Опасные видения

Предисловие I Вторая революция Айзек Азимов

Сегодня – в этот самый день, когда я это пишу, – мне позвонили из «Нью-Йорк таймс». Там приняли статью, которую я прислал три дня назад. Тема: колонизация Луны.

И меня поблагодарили!

О великая богиня Луна, как изменились времена!

Тридцать лет назад, когда я только начинал писать фантастику (и был еще очень молод), колонизация нашего спутника была темой строго для бульварного чтива с аляповатыми обложками. Для литературы в стиле «только не говори, что веришь в эту чушь». Для литературы в стиле «не забивай голову этой дрянью». И прежде всего – для эскапистской литературы!

Порой я смотрю на наш мир с недоверием. Фантастика считалась эскапистской литературой. Мы сбегали. Мы отворачивались от таких насущных проблем, как стикбол, и домашка, и драки, чтобы погрузиться в небывалый мир демографических взрывов, ракет, лунных исследований, атомных бомб, лучевой болезни и загрязненной атмосферы.

Разве не здорово? Разве не замечательно, что нас, юных эскапистов, вознаградили по заслугам? Обо всех великих, головоломных, безнадежных проблемах сегодняшнего дня мы переживали за двадцать лет до всего остального человечества. Как вам такой эскапизм?

Зато теперь можно колонизировать Луну на респектабельных черно-белых страницах «Нью-Йорк таймс» – и вовсе не в фантастическом рассказе, а во взвешенном анализе вполне возможной ситуации.

Это важная перемена, причем непосредственно связанная с книгой, что вы сейчас держите в руках. Давайте объясню, как именно!

Я стал фантастом в 1938 году, как раз когда Джон В. Кэмпбелл-мл. принес в жанр революцию одним простым требованием: чтобы фантасты твердо стояли на стыке науки и литературы.

Докэмпбелловская фантастика почти всегда делится на две категории. Она либо ненаучная, либо слишком научная. Ненаучные истории – приключенческие, где обычные западные слова периодически заменялись на эквивалент космических. Писатель мог не забивать голову научными знаниями – хватало технического жаргона, который можно было лепить, где вздумается.

А слишком научные рассказы, с другой стороны, населялись исключительно карикатурами на ученых. Одни ученые были безумными, другие – рассеянными, третьи – благородными. Общим у них было пристрастие разглагольствовать о своих теориях. Безумные их вопили, рассеянные – бормотали, благородные – провозглашали, но все они читали мучительно долгие лекции. А рассказ служил жидким цементом для длинных монологов, чтобы создать иллюзию, будто у них есть связность.

Конечно, встречались и исключения. Позвольте, к примеру, назвать «Марсианскую Одиссею» Стенли Вейнбаума (трагически скончался от рака в тридцатишестилетнем возрасте). Она вышла в июльском выпуске 1934 года Wonder Stories – это идеальный кэмпбелловский рассказ за четыре года до революции самого Кэмпбелла.

Вкладом Кэмпбелла было требование, чтобы исключение стало правилом. Чтобы в рассказе имелась и настоящая наука, и настоящий рассказ – и чтобы одно не преобладало над другим. Он не всегда получал, что хотел, но все-таки получал достаточно часто, чтобы породить то, что старожилы зовут Золотым веком фантастики.

Конечно, свой Золотой век есть у каждого поколения, но кэмпбелловский Золотой век – конкретно мой, и, когда я говорю «Золотой век», имею в виду именно его. Слава богу, я пришел в литературу как раз вовремя, чтобы внести в этот Золотой век и свой вклад (причем довольно неплохой – и к черту ложную скромность).

И все же во всех Золотых веках заключаются и семена их погибели, и по завершении можно оглянуться назад и без труда их найти. (О, этот великий задний ум! Как хорошо пророчествовать о том, что уже произошло. Никогда не ошибешься!)

В данном случае кэмпбелловское требование и реальной науки, и реальных историй породило двойного врага – как для реальной науки, так и для реальных историй.

С реальной наукой рассказы выглядели все правдоподобнее и правдоподобнее – и, собственно, правдоподобными и были. Авторы, стремясь к реализму, изображали компьютеры, ракеты и ядерное оружие именно такими, какими компьютеры, ракеты и ядерное оружие и стали всего через одно десятилетие. В результате реальная жизнь пятидесятых и шестидесятых очень похожа на кэмпбелловскую фантастику сороковых.

Да, фантастика сороковых заходила куда дальше того, чего мы добились. Мы, писатели, не просто стремились к Луне или слали беспилотные ракеты к Марсу; мы бороздили всю Галактику со сверхсветовыми двигателями. И все-таки наши космические приключения основывались на том же мышлении, из которого сейчас исходит НАСА.

И как раз потому, что сегодняшняя реальная жизнь так сильно напоминает позавчерашнюю фантазию, старые фанаты недовольны. У них в глубине души засело, признают они это или нет, разочарование и даже возмущение из-за того, что внешний мир вторгся в их личное царство. Они чувствуют утрату «ощущения чуда», ведь то, что когда-то правда считалось «чудом», теперь прозаичное и житейское.

К тому же отчего-то не сбылась надежда, что кэмпбелловская научная фантастика вознесется ввысь по великой спирали популярности и респектабельности. Новое поколение потенциальных читателей фантастики видит всю фантастику, какая ему может понадобиться, в обычных газетах и журналах и уже не испытывает необоримого желания покупать специализированные фантастические журналы.

Вот и вышло так, что после недолгого рывка в первой половине пятидесятых, когда как будто исполнились все золотые мечты фантастов и издателей, наступил спад, и журналы уже не процветали, как в сороковых. Даже запуск первого спутника не остановил этот спад – уж скорее ускорил.

Это все о враге реальной науки. А что же там с реальными историями?

В двадцатых и тридцатых, когда фантастика еще оставалась неповоротливым жанром, хороший стиль не требовался. Фантасты того времени были надежными поставщиками; сколько живут, столько пишут фантастику, потому что все остальное требует мастерства и им не по зубам. (Поспешу здесь оговориться об исключениях, и одним из них вспоминается Мюррей Лейнстер.)

Но авторам, которых воспитывал Кэмпбелл, и так приходилось писать хорошо, иначе бы Кэмпбелл их не взял. А под кнутом собственных амбиций они писали все лучше и лучше. И со временем неизбежно обнаруживали, что уже могут заработать побольше на чем-то другом – и тогда их вклад в фантастику иссякал.

Вот и получается, что в какой-то мере две погибели Золотого века трудились рука об руку. Немало авторов тех времен последовало за фантастикой в ее путешествии от вымысла к факту. И такие, как Пол Андерсон, Артур Кларк, Лестер дель Рей и Клиффорд Саймак, начали писать о научных фактах.

Они-то на самом деле не изменились – изменился жанр. Темы, которые они брали в литературе (ракеты, космические путешествия, жизнь на других планетах и так далее), перешли от вымысла к факту и захватили с собой авторов. Естественно, каждая их страница нефантастической литературы – это одной страницей меньше для фантастической.

Чтобы знающий читатель не начал тут саркастически бормотать себе под нос, мне лучше сразу и вполне открыто признать, что из всей кэмпбелловской команды я, пожалуй, подчинился этой перемене сильнее всех. После запуска спутника и после того, как в Америке перевернулось отношение к науке (хотя бы временно), я опубликовал – на данный момент – пятьдесят восемь книг, из которых только девять можно считать художественной литературой.

Мне самому, без шуток, стыдно и неприятно, ведь куда бы я ни шел и что бы ни делал, всегда буду считать себя прежде всего фантастом. И все-таки, если в «Нью-Йорк таймс» меня просят колонизировать Луну, а в Harper’s – исследовать край Вселенной, как я могу отказать? Эти темы – труд всей моей жизни.

И позвольте в свою защиту сказать, что я не совсем забросил фантастику в строгом смысле этого понятия. В мартовском выпуске Worlds of If 1967 года (уже на полках на момент написания) вышла моя повесть «Бильярдный шар».

Но довольно обо мне, вернемся к самой фантастике…

Каким был ее ответ на эту двойную погибель? Очевидно, жанру требовалось подстроиться – и он подстроился. Чистые кэмпбелловские вещи еще писались, но уже не считались костяком жанра. Уж слишком близко подобралась реальность.

И снова в начале шестидесятых произошла фантастическая революция, ярче всего проявившись, пожалуй, в журнале Galaxy под руководством его редактора Фредерика Пола. Наука отступила, а на первый план выступила современная художественная техника.

Акцент резко сдвинулся к стилю. Когда свою революцию начинал Кэмпбелл, новые писатели, приходившие в жанр, приносили с собой ауру университетов, науки и инженерии, логарифмическую линейку и лабораторную пробирку. Теперь новые авторы пришли под знаком поэтов и артистов – и заодно почему-то с аурой Гринвич-Виллиджа и левого берега Сены.

Естественно, ни один эволюционный катаклизм не происходит без довольно масштабных вымираний. Метеорит, окончивший меловой период, стер с лица земли динозавров, а переход от немого кино к звуковому оставил без работы орду фиглярствующих позеров.

Так же и с революциями в фантастике.

Прочитайте список авторов любого фантастического журнала начала тридцатых, а потом – список авторов фантастического журнала начала сороковых. Смена почти полная, потому что после крупного вымирания немногие угнались за жанром. (Среди немногих успевших – Эдмонд Гамильтон и Джек Уильямсон.)

Между сороковыми и пятидесятыми изменилось немногое. Еще шел своим чередом кэмпбелловский период, и это говорит нам о том, что одного только окончания десятилетия самого по себе недостаточно.

Но теперь сравните авторов журнала начала пятидесятых с сегодняшним журналом. Очередная смена. Снова кое-кто выжил, но уже влился целый поток молодых ярких авторов новой школы.

Эта Вторая революция не такая заметная и очевидная, как Первая. Среди всего прочего, что есть сейчас и чего не было тогда, – фантастическая антология, а антология размывает переход.

Каждый год выходит немало антологий, и рассказы в них почти всегда набираются из прошлого. В антологиях шестидесятых всегда заметно представлены рассказы сороковых и пятидесятых, и потому в них Вторая революция еще не случилась.

И это причина появления антологии, которую вы теперь держите в руках. Ее составляли не из рассказов прошлого. Ее составляли из рассказов, написанных только что, под влиянием Второй революции. Харлан Эллисон стремился представить жанр, как он есть сейчас, а не каким был раньше.

Если заглянете в содержание, вы увидите ряд авторов, прославившихся в кэмпбелловский период – Лестер дель Рей, Пол Андерсон, Теодор Старджон и так далее. Это те писатели, кому хватило мастерства и воображения, чтобы пережить Вторую революцию. Но все-таки еще вы увидите авторов, которых родили шестидесятые и которые знают только новую эпоху. Среди них Ларри Нивен, Норман Спинрад, Роджер Желязны и так далее.

Глупо думать, что все новое встретит общее одобрение. Те, кто помнит старое и чьи воспоминания неразрывно связаны со своей молодостью, будут, конечно, скорбеть о прошлом.

Не стану скрывать, я и сам скорблю по прошлому. (Мне здесь дали право говорить все, что я хочу, и я намерен быть откровенным.) Меня породила Первая революция – и Первую революцию я буду хранить в сердце всегда.

Вот почему, когда Харлан попросил написать рассказ для этой антологии, я отстранился. Я чувствовал, что любой мой рассказ сфальшивит. Будет слишком серьезным, слишком респектабельным и, проще говоря, чертовски консервативным. И потому я согласился взамен написать предисловие – серьезное, респектабельное и совершенно консервативное предисловие.

И предлагаю тем из вас, кто не консервативен и кто считает Вторую революцию своей, приветствовать образцы новой фантастики от новых (и некоторых старых) мастеров. Здесь вы найдете жанр в его самой дерзкой и экспериментальной ипостаси; пусть же он вас подобающе взбудоражит и восхитит!

Айзек АзимовФевраль 1967 года