Обряд на крови

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Я все смотрел на него; сердце мое ныло от потрясения, а поле зрения сузилось, превратившись в серый туннель, в дальнем конце которого виднелся Томас. В комнате воцарилась тишина.

– Врете, – произнес я.

– Нет.

– Наверняка врете.

– Зачем? – спросил он.

– Затем, что это ваше основное занятие, Томас. Вы врете. Манипулируете людьми и врете.

– В этом случае не вру.

– Еще как врете! И мне некогда возиться со всей этой ерундой. – Я сделал шаг к двери.

Томас заступил мне дорогу.

– Гарри, не можете же вы отмахнуться от этого.

– Подвиньтесь.

– Но мы…

Глаза мне заволокло багровой пеленой от злости, и я ударил его в лицо – второй раз за последние шесть или семь часов. Он полетел на пол, взмахнул ногой и сделал мне подсечку. Я тоже грянулся об пол, и Томас навалился на меня сверху, пытаясь заломить мне руку за спину. Я подобрал ногу под себя и впился в его руку зубами. Он взвыл, я оттолкнул его так, что он с силой ударился о стену, и мы расцепились. Томас поднялся на ноги, угрюмо косясь на укушенную руку. Я, задыхаясь, привалился к стене.

– Это правда, – сказал он. Он меньше моего выдохся после этой короткой потасовки. – Клянусь.

Я не удержался от слегка истеричного смешка.

– Постойте-ка, это мы уже слышали. Теперь вам положено сказать: «Спросите у своего сердца – оно подскажет, что это правда».

Томас пожал плечами:

– Вы хотели знать, почему я вам помогал. Почему рисковал ради вас. Что ж, вот вы и знаете почему.

– Я вам не верю.

– Тьфу, – устало вздохнул Томас. – Говорю же вам: правда.

Я мотнул головой.

– Кто, как не вы, говорил: вы пользуетесь людьми как орудиями. Полагаю, сейчас вы каким-то образом используете меня в борьбе против отца.

– Ну, в конечном счете может выйти и так, – ответил он. – Но помочь Артуро я вас просил вовсе не поэтому.

– Тогда почему?

– Потому, что он достойный человек, который не заслужил, чтобы его убили, а сам я не в состоянии помешать этому.

С полминуты я обдумывал услышанное.

– Но это ведь не единственная причина, – сказал я наконец.

– Что вы хотите этим сказать?

– Инари. Вы прямо как с катушек слетели, когда тот вамп навалился на нее. Она-то с какого боку во всей этой истории?

Томас прислонился к стене рядом с портретом моей матери и рукой откинул упавшие на лицо волосы.

– Она еще не подвержена Голоду, – сказал он. – Но стоит ей начать кормиться – и обратного пути нет. Она будет как мы все, остальные. Отец подталкивает ее к этому. Я пытаюсь помешать.

– Зачем?

– Потому… потому что, если она в свой первый раз будет влюблена, это убьет ее Голод. Освободит ее. Мне кажется, она достаточно повзрослела, она способна на такую любовь. Есть один молодой человек, о котором она всем уши прожужжала.

– Бобби?!! – поперхнулся я. – Этот мордоворот-мачо?

– Не будьте к нему слишком строги. Вот вы бы сохранили уверенность в себе, если бы вам светило целый день трахаться под объективами камер на глазах у девушки, которую вам хотелось бы пригласить в ресторан?

– Вероятно, для вас это будет потрясением, но о такой возможности я даже не думал.

Томас на мгновение сжал губы.

– Если парень тоже полюбит ее в ответ, она сможет жить. Жить, не беспокоясь о таком, – голос его дрогнул, – о таком, как то, что случилось с Жюстиной. Как то, что сделал отец с остальными моими сестрами.

– Что вы хотите этим сказать? Что такого он с ними делал?

– Утверждал свое превосходство над ними. Чтобы его энергия была заведомо больше, чем у них. Его Голод сильнее, чем их Голод.

Мой желудок болезненно сжался от отвращения.

– Вы хотите сказать, он кормился собственными… – Я даже договорить не смог.

– Хотите более подробного описания? Это совершенно традиционный способ утверждения статуса в семьях Белой Коллегии.

Я поежился и покосился на портрет матери.

– Господи. Гадость какая.

Томас кивнул.

– Лара – одна из самых талантливых и умных людей, с какими мне доводилось встречаться. Но в его присутствии она превращается в покорную собачку. Он полностью подчинил ее своей воле. Заставил выполнять все свои прихоти – более того, молить о них. Я не хочу, чтобы то же случилось с Инари. Особенно теперь, когда она имеет шанс жить собственной жизнью.

Я нахмурился:

– Почему он тогда не проделал того же с вами? Не заставил стать такими же, как они?

Томас поморщился:

– Его вкусы не заходят так далеко.

– Спасибо и на том, пожалуй, – заметил я.

– Не совсем. Он не хочет, чтобы я мешался у него под ногами. Он разделается со Мной – это всего лишь вопрос времени. Все его сыновья до единого погибли при таинственных обстоятельствах, не позволяющих доказать его причастность. Я первый из его потомков мужского пола, доживший до такого возраста. Отчасти благодаря вам, – он зажмурился, – отчасти благодаря Жюстине.

– Блин-тарарам, – пробормотал я. Очень уж странно все оборачивалось. – Постойте, дайте мне разобраться. Вы хотите, чтобы я помог вам спасти девочку, сверг жестокого тирана и защитил невинных от угрожающей им черной магии. И вы хотите всего этого от меня на том основании, что вы мой пропавший сводный брат, которому нужна джентльменская помощь в борьбе за правое дело, – так?

Он снова поморщился:

– Более или менее… только не столь мелодраматично.

– Нет, право же, вы надо мной смеетесь. Если это розыгрыш, то дурацкий.

– Отдайте мне должное, Дрезден, – вздохнул он. – Уж чего-чего, а разыгрывать я умею. Будь на вашем месте кто другой, я бы придумал историю получше.

– Забудьте, – сказал я. – Будь вы со мной откровенны с самого начала, может, я и помог бы. Но вся эта чушь насчет моей матери – это уже чересчур.

– Она и моя мать, – возразил он. – Ну же, Гарри, вы ведь и сами знаете, что она не чиста, как свежевыпавший снег. Я знаю, за последние годы вам стало известно кое-что. Она была ведьма, опасная как черт-те что, и водилась с разными дурными личностями. В том числе с моим отцом.

– Врете! – зарычал я. – Как вы мне это докажете, а?

– А что вас убедит? – спросил он. – Доказательства хороши для тех, кто мыслит логично, а вы в данный момент на такого не очень похожи.

Злость немного отступила. Все-таки маловато я отдохнул – и усталость мешала мне подогревать злость как следует. Все тело болело. Я сполз по стене и так и остался сидеть.

– Все равно чушь какая-то. – Я потер глаза. – С какой это стати ей было якшаться с вашим папашей?

– Бог ее знает, – сказал Томас. – Все, что мне известно, – это что у них были какие-то общие дела. А потом это переросло в нечто другое. Отец пытался оставить ее при себе, но она оказалась сильнее, не поддалась полностью его чарам. Она сбежала от него, когда мне не исполнилось и пяти лет. Насколько мне удалось узнать, она познакомилась с вашим отцом спустя год после этого. Еще будучи в бегах.

– В бегах? От кого?

Он пожал плечами:

– От моего отца, возможно. Или от кого-то еще из Коллегии. Или от вашего Совета. Не знаю. Она впуталась в какое-то нехорошее дело и хотела из него выкарабкаться. Кто бы ни участвовал в этом с ней, они не хотели отпускать ее. По крайней мере живой. – Он развел руки ладонями вверх. – Это почти все, что мне самому известно, Гарри. Я пытался откопать все, что вообще о ней известно. Но кто захочет говорить со мной?

Мне как-то неприятно начало жечь веки, а в груди заныло. Я поднял взгляд на портрет матери. Даже на картине видно было, как бьет из нее жизненная сила, сколько этой жизни заключено в ней самой и в окружающей ее ауре. Только сам я этого узнать не успел. Она умерла в родильной палате.

Черт подери, неужели Томас говорил мне правду? Это могло бы объяснить, например, почему Белый Совет следит за мной так, словно я сам Люцифер в новом воплощении. Но тогда мне пришлось бы признать, что моя мать была вовлечена в грязные дела. Очень грязные дела, какими бы они ни были.

А еще это означало бы, что я не совсем один на белом свете. Что у меня есть хоть какая-то семья. Родная кровь.

От этой мысли в груди заныло еще сильнее. В детстве я мог часами фантазировать о том, как бы все было, отыщись вдруг моя семья. Братья, сестры, заботливые родители, бабушки-дедушки, кузины-кузены, дядьки-тетки… как у всех остальных. Люди, которые держатся вместе, что бы ни случилось, потому что на то они и есть, семьи. Те, кто примет меня, кто обрадуется мне, может, будет даже гордиться мной и желать моего общества.

Со времени смерти отца я ни разу не праздновал Рождества – очень уж болезненно это было. Черт, да и до сих пор болезненно!

Но если у меня все-таки обнаружилась бы семья, все могло еще измениться.

Я поднял взгляд. Лицо Томаса всегда было трудно прочесть, но я увидел в нем еще одно отражение меня самого. Должно быть, он думал примерно так же. Наверное, ему тоже бывает одиноко, как и мне. Как знать, может, он тоже мечтал о семье, которая не будет манипулировать им, держать его под контролем, не будет просто пытаться убить его.

Но я сдержал себя прежде, чем успел развить эту мысль. Очень уж далеко она могла меня завести, а в таком щекотливом вопросе это было просто опасно. Часть меня ужасно хотела поверить Томасу. Ну очень хотела… Поэтому я не мог позволить себе рисковать.

– Я не лгу вам, – произнес он, помолчав.

Странно, но я даже сумел ответить ему спокойным, почти мягким голосом:

– Докажите.

– Как? – спросил он. Голос его звучал устало. – Как, черт подери, вы хотите, чтобы я доказал вам?

– Посмотрите на меня.

Он застыл, упершись взглядом в пол у моих ног.

– Я не… Я не уверен, что этим можно достичь чего-либо, Гарри.

– О'кей, – сказал я, делая попытку встать. – Так как мне пройти к машине?

– Постойте! – Он поднял руку. – Ладно. – Он поморщился. – Ох, надеялся я, что обойдется без этого. Не знаю, что вы там увидите… Не знаю, сможете ли вы после этого относиться ко мне по-прежнему.

– Ерунда, – отмахнулся я. – Только нам лучше сесть.

– Сколько времени это займет?

– Несколько секунд, – ответил я. – Хотя покажется, что дольше.

Он кивнул. Мы уселись на пол в паре футов друг от друга – у стены под портретом моей матери. Томас глубоко вздохнул и поднял свои серые глаза на меня.

Глаза – окна в душу. Нет, буквально. Чей угодно взгляд в упор заставляет вас почувствовать себя довольно неуютно. Не верите – попробуйте сами: загляните в глаза совершенно незнакомому человеку и не отводите взгляда до тех пор, пока не почувствуете, как подаются барьеры между вами, заставляя вас неловко умолкнуть, а сердца – забиться чаще. Глаза многое рассказывают о человеке. Они отображают эмоции, намекают на то, какие мысли роятся за ними. Едва ли не первое, что мы учимся распознавать в младенчестве, – это глаза тех, кто заботится о нас. С колыбели мы знаем, насколько они для нас важны.

Для чародеев вроде меня эффект от взгляда в глаза кому-либо еще сильнее; он даже опасен. Взгляд в глаза рассказывает мне все о человеке, о его сути. Я вижу это с такой ясностью, такой отчетливостью, что оно навеки запечатлевается, словно выжженное у меня в голове. Я вижу тех, с кем встречаюсь взглядом, насквозь, до самого дна, – и они видят меня точно так же. При этом невозможно скрыть что-либо, невозможно обмануть. Ну, конечно, я не вижу все до единой мысли, все до единого воспоминания – но я вижу нагую душу, нагие эмоции, и они говорят мне все о том, с кем и с чем я имею дело. Не самый тонкий инструмент, но более чем достаточный для того, чтобы понять, искренен со мной Томас или нет.

Я встретился взглядом с серыми глазами Томаса, и барьеры между нами рухнули.

Мне показалось, я стою в келье… такую могли, наверное, оставить где-нибудь на Олимпе тамошние вымершие боги. Все вокруг меня было сделано из холодного мрамора – белоснежного и угольно-черного. Пол казался огромной шахматной доской. Тут и там стояли скульптуры из такого же камня. Капители мраморных колонн терялись в полумраке над головой. Потолка я не видел. И стен тоже. Освещение какое-то необычное: серебристое, холодное. Ветер жалобно завывал меж колонн. Где-то вдалеке погромыхивал гром, в воздухе отчетливо ощущался запах озона.

Посередине этой богом забытой руины стояло зеркало размером в добрые гаражные ворота. То есть «стояло» – не совсем верное слово: оно держалось в серебряной раме, казалось, выраставшей прямо из пола. Перед зеркалом – молодой человек с вытянутой перед собой рукой.

Я подошел поближе. Шаги мои отдавались в колоннах гулким эхом. Я подошел к молодому человеку и пригляделся к нему. Это был Томас. Ну, не тот Томас, каким я видел его своими глазами, и все равно я понимал, что это Томас. Эта версия не отличалась убийственной красотой. Лицо казалось чуть попроще. И взгляд производил впечатление слегка близорукого. Лицо его исказилось от боли; плечи и спина напряглись словно от непосильной ноши.

Я заглянул мимо него, в зеркало. То, что я там увидел, относилось к тем вещам, о которых предпочел бы забыть. Однако не мог.

Комната в отражении на первый взгляд напоминала ту, в которой я стоял. Однако, приглядевшись, я понял, что материалами для нее послужили не белый и черный мрамор, а темная запекшаяся кровь и выбеленные солнцем кости. Там, в зеркале, стояло прямо напротив Томаса странное создание. Гуманоид, плюс-минус одного роста с Томасом; от кожи (шкуры? оболочки?) исходило легкое серебристое сияние. Съежившаяся словно перед прыжком тварь казалась гротескным чудищем из страшного сна и в то же время завораживала жуткой какой-то красотой. В ослепительно белых глазах полыхало безмолвное пламя. Тварь не сводила с Томаса взгляда, полного ненасытного, жадного аппетита.

Рука чудища тоже тянулась к зеркалу, и, присмотревшись, я с ужасом заметил, что она едва не на фут высовывается из его поверхности. Ее сверкающие когти впивались Томасу в руку выше запястья, и из раны капала на пол темная кровь. Томасова рука тоже утопала в зеркале – я видел, как стискивают его пальцы руку чудища. Оба боролись: Томас пытался вырваться; чудище – утащить его в зеркало – туда, в мир запекшейся крови и костей.

– Он устал, – произнес женский голос.

В зеркале появилась моя мать в свободном развевающемся платье роскошного сочного синего цвета. Глядя на безмолвную борьбу, она приблизилась. Портрет не льстил ей – она была полна жизни и энергии, да и движение добавляло ей красоты по сравнению с застывшим изображением. Она оказалась довольно высокой – почти шести футов, и это в сандалиях на плоской подошве.

У меня перехватило дыхание. Я ощутил на щеках слезы.

– Ты настоящая?

– А почему должно быть иначе? – удивилась она.

– Ты можешь быть просто мыслями Томаса. Только не обижайся.

Она улыбнулась:

– Нет, детка. Это и правда я. Ну по крайней мере в некоторой степени. Я вас обоих подготовила к этому дню. В обоих я оставила эту свою затею – частицу того, кто я и что я. Я хочу, чтобы вы оба знали, кем приходитесь друг другу.

Я с трудом перевел дыхание.

– Он правда твой сын?

Мать улыбнулась, и в темных глазах ее зажглась лукавая искорка.

– Ты ведь всегда славился отменной интуицией, младшенький мой. И что она говорит тебе на этот раз?

Взгляд мой затуманился слезами.

– Что это правда.

Она кивнула:

– Верь мне. Я ведь не могу защитить тебя, Гарри. Вы должны сами позаботиться друг о друге. Твоему брату нужна твоя помощь, как и тебе – его.

– Я не понимаю, – махнул я рукой в сторону зеркала. – Что ты имела в виду – «он устал»?

Мать посмотрела на Томаса и кивнула.

– Девушка, которую он любил. Ее больше нет. Она была его силой. Это знает об этом.

– Это? – переспросил я.

Она кивнула в сторону зеркала.

– Голод. Его демон.

Я проследил ее взгляд. Томас-образ едва слышно выдохнул какие-то слова, и Голод в зеркале отозвался фразой на незнакомом мне, скользком языке. Я не понял ни того, ни другого.

– Почему ты не поможешь ему?

– Я сделала то, что в моих силах, – ответила мать. Во взгляде ее вспыхнула темная, застарелая ненависть. – Я сделала все для того, чтобы отец его получил достойную кару за то, что он сотворил с нами.

– И с тобой, и с Томасом?

– И с тобой, Гарри, тоже. Рейт еще жив. Но он ослаб. Вдвоем у вас с братом есть шанс одолеть его. Ты все поймешь.

Голод прошипел Томасу еще несколько слов.

– Что он говорит? – спросил я.

– Говорит, чтобы тот сдался. Говорит, что нет смысла больше сопротивляться. Что он никогда больше не оставит его в покое.

– Это правда?

– Возможно, – кивнула она.

– Но он все равно сопротивляется.

– Да. – Она посмотрела на меня, и горечь мешалась в ее взгляде с гордостью. – Это может погубить его, но он не сдастся. Он же мой сын! – Она переместилась к самому краю зеркала и вытянула руку вперед.

Она вынырнула из зеркала, как из застывшей воды.

Я шагнул ближе, протянул руку и коснулся ее пальцев. Они оказались мягкими, теплыми. Она взялась за мою ладонь и чуть сжала. Потом подняла руку и коснулась моей щеки.

– Как и ты, Гарри. Высокий… прямо как твой отец. И мне кажется, сердце у тебя тоже его.

Я не нашелся, что ответить. Просто стоял и беззвучно плакал.

– У меня есть для тебя кое-что, – сказала она. – Если ты сам хочешь, конечно.

Я открыл глаза. Мать стояла передо мной, держа в длинных пальцах что-то вроде маленького драгоценного камня, в котором пульсировал неяркий свет.

– Что это? – спросил я.

– Способность к предвидению, – ответила она.

– Это знание?

– И сила, которая ему сопутствует, – кивнула она. Она улыбнулась – как мне показалось, чуть иронично. Знакомая какая-то вышла улыбка. – Считай это материнским напутствием, если хочешь. Это не заменит тебе меня, детка. Но это все, что я могу еще тебе дать.

– Я принимаю это, – прошептал я – а что я мог еще дать ей взамен?

Она протянула мне камень. Последовали вспышка, колющая боль в голове, почти сразу же сменившаяся другой – тупой, тягучей. Почему-то это меня ни капли не удивило. За знание надо платить болью.

Она снова коснулась моего лица.

– Я была такой надменной, – сказала она. – Слишком тяжелую ношу я взвалила на твои плечи, чтобы нести ее в одиночку. Я только надеюсь, что когда-нибудь ты простишь меня за это. Но знай: я горжусь тем, кем ты стал. Я люблю тебя, детка.

– И я люблю тебя, – прошептал я.

– Передай Томасу, что его я тоже люблю. – Она снова дотронулась до моего лица; улыбка ее была полна любви и боли. Из ее глаз тоже струились слезы. – Удачи тебе, сын мой.

А потом рука ее ушла обратно в зеркало, и все закончилось. Я сидел на полу лицом к Томасу. Его щеки тоже блестели от слез. Мы переглянулись и разом подняли глаза на портрет матери.

Прошла секунда, другая. Я опомнился и протянул Томасу его пентаграмму на цепочке. Он взял ее у меня и надел.

– Ты ее видел? – спросил он.

Голос его дрожал.

– Угу, – кивнул я. Старая глухая боль от одиночества захлестывала меня с головой. Но я вдруг понял, что смеюсь. Я видел – пусть Внутренним Зрением, но видел – свою мать. Я видел, как она улыбается, слышал ее голос, и это останется теперь со мной навсегда. Этого у меня не отнять никому. Это не заменит мне одинокой жизни, не защитит от горьких мыслей – но и о таком я раньше даже мечтать не мог.

Томас встретился со мной взглядом и тоже засмеялся. Щен выбрался из кармана моей куртки и принялся в восторге носиться по кругу. Маленький балбес не имел, конечно, ни малейшего представления о том, по какому поводу мы веселимся, но все равно с радостью принял участие в этом веселье.

Я подобрал щенка и встал.

– Я ведь ни разу не видел ее лица, – сказал я. – И голоса ни разу не слышал.

– Может, она знала, что так выйдет, – предположил Томас. – Потому, наверное, и сделала так, чтобы тебе это удалось.

– Она просила передать, что любит тебя.

Он улыбнулся, но улыбка вышла невеселой, горькой.

– И тебе просила передать то же.

– Ну, – заметил я. – Это немного меняет положение дел.

– Правда? – спросил он. Вид у него при этом был самый что ни на есть неуверенный.

– Угу, – утвердительно кивнул я. – Я ведь не говорю, что мы должны начинать все с чистого листа. Но кое-что все-таки изменилось.

– Для меня – нет, Гарри, – сказал Томас и поморщился. – То есть… я-то это и раньше знал. Потому и помогал тебе там, где мог.

– Еще как помогал, – негромко подтвердил я. – Я-то думал, ты ждешь за это каких-то услуг. А все, оказывается, не так. Спасибо.

Он пожал плечами:

– И что ты собираешься делать дальше с Артуро?

Я нахмурился:

– Защищать его и его людей, конечно. Если смогу. Что там Лара говорила насчет того, что независимое предприятие Артуро напрямую затрагивает Белую Коллегию?

– Будь я проклят, если знаю, – вздохнул Томас. – Я-то раньше думал, что они только по бизнесу знакомы.

– Твой отец никак с ним не связан?

– Отец не имеет привычки распространяться о своих делах, Гарри. И за последние десять лет мы с ним вряд ли десятком слов обменялись. Не знаю.

– А Лара?

– Она, может, и знает. Но с тех пор как до нее дошло, что я не совсем уж безмозглый пенис, она в разговорах со мной предельно осторожна. Мне не удалось выудить из нее ничего мало-мальски серьезного. В общем, по большей части я просто сижу, киваю с умным видом и отпускаю пустые замечания. Она полагает, что мне известно нечто такое, чего она не знает, поэтому считает мои пустые замечания загадочными. Она не выступит против меня, пока не вычислит, что именно я от нее утаиваю.

– Неплохая тактика… если только ты имеешь дело с параноиками.

– Это у нас-то, у Рейтов? Да в нашей семье паранойю можно по бутылкам разливать… по бочкам.

– А что твой отец? Владеет магией?

– Например, энтропийными проклятиями? – Томас пожал плечами. – Ну, я слышал о всяких штуках, что он проделывал в прошлом. Кое-что из этого, возможно, не так далеко от правды. Плюс к этому у него солидная собственная библиотека, которую он держит взаперти. Впрочем, он и без магии способен прихлопнуть всякого, кто его достаточно разозлит.

– Как?

– Ну, это вроде нашего кормления. Только обычно это происходит медленно, постепенно. А в таких случаях ни времени, ни интимной обстановки ему не требуется. Одно прикосновение, поцелуй – и бац! Человек мертв. Помнишь поцелуй смерти в «Крестном отце»? Боюсь, у истоков этой фразы стоял мой папочка, только в его случае она звучала совершенно буквально.

– Правда?

– Предположительно. Сам я ни разу не видел, как он проделывает это, а вот Лара видела, и не раз. Мэдлин говорила мне как-то, что при этом он ведет непринужденную беседу – чтобы внимание жертвы, пока она еще дышит, наверняка принадлежало ему одному.

– Байки. Во всяком случае, в качестве доказательства вряд ли сойдет.

– Я знаю, – кивнул он. – Голова варит неважно. Извини.

Я мотнул головой.

– Уж кто бы бросил камень.

– Что будем делать? – спросил он. – Я… я в растерянности какой-то. Нет, правда – не знаю, что делать.

– Мне кажется, я знаю.

– Что?

Вместо ответа я протянул ему руку.

Он принял ее, и я помог брату встать на ноги.