Осколки небес

ГЛАВА 5

Проспав почти сутки, Андрей очнулся с чугунной головой и жестоко заложенным носом, но на поправку пошел быстрее, чем ожидал.

Варя забредала в его комнату редко: приносила куриный бульон, чай с лимоном и малиновое варенье; велела натирать нос воском, смешанным с елеем, и накладывала на горло противные липкие лепешки из ржаной муки с медом. Андрей стоически терпел нелепые процедуры, выдаваемые за лечение, и возмутился лишь однажды, когда Варя протянула ему маленькую плоскую подушку, набитую шуршащими сухими березовыми листьями «с праздника Святой Троицы», и велела положить ее под голову. Народная медицина ещё куда ни шло, но веники из церкви, по которым кто-то топтался, выходили за границы понимания. Варя не настаивала и ни к чему не принуждала, однако в светлых глазах на исхудавшем маленьком лице застыло выражение усталого немого укора, и Андрей со вздохом покорился.

Подушка пахла тонкой горечью, громко хрустела и колола щеку. Он не заметил, как задремал — от силы на полчаса, — а когда очнулся, тяжелая боль исчезла. Обескураженный, Андрей долго тряс головой.

Варя почти не разговаривала в эти дни, предпочитая общению уединение с книгой или домашние заботы. Она постоянно что-то драила, скоблила, штопала или готовила. Приветливо улыбалась, когда к ней обращались, и тускнела, стоило лишь отвести взгляд. Ее внезапная замкнутость настораживала. Поначалу Андрей подозревал влияние старухи Евдокии, с которой Варя завела привычку тихо и напряженно беседовать по вечерам. Но все чаще он замечал тревожные взгляды, украдкой бросаемые сестрой в окно, и ее нервозность, и рассеянность, и крепко стиснутые губы, и сведенные судорогой брови, придававшие юному лицу скорбно сосредоточенный вид. Постигнуть ее переживаний Андрей не мог, хотя смутно догадывался, что причина горестных воздыханий обладала нимбом, крыльями и неземными синими глазами.

Азариил не появлялся который день. Варя как-то совсем истончилась, осунулась и бродила теперь по зимнему саду бледной тенью. Андрей ее притязаний не одобрял, но в душу не лез — не было между ними особой близости.

Получив от хозяйки список дел, он мастерил клетки для кроликов и менял рубероид на крыше летней террасы, чтобы та не протекала. Выходило вполне сносно.

Так минула неделя.

В субботу ближе к трем Варя с Евдокией и маленьким Тимофеем отправились в церковь на всенощное бдение, оставив Андрея топить баню. С баней вышла заминка. Взялся он за нее уже после полудня, самоуверенно рассудив, что к возвращению хозяйки как раз управится: уж дрова-то поджечь — раз плюнуть. Наполнив бак, натаскав холодной воды, по-хозяйски обложился сухими поленьями, принес ворох старых газет, нащипал лучин. И застрял часа на полтора. То ли руки не из нужного места росли, то ли дымоход засорился, то ли атмосферное давление упало (а скорее, первое, второе и третье сразу), но тяги не было, и вонючий черный дым валил из печки клубами. Андрей скрипел зубами, подсовывал газеты, орудовал кочергой, перекладывал поленья — по бокам березу, сверху сосновую кору и куски горбылей, — и с головы до ног перемазался сажей. Растопка гасла. Без стеснения перебрав все ругательства и угрозы, какие удалось вспомнить, он окончательно изнемог и пообещал «даже поставить свечку». Потому что страх быть поднятым на смех высохшей девяностолетней старухой наполнял его нестерпимым страданием. Крепкий тридцатилетний мужик, побежденный древней закопченной печкой — каким-то чудовищным архаизмом, всплывшим из глубины веков, — вот ведь ужас!

Андрей, пригорюнившись, размышлял об этом, сидя на перевернутом железном ведре и подперев грязной ладонью щеку, когда вдруг заметил, что дрова за заслонкой занялись пламенем и уже весело потрескивают. Изумление и радость мигом переродились в злорадное удовлетворение, и, сплюнув в сердцах, он вышел из бани, от души хлопнув дверью.

Воздух был сырым и пробирал его, вспотевшего в неравной схватке с дровами, до костей. На зубах скрипела сажа. Поежившись, он поспешил в дом, мучимый жаждой и желанием отмыть с рук копоть, опилки и типографскую краску.

Ветер гнал по небу свинцово-серые тучи. Когда чуть позже Андрей вернулся к бане, чтобы подкинуть в печку дров, из этих туч на землю неожиданно низверглись потоки дождя. Капли застывали на лету, лепились к деревьям, проводам и крышам, образуя ледяную корку. Капли царапали щеки и долбили по макушке. Капли бились о снег, превращаясь в скользкий наст, и весь воздух, все пространство было наполнено нереальным, потусторонним шелестом. Подобного Андрей на своем веку еще не видал, и стоял, потрясенно наблюдая за тем, как постепенно гнутся тонкие ветви вишен, окованные льдом.

Печка больше не чадила, и оставалось лишь время от времени подкладывать поленья в подтопку. Температура росла угрожающе медленно, к пяти вечера она едва перевалила за тридцать пять градусов — и тут до Андрея наконец дошло, почему затапливать зимой лучше пораньше. Он сказал себе, что опыт, безусловно, приобрел бесценный, но, к сожалению, теперь уже бесполезный, поэтому расстраиваться ни к чему.

Стемнело. Андрею, привычному в московской иллюминации, близящаяся ночь казалась глухой и беспросветной. Она наползала: сырая, холодная, пугающая, пропитанная одуряющей свежестью, от которой неумолимо тянуло в сон. Апокалипсический ледяной дождь все изливался на землю из грузных низких туч, с натужным, болезненным упорством ползущих по небу. Мало-помалу Андрей притерпелся к его замогильному шелесту и барабанной дроби града по карнизам.

В очередной раз покинув уютный, теплый дом, он неторопливо направился к бане, засунув руки в карманы железнодорожной фуфайки, деловито посвистывая и чувствуя себя полноправным хозяином и вообще первым парнем на деревне. Дождь хлестал по щекам, будучи не в силах испортить его прекрасного настроения, проникал за шиворот и всячески пытался досадить. Андрей наслаждался им, прикрыв от удовольствия глаза. Банное окошко из гофрированного стекла, треснувшее, мутное и закопченное, пропускало на улицу лишь унылое желтоватое пятнышко света. Подернутое дождевой пеленой, оно колыхалось в ночи бледной кляксой и вот-вот норовило растаять, оплыть, точно свечной огарок, и впитаться в землю.

Странно. Андрей мог поклясться, что выключал свет.

Нашарив в темноте ручку, он протиснулся в предбанник и тут же понял, что в бане посторонний. Во-первых, из-за двери доносились странные звуки: стук, шорохи, плеск воды. Во-вторых, плесень и затхлость, источаемые старым хламом, перебивал иной запах: острый, пленительный и опьяняющий.

Медленно и бесшумно Андрей подкрался к утепленной, обитой металлической лентой двери. С него текло. Капли соскальзывали с отяжелевшей челки, торчащей иголками, и разбивались о нос, щекотно сползая по холодной от ветра коже. Тонкий, тревожно знакомый, нервирующий аромат свежести с горьковатыми полынными нотками отозвался в теле нервной дрожью и коротким, болезненным сердечным спазмом. Андрей тряхнул головой, с усилием моргая, словно это могло избавить от слабости в коленях и наваждения: каких-то эфемерных жгуче-тоскливых обрывочных воспоминаний, дробью промелькнувших в голове. Он протянул руку, и тут взгляд зацепился за вещи, небрежно брошенные на пару грязных табуретов. Полчаса назад их здесь не было. Андрей наклонился и подцепил пальцем воротник темной рубашки, под которой обнаружилась мятая, потасканная куртка с накладными карманами и нашивками. Нервно облизнув губы, выпрямился и подозрительно уставился на дверь.

В происходящем требовалось разобраться. Мысль о том, что запропастившийся ангел Господень, едва вернувшись, полез в баню мыться, казалась невероятной.

Андрей кашлянул в кулак.

Самозабвенная возня за дверью мгновенно стихла.

— Азариил? — позвал он слегка севшим от холода голосом. — Зар, это ты?

— Андрей? — неуверенно долетело из бани.

И снова тишина.

— Угу, — от облегчения начиная забавляться, он оперся спиной о стену рядом с дверью и уставился в крошечное окошко напротив. — Или ты ждешь кого-то другого?

— Никого, — с ноткой смущения в голосе.

Андрей усмехнулся:

— Не переживай, я унесу твою тайну в могилу. Давно подозревал, что ничто человеческое тебе не чуждо, поэтому не смущайся. С водой-то хоть разобрался?

— А?

— Кран, говорю, открывать научился?

Подача горячей воды из бака здесь была устроена хитро, по самодельному трубопроводу.

На сей раз молчание продлилось чуть дольше. Андрей даже успел ощутить легкий укол испуга: а ну как ангел сейчас тихо испарится вместе со своими вещичками? Ищи его потом. Жди его потом.

— Я всегда умел, — наконец снизошел до ответа Азариил. — Это просто.

А вдруг он ранен?! Такая простая, такая очевидная мысль! Прокляв все на свете и в первую очередь собственную дурость, Андрей схватился ручку. Не заперто, дверь поддалась… чтобы тут же быть захлопнутой снова, изнутри.

— Эй, ты там в порядке? Помощь не нужна?

А можно ли причинить вред посланнику небесному?

— Со мной все хорошо, — хрипло пробормотал Азариил.

Тут уж пришла пора струхнуть не на шутку.

— С трудом верится! — Андрей стукнул кулаком по двери. Обивка поглотила удар. — Открывай сейчас же!

— Не нужно волноваться, все хорошо…

— Не ври, — Андрей снова подергал ручку. — Ты пропадал неделю! Не прислал ни единой весточки! Хоть бы… не знаю, почтового голубя отправил! У тебя усталый голос! Ты разделся! Ты хоть раз в свое пребывание на земле стаскивал с себя эту убогую ветошь?

— Какую ветошь?

— Куртку! Держу пари, даже пуговицы расстегивать не умеешь. А ещё ты моешься! Ангел, который озаботился своим телом настолько, что полез в баню, либо пьян в доску, либо смертельно ранен. И лучше бы тебе быть раненым, — почти прорычал Андрей, сжимая кулаки и понимая, что злится скорее на собственную эмоциональность и неловкость, нежели на Азариила.

— Я не полез в баню.

И вот опять — тишина. Неуклюжая, растерянная.

— Да? — тупо уточнил Андрей. — А что тогда ты там делаешь?

«Личное пространство, парень, — паскудным голоском пропищала совесть: — зачем ты вторгся в чужое личное пространство? Ангел, не ангел — не твоего ума дело».

— Крылья… они… — почти шепотом пробормотал Азариил.

Андрей поперхнулся воздухом и тяжело привалился к стене, глядя в полумрак бессмысленно и ошеломленно.

— С ними что-то случилось? — подбодрил он, прерывая затянувшееся молчание.

— Оледенели… дождь намерз…

Дождь? Но ведь ангел — не птица, парящая под облаками! Ему не страшны ненастья, его не свергнешь с неба злыми ветрами и наледью!

— Здесь, на земле, слишком причудливо материальное сплетается с невещественным, — произнес Азариил, отвечая на изумление. — Спустившись на землю, я вынужденно обрел тело. А сегодня, вдохновленный красотой и силой природы, возжелал насладиться стихией и земными просторами… И вот наказан за беспечную, преступную тягу к ощущениям.

— Ты мог погибнуть?

Глупый вопрос.

— Нет. Ни дождь, ни падение не способны мне повредить, но с эстетической точки зрения… нельзя относиться к телу небрежно.

Азариил за дверью вновь завозился. Теперь, когда все разъяснилось, можно было оставить его в покое. Но вместо этого Андрей неожиданно для самого себя неуверенно позвал:

— Зар?

Ангел притих — как пить дать заранее прочел в мыслях еще не высказанный вопрос.

— А какие они на самом деле? Твои крылья.

Андрей не ждал честного ответа… но отчаянно надеялся хоть на какой-нибудь.

— То есть, — сбивчиво заговорил он, раздражаясь на собственную прорезавшуюся сентиментальность, неуемное любопытство и нервозность, — ты никому их не показываешь, знаю. Это запрещено, да? Или у меня не получится увидеть? Они, наверное, ослепительно сияют…

— Не ведаешь, о чем просишь, — глухо сказал Азариил.

Но у Андрея от зудящего любопытства аж потемнело в глазах.

— Отопри, — он отлепился от стены и развернулся лицом к двери, глядя на нее как баран на новые ворота, со всей решимостью добиться своего. Он привык получать желаемое.

— Нет, — уперся Азариил.

— Почему?

Молчание.

— Богомолки с минуты на минуту вернутся. Скоро шесть. Открой.

— Нет.

— Я должен протопить баню к их возвращению.

— Здесь вполне тепло.

— Да что ты понимаешь в температуре?!

— На термометре сорок пять.

— Вот-вот! Это не тепло, Зар, для них это уже жарко.

Андрей подождал, но ангел молчал. И больше не стучал ковшиком, не гремел тазом, не плескал воду.

— Ну пожалуйста, — неожиданно для себя самого Андрей вдруг принялся канючить, как дите, перед которым помахали вожделенной конфеткой — и спрятали в сервант: — Ну что тебе стоит? Ты и тень-то всего раз показал. Жалко для меня своей неземной красоты, да? А-а, понимаю. Я урод, на мне язва Аваддона. Убогий, недостойный человечишка. Со свиным рылом в калачный ряд не лезут.

Полный горечи голос оборвался на трагичной ноте.

— Не изводи себя напрасно, — проникновенно посоветовал Азариил. — Нет греха, который Господь не в силах простить. Дело не в тебе.

— А в чем?

Азариил вновь промолчал.

— Ну и иди в пень, — буркнул Андрей с досадой. Развернулся и покинул предбанник.

Ветер глумливо дунул в лицо ледяными брызгами. Настоящий плевок, личное оскорбление! От былого благодушия не осталось следа. Стянув с себя в прихожей промокшую железнодорожную куртку и скинув нога об ногу ботинки, он протопал в спальню, ворча под нос:

— Подумаешь! Не больно и хотелось!

Андрей вдруг почувствовал, как сильно устал. Несколько дней неосознанного ожидания и тщательно маскируемой под безразличие тревоги, несколько дней подавленного страха и напряжения, когда не знаешь, чего ожидать — дружеского приветствия или ножа в спину «по приказу свыше», — выжали из него много сил. Теперь Азариил вернулся, и подспудное волнение отпустило.

Отдернув покрывало на кровати, Андрей вздрогнул, когда что-то белое взметнулось в воздух, и бездумно поймал двумя пальцами невесомую пушинку. Поднес к глазам и следующие полчаса безуспешно пытался представить, такие ли росли на ангельских крыльях. Пушинка была красивая, но, повертев ее в пальцах, Андрей заключил, что все же недостаточно красивая для ангела. Не хватало света, одухотворенности, идеальности… хотя идеальным Азариил с его вынужденной телесностью никогда не казался, да и одухотворенным — крайне редко, разве только в проеме царских врат.

Андрей повалился на кровать и, закинув руки за голову, уставился в потолок. В соседней комнате, где обычно спала Евдокия, горели лампады. Их призрачный, туманный свет завораживал. Под шум непогоды ни о чем не думалось и ничего не хотелось.

От внезапно навалившейся слабости, он, наверное, задремал, потому что, открыв глаза в следующий раз, увидел неподвижно возвышавшегося над собой Азариила. Напряженного, взъерошенного и неуверенного. Или грустного. Или смущенного. В блеклом свете лампад отчетливо вырисовывалась морщинка на высоком лбу, а глаза казались черными, глубокими и жалобно-несчастными. Рубашку Азариил надел, а куртку мял в руках. Его взгляд то погружался в отрешенную, слепую задумчивость, то вдруг оживал и впивался в лицо Андрея решительно и цепко, прожигая до самой души больно, тягостно.

— Зар? — он приподнялся и оперся на локти, чуя неладное. Азариил ещё никогда не выглядел столь по-человечески эмоциональным и столь пугающе неземным одновременно. Андрей привык к бесстрастности, отчужденности и бесстыжей честности, даже гнев его казался невозмутимым. И вдруг — хрипотца в голосе, меняющийся тембр, почти жалостливый шепот и в довершение ко всему пронимающий до костей взгляд.

— Я подумал, что поступаю с тобой несправедливо, нечестно, — сообщил Азариил прямолинейно, и сердце у Андрея нехорошо ёкнуло. И продолжил, старательно выговаривая слова: — Хочу, чтобы ты знал: я не считаю тебя уродливым из-за Аваддона. Или недостойным. Не принижаю в сравнении с собой и не умаляю добродетелей. Сама идея сравнения проистекает от гордыни, а я лишен самолюбия, и меня никогда не посещала мысль унизить тебя собственным возвеличиванием. Прости, если я дал повод так думать. Ты — венец творения, созданный Отцом Небесным.

От его бесстыдной откровенности сделалось мучительно неловко.

— Неважный получился «венец», — Андрей попытался отшутиться.

— Величайший! — горячо и серьезно возразил Азариил. — Ты создан по образу и подобию Бога, тебе дарована свобода воли!..

— Зато у вас все просто. Родился — и сразу святой. И бессмертный, и вечно молодой. Хотя скука, наверное, дикая.

— Вовсе нет, — сказал ангел, пожалуй, чересчур поспешно. И на долю секунды в его взоре вспыхнуло лихорадочное сожаление.

— Я обречен, — напомнил Андрей.

— Разбойник, раскаявшийся на кресте, первым вошел в рай. Господь не желает смерти грешников, и доколе не пробил твой час, есть надежда на исправление.

— Деньги пьяницам уже раздавал, машину подарил вандалам, за тарелку супа работал. Осталось выучить псалмы и податься в монастырь.

— Добрые дела не считают, чтобы после смерти предъявить список на мытарствах, — укорил Азариил. — Гордыней и тщеславием ты сводишь на нет все свои достижения.

— То есть ничего из перечисленного мне не зачтется?

Ангел склонил голову набок и пожал плечами: мол, увы.

— Я предупреждал, что Господь не берет взяток.

— Да дался мне твой рай! — Андрей отвернулся и замер, сжимая губы от бессилия и досады.

— Не нужно чувствовать себя ущербным, — снова зазудел Азариил.

Взять бы его за шкирку и вышвырнуть под дождь, пусть катится, откуда явился, и не допекает нравоучениями.

— Я и не чувствую!

— Правда? — Зар подступил вплотную к кровати и положил куртку на деревянную перекладину спинки. От него вновь повеяло этим душераздирающим запахом, упоительным и холодно-свежим, словно Андрей вдруг очутился где-нибудь на Эвересте, в вечных снегах. Слова о личном пространстве застряли в горле, потому что поднять голову вдруг стало невозможно. Андрей ощутил себя стоящим на коленях, понурым, прижатым к постели непонятной, пугающей тяжестью. Ангелы — чтоб их! — вовсе не белые и пушистые создания, раз одним своим присутствием умудряются вызывать в груди такую сумасшедшую какофонию чувств. От ангелов хочется отшатнуться, потому что их близость тычет тебя носом в собственное истинное отражение, и никакие уловки не помогают. Ангелы жестоки.

— Ты достоин. Нет причин для самоуничижения, поэтому я согласен.

— На что? — не понял Андрей, с трудом поднимая голову.

— Показать, — поколебавшись, произнес Азариил тихим, дрогнувшим голосом. И выглядел при этом так, словно шел на расстрел.

— Слушай, не нужно одолжений… — начал Андрей и запнулся под осуждающе-суровым взглядом. Стыд жаром прилил к щекам. Он уже ничего не соображал, лишь инстинктивно догадался, что ляпнул лишнее, и вырванное из недр души искреннее сожаление охватило все его существо. Он не мог врать, не мог прятаться, не мог назвать чудовищный стыд легким смущением и затолкать его подальше.

— Я никому не делаю одолжений, — жестко произнес Азариил. — Вместо того чтобы бесконечно огрызаться, стоило бы научиться благодарности.

Он разочарованно качнул головой, сгреб куртку и отвернулся.

— Подожди! — вскинулся Андрей. — Стой. Ты… в общем…

Азариил выжидающе замер.

— Извини.

Ангел как-то сразу присмирел, рука, стискивающая в кулаке воротник, безвольно опустилась вдоль тела, и куртка осела на пол.

— Тогда смотри, — с покорной обреченностью сказал он. И не шелохнулся больше, не добавил ни слова.

Воздух за его спиной уплотнился, наливаясь перламутровым сиянием, из которого медленно, тончайшими, невесомыми линиями и штрихами проступили крылья. Словно невидимый художник взял в руки кисть и нанес полупрозрачные пастельные тона прямо на воздух!

Андрей от потрясения сполз с постели.

Изменились не только новоявленные крылья — Азариил преобразился целиком. Лицо просветлело до пугающей белизны, глаза наполнились первозданной лазурью, и в исходящих от него волнах силы Андрей затрепетал, отпрянул, скорчился на полу, прикрываясь руками. Божественное свечение обжигало, пребывать в нем было мучительно, словно в глубине очерствевшей, как сухарь, души вдруг заворочалось что-то живое: слабенькое, немощное, больное, изнуренное и голодное. Оно должно было воспринять поток ангельской благодати, и, впитав, насытиться, но вместо этого, опаленное, содрогнулось в агонии. Как глаза, годами воспринимавшие лишь мрак, слепнут от солнечных лучей, так и омертвевшая душа захлебнулась нестерпимой болью.

— Я предупреждал тебя, — долетел издалека печальный голос Азариила.

Андрей почувствовал, как ему помогают подняться и дойти до кровати.

— Надеюсь, теперь твое любопытство в полной мере удовлетворено?

Приоткрыв глаза и обнаружив привычный полумрак, Андрей шумно выдохнул, ссутулился, упер локти в колени, сцепив пальцы на затылке и ероша волосы. Он не смел поднять взгляд на того, кто возвышался перед ним. И впервые по-настоящему испугался участи, ожидавшей за барьером смерти. Если даже отсвет истинного ангельского облика повергал его в дрожь, ужас и муку, что произойдет, когда душа разлучится с телом? Когда не загородишься руками, не отвернешься, не нырнешь в спасительную тень? Когда не только ангелы — сам Бог взглянет на тебя?..

Воцарившееся гробовое молчание ранило сильнее любых нравоучительных речей. Андрей отчаянно боролся с тошнотой, и Азариил не препятствовал его размышлениям.

— Я принес дурные вести, — изрек наконец ангел и, не выдерживая драматических пауз, добавил самым обыденным тоном: — Второй Осколок пойман бесами. Асмодей обольстил женщину, которую опекал мой брат Менадель. Тяжело защищать, когда люди сами стремятся к распутству.

— Знаю, что обольстил. Еще неделю назад, — пробормотал Андрей, хватаясь за повод отвлечься от уныния.

— Кто поведал тебе? — встревожился Азариил.

— Ночной кошмар. Я пытался рассказать, помнишь?

В тишине послышалось, как скрипит, открываясь, наружная дверь во дворе.

— Это моя оплошность, — ангел сокрушенно опустил голову. — Обещай в следующий раз, если подобное повторится, ничего не утаивать.

Андрей лишь пожал плечами в ответ.

— …просто и у матушки голос сильный, и у псаломщика, вот они и соревнуются, — щебетала Варя, когда следующим утром, ни свет ни заря, они шли на Литургию. — Вместо того чтобы ругаться, отрепетировали бы — да и запели нота в ноту. У нас в Спасо-Преображенском монастыре, знаете, как клирос поет!.. До слез пробирает.

С возвращением Азариила она воспрянула духом: глаза заискрились, на щеках заиграл румянец. Наблюдая за ней, Андрей испытывал жалость.

Ангел по большей части безмолвствовал. Вечером он о чем-то долго и тихо беседовал с Евдокией в комнате с лампадами, и в общем оставался приветлив и бесстрастен. Сидя в одиночестве в своей комнате, Андрей никак не мог выкинуть из головы навязчивые мысли о пережитом опыте.

Дождь превратил дорогу в сплошной ледяной наст, который ночью вдобавок присыпало снегом. Ботинки скользили, ноги расползались. Бойко вышагивающий впереди всех Тимофей то и дело шлепался на мягкое место, взрываясь счастливым и беззаботным детским смехом. Варя не успевала поднимать его и отряхивать. Евдокия добродушно ворчала, скрывая тревогу: губы растягивались в улыбке, но в глазах сквозила настороженность. Помнится, она сожалела, что не может давать им приют дольше недели, да и Азариил, насколько Андрей догадывался, вечером предупредил, что рано или поздно нагрянут демоны. Беспокойство Евдокии, лихорадочная взбудораженность Вари и молчание Азариила, будто бы связанное некой клятвой, вызывали смутную тревогу. И усугубились неожиданным происшествием.

Тропинка тянулась между заборами, то глухими из крашеной гофрированной жести, то подгнившими щербато деревянными, то прозрачными, из рабицы, натянутой между столбами. Впереди медленно вырастала церковь: белая, с голубыми куполами и устремленной ввысь колокольней. В утренней морозной дымке она казалась призрачный видением, плывущем в рассветном полумраке. В окнах теплился оранжевый свет, манящий и одновременно вызывающий боязливую, недоверчивую робость. Еще чуть-чуть — и тропинка вольется в широкую дорогу. Последний дом справа обрамлял частокол с насаженными на него пивными банками — сомнительное украшение, отсылающее фантазию к дремучим варварским временами, когда для устрашения на колья надевали человеческие черепа. Слабый ветерок шевелил пустые жестянки, и те замогильно постукивали и позвякивали, словно постанывая от холода. Любопытство заставило Андрея вывернуть шею, разглядывая частокол, и в этот момент он заметил, что замыкавший шествие Азариил заметно отстал.

— Зар?

— Меня снова вызывают, — озадаченно поведал ангел.

— Но ведь едва вернулся.

— Должно быть, произошло страшное, непоправимое, иначе они не стали бы… Я не могу покинуть тебя сейчас, — его лицо горестно скривилось, отражая внутреннюю борьбу. — И не могу не откликнуться на вызов.

— Еще кто-нибудь из Осколков схвачен, — пробормотал Андрей, — или грядет приказ уничтожить оставшиеся.

— Иди с Евдокией. Ее молитва отпугнет духов тьмы, в храме ты обретешь защиту, а я вернусь так скоро, как сумею.

Не прибавив больше ни слова, Азариил зашагал назад по тропинке, оставив Андрея в полнейшем смятении, в жгучем желании броситься вдогонку, удержать, потребовать объяснений!.. Но стоило моргнуть, как удаляющийся силуэт растворился в предрассветной мгле. Ангел улетел, умчался прочь, шагнул за край привычной реальности, и ни вернуть его, ни вызвать на откровенность не осталось шанса.

Минуту Андрей глядел ему вслед в безмолвном тоскливом оцепенении, предчувствуя неладное. Страх разрастался внутри подобно сорной траве, заполоняя все щели и закоулки. Демоническая тьма наползала отовсюду, будто у мириад ее глаз с исчезновением ангела наконец поднялись веки. И Андрей отчетливо ощущал, как трещит и осыпается его защита, как все ярче и ярче разгорается выжженное на душе клеймо Аваддона, привлекая окрестную нечисть ослепительным путеводным маяком. Он вдруг почувствовал себя обнаженным. Если бы только можно было прикрыть душу руками, заслониться…

Резко развернувшись, не в силах больше терпеть этот всевидящий мрак, Андрей кинулся догонять сестру, успевшую удалиться на приличное расстояние.

Сразу из притвора Варя с Евдокией и Тимофеем свернули в лавку. Андрей хотел сунуться следом, но в тесном помещении и без него образовалось столпотворение. Потоптавшись перед дверями, он решился войти в храм.

Здесь царил душный, густой сумрак, рассеянный оранжевым мерцанием свечей, и собралось уже достаточно много народа. Под монотонное гудение молитв, читаемых псаломщиком на клиросе, кто-то истово крестился, кто-то прикладывался к иконам, кто-то праздно шептался со знакомыми, болтаясь возле двери. Шла исповедь. Андрей неловко приткнулся к стене возле вешалок и скамеек, украдкой разглядывая благодушные лица пожилых прихожанок, обрамленные платками, — таких было большинство. Среди них виднелась лишь пара мужчин в возрасте около сорока, да несколько женщин помоложе. Мимо в сторону алтаря прошмыгнул мальчишка лет двенадцати в красном стихаре с серебряными узорами и замызганным подолом — не иначе как пономарь. Следом за ним вальяжно прошествовал пухлый белобрысый подросток в похожем, только желтом одеянии, со стопкой бумажек и бутылкой Кагора, зажатой подмышкой. Когда появилась Варя с пучком тонких свечек, Андрей постарался держаться к ней поближе. Собственного невежества он не стыдился, однако его томило дурное предчувствие.

Началась служба.

В духоте и тесноте поползло время, пронизанное заунывными песнопениями, непонятными восклицаниями чтеца и трубным гласом священника. Оказавшийся в самой гуще толпы, больше всего на свете желая убраться подальше, Андрей косился по сторонам, то крестясь в подражание окружающим, чтобы не выглядеть болваном, то кланяясь, то опуская голову и выжидая, когда разрешится ее поднять. К концу первого часа он истомился, взмок от жары в своей теплой куртке и откровенно изнывал от скуки, скрывая зевоту, грозившую вывихнуть челюсть. На лбу выступила испарина, сладкий запах ладана с горькой примесью дыма щекотал ноздри.

Распознав знакомое «Иже херувимы…», недавно исполненное Варей под аккомпанемент низкого, бархатного голоса Азариила, он очнулся от отупляющей полудремы, в которую ввергало утомление, и, приподняв брови, обвел рассеянным взглядом прихожан. Старушки стояли, крестом сложив на груди руки, уткнувшись глазами в пол, и не шевелились. Маленький и чуть курносый профиль замершей рядом Вари, ее пушистые ресницы, пшеничная прядь волос, выбившаяся из-под платка, и нежные бледные губы… да вся она, дышащая здоровьем и силой молодости, на фоне отживших свое, потухших и сгорбленных женщин казалась нелепым видением. Призрачным ангелом, одухотворенным и непорочным, по ошибке угодившим в унылое царство старческих болезней и стенания о грехах в преддверии гробовой доски. Глядя на нее искоса, Андрей недоумевал, что привело ее в церковь в столь юном возрасте, какие такие «грехи» тяготили невинную душу и требовали самоистязаний постами и исповедью.

— Руки, — беззвучно шепнула Варя без осуждения, скорее понукающе, заметив его пристальное внимание. И вновь потупила взор.

Андрей пожал плечами и покорился, обхватив ладонями плечи. Подумаешь, ему не трудно.

— …Тайно образу-у-юще, тайно образу-у-юще… — пел клирос. — Та-а-а-айно…

Андрей замер. Прислушался. И внезапно ощутил, как неведомая сила, зарождаясь в груди, против воли стискивает горло.

Пели об ангелах… Или нет. Пели ангелы. Мелодичные переливы высоких женских голосов, оттененные мужским баритоном, казалось, перебирали натянутые струны души, неожиданно откликаясь в самой глубине естества тягостной, мучительной болью. Он стоял, одеревенев, охваченный смятением, со стиснутым судорогой горлом и задыхался. Глаза жгло.

Это от прогретого воздуха. От сладости ладана, бередившей в памяти незаживающие раны потерь. От медового аромата расплавленного воска. От духоты, мутившей рассудок. Потерянный, в каком-то головокружительном ошеломлении Андрей ощущал, как заиндевевший в груди комок оттаивает, отогревается, растекается, превращается в пар и стремится вширь, и рвется ввысь, не умещаясь в своей костяной клетке. И ноет, пульсирует, болит, потому что откуда-то из-за Царских Врат сквозь два тысячелетия на него с вселенской грустью и пониманием смотрит нищий сын плотника. И выдержать этот взгляд невозможно.

Едва дотерпев до окончания напева, не чувствуя под собой ног, Андрей двинулся к выходу сквозь толпу. Перед глазами колыхался туман, лица плыли в нем бесформенными пятнами. Очутившись на крыльце, он глубоко, жадно вдохнул. Глоток живительной морозной свежести принес облегчение. Но прежде, чем Андрей окончательно пришел в себя, его пробрала необъяснимая дрожь. Страх отдался в животе противным спазмом, сдавил сердце — и воплотился в высокого, облаченного в длинное черное пальто человека. Нестриженные курчавые волосы над чистым бледным лбом чуть шевелились от ветра, присыпанные хлопьями снега. Это безжизненное лицо с белесыми глазами Андрей узнал бы из тысячи.

— Рад нашему знакомству, — поприветствовал Асмодей, насмешливо изогнув губы.

Стремительной, летящей походкой Азариил взбегал по нескончаемой лестнице. Каждая из ее ступеней была отдельной площадкой, на каждую приходилось по нескольку шагов. Подошвы невесомо скользили по белому с тонкими прожилками мрамору. В кристально-чистом, прозрачном, как слеза, воздухе кружились редкие листья, но опускаться на землю вовсе не торопились. Их танец мог пленить надолго, под их завораживающие движения особенно хорошо текла молитва.

Азариил не обращал на них внимания.

Раскидистые деревья, увитые плющом колонны и балюстрады, каменные скамьи и гигантские окружности солнечных часов вырастали по обе стороны от лестницы. Впрочем, стоило пристальнее всмотреться вдаль, как их очертания утрачивались, затянутые зыбким облачным маревом.

Облака смыкались и над головой. Высоко в поднебесье они растекались бесконечными дорогами, ведущими в оазисы, храмы, обители.

Азариил мчался по одной из таких дорог. Крылья больше не сковывали движений — здесь, за пределами грубого мира, прятать и поджимать их отпала необходимость.

Храм Невечернего Света встретил его глубоким молчанием. Шагнув в наос, он замер и прислушался, прикрыв глаза. Тишина жила и пульсировала, в тишине сплетались сотни дыханий и голосов, долетавших из мира живых и из царства мертвых, где томились души в ожидании Страшного Суда. Чуткий слух улавливал слова молитв и биенье сердец; простодушный детский лепет и отчаянные крики о помощи. И даже слезы, ползущие по чьим-то щекам далеко-далеко, над могилой умершего, или, может, перед выцветшей домашней иконой, по-особому горько и надрывно звенели в этой всеобъемлющей тишине. Азариил внимал им, как внимали немые образа на фресках.

Вот тонкий голосок Варвары. С тех пор, как с братом случилась беда, она непрестанно умоляла о помощи, не умолкая ни днем, ни ночью. Сквозь него вдруг пробился отрывистый, неумелый, но горячий шепот Андрея. Полыхнул, обжег болью и нестерпимой тоской — и стал гаснуть, гаснуть… Азариил сосредоточился на нем подольше и увидел своего подопечного среди людской толпы, с опущенной головой, понурыми плечами и безумным взглядом, устремленным в алтарь сквозь царские врата.

Человек был вовсе не безнадежен. За его душу стоило бороться…

Немного успокоенный, Азариил огляделся.

Где же Аския? Где тот, на чей зов он явился?

Не переставая озираться, он двинулся по анфиладе. Пределы пустовали. Только косые лучи солнца били сквозь высокие окна, да раскачивались над карнизами длинные плети плюща.

Азариил замедлил шаг и насторожился, когда легкий шелест из глубины левого нефа коснулся слуха. Без лишних колебаний он устремился в проем между колоннами. В солнечном луче блеснуло золото настенных росписей и узоров, с головокружительной высоты сводов безмолвно взирали шестикрылые херувимы.

Аския не стал бы прятаться. И в этом Азариил не ошибся. Из плотного сумрака на него глянул хрупкий и прозрачный, весь какой-то истончившийся, хрупкий и ломкий, как тростинка, юноша. К его лицу, казалось, намертво прикипело выражение непостижимой скорби, отчего оно приобрело поистине иконописную одухотворенность.

— Нуриил?

Юноша этот был единственным, кто даже в человеческом облике предпочел сохранить ангельские черты. Аския ценил его за молчаливую покорность и беспрекословную исполнительность.

— Мир тебе, — Нуриил легко поднялся с колен и учтиво поклонился. Сквозь его сложенные крылья просвечивала стена и нижний край иконы.

— Ты звал, брат? — Азариил предчувствовал ответ. И все-таки уточнил: — Это твой призыв я слышал?

— Нет, я никого не тревожил, — ангел покачал головой. — Молился я в тишине, призывая в помощь Отца нашего. Моя подопечная, ведьма, доставляет столько хлопот… Если бы ты знал, брат, как тяжко мне приходится на земле! — воскликнул он с мукой в голосе, но все же совладал с собой, глубоко вздохнул. И участливо спросил: — Кто мог звать тебя? И для чего? Господства не получали новых приказов, иначе собрали бы нас всех.

Азариил нахмурился.

— Чем дольше пребываешь в человеческой обители хаоса и страданий, тем горше становится, — добавил Нуриил с тоской. — Мне, например, однажды померещился целый легион ада. Вообрази: я один одинешенек против полчищ врага!

— Тебе достался Леонард? — уточнил Азариил, скорее, из вежливости, чем из любопытства. Кто кому достался, он помнил и без уточнений.

— Увы! — с готовностью подхватил брат. — Ты только представь себе эту неописуемую мерзость! Нет более отвратительной фигуры, чем хозяин шабашей: полчеловека верхом на половине козла хромом! Громадного роста, с шерстью; ноги с копытами. Три рога: два меньших сзади и один большой спереди. Вокруг рогов — серебряная корона, а вместо зада — еще одно лицо, к которому прикладываются поклоняющиеся ему ведьмы. И смердит, смердит… О-о-о, — Нуриил спрятал лицо в ладонях, горестно качая головой.

Какой нежный, подумал Азариил в недоумении. Его, безусловно, тоже оскорбляли бесовские личины, созданные в поругание творений Отца Небесного, в насмешку над всем чистым и прекрасным. Но убиваться по этому поводу казалось пустой тратой времени.

— Прости, брат, — пробормотал Нуриил, расправив плечи. — Секундная слабость.

— Сомневаюсь, чтобы мне померещился зов, — Азариил вернул разговор в прежнее русло.

— Тогда стоит подождать. Или, если согласишься, я охотно помогу тебе в поисках…

Сзади раздались шаги. В долю секунды Азариил очутился в центральном проходе — и едва не сбил с ног Менаделя, задумчиво бредущего по залу.

— Мир тебе! — испуганно отшатнулся тот.

— Ты звал? — церемониям найдется место позже.

— Зачем?..

— Его человек пойман, — с грустью напомнил Нуриил, застыв между колоннами. — Женщина-блудница, разве не помнишь?

Азариил помнил. И топтался на месте, мучимый дурным предчувствием.

— Что-то случилось? — Менадель заправил за ухо темную прядь волос. Несмотря на свою неудавшуюся миссию и, в общем-то, завершенные на земле дела, он по-прежнему пребывал в плотном теле и явно не торопился обратно в гарнизон. То ли прогулки в окрестных садах храма доставляли ему особенное удовольствие, то ли не давала покоя любознательность, то ли от человеческих ощущений, испытанных впервые в жизни, захватывало дух.

— Пока ничего, — Азариил отвернулся, прислушиваясь. Наполненная голосами тишина услужливо полилась в уши неисчислимым множеством людских молитв.

Только Андрея среди них больше не было. Не было его и в далеком храме, где тихонько подпевала клиросу Варвара. Не было и в окрестностях той деревни.

— Это ловушка! — выдохнул Азариил, запоздало прозрев.

И метнулся к выходу.

Андрею в жизни бывало по-разному. Бывало грустно или весело, больно или приятно, хорошо и не очень, терпимо, невыносимо, пусто и просто никак. Случалось и похмелье с кошмарной мигренью, и аппендицит с плохим наркозом, и отравление, и кишечный грипп с галлюцинациями — еще в детстве. Но так, как в эти последние часы, пожалуй, не бывало ни разу.

Сознание то ускользало, то возвращалось. Он помнил мощный, властный захват, за которым простирался тошнотворный обморок длиною в вечность. Его мучили видениями: миллионы раздробленных мыслей, мириады одинаковых фрагментов, бесконечно наслаивавшихся на воспаленный разум. В редкие минуты просветления перед глазами прояснялось, и тогда в уши ударял рев ветра, а внизу, в разрывах туч, вдруг начинали мелькать цепочки городских огней и извилистые ленты рек. От ужаса волосы вставали дыбом — и бред вновь поглощал сознание. Тогда начинало казаться, будто везут его из палаты в операционную по черному-черному туннелю, расположенному где-то в фашистском концлагере. Под колесики допотопной тележки с хрустом попадали кости, и та подскакивала. Его подбрасывало, и тошнота волнами ударялась в горло.

Когда сознание в очередной раз прояснилось, Андрей сообразил, что бредет по темной улице, спотыкаясь. Попытался остановиться — не получилось. Он не владел собственным телом: мускулы сокращались помимо воли, колени подламывались, и неведомая сила тащила, волокла, грубо пинала и толкала в спину.

Снега как не бывало, однако холодный, сухой ветер проникал под распахнутую куртку, соскребая мясо с костей. Ухоженная асфальтированная дорога, зажатая в тиски тротуаров с высокими бордюрами, пустовала: не было прохожих, не было машин. Дома вырастали со всех сторон — невысокие, этажа в четыре — и воплощали собой непривычное и впечатляющее смешение архитектурных стилей. Преобладали романский с его тяжеловесностью и готика — большей частью в декоративных элементах. Ни деревьев, ни кустарников, ни выбоин, ни асфальтовых заплаток, ни мусорных баков в подворотнях, ни, собственно, самих подворотен… Минут через пять Андрей окончательно уверился в том, что к России местность не имела отношения.

Значит, безумный полет в ночных тучах не пригрезился?..

Спросить бы, да язык не слушался. От головокружения мутило, руки плетьми висели вдоль тела.

Кто-то следовал за ним. Андрей слышал мягкую поступь и шелест ткани. И, признаться, не горел желанием оборачиваться, ибо ничего доброго конвоир не сулил.

Вскоре, по мере приближение к окраине города, местность изменилась. Должно быть, он вновь провалился в небытие, потому что неожиданно перед глазами выросла суровая громада часовни. Среди трех сливающихся друг с другом построек доминировала центральная. Ее купол венчала башенка с окнами. В четырех углах возвышались статуи — отсюда, снизу, сгорбленные фигуры напоминали уродливых горгулий. Фасад украшали резные пилястры, а окна — богатая отделка. По бокам часовню зажимали здания пониже. Слева — довольно скромный пресвитерий, справа — квадратное сооружение с вогнутыми стенами и круглым окном во фронтоне крыши. Однако успев приглядеться внимательнее, Андрей обратил внимание на ветхость и запустение, царившие вокруг: прямо у стен росли кривые деревца, каменный фундамент облепил мох, под ногами хрустели обломки кирпичей.

— Вот мы и на месте, — со сладостной ноткой удовлетворения прошелестел над ухом голос Асмодея. — А между тем нас уже заждались. Горят свечи…

Ноги сами понесли Андрея по лестнице к высокому порталу со старинными дверями, окованными ржавой решеткой. Над порталом на стене выделялся католический крест — начисто лишенный украшений символ, само воплощение аскетизма. Короткий взгляд на него отозвался в душе нестерпимой, выворачивающей наизнанку болью.

Створки тяжело, с лязгом раскрылись. Несколько принудительных шагов в кромешном мраке — и вот ещё одна дверь распахнулась перед Андреем.

В ноздри ударил удушливый смрад разложения. Тошнота скрутила желудок, и раз-другой вывернуло всухую.

Стены некогда украшали фрески и надписи на латыни — теперь над пресвитерием красовалась гигантская пентаграмма в круге с чудовищно уродливой козлиной мордой в центре. Лепнина местами отсутствовала, сколотая мародерами; штукатурку покрывали устрашающие художества. Вдоль левой стены вплоть до купола поднимались строительные леса — полусгнившие, местами развалившиеся, видимо, давным-давно брошенные. Портал, ведущий к алтарю, перегораживала круглая деревянная балка, установленная вертикально, к верхнему концу которой было прибито перевернутое распятие. На самом алтаре вместо неугасимой лампады горела черная свеча и красовалось блюдо с отрезанной и порядком подгнившей головой козла. Именно эта мерзость распространяла то ужасающее зловоние, от которого нещадно тошнило.

Войдя внутрь, Асмодей окунул кончики пальцев в угловую мраморную раковину и прикоснулся ко лбу. Вот только вместо святой воды кропильницу наполняла густая бордовая жидкость. Она мигом впиталась в гладкую алебастровую кожу.

— Прошу? — демон жестом пригласил Андрея последовать собственному примеру, но тот отшатнулся.

— Хм… Обычаи положено соблюдать, — укоризненно произнес Асмодей. — Но нет так нет, не будем настаивать. Проходи.

Андрея вновь повлекло вперед против воли. Мимо валявшихся в пыли перевернутых стульев — прямо к оскверненному алтарю.

— Вижу, тебя впечатляет обстановка. До шестнадцатого века здесь находилась тюрьма, и вот на этом самом месте в 1625 году святой инквизицией был зверски замучен священник, уличенный в связи сатаной. Пытки продолжались одиннадцать дней. На самом деле, — оговорился Асмодей, заговорщицки понизив голос, — история имела политический подтекст, а демоны к ней отношение имели лишь постольку, поскольку частенько руководили религиозными фанатиками с клещами и каленым железом. Пытками из пресвитера пытались вырвать тайну исповеди одного известного польского деятеля… Впрочем, это все не интересно и второстепенно. По-настоящему важное происходит здесь и сейчас.

Под куполом захлопали крылья, по стенам заметались тени, и огоньки толстых, заплывших воском черных свечей, расставленных по периметру часовни, испуганно затрепетали.

Бух!

С обеих сторон от Андрея выросло по бесу-прислужнику.

— Поднимайте! — скомандовал Асмодей.

Острые когти вцепились в руки, плечи, грудь, сдирая куртку, разрывая рубашку в клочья. Андрей заорал, но падший коротким взмахом ладони словно перерубил голосовые связки, и он захлебнулся криком и захрипел. От ужаса в голове все перемешалось, звуки отдалились, заглушенные странным предобморочным звоном. Последней полетела на пол цепочка с серебряным крестом. Ему заломили руки за столб перед алтарем, смотали запястья шнуром, подхватили подмышки и вздернули, обдирая спину о шершавую древесину. Веревка туго-натуго перетянула грудь под ключицами, другая примотала к балке лодыжки. И он повис на столбе: нагой, беспомощный, обреченный.

Асмодей с минуту любовался открывшимся зрелищем. От пламени свечей по стенам, дрожа, ползли черные тени его крыльев. Ангельских.

Безумие подкралось совсем близко, и, хватаясь за соломинку, чтобы не соскользнуть в обморок, Андрей сосредоточился на этих крыльях.

— Почему ты пал? — выдавил он.

— Прошу прощения? — демон то ли прикинулся тугоухим, то ли разыгрывал спектакль.

«Он был создан в чине Серафимов, — донесся из прошлого голос Азариила: — неописуемо прекрасных приближенных к Богу Ангелов — и предпочитает поддерживать эту личину и доныне».

— Ты предал своих… восстал против Бога, — из последних сил выдавил Андрей.

— А. Так ты в курсе, — Асмодей жеманно пожал плечами. — Ну, против Него непременно стоило восстать! Как же иначе? Запреты, запреты, сплошные запреты! Одно нельзя, другое нельзя. Из гарнизона ни ногой, Небо — только до ближайшего края да лишь по предварительному согласованию с высшей инстанцией. На землю не летай, чувств не имей, желания пресекай, собственные мысли — и на те наложено табу. И, заметь, единственным поощрением за всю эту тягомотину из тысячелетия в тысячелетие была возможность лицезреть Его. По великим праздникам. Но последней каплей стали вы, — Асмодей ткнул пальцем в Андрея, подходя ближе и разглядывая его со смесью жадного любопытства и отвращения. — Вы… Жалкие выродки, возомнившие себя центром вселенной. Вам досталась свобода воли, и ощущения, и тридцать три порочных удовольствия, которые известно, куда ведут… вас, но не меня.

— И теперь… ты… счастлив?

— А разве я выгляжу несчастным?

— Ты… выглядишь… полным ничтожеством.

Асмодей демонстративно возвел глаза к потолку, отворачиваясь:

— Убогая попытка плюнуть напоследок ядом. Видит око, да зуб неймет…

В этот момент сверху вдруг рухнуло что-то огромное. Ударилось в пол, взметнув клубы дыма, и обратилось разъяренной бледной, черноволосой женщиной.

— Белфегор? — Асмодей притворно удивился.

— Ты гнусная тварь! — без предисловий рявкнула демоница. — Это моя добыча! Моя душа! Моя!

— Ты кто такой, милый? Я же тебя в упор не вижу…

— Не лезь не в свое дело! Не смей приближаться к чужим трофеям! А ну пошли вон отсюда! — Белфегор клацнула зубами, брызнула слюной на бесов-прислужников, и те сочли за благо убраться восвояси. А из-под свода горохом посыпались другие — на взгляд Андрея, точно такие же: черные, рогатые и с хвостами.

— И где бы был твой трофей, не приложи я к делу капельку своего гениального ума? — скучно осведомился Асмодей, разглядывая ногти и поблескивая старинным перстнем с увесистым зеленым камнем.

Нашла коса на камень. Андрей не знал, радоваться или паниковать. Забрезжила призрачная надежда, что парочка сейчас сцепится и сама между собой разберется, как это, по словам Азариила, часто случалось с духами злобы. И ангельская артиллерия не потребуется. С другой стороны, демоны могли и договориться. Объединить усилия. И тогда Азариилу, смекни тот, что дело нечисто, пришлось бы туго одному против бесовской банды.

Или нет?

Скольких способен одолеть ангел в одиночку?

— Насколько мне известно, у тебя возникли проблемы с этим человеком, — продолжил тем временем Асмодей, напустив на себя глубокую меланхолию.

— Попробовал бы сам сунуться к нему, когда рядом крылатый! — огрызнулась Белфегор.

— Азариил? Говорят, он ударился в миссионерскую деятельность? Привлек праведников и развернул религиозную пропаганду во спасение заблудшей души?

— Он силен. Невероятно силен.

— Ангел, — Асмодей развел руками, — чего ты хочешь.

— Я слышала, другие действуют хуже, и к Осколкам проще подобраться, — ревниво выплюнула Белфегор. — Взять тебя, к примеру. Пока крылатый — Менадель, правильно? — раздумывал, на какой козе подъехать к блуднице, ты обольстил ее симпатичной мордашкой, и дело с концом. Она сама в сосуд прыгнула.

— Ты так непринужденно подрываешь мой авторитет перед жертвой, — хмыкнул Асмодей, — словно я палец о палец не ударил. Или того хуже: будто ты сам упаковал душу. А между тем, моя работа безупречна. И там, и здесь.

Белфегор обернулась и уставилась на Андрея злыми, голодными глазами.

— Теперь… тебя понизят… в звании… — прошептал он пересохшими губами, — а то и вообще… разжалуют… и сошлют на… историческую родину… котлы полировать…

— Шутник, — буркнула демоница, остывая. Сощурилась на Асмодея. — Ты хорошо заметал следы? Крылатому ведь будет нелегко отыскать нас?

— Его вызвали по неотложному делу, — произнес Асмодей, сладко жмурясь на огоньки свечей, будто знал куда больше, чем некоторые. — Я управлюсь прежде, чем он спохватится.

— Вы отвлекли его… выманили… — догадался Андрей. Язык во рту будто распух и не ворочался.

— Побойся… Этого, — Асмодей вскинул руку, небрежно указывая вверх, — не к ночи будь помянут. Как бы мне удалось провернуть подобный фокус? Прикинуться ангелочком?

И все-таки догадка попала в цель — Андрей мог поклясться!

— Однако мы заболтались, — в руках у демона очутился толстый фолиант. Тускло мигнул драгоценный камень на тисненной красной коже. — Приступим.

Асмодей раскрыл книгу, приосанился: сосредоточенный, отчужденный и одновременно насмешливый.

— Чтобы не сбиться, зачитаю, — отвесил извиняющийся поклон и откашлялся.

Андрей оцепенело следил за ним, превозмогая тошнотворную смесь унижения, страха, безысходности и омерзения. Горло стиснул болезненный спазм надрывного крика, но с губ не слетело ни звука.

Первые же слова упали в пространство, как тяжелые булыжники падают в воду, с плеском и волнами. Дрогнули и заметались огоньки свечей, всколыхнулись тени за строительными лесами. По полу, подняв пыль, пополз сквозняк.

Андрей ощутил, как тяжелеет голова, как опускаются веки. Он заморгал быстро, упрямо, не желая сдаваться смертельному холоду, прокравшемуся в оскверненную часовню. И забился в путах, силясь ослабить веревки, сползти ниже или уронить столб, на котором висел. Он бы выиграл время, отсрочил неизбежное — хоть немного!

Балка стояла непоколебимо.

Тени на стенах вдруг исказились, превращаясь в чудовищ: они выгибались, разевали пасти и менялись, перетекая одно в другое. И отделялись от стен, и наползали на ошеломленного Андрея, и разъедали глаза.

По щекам потекли слезы.

По коже — кровь.

Огненная боль разорвала живот, и по ногам, по лодыжкам зазмеились тонкие ручейки. Кровь капала и лилась, и у подножия столба по грязному полу расползалась багровая лужа, в которой отражались свечи.

Голос Асмодея наполнился силой, развернулся, загудел, загрохотал под куполом, срывая покровы с обезумевшей от ужаса души, примотанной к столбу. Окровавленный и изломанный, Андрей чувствовал, как с него, живого, снимают кожу. И орал, и бился затылком о балку — и не мог освободиться. И когда демон кончил — на высоком завое, — он обвис на веревках дрожащим куском плоти, пульсирующим болью.

Медленно отложив книгу, Асмодей приблизился к нему. Сквозь пелену слез Андрей разглядел босые ступни, вязнущие в разлитой по полу крови, и шесть полыхающих черным огнем крыльев. Истинный облик бывшего серафима повергал в ужас. На мгновение Андрей даже позабыл о боли, наблюдая за тем, как крылья исторгают в воздух чад, пепел и обугленные перья. Тело Асмодея выглядело лишенной покровов тенью, а глаза на черном лице горели ослепительной синевой. Глаза бывшего ангела…

— А что, мальчик, — Асмодей оказался достаточно высок, чтобы заглянуть Андрею прямо в лицо. — Хочешь, напоследок поиграем? Научил тебя Азариил какой-нибудь молитве? Прочти. А в преисподней всем с гордостью поведаешь, что сделал «все возможное». Итак?

— Да… воскреснет… Бог… — выдавил Андрей, чувствуя, как катятся по щекам слезы.

Демон в ярости отшатнулся. И, не дождавшись продолжения, снисходительно похвалил:

— Недурно.

Удивить бы его.

— И расточатся… расточатся…

Но память отказала.

— Начали за здравие, а кончили за упокой, — с притворным сожалением вздохнул Асмодей, цокнув языком. — Крылатый старался, старался, да ты, похоже, прогуливал уроки. И правильно: зачем закоренелым безбожникам подобные глупости? Лишний сор в голове, а толку — ноль: таким, как ты, хоть тонну зазубри, не поможет.

— Быстрее, — поторопила откуда-то снизу Белфегор. — Держи.

Перед глазами возникла маленькая глиняная амфора. Похожую Андрей видел недавно во сне. Она медленно раскачивалась из стороны в сторону, гипнотизируя, погружая в дрему…

Возможно, кто-нибудь из Осколков сейчас наблюдал за его муками в ночном кошмаре?

А что случится с Варей, когда его не станет? Позволят ли ей вернуться в деревню и зажить прежней жизнью?

Не спать! Не спать…

А вдруг все вокруг — просто наваждение? И не он на самом деле корчится в громоздком и тесном теле на балке, а кто-нибудь другой?

Зажмуриться. Крепче. Попытаться проснуться.

«…повторяй за мной, — донесся вдруг откуда-то из глубин памяти знакомый, родной голос: — Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…»

«Мам, это тарабарщина, я не понимаю», — недовольно скривились губы.

«Тогда давай на русском, хорошо? Только обязательно, Андрюшенька, обязательно!»

Видение поплыло и выплюнуло его, беспомощного, в темноту реальности, где перед лицом по-прежнему болтался на цепочке пустой сосуд. Пока ещё пустой.

Андрей напрягся, хватаясь за воспоминание.

«…Ибо ангелам своим заповедает о тебе охранять тебя… — летел из прошлого мамин голос, — на всех путях твоих…»

— Ангелам! — вырвался из груди хриплый отчаянный крик. — Зар, помоги!

— Молчать! — удар обрушился на лицо, и голова мотнулась, а шея едва не переломилась.

— Быстрее! — шипела Белфегор.

И тени вокруг сгущались, и нещадно коптили свечи, и горький дым от шести обезображенных крыльев разъедал горло. Андрей давился словами и звуками:

— На руках… понесут тебя…

Еще удар. И еще.

Он уже не чувствовал боли, словно постепенно утрачивал отношение к собственному телу и дергался в нем, кувыркался и скользил, скребя пальцами, цепляясь за собственные руки изнутри и не находя ни выступа, ни трещинки. С неумолимой силой его потащило вверх. Сопротивляться не осталось сил, и только слова, горящие на губах на грани помешательства, как будто уплотняли телесную оболочку и удерживали.

— …ангелам своим заповедает о тебе… — не сдаваясь выталкивал Андрей онемевшими губами. — Ангелам своим… ангелам…

Смысл утрачивался. Нить жизни истончалась, готовая лопнуть в любой момент.

— Ангелам… — выдохнул Андрей в последний раз.

И вокруг сомкнулась чернота.

Боль выдернула его из милосердного небытия.

Ему чудилось, будто он провисел на столбе — в агонии — целую вечность. На губах запеклась кровь, она стекала по подбородку и вязкими нитями капала на грудь, пропитывая веревку. В предсмертном бреду слышались крики и звуки борьбы, но они уже не трогали его, не интересовали, не вызывали иллюзий о спасении. Поздно. Непоправимо поздно. Теперь он навечно заперт в кошмаре, и пытка продлится до скончания веков…

Сознание снова пошатнулось, раздвоилось, расплылось жирной нефтяной кляксой по поверхности души. Несколько мгновений Андрей раскачивался на мутных волнах обморока, отвлекаемый от полной прострации лишь нестерпимой каленой болью.

И вдруг молния — ослепительная, чудовищная — вспорола мрак.

Он закричал.

Сотня огней мгновенно угасла, и черные свечи покатились по полу в вихре пыли и лентах дыма. В лицо дохнул ледяной ветер. Андрей хватанул сухим ртом воздух, жмурясь и чувствуя, как стынут на щеках слезы. Сквозь щелки век он разглядел Асмодея: шесть его крыльев расправились, полыхая, и концевые перья обратились в стальные клинки. Через него просвечивало нестерпимое сияние — не различить ни фигуры, ни лица, только нимб брызгал лучами и крылья казались смутно знакомыми.

— Отойди от него! — прогремел приказ.

— Ты опоздал! — был ответ.

— Отдай и убирайся!

— Отбери, если сможешь, — клинки шевельнулись и нацелились в сияние. Глядеть на него больше не было сил, Андрей зажмурился. Не помогло — свет прожигал веки.

Вспышки! Грохот! Он увидел, как молнии ангельских крыльев подсекают строительные леса, и те с треском ломаются и сыплются вниз, поднимая клубы пыли. Щепки полетели во все стороны. Тьма сцепилась со Светом, взмыла под купол и закружилась, извергая дым. На голову посыпались хлопья пепла.

— Пора заканчивать, — в лицо Андрею вдруг вцепились тонкие, как спицы, пальцы, и с силой стиснули: челюсть едва не хрустнула. Перед глазами вновь закачался сосуд. Пока демон сражался с ангелом, Белфегор воспользовалась заминкой: в ее свистящем шепоте Андрей различил набор неясных слов, и его повлекло, потащило сквозь кожу прочь из тела.

Внезапно и за плечами демоницы разлилось сияние. Злобные, налитые кровью глаза лопнули, и из них брызнул свет. Белфегор зашлась в истошном вое. Шарахнулась в нагромождение изломанных лесов. Сосуд покатился по полу.

— Не так быстро, — произнес ангел. Должно быть, он сотворил с Андреем какой-то фокус: сияние больше не мучило и не слепило.

Белфегор быстро пришла в себя. Обернулась. И Андрей ужаснулся: вместо глаз на ее белом покойницком лице остались выжженные угольные дыры. Вокруг нее на манер мантии клубился черный дым, волосы колыхались, точно водоросли на речном дне. Тощая, мерзкая, диковинная, она низко, утробно рычала, не смея подобраться к жертве, но и не желая отступать.

— Изыди! — велел ангел.

Под куполом, где по-прежнему шло настоящее светопреставление, разлетались оконные стекла. Осколки сыпались дождем. Пепел кружил в воздухе.

Откуда-то из-за спины Андрея выступило третье светоносное существо: бледнее предыдущих, но с мечом в руке. Белфегор злобно зашипела. И растворилась, оставив после себя столб дыма.

Ангелы взмыли под потолок.

И силы окончательно покинули Андрея. Обмякнув в веревках, он нырнул в темноту…

— …чего ты ждешь?

Веки сомкнулись, и разлепить их не хватало мочи.

Слова доносились сквозь монотонный звон в ушах. Говорили двое.

— Помоги ему, — один голос был знакомым: хрипловатым, низким.

— Без разрешения не смею, — второго Андрей никогда не слышал. — Бессилен.

— Я разрешаю! — первый надавил на слово «я».

— Но разве я в твоем подчинении? — удивился второй. — Ты опоздал. Смирись…

— А где был ты?! Как допустил?! — первый почти кричал.

— Не поддавайся гневу, Азариил, — с испугом вступил в разговор третий. — Влияние Хранителя ограничено, он всего лишь Ангел, низший из чинов.

— Почему не позвал, не привел подмогу? — не унимался первый. — Ты отошел от него? Я не видел тебя рядом с ним ни разу.

— Я всегда сопровождал его, поддерживал, подхватывал на руки и волок на себе, когда он не мог идти, — с горечью произнес Хранитель. — Вытаскивал из переделок, охранял от демонов и закрывал крыльями! Он не молился, он вообще в меня — в нас! — не верил ни минуты в своей жизни, а я берег его, потому что Отцом нашим Небесным так заповедано… Но он предал меня. И ушел в такие пределы, куда мне путь заказан!

— Это ты предал, отступив.

— Азариил, — снова осадил третий, миротворец. — Люди сами гонят Хранителей. Низший чин слаб, ему не одолеть бесовщины, которая овладевает распутными людьми. Твой подопечный умер, брат. Ведь это лучше, чем быть пойманным в дьявольскую ловушку?

— Ад — лучше?

— Такова воля Небес.

— Нет, — твердо сказал Азариил.

— Нет? — в изумлении хором воскликнули ангелы.

— Человек умирает лишь тогда, когда его душа возвращается к Свету. Или когда окончательно обращается к тьме. С Андреем не случилось ни первого, ни второго.

— У него другая история.

— Я вижу в нем свет!

— С каких пор ты судишь о делах и замыслах Отца нашего, Азариил? — с сомнением спросил «миротворец».

— Сдается мне, — голос Ангела-Хранителя превратился в подозрительный шепот, — ты испытываешь привязанность.

— Утрата беспристрастности губительна, брат: сопереживание, сострадание, гнев. Не далеко ли до падения? — в страхе промолвил «миротворец».

— Ты не отдаешь отчета своим словам, Менадель! — в голосе Азариила зазвенел металл.

Перед закрытыми глазами Андрея всплыло облако света: белое и туманное, с проблесками ослепительной голубизны. Ангел-Хранитель, возникла усталая, вялая догадка. Рядом с ним стояли двое — яркие свечения отчетливыми очертаниями тел и расправленных крыльев.

— Нам пора, — сказал Хранитель. — За ним уже идут.

Андрей ощутил чье-то приближение: словно сама тьма сгустилась и наползла, дыша в лицо могильным холодом, вымораживая внутренности, исторгая душу из тела. Тьма смерти, преддверие преисподней.

— Прочь! — властно приказал Азариил, полыхнув светом. Андрей подавился стоном, когда ослепительное крыло вклинилось между ним и мраком.

— Ты не смеешь! — возмутился Хранитель.

— Одумайся! — Менадель отпрянул.

— Я рассудил по-своему, — глухо откликнулся Азариил.

И воцарилась тишина.

Андрей разлепил веки. Мутный взгляд остановился на трещине в рассохшихся крашеных досках потолка.

За ночным окном валил снег и качались голые прутья вишен. В изножье кровати под тусклым хрустальным светильником сидела Варя с неизменным молитвословом в руках. Ее небрежно сколотые на затылке волосы выбивались из пучка, тонкие прядки падали на шею, а открытое лицо выглядело изможденным и больным. Тихая, поникшая и покорная, она снова шептала молитвы. Будто и не замечала, что никто ее не слышит.

Какой разительный контраст с минувшим кошмаром…

Андрей в изнеможении прикрыл глаза, собираясь пролежать вот так, молча и без движения, до скончания веков. Он смертельно устал.

Однако Варя вскочила, выронив книгу, и бросилась к нему, а затем вон из комнаты.

— Очнулся! — донесся из-за двери ее взволнованный голос.

«Не шевельнусь, — решил Андрей. — Пусть думают, что умер».

В тяжких муках родив столь длинную мысль, сознание надорвалось, и голова опустела.

Должно быть, он вновь погрузился в сон или обморок, потому что в следующий миг, когда пришел в себя, дышалось легче. К лицу прикасались чьи-то шершавые пальцы, и дурнота с каждой секундой ослабевала, а боль в разбитом теле таяла.

— Как чувствуешь себя? — спросил Азариил, убрав руку.

— Жив… — только и смог выдавить Андрей.

— Что с ним? — не выдержала Варя, протягивая руку, но не решаясь схватить ангела за рукав куртки. — Что с ним сделали?

Азариил умолчал о подробностях? Ограничился беглым упоминанием? Пожалел несчастную.

— Потребуется время…

— Его били? Пытали? — варин голос зазвенел в тишине.

А ведь ее и впрямь держали в неведении. Вот Евдокия — сгорбленная, укутанная в заштопанный шерстяной платок, застывшая в дверях, — та знала, все-все знала! Андрей читал это в ее слезящихся, мутных старчески глазах, в каждой глубокой морщине на ввалившихся щеках. А девочку берегли.

— Все будет в порядке, все уже позади, — заверил Азариил, и Андрей не поверил ни единому слову.

Варя в бессилии опустилась на край постели и закрыла лицо руками.

— Как ты разыскал меня? — прошептал Андрей.

— Откликнулся на призыв. Ты молился, звал, и мы услышали.

В сущности, это казалось второстепенным. Важным оставался лишь один вопрос.

— Почему?..

Он мог означать что угодно. Почему не пришли раньше? Почему обязательно надо молиться — разве ты не держишь меня в постоянном поле зрения? Разве ты не святой? Почему ритуал отличался от приснившегося? Почему столько крови? Почему я умер, но до сих пор дышу?..

— Воля Небес была продиктована нам однажды: охранять Осколки. Ее и следует исполнять. Я сделал все правильно.

Азариил выбрал последний вопрос. Ответил на последний.

И ошибся.

— Почему Он так поступает с нами, — бесцветным голосом произнес Андрей.

Лицо ангела исказила судорога. А в глазах на мгновение отразилась пустыня, безводная и безжизненная. Глаза потускнели, омертвели, будто выжженные, иссушенные насквозь, до дна.

— Потому что любит, — прозвучал глухой ответ.

Андрей замер — если только можно было замереть, и без того пребывая в абсолютной неподвижности. Оцепенел внутренне. Обомлел. И затрясся от беззвучного хохота.

— Глупец! — выплюнул он, содрогаясь. — Кретин несчастный! Если бы Ему было дело до кого-нибудь из нас!.. До ее молитв!.. — кивок в сторону Вари.

Та вскочила с кровати, попятилась, всхлипнула:

— Он потерял рассудок!

Азариил наклонился к Андрею и жестко выдохнул прямо ему, оробевшему, в лицо:

— Ему есть дело.

Повисло молчание, нарушаемое лишь вариным шмыганьем.

— Уходить вам нужно, — пожевав беззубым ртом, заговорила Евдокия. — Здесь теперь укрытие неважное, нечисть не успокоится и придет снова.

— Утром отправимся дальше, — Азариил выпрямился. — А сейчас спи, отдыхай.

Андрей перевел взгляд на окно. За неплотно задвинутой шторой чернела глухая ночь.

— Пойдем, пойдем, — старуха взяла плачущую Варю под локоть и увела в соседнюю комнату.

— Спи, — повторил ангел.

Сентиментальность.

До сего момента Азариил не осознавал всей ее губительности.

Андрей уснул крепко, но беспокойно. Его осунувшееся лицо в полумраке казалось таким доверчивым и беззащитным, таким юным… Ангел долго смотрел на него, наблюдая за тем, как мечутся тени сновидений за сомкнутыми веками и мучается опутанная паутиной отчаяния душа. Не верилось, будто искра, мерцающая в этой душе, обречена на угасание в глубинах ада.

Неужели это пробуждалась нежданная привязанность? Неужели именно ее глазами Азариил теперь глядел на своего подопечного? Неужели именно она искажала действительность и светилась там, где не осталось и намека на свет?

От мыслей об этом внутри все переворачивалось в возмущенном протесте.

Ощутив внезапную сильную усталость, Азариил присел на край постели и ссутулился, зажав запястья между коленями. Впервые в жизни ему, не знавшему ни раздумий, ни сомнений, сделалось тревожно и неуютно. Он совершил самочинный поступок: без молитвы, без благословения. Он отверг происходящее, посчитав его неблагоприятным стечением обстоятельств. Он рассудил по-своему, не вняв справедливому обвинению Хранителя. Он возвратил к жизни того, чей смертный час пробил. А значит, пошел против Божьей воли.

В горле застрял ком.

Азариил не страшился возмездия. Куда сильнее пугало ощущение собственной правоты. Оно на все лады кричало, будто смерть Андрея — несвоевременна, ошибочна и противоречит приказу защищать и оберегать. Исправить изъян казалось единственно верным — и он исправил!

И вот теперь, сгорбившись на постели, искоса поглядывая на спящего человека, понял, что запутался. Растерялся. И уже не в силах отличить истинное от ложного. Действительно ли он привязался к Андрею настолько, чтобы пристрастие затуманило разум и под видом благодеяния толкнуло на беззаконие? Действительно ли поддался недозволительным эмоциям?

Ответа не было.

Кроме того, не давал покоя и несвоевременный вызов, отвлекший от прямых обязанностей. Вызов, на который никто не явился. Вызов, почти позволивший демонам завладеть Осколком.

Кто послал его? Кто стоял за ним? Кто, кроме братьев, мог это сделать?

А может, ошибка? Губительное недоразумение?

Андрей завозился во сне, забормотал что-то нечленораздельное и вскинул руку, неуклюже отталкивая от себя кого-то или прикрываясь. Азариил отвлекся от размышлений. Не уследил, не уберег, и теперь человека терзали кошмары. И здесь виноват, и кругом…

Интересно, каково это — видеть сны?

С минуту Азариил внимательно вглядывался в мелькание картин под дрожащими веками спящего. И видел кровь, разлитую по грязному полу часовни, и ощущал тугие, жмущие стенки сосуда вокруг, и хватался за них, бился, молотил кулаками… Потом отвернулся, мучимый виной и сожалением.

Не уберег. Чуть не потерял. Как же теперь все исправить?

Азариил повел плечом. Огромная тень скользнула по сжавшемуся под одеялом телу, укутывая в кокон бесплотных перьев. И человек постепенно расслабился, ощущая защиту и приятное, давным-давно забытое умиротворение от чужого присутствия, участия, сострадания. Глубоко вздохнул, перевернулся на спину, открываясь, и его губы тронула чуть заметная улыбка.

Ангел сторожил сон, укрывая от кошмаров, и Андрею снились перья. Много-много белых перьев, рассыпанных по парковым дорожкам. Он собирал, и собирал, и собирал их — горстями, чтобы сделать себе крылья.