Новый мир. Книга 3: Пробуждение

Глава 9

§ 96

Вызвав нервным щелчком пальцев экран «домового», я убедился, что в Сиднее 05:35. С огромным трудом мне удалось заставить себя встать и отправиться в душ. В зеркале я увидел изможденное лицо с темными кругами под глазами. Больной глаз покраснел и был прикрыт сильнее, чем здоровый — это неестественное различие прибавило последний штрих к моему жутковатому портрету. Взлохмаченные седые волосы пожирнели. Неопрятная борода вовсе не скрывала шрамов, а лишь прибавляла еще одну отталкивающую черту несимпатичному лицу. И как это я раньше этого не замечал?

«Да уж. Нужно быть конченным идиотом, чтобы подумать, будто у нормальной женщины могут возникнуть чувства к такому Квазимодо», — подумалось мне со смесью досады и злости. Вчерашний разговор с Лаурой Фламини казался чем-то нереальным, частью моих сновидений, а перед глазами до сих пор застыло ее испуганное лицо и костыль в моей руке. «А ведь со мной может произойти то же, что произошло с Сореном», — подумал я мрачно. — «Эти кошмары — лишние тому доказательства. Все, кто считают, что я опасен, и что от меня следует держаться подальше — чертовски правы».

К счастью для всех, этому кошмару не суждено было сбыться. Фламини была человеком из другого мира. Наши с ней пути пересеклись по странному капризу судьбы. Она неожиданно разоткровенничалась вчера при незнакомце, поддавшись сентиментальности и меланхолии, нахлынувших при виде тела ее бывшего клиента, сгорающего в печи, которые затем подпитал алкоголь. Но на этом мы разошлись, и этот странный разговор быстро забудется (во всяком случае, ею). Когда-нибудь я прочитаю в Интернете очерк о помпезной свадьбе, после которой Лаура Фламини станет Лаурой Грант, и постараюсь порадоваться за этого надменного богатого сукина сына, одного из тех, кто всегда получает от жизни то, что хочет. Никак иначе быть не может. Никогда не могло.

Приняв прохладный душ, я открыл окна на проветривание, впустив в квартиру бодрый шум просыпающегося жилого комплекса. В подвесном вазоне за окном буйно цвели пеларгонии, и их запах подействовал на меня умиротворяюще. Я заставил себя семьдесят пять раз отжаться от пола на кулаках, затем еще двадцать пять раз — на вытянутых пальцах. Физическая нагрузка наконец позволила совладать с дрожью, хотя и далась непросто — после бессонной ночи сил в моем теле осталось совсем мало.

Подойдя к окну, я посмотрел, как первые ранние прохожие семенят по тротуарам, а мой сосед, зевая, поливает из шланга свой электромобиль во дворе. Сотни миллионов людей планеты Земля жили собственными жизнями, и им было мало дела до сидящего в своей конуре мужика, которого мучили совесть и бессонница. Сейчас бы я с удовольствием присоединился к этому человеческому потоку, растворился бы в нем, с головой окунулся бы в спасительную рутину. Но работы у меня больше не было. Не было больше клуба. Не было нашего с Мирославом бизнеса. Не было ничего. Мне так и не удалось стать органичной частичкой этого общества — оно отторгло меня, как чужеродное тело. Ведь я — не такой, как они.

Я — номер триста двадцать четыре. Я — мясо.

— Какой это жизнью ты так сильно дорожишь? — иронично прошептал я, обращаясь к себе. — Этой?

После пережитой ночи я вдруг необыкновенно ясно осознал, что рано или поздно со мной произойдет то же, что и со всеми. То же, что с Вилли Перкинсом, Джеком Сореном, Питером Коллинзом и десятками других ребят. Мы — вид, обреченный на вымирание. И как бы отчаянно я не цеплялся за то, что осталось от моей жизни — я не спасусь от безумия, от «Валькирии» и от смерти — жалкой, бессмысленной и безвестной…

— Ну уж нет, — упрямо покачал головой я. — Не дождетесь!

Одев спортивный костюм с капюшоном, который прикрыл мою покрытую шрамами рожу, вместе с Мишкой я пробежался трусцой по всем ярусам жилого комплекса, чтобы продышаться и пропотеть под щадящим рассветным солнцем. Редкие владельцы собак и бегуны, которые также покинули свои таунхаусы этим ранним утром, здоровались со мной кивками головы или взмахами рук, хотя некоторые предпочитали делать вид, что не замечают меня. Я отвечал на приветствия такими же жестами, а на игнор — игнором.

Вернувшись домой и расстелив каремат во дворе, я посвятил около получаса хаттха-йоге, а затем еще полчаса — оттачиванию техник айкидо. Зевающий спросонья сосед, моющий машину, и его полненькая жена, которая в это время копошилась на кухне с открытым окном, посматривали на меня с некоторой опаской, но без большого удивления — они уже успели привыкнуть к моим причудам. Из открытого окна соседского дома доносились приглушенные звуки выпуска утренних новостей на канале Indosiar, который принадлежал телемедиахолдингу консорциума «Смарт Тек».

«По словам генерального прокурора Уитакера, уголовное дело в отношении Райана Элмора никоим образом не связано с его политической деятельностью. Тот факт, что открытие этого дела последовало меньше чем через месяц после сенсационной разоблачительной речи мистера Элмора, генеральный прокурор считает совпадением», — не скрывая скепсиса, вещала телеведущая. — «Сам мистер Элмор на эту новость отреагировал очень сдержанно. По его словам, он сосредоточен сейчас на переговорах с представителями разных политических сил, целью которых является создание единого оппозиционного фронта в противовес провластной партии, поддерживающей Протектора Содружества, сэра Уоллеса Патриджа. Конечной целью такого объединения он называет приобретение большинства в Парламенте и Совете Содружества с целью дальнейшего проведения либерально-демократических реформ: полной отмены Закона «Об Особых Полномочиях» и ликвидации должности Протектора».

— Да уж. Смелый сукин сын. Он мне нравится! — восхитился сосед, продолжая мыть машину.

— Ага! — скептически отозвалась его жена. — Ты и глазом не моргнешь, как он окажется в тюрьме.

«Напомним, 1-го июля 2095-го года бывший министр-координатор Содружества по социальной политике, автор и вдохновитель нашумевших либеральных социальных реформ Райан Элмор выступил с пресс-конференцией, посвященной его отставке с должности. За конференцией последовала публикация разоблачительных аудиодневников, посвященных пяти годам работы Райана Элмора в команде Уоллеса Патриджа. Напомним, сейчас суд рассматривает иск генерального прокурора о запрете публикации этих дневников на территории Содружества наций и о признании их экстремистскими материалами. Еще ранее был подан гражданский иск о признании этих материалов клеветой, оскорбляющей честь и достоинство сэра Уоллеса. Кроме того, Высший военный суд в закрытом заседании сейчас рассматривает вопрос о том, не является ли публикация дневника разглашением государственной тайны. Возможно, остаются считанные часы, перед тем как эти материалы будут запрещены. Пользуясь случаем, мы хотели бы еще раз прочесть отрывок из наиболее резонансного раздела этих дневников, опубликованного под заголовком «Откровения божества», в котором, как утверждает мистер Элмор, дословно процитирован один из последних разговоров Элмора с Протектором перед его уходом в отставку».

— Ну вот, опять, — расстроилась соседка. — Сами же говорят, что это скоро запретят, и крутят целый день!

— Дорогая, ну помолчи ты, дай послушать!

«Патридж: Политика — это искусство лжи. Чтобы управлять массами, мы говорим то, что они хотят слышать. Это реальность. Не мы ее создали. И нам не дано ее изменить.

Элмор: А кто-нибудь пробовал?

Патридж: Конечно. Девять из десяти революций устроили люди, жаждущие власти. А одну — пассионарий, мечтающий изменить мир. И эта последняя была кровавей и ужасней первых девяти вместе взятых. Империи рушились. Города обращались в руины. Памятники падали. Идолы горели в огне. Разрушались оковы. Головы летели с плеч. Человеческая природа не изменилась. Природа политики не изменилась.

Элмор: Мне не кажется, что мир остается неизменным.

Патридж: Да, мир непрерывно усложняется. Но все наши технологии, философии — это лишь надстройки на фундаменте, который стоит неизменным тысячи лет. Даже пройдя через "бутылочное горлышко" ядерного апокалипсиса, человечество вернулось к истокам. Как ты собираешься это изменить? Говорить правду? Что ты скажешь толпе, когда ты ошибешься, проиграешь? Будешь извиняться? Каяться? Толпа разорвет тебя. Толпа вознесет на твое место искусных лжецов, которые смогут убедить ее в своей непогрешимости. Толпе не нужны твои объяснения и оправдания. Ей не дано понять истинные мотивы твоих поступков, глубину и цель твоей стратегии. Ей нужна лишь сладкая ложь. Простая идея. Клич. Большинство людей не понимают сложности этого мира. Они не знают, что нужно им, что нужно человечеству. Они не могут быть властью.

Элмор: Они думают иначе.

Патридж (удивлённо): Разве? По-моему, они всем удовлетворены.

Элмор: Не все.

Патридж (пренебрежительно): В толпе — все. А ты говоришь об интеллектуальной элите. О пяти процентах населения. Они тоже были всегда. И всегда будут. У них есть два пути. Первый — участвовать во власти. Созидать. Их ум нам пригодится. А второй путь — отстраниться. Взирать на мир с высоты своего философского безразличия.

Элмор (с сомнением): Есть и третий путь.

Патридж: Да. Но пойти по нему я им не позволю.

Элмор: Поэтому они и зовут вас тираном.

Патридж (спокойно): Там, где есть власть, кого-то всегда зовут тираном. Люди ненавидят всякую власть, если ее носители не способны заставить себя обожать. Меня обожают все, кроме пары процентов умников, считающих, что они лучше меня знают этот мир. И я не отдам им власть. Потому что я им не доверяю. Я не знаю их так хорошо, как себя. А я умный и порядочный человек. Я самоотвержен. Я практически не подвержен порокам. Я сохранил этот мир. Я знаю, что делать с этим миром дальше, как будет лучше для человечества. Знают ли они? Не думаю. Они хотят свободы ради свободы, власти ради власти. Но я не дам её им. Потому что они могут разрушить всё то, что я создал…»

— Проклятье! — возмутился сосед. — Да этот парень считает себя богом, не иначе!

— А что он сказал неправильно?! — напустилась на него жена. — Он не прав, что не хочет уступать власть ловким мошенникам, которые еще ничего полезного не сделали для нашего общества? Сэр Уоллес спас все человечество. Дважды. А что сделал Элмор?

— Элмор сделал так, чтобы мы смогли выбраться из вонючего гетто и жить как нормальные люди, вот что! Он не считает нас бесправным скотом. Не считает себя выше нас!

— Ты хоть сам веришь в то, что говоришь? «Не считает себя выше нас?» Ты посмотри, где этот «демократ» живет, что он ест и пьет, где отдыхает. И его дети. А потом будешь говорить!

— Тебе надо поменьше смотреть ABC.

— Это тебе надо поменьше смотреть Indosiar!

Несмотря на их перепалку, я не позволил вывести себя из равновесия и закончил занятие, как и планировал. Занятия помогли мне собраться с духом и очистить сознание от разрушающих мыслей.

— Ну что, пора завтракать? — посмотрев на Мишку, спросил я.

Завтракать я устроился на крыльце. Этим утром мой завтрак состоял из большой порции овсянки со свежими фруктами. Я методично пережевывая овсянку под приглушенное бубнение утренних новостей. Мой сосед уехал на работу, так что его жена, оставшись дома, переключила канал на свой любимый ABC, лояльный правительству.

«… премьер-министр Джек Мэйуезер сегодня провел расширенное заседание Правительства Содружества наций, на котором министры-координаторы и главы ведущих правительственных агентств отчитались о ходе выполнения бюджета на 2095-ый год. По итогам совещания премьер-министр сообщил, что бюджет выполняется с небольшими отклонениями от плана, которые объясняются главным образом деструктивными согласованными действиями ряда крупнейших налогоплательщиков. Речь, разумеется, идет о консорциуме «Смарт Тек».

— А как же. Жадные спруты все сосут из на соки! — фыркнула соседка, загружая посуду в посудомойку.

«В который уже раз я убеждаюсь, какую большую ошибку мы допустили, позволив группе частных лиц приобрести такое большое влияние на глобальные экономические процессы», — цитировал канал слова премьер-министра. — «Никогда еще за всю историю человечества на этой планете не существовало такого крупного картеля. Наше антитрестовое законодательство было всего лишь игрушкой в их руках. Подобно мифически-могущественным масонским ложам или тайным клубам богачей, о которых сотни лет строили свои диковинные теории конспирологи, эта группа олигархов, воспользовавшись постапокалиптