Обманный лес

ГЛАВА 8

– Это определенно не похоже ни на что, с чем я сталкивался до сих пор, – без обиняков заявил доктор Гершманн и в замешательстве покачал головой, глядя на Натана. Левой рукой он поглаживал свои пышные усы, а правая любовно покоилась на необъятном животе. – Как-то все это чертовски странно, – добавил врач.

Необычные запахи практически исчезли, хотя Томас ощущал еле уловимый апельсиновый аромат. Во всяком случае, ему так казалось. Он разглядывал удручающе стерильную палату – даже стены, казалось, от частого мытья обесцветились и поблекли, – но теперь он заморгал и впился взглядом во врача.

– Странно? – переспросила Эмили с жутким выражением – Доктор Гершманн, он здесь уже почти двое суток. Почему до сих пор никто ничего не знает? Прошу прощения, если мои слова покажутся оскорбительными, но зачем мы тогда здесь торчим, если вы не можете нам помочь? Не лучше ли нам перевести Натана туда, где ему смогут оказать помощь?

Крашеная блондинка медсестра тихонько постучала в дверь, просунула голову в палату и напомнила доктору Гершманну, что через двадцать минут у него назначена встреча с неким Челлисом. Он с отсутствующим видом поблагодарил ее и снова обернулся к Рэнделлам.

– Вы, разумеется, вольны принимать любые решения, которые считаете наиболее целесообразными в интересах вашего сына, миссис Рэнделл, – сказал врач; резкий больничный свет играл на его плешивой макушке. – Но, уверяю вас, мы делаем все, что в наших силах. Он вне опасности, и если вы хотите забрать его домой, вам понадобится сиделка, которая могла бы круглосуточно следить за его состоянием, умела бы обращаться с внутривенными катетерами и, разумеется, мыть его.

– Я мою его пять с половиной лет, доктор Гершманн, – мгновенно вскинулась она.

Томас подошел к ней и положил на плечо руку.

– Он совсем не о том, Эм, и ты это понимаешь.

Они молча стояли рядом, и Эмили накрыла его руку своей. Томас на мгновение закрыл глаза и прикусил нижнюю губу. Как бы ему хотелось очутиться где-нибудь в другом месте! Как ни ужасно было в этом признаться, он тосковал по безмолвному спокойствию своего кабинета, по своему письменному столу и компьютеру, по самому процессу творчества. Правда, он уже довольно давно не получал от этого почти никакого удовольствия, с тех самых пор как под гнетом необходимости «давать продукт» начал угасать его интерес к собственным героям. Но одно мгновение этого блаженства…

На миг у него промелькнула мысль о том, чем там заняты Франческа и ребята с «Фокс», но он тут же выругал себя за это.

– Послушайте, доктор Гершманн, – сказал он, поскольку у Эмили, похоже, больше не осталось никаких слов, – я просто не понимаю, как вы можете стоять здесь и говорить нам, что с нашим сыном все в порядке. Никаких отклонений на МРТ, никаких следов яда в организме. Можно подумать, с ним все нормально, но, господи, только взгляните на него! Это, по-вашему, нормально?

Все трое посмотрели на маленького мальчика с заклеенными пластырем веками; личико его казалось застывшим и отрешенным. Не сознающим ничего окружающего. Не сознающим даже того, что по губам у него ползает пчела.

– Боже, Томас, сгони ее! – задыхаясь от отвращения и беспомощности, попросила Эмили.

Томас уже действовал. Он смахнул пчелу, не задумавшись даже о том, что она может его ужалить. Когда она снова уселась, он прихлопнул ее свернутым в трубку журналом «Пипл», который купила Эмили.

– Как она здесь оказалась? – спросил Томас, сердито глядя на доктора Гершманна, хотя и понимал, что едва ли может винить врача в появлении случайного насекомого.

Доктор Гершманн не отвечал. Он протирал очки лацканом белого халата. Когда он поднял глаза, Томас по их выражению понял, что доктор чего-то недоговаривает.

– Что? – подстегнул его Томас.

– Вы обсуждали, насколько нормальным кажется Натан, – сказал доктор Гершманн, лениво почесывая затылок чуть пониже широкой проплешины, которую частично обрамлял полукруг всклокоченных седых волос.

– Ох, нет, – прошептала Эмили. – Что там?

– Ничего тревожного, – успокоил врач. – Просто это немного странно, вот и все.

– В каком смысле странно?

– Ну, сегодня я попросил неврологов сделать Натану электроэнцефалограмму. Обычно при коме или в нечастых случаях кататонии электрическая активность мозга находится на спаде, – пояснил он. – У Натана она зашкаливает. Уровень электрической активности необычайно высок, как будто мальчик не просто в полном сознании, а очень сильно возбужден. Мы собирались подключить его к монитору, но вообще-то состояние кажется неизменным.

Эмили коснулась руки Томаса, и он сильно сжал ее пальцы в своих.

– То есть он что, видит сны? – спросил Томас.

– Сны имеют циклический характер, мистер Рэнделл, – сказал доктор Гершманн. – Если бы это был особенно яркий сон, мы могли бы наблюдать именно такую картину, но не постоянно. Здесь же он практически неизменен.

– И чем вы это объясняете? – осведомилась Эмили.

– Мы не можем это объяснить, – признался врач. – Во всяком случае, пока. Я проконсультировался с заведующими нескольких отделений, и на данный момент мы считаем, что его состояние отражает возможное психологическое расстройство. Возможно, это не более чем невроз.

– Значит, нам нужно обратиться к психологу? – спросила Эмили, не веря своим ушам, и кивнула на неподвижное тело Натана. – С этим?

Врач немного помолчал, поглаживая усы. Томас задался вопросом, не задел ли его тон Эмили. Он обнаружил, что его самого это не слишком волнует. Но в следующий миг Гершманн снова взглянул на Натана и покачал головой:

– Мы будем и дальше наблюдать за ним и проведем еще одно токсикологическое исследование, просто на всякий случаи. Кроме того, я считаю, что данные ЭЭГ и, возможно, самого Натана тоже нужно показать психологу. Если вы не будете возражать, разумеется.

Томас и Эмили ничего не ответили.

– Значит, завтра, – подытожил Гершманн, прежде чем двинуться к выходу.

У двери он остановился.

– Мистер Рэнделл. Миссис Рэнделл. Я лечу Натана, а не вас. Но, думаю, мне следует сказать вам, что ваше затворничество, ваше бессменное дежурство в больнице, если угодно, может свести вас с ума. Я прекрасно понимаю, что вы хотите находиться рядом со своим сыном, но, возможно, вам стоит подумать о том, чтобы поделить эту обязанность между собой. Думаю, вам обоим только на пользу пойдет глоток свежего воздуха, не знаю, какой-то контакт с внешним миром.

Сначала Томас хмурился, но потом смягчился. Это был хороший совет, и врач дал его не по обязанности.

– Спасибо вам, доктор Гершманн, – сказал он.

– За все, – добавила Эмили.

Тот кивнул, безотчетно похлопывая себя обеими руками по брюшку, и вышел.

Едва Эмили вышла из больницы – это было во вторник вечером, чуть позже половины девятого, – она немедленно ощутила, как на нее обрушилось невыносимое чувство вины. Она оставила своего малыша, Томас остался сидеть с Натаном и будет там всю ночь. Но она его мать. Невзирая на все практические соображения, большая часть ее считала, что ей не следовало покидать его ни на миг.

И все же жизнь, несмотря на все напасти, продолжалась. Доктор Гершманн прав. Какой смысл им обоим каждую ночь торчать в тесных стенах больничной палаты? У каждого из них есть своя жизнь, дела, которые нужно делать, несмотря на все личные кризисы.

Не говоря уже о такой мелочи, как недосып.

Эту ночь она проведет дома, следующую – на раскладушке у постели Натана, и так будет продолжаться пугающе неопределенное время.

В вечерних сумерках, которые медленно расползались по Тарритауну, как это всегда бывает летом, Эмили вела машину к Таппан-хилл. Но лишь когда она свернула к дому, она почувствовала вкус соли на губах, ощутила на щеках влагу и поняла, что плачет.

Она плакала из-за Натана. И из-за себя самой тоже, она понимала это. Из-за тяжести, которая лежала на ее совести.

Приятно было очутиться дома, предвкушать ночь, которую она в покое и с удобством проведет в собственной постели. Сознание того, что состояние Натана может измениться за эту ночь, как к лучшему, так и к худшему, служило мощным контраргументом, и все же она не могла не радоваться при мысли о доме. О своей постели.

Как не могла и не ощутить легкого трепета, с которым заметила, что двенадцатискоростной велосипед Джо снова стоит у гаража.

Чувство вины было мучительным. Но она была женщиной практичной и понимала, что оно если и не пройдет совсем, то ослабнет до такой степени, что она сможет функционировать. Она уже приняла этот новый порядок как данность, по крайней мере до тех пор, пока Натан не исцелится от своего недуга. В этом-то и загвоздка, так ведь? Гершманн в полном недоумении. Натан был милым и смышленым мальчиком, наделенным богатым воображением, а потом кто-то каким-то образом отключил его – с такой легкостью, как будто нажал кнопку на пульте дистанционного управления.

Вздохнув и бросив мимолетный взгляд в зеркало заднего вида, достаточный, чтобы убедиться, как чудовищно опухли и покраснели глаза, Эмили толкнула дверцу и вышла из машины. Она перекинула ремень сумочки через плечо, взялась за ключи, и они выпали на мостовую. Эмили наклонилась поднять их, и вдруг почувствовала, что ей не хватает воздуха. Это ощущение захлестнуло ее, и некоторое время Эмили могла лишь кусать губы и сжимать ключи. Потом она сделала глубокий вдох, распрямилась и захлопнула дверцу машины.

Когда она подошла к крыльцу, из-за двери до нее донеслась музыка. Музыка. Какая-то часть не совершенно забыла о музыке, и воспоминание стало блаженством Это была «You Bring Me Joy», старая песня Аниты Бейкер, одна из ее любимых. Ключ повернулся в замке, и она толкнула дверь.

У стола в гостиной стоял Джо с пакетом китайского печенья в руке и донельзя глупым видом. На нем были новехонькие голубые джинсы и хлопчатобумажная рубашка, которая и сама выглядела как затертая джинсовка. Волосы у него были слегка всклокочены, он пожал плечами и развел руки, как будто не мог дать никакого ответа. Тогда как на самом деле в этот миг, судя по всему, у него был единственный ответ, на который она могла надеяться.

На столе был расставлен едва ли не десяток белых коробочек трех разных размеров с китайской едой навынос. Стояли тарелки и бокалы, не говоря уж о бутылке сухого итальянского вина. И о свечах. Он зажег свечи.

– Прости, – сказал он, качая головой, и лицо его приняло выражение крайнего отчаяния. – Я знаю, что затевать такое всего лишь ради китайской еды – это перебор, но когда я закончил проверять работы, времени, кроме как купить чего-нибудь навынос, уже не оставалось. Надеюсь, ты любишь жареный рис, потому что я подумал, что ты можешь предпочитать обычный, только когда уже все заказал, и…

Начисто проигнорировав весь этот словесный поток, Эмили бросила сумочку, решительно пересекла комнату и утонула в его объятиях. Он обнял ее, сначала нерешительно, затем со всевозрастающей уверенностью. Всего-то только и потребовалось – его теплота. Его сила.

Под запахи сычуаньской кухни и жареного риса, витающие в воздухе, она торопливо раздела его и разделась сама. Она ловила взгляд его серых глаз при любой возможности, нуждаясь в его внимании, нуждаясь в нем.

Небо над Обманным лесом светлело. Чернота сменилась глубокой синевой, затем пороховой серостью, и рыжие звезды начали исчезать. Не было видно ни облачка.

Натан сидел на носу небольшой шлюпки и смотрел на горы, которые высились вокруг. Плешивые горы, на самой высокой вершине которых, где река Вверх переплескивалась через гребень и снова текла вниз, им предстояло найти крепость шакала Фонаря.

Он больше не боялся. Не очень боялся. Теперь он был еще более безумен, чем все вокруг, и он сидел на носу, скрестив руки на груди, с самым недовольным выражением, какое только мог придать своему лицу.

– Прости, малыш, – сказал Ворчун низким и скрипучим голосом, почти таким же грубым, как у друга дедушки Натана, который жил в Бруклине.

Гном осматривал раны на спине у Натана и ворчал, качая головой.

– Очень зря старина Фонарь послал Долгозуба. Этот малый просто дикарь. И всегда им был, – сердито сказал Ворчун. – Впрочем, с виду все в порядке. Арахисовое масло залечит все лучше некуда. Давай-ка одевайся.

На Натане было чистое белье и коричневые джинсы – он признал в них свои собственные, из его комода. Ворчун принес ему одежду. Натан сначала сопротивлялся, но когда решил, что гном не собирается делать ему ничего плохого, то разделся и, как сумел, вымылся водой из ведра. Ни Ворчун, ни Тыкван Горлянкин, молчаливое пугало, которое сидело на веслах и вело лодку по реке Вверх, не смотрели на Натана, пока он мылся. Потом Тыкван веслом столкнул грязную одежду Натана в воду.

– Черт, ну и вонь, – передернулось тыквоголовое пугало, когда вещички Натана поплыли по течению и тут же застряли в каких-то зарослях прибрежного тростника.

Теперь Ворчун передал Натану футболку с Бэтменом, которая оказалась чуточку великовата. Она тоже была из его комода. Когда Натан натянул ее, ему захотелось плакать. Он так устал и ему так надоело бояться, что ему просто хотелось дать себе волю, залиться слезами и очутиться в том месте, где он всегда оказывался, когда плакал. Подальше. Наедине со своими страданиями.

– Поверить не могу, что я потерял эту чертову шляпу, – недовольно буркнул Ворчун и уселся на скамью, которая располагалась в центре лодки. – У меня семь лет ушло, чтобы ее разносить.

– Ни слова больше о шляпе, – рявкнул Тыкван.

Натан боязливо наблюдал за ними. Пугало, похоже, тревожилось и злилось на Ворчуна, хотя мальчик не понимал почему. Может, оно хотело, чтобы Ворчун сменил его на веслах, подумал Натан. Хотя дела-то там всего ничего, просто рулить и не давать лодке ткнуться в берег.

Он снова обратил свой взгляд на горы, прищурился, и страх начал возвращаться. Потом он посмотрел на Ворчуна, но не почувствовал ничего, кроме грусти. Гном никогда ему не нравился, с тех самых пор, как отец впервые прочитал ему про Обманный лес. Ворчун всегда казался слишком сердитым и чуточку страшным. В нем было четыре с половиной фута росту, и он носил серый в тонкую полосочку кашемировый костюм. Под мышками у него скрывалось по кожаной кобуре, в которых он носил здоровенные кольты, прямо как в старых вестернах.

И еще шляпа. Которую потерял.

Без шляпы и с такого близкого расстояния Ворчун стал казаться просто сварливым и, пожалуй, немножечко грустным. Прямо как Натан, только ему не было страшно. Едва стоило Натану об этом подумать, как ему в голову пришла мысль: а вдруг Ворчун, тоже боится, самую капельку?

– Зачем Фонарю обижать меня? – пискнул Натан, страшась возможного ответа.

Ворчун покачал головой, и теперь Натану стало совершенно понятно, что ему страшно и грустно. Мальчику стало полегче. Не так одиноко. Но ненадолго, потому что в голову ему пришла другая мысль: ведь если гном боится, может быть, им всем грозит опасность?

