказывая Воронину о фермерской жизни, замечает: «У нас, браток, на болотах с бабами очень туго». Здесь поясняется: «Не едут они к нам!»

Интересуясь, что произошло с селом за годы, когда Давыдов уже ушел с Земли, а Воронин еще был там, Давыдов спрашивает не вообще — «как там на деревне», а конкретно: «А на Вологодчине тебе бывать не приходилось?»

О спорах насчет Эксперимента Давыдов рассказывает, что они происходят, когда фермеры насосутся самогонки. В этом варианте — пива.

Когда Андрей объясняет Сельме, что ей нужно будет сделать, чтобы получить работу: «Пойдешь на биржу, заполнишь книжку, бросишь в приемник… Там у нас установлена распределяющая машина», — здесь объяснение продолжается: «Она решит, куда тебя направить вначале».

Андрей, обращаясь к Изе, называет его не просто «трепло», а «трепло астраханское». А голос Изи, когда тот зачитывает проект решения о павианах, приобретал «левитановские интонации».

Когда Воронин шутя передает Гейгеру привет от Эльзы и заявляет о ребеночке, Фриц реагирует на это, говоря не «Дурацкие шутки», а «Азиатские шутки».

Отто, говоря о профессиональном обучении в Городе, недоумевает, зачем оно нужно, если «каждый то и дело меняет профессию». В этой рукописи более конкретно: не «то и дело», а «шесть раз в год».

Когда Воронин во время ожесточенного спора задумывается о соотношении Эксперимента и дела товарища Сталина, Изя вдруг отвечает ему, и Андрей осознает, что «уже некоторое время говорит вслух». Здесь — продолжение: «…причем, по-видимому, громко, потому что все смотрели на него и улыбались».

Потом разговор переходит на обсуждение интеллигенции и культуры, где Воронин полностью соглашается с мнением Гейгера об интеллигенции, но расходится с мнением насчет полезности культуры. В этой рукописи, там, где Воронин поначалу старается объяснить Гейгеру, как надо понимать культурное достояние, он, обрывая пояснение, говорит: «Э-э, да куда тебе!..»

Во время разговора о сущности Эксперимента и Наставников Давыдов говорит о том, что Город для Наставников — нечто вроде аквариума, а они наблюдают за жителями Города, и добавляет: «Ученые они, понял?»

Потом разговор заканчивается и начинается пение. В этой рукописи вместо «Там в степи глухой замерзал ямщик…» все хором поют: «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…»

Вначале роман вышел, как обычно, в журнальном варианте. Причем журнальных изданий было три. Поначалу в журнале «Радуга» (Таллин; №№ 1–4, 1987) была опубликована пятая часть романа «Разрыв непрерывности» под названием «Экспедиция на Север». Затем в двух выпусках журнала «Знание — сила» (1987, № 12; 1988, № 1) вышел отрывок — вторая глава второй части (посещение Ворониным Красного Дома) с заголовком уже «Град обреченный» и с подзаголовком «Игра». Это издание практически не содержит каких-либо отличий от других вариантов. И уже полностью роман вышел в журнале «Нева» (1988, №№ 9,10; 1989, №№ 2, 3).

Последующие издания публиковались по двум разным чистовикам, поэтому в них можно заметить многочисленные (но, в основном, стилистические и мелкие — слово-два) разночтения, о которых уже говорилось выше. Вариант журнала «Нева» позже публиковался в 1989 году («Избранное». — М.: «Вся Москва»; вместе с ЗМЛДКС, ВНМ и ОЗ) и др., этот же вариант представлен в «Мирах братьев Стругацких» и, несколько дополненный, в собрании сочинений «Сталкера». Второй вариант публиковался в двухтомнике и трехтомнике АБС (М.: «Моск. рабочий», 1989, 1990), в издании Ленинградского отделения «Художественной литературы» (1990, отдельной книгой), в издании «Молодой гвардии"(1991; с ЗМЛДКС) и др., этот же вариант был опубликован в собрании сочинений издательства «Текст».

Приведем лишь несколько примеров фактических разночтений в разных изданиях (многие были перечислены выше, в разделе «Чистовики»).

Придя домой после отражения павианов, Воронин с наслаждением сдирает с себя одежду и бросает ее: в одном варианте —

«в ящик с грязным барахлом», во втором — «в мусорное ведро». Причем во втором варианте, когда Андрей моет посуду, есть дополнение: «…грязный комбинезон и грязное белье в ведре скрылись под слоем гнилых объедков…»

Когда Воронин, идя в мэрию, сталкивается с представителями добровольной милиции, один из них цитирует в спину уходящему Воронину известный стишок («Жасмин — хорошенький цветочек!..»). Во втором варианте приводится и вторая его строчка: «Он пахнет очень хорошо…»

И отсутствуют во втором варианте интересные уточнения. Во втором варианте: «Он вдруг вспомнил, как брат рассказывал ему когда-то, что на Дальнем Востоке относятся к корейцам в точности так же, как в Европе относятся к евреям». Более полно в первом варианте: «Он вдруг вспомнил, как брат рассказывал ему когда-то, что на Дальнем Востоке все народы, а особенно японцы, относятся к корейцам в точности так же, как в Европе все народы, а особенно русские и немцы, относятся к евреям». И в этих же изданиях Андрей думает о Паке: «Еврей дальневосточный».

Издание отрывка в «Радуге» отличается тем, что главного героя зовут не Андрей, а Анджей Галчинский (поляк, а не русский), а Иосифа Кацмана — Изяслав Шереметьев (не еврей, а русский), вместо Василенко — Десильва, вместо «Пушкин, Ленин» — «Мицкевич, Маркс». В основном же вариант этого издания похож на рукописные варианты и не содержит еще правки, присущей позднейшим изданиям. Помимо этого присутствуют незначительные сокращения текста.

Иногда можно заметить постепенную доработку стилистики от варианта к варианту. К примеру, в черновике уставший полковник сидел, «сжав в зубах погасшую трубку». В этом издании — «зажав», позже— «стиснув». Или в мыслях Воронина: «А прикажу я вам идти, сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые…» В черновике ландскнехты «разболтанные», в этом издании — «балованные».

Иногда черновик и издание «Радуги» содержат вариант (неправленный и правленный), которые отсутствуют в остальных изданиях. К примеру, находясь в разведке, Воронин вспоминает случившееся ранее: «Например, куда все-таки девалась статуя?» В черновике идет продолжение: «Конечно, Эксперимент есть Эксперимент, с этим давно никто не спорит. Всякое бывало: и павианы, и солнце гасло… И Здание ведь было, чего уж чудеснее! Но свою голову на плечах тоже надо иметь». В варианте «Радуги» отрывок звучит более выразительно: «Разумеется, Эксперимент есть Эксперимент, с этим никто не спорит — всякое бывало, всякого навидались. Но свою голову на плечах тоже иметь желательно».

Специально и только для первого издания ГО в этом журнале появилась разбивка романа на «Книгу первую» (первые три части) и «Книгу вторую» (остальное), а также в этом и некоторых других изданиях появилась добавка к дате написания романа, теперь это выглядело так: «1970–1972, 1975, 1987 гг.» Как рассказывал БНС, редакция журнала потребовала сделать эти вставки, чтобы у читателя создалось впечатление, что «книгу вторую» романа Авторы только-только закончили. Нужно же было как-то замолчать тот факт, что этот роман столько пролежал в столе!