– Он не обидит тебя, малыш, – сказал Ворчун. – Мы не дадим ему, даже если он и захочет. Ты здесь не поэтому, Натан. В один прекрасный день ты вернешься домой. Я уверен.

– Кто это «мы»? – внезапно осведомился Тыкван и на мгновение вытащил весла из воды, глядя на Ворчуна с таким выражением, от которого у Натана по коже забегали мурашки.

– Я. – Ворчун исподлобья взглянул на Тыквана; лучи утреннего солнца играли в его седых волосах и расчерчивали лицо темными тенями. – Я. Султанчик. Барри.

Тыкван расхохотался, и Натан забился на самый нос лодки. Их несло течением, прибивало к левому берегу реки Вверх, но Натан едва замечал это. Однако впервые за все это время он обратил внимание на то, что большая желтая тыква, служившая Тыквану головой, кажется какой-то мягкой.

Подгнившей.

В Обманном лесу теперь все сгнило, подумал он.

– Паршивый коротышка, пони и птица, – угрожающе проговорило пугало и покачало своей тыквой. – Что Фонарю следует сделать, так это вспороть этому сопляку брюхо и размотать кишки по Путаному пути. Тогда Наш Мальчик станет шелковый, это уж как пить дать.

Пугало поднялось на корме во весь рост. На лице Ворчуна промелькнуло настороженное беспокойство.

– Сядь, Тыкван, – велел гном – Ты перевернешь лодку, или мы врежемся в берег. Берись за весла.

Из-за спины, откуда-то из дерюжных лохмотьев, которые являли собой немудреную одежку соломенного чучела, Тыкван извлек длинный нож. Тыква ухмыльнулась, и с уголка ее губ начала сочиться гнилая мякоть.

– Не думаю, – сказал Тыкван. – Думаю, настало время кому-то из нас действовать по-настоящему. Слишком уж быстро все разваливается.

Ворчун сунул руку за пазуху кашемирового пиджака и вытащил длинный железный кольт, так быстро, что Натан едва уловил движение его руки.

– Берись за весла, мать твою, – рявкнул Ворчун.

Натан разглядывал пистолет и щетинистое лицо гнома: седые волосы и бачки, голубые глаза, делавшие его почти похожими на настоящего человека, на настоящего карлика, из тех, кого можно увидеть на улице. Но остроконечные уши выдавали его с головой. Они да еще зубы, которые сужались и превращались на концах в острые иглы – полный рот острых клыков.

Тыкван рассмеялся.

Натан смотрел на них широко раскрытыми глазами, крепко обхватив себя руками.

Пугало двинулось на него.

Ворчун вскинул кольт и выстрелил, и гнилая тыква заляпала всю корму лодки и плюхнулась в реку. Все, что осталось от Тыквана, отлетело назад от удара пули, опрокинулось навзничь и, перекувырнувшись через борт, полетело в воду.

Натан закричал, завизжал и залепетал что-то нечленораздельное. Слова слетали с его губ, но в них не было никакого смысла, даже для него самого. Ворчун сунул кольт в кобуру и сел грести. Он вывел лодку на середину реки, потом снова поднял весла. Он осторожно приблизился к Натану, и мальчик с плачем шарахнулся от него. Но через некоторое время гном обнял Натана и крепко прижимал его к себе, пока тот плакал.

– Прости, Нат, – прошептал Ворчун скрипучим и тихим голосом – Но иначе никак. Другого пути нет.

Река текла прямо, препятствий в воде было немного, и Ворчун просидел так с мальчиком довольно долго. Скоро наступило утро, оранжевое солнце ярко засияло на небе, и деревья – по крайней мере здесь – зеленели как ни в чем не бывало. Вокруг вздымались горы, и поток нес свои воды все выше, выше и выше, пока не начало холодать.

Ворчун снял свой кашемировый пиджак и накинул его на Натана, а мальчик лежал ничком и плакал на носу лодки. Ворчун греб. Некоторое время спустя плач прекратился, и гном понял, что парнишка уснул. Он порадовался за Натана. Ребенок, скорее всего, практически не спал с тех пор, как попал в Обманный лес, и сон должен был стать для него счастливым избавлением.

Пока не начался настоящий кошмар.

Пока он не встретился с шакалом Фонарем.

Раскладушка немилосердно впивалась в бока. Томасу вспоминался матрас в цветочек, который хранился в подвале у его родителей вместе с раскладным основанием из проволочной сетки, когда он был ребенком. Оставаясь у него с ночевкой, его друзья всегда были вынуждены прибегать к услугам этой штуковины, которая напоминала изощренное пыточное приспособление даже мальчишкам, не слишком сведущим в подобных вещах. Но хуже всего было, когда к ним наведывался какой-нибудь родственник и перебираться на раскладушку приходилось Томасу.

То, что предоставила в его распоряжение больница, внешне было чуть больше приближено к кровати, нежели та садистская конструкция из пуха и проволоки времен его детства, но более удобной ее назвать можно было едва ли. Отделяй его от состояния полного изнеможения хоть на йоту больше, он всю ночь не сомкнул бы глаз.

Вместо этого он провалился в сон еще до десятичасовых новостей.

Через девятнадцать минут после того, как его глаза закрылись, Томас проснулся от в высшей степени странного звука. Сначала он решил, что телевизор вышел из строя, но, подняв глаза, увидел, что все еще идут новости, хотя звук и приглушен. Нет, шуршание помех доносилось из какого-то другого места затемненной палаты.

Уткнувшись лицом в стену и подтянув ноги к груди, в позе человеческого зародыша, он попытался было не обращать на этот звук внимания. Но шум был раздражающе настойчивым. Почти как шепот, если бы москиты умели шептать.

Когда Томас понял, что не заснет, пока не прекратится шум, он покорился судьбе и уселся на раскладушке. Он оглядел палату, пытаясь определить источник звука. Может быть, это забытая телефонная трубка? Но нет, звук, казалось, исходил отовсюду сразу.

– Какого дья… – Он не договорил и поднялся; кафельный с нашатырными потеками больничный пол холодил подошвы.

Что-то шевельнулось в голубоватом свечении телеэкрана Томас пригляделся, пытаясь сосредоточиться.

И тут он окончательно проснулся.

Надо было быть идиотом, чтобы не узнать этот звук. Теперь, когда он увидел, как одна из них ползает по экрану, потрескивая от статического электричества, глаза у него расширились, и он замер.

Пчелы.

Сосчитать, сколько их, не представлялось возможным, но гул становился громче. Томас терпеть не мог пчел всегда, сколько себя помнил. Но в палате был Натан, тихонько посапывал в своей постели, и защитить сына было важнее, чем пытаться спастись от их жал.

«Как эти твари пробрались сюда?» – подумал он, бесшумно скользя по кафелю к выключателю на стене. Но вопрос «как?» отступал на второй план перед вопросом «что делать?».

Добравшись до стены, Томас протянул руку, нащупал выключатель и на миг замешкался, прежде чемвключить свет. Какая-то часть его ожидала, что в палате будут кишмя кишеть пчелы, – та часть, которая медленно ускользала от реальности. Эта его часть вздохнула с облегчением, когда загорелся свет. Все остальное в нем ужаснулось.

– Господи, Натан, – прошептал он.

В следующую секунду Томас был у двери. Он быстро, но бесшумно распахнул ее и выглянул в коридор. Сестринский пост пустовал. Томас завертел головой и услышал совсем рядом, за углом, чей-то смех.

– Эй! – позвал он, не решаясь кричать из-за опасения рассердить пчел.

На мгновение он застыл на пороге, разрываясь между необходимостью позвать на помощь и нежеланием оставлять Натана одного. Сестра должна вот-вот вернуться, он знал это. Если он просто оставит дверь открытой, помощь придет. Решающим оказался внезапно всплывший в голове образ шнура с кнопкой вызова сестры на конце. Если он нажмет на нее, они быстро появятся.

Томас вернулся обратно в палату Натана и прикусил губу, когда снова увидел сына. Пчелы ползали по простыням, кружили над кроватью, приземлялись на окне и в углах палаты. Несколько десятков, не больше. Но этого было более чем достаточно, чтобы у Томаса на миг перехватывало дыхание всякий раз, когда он смотрел на них. На Натана. На его обнаженной коже с виду не было заметно ни одного укуса, и это несколько успокоило Томаса. Но не может же он оставить их так ползать. Он должен что-то сделать, но что? Стоит ему только напасть на них, как пчелы, вероятнее всего, накинутся на него в ответ, снова и снова жаля.

У Томаса аллергия на пчелиный яд. У него начнется отек, возможно, настолько сильный, что будут перекрыты дыхательные пути. В таком случае он может умереть. Единственный плюс во всей ситуации – он в больнице, так что, может быть, хоть кто-нибудь подоспеет вовремя.

Кто-нибудь.

Его глаза отыскали белый шнур с маленькой пластмассовой кнопочкой, которую нужно нажать, чтобы вызвать сестру. Она находилась на другом конце кровати Натана, у самых ног мальчика. Чтобы дотянуться до нее, ему придется положить руку на простыню, а там пчелы.

Ему стало трудно дышать, как будто его уже ужалили, и Томас попытался подавить это ощущение. Это все от страха, и только, уверил он себя. Но все равно он не знал, что делать. Он смотрел, как пчелы копошатся на кровати его сына, внимательно вглядывался в лицо Натана в поисках хоть какого-нибудь признака, что его сын может очнуться, ощущая, как ползают по нему насекомые.

На глазах у Томаса пчела выползла из правой ноздри Натана и устроилась у него на верхней губе.

Звук, который вырвался у Томаса, нельзя было даже назвать словом. Скорее, из него просто вышел воздух, но в едином этом восклицании заключался весь его страх и все отчаяние. Он медленно шагнул к Натану.

Жужжание прекратилось. Пчелы умолкли. Все разом. Томас заморгал, потряс головой, спрашивая себя, не оглох ли он внезапно, ведь с глухотой куда проще смириться, чем с сумасшествием, о котором он так много думал за прошедшие два дня. Может быть, ничего этого не происходит на самом деле, вот ведь в чем беда Может быть, все дело в нем, и что тогда?

Пара пчел гуськом вылетела из приоткрытого рта Натана.

– Хватит! – завопил Томас. – Хватит! Убирайтесь от моего сына! Проваливайте отсюда!

Он неистово замахал руками, как будто гнал стадо, и закричал на пчел. Все они как одна снялись со своих мест, сбились в плотную тучу в центре палаты и зажужжали. В открытую дверь легонько постучали, показалось озабоченное мужское лицо. Пчелы, как по команде, устремились к двери.

– Вот черт! – вскрикнул медбрат, который, разом растеряв свою профессиональную невозмутимость и шарахнувшись в коридор, смотрел, как небольшой пчелиный рой с жужжанием вылетел из палаты и пронесся над коридором, прежде чем разлететься по различным палатам, темным углам и закоулкам.

Томас уставился на медбрата. Тот в ответ уставился на него.

– Вы их видели? – спросил Томас и немедленно сообразил, как по-идиотски, должно быть, прозвучал его вопрос.

– Откуда они взялись? – спросил медбрат.

Томас вспомнил, как пчелы выползали из открытого рта Натана, и покачал головой, запрещая этой мысли даже закрасться в его голову.

– Не знаю, – сказал он. Миг спустя он сам поверил в собственную ложь и принялся ломать голову над тем, кто же это мог запустить пчел в палату.

Преследователь? Он твердо решил с утра первым же делом позвонить детективу Сарбекеру. Но сейчас он был слишком ошарашен, чтобы говорить с кем-нибудь.

– Послушайте, я ночую в палате сына, – сказал он. – Но после всего этого мне очень нужен глоток свежего воздуха. Я схожу прогуляюсь у входа, а потом вернусь. Можно?

– Только предупредите охранника, когда будете выходить, – сказал медбрат, который теперь стоял у двери в палату Натана и оглядывал ее. – Если у него возникнут какие-нибудь вопросы, скажите, пусть позвонит Ла Марре, и я приду за вами.

– Спасибо, – сказал Томас и, бросив взгляд на безмятежную фигурку сына, стремительно бросился к лифту. Ему нужно на воздух. За спиной у него Ла Марре что-то бормотал себе под нос. Что-то о пчелах.

На улице светили звезды, легкий ветерок холодил лицо и гулял в кронах деревьях, и Томас попытался отделаться от жуткого ощущения под ложечкой.

Ничего не вышло. Он был как никогда убежден, что кто-то преследует его, и Натана тоже. Даже сейчас ему самому может угрожать опасность. И все же он куда больше беспокоился о сыне. Врачи ничего не обнаружили, но Томас намеревался запросить стороннее мнение о результатах токсикологического исследования. Должен быть какой-то яд, какая-то причина запаха в палате.

Пчелы точно появились не по волшебству, уж в этом он был уверен.

На улице, когда от свежего воздуха голова у него немного прояснилась, он задался вопросом не вызваны ли его собственные сегодняшние причудливые галлюцинации какими-либо химическими причинами. Возможно, его тоже каким-то образом отравили. В таком случае ему тоже следует немедленно сделать анализ крови. У Томаса с самого детства бывали приступы. Последний случился много лет назад, но в аптечке у него всегда хранился флакончик с фенобарбиталом – на всякий случай.

При одной мысли о новом приступе столько лет спустя, пчелы сразу были позабыты. Когда они случались, это было ужасно. Передернувшись, Томас мысленно сделал себе заметку сдать кровь на анализ.

Какой-то яд. Чем дольше он обдумывал такую возможность, шагая по заросшему травой пригорку перед больницей с засунутыми в карманы джинсов руками, тем увереннее приходил к выводу, что это должно быть так. Это был единственный ответ, который имел хоть какой-то смысл. Единственный рациональный ответ.

Мальчишкой Томас любил Шерлока Холмса и всегда безоговорочно верил в одно из известнейших изречений великого сыщика Холмс полагал, что, когда все невозможное исключено, то, что осталось, сколь бы невероятным оно ни казалось, и есть правда.

Итак, решил Томас в ту ночь, вдыхая свежий воздух в надежде прочистить организм, настало время исключить невозможное.

Утром он поговорит с докторами, а вот с полицейскими тянуть до утра он не намерен. Нет, он позвонит Уолту Сарбекеру, как только вернется назад.

Он зашагал обратно к больнице. Его предупредили, чтобы он входил через приемный покой, поскольку главный вестибюль на ночь закрывается. Томас перешел с лужайки на асфальтированную стоянку и направился к массивной автоматической двери приемного покоя. Обстановка казалась чересчур спокойной, даже для ночи вторника. Где же «скорые»?

И потому, что он подумал о «скорых», первая его мысль о пронзительном ритмичном звуке была – сирена.

Но это была не сирена. Это был звук, который, как ему показалось, он слышал в воскресенье вечером за окном комнаты Натана. Теперь он услышал его снова как будто кто-то обольстительно играл на скрипке под нежный перезвон китайских колокольчиков.

Томас остановился как вкопанный. Помотал головой, прошептал «нет» и заплакал.

Этого просто не может быть. Он так хорошо разложил все по полочкам всего секунду назад. Это просто невозможно.

Томас медленно поднял глаза к небу; ветерок шелестел листвой деревьев неподалеку. Но над головой у него деревьев не было. Одни звезды да небо – и парящий над стоянкой маленький зеленый дракон с оранжевым брюшком и крылышками, которые на лету издавали волшебную музыку.

Смычок сделал два круга в вышине над стоянкой. В воображении Томаса его крылья ни разу не звучали так волшебно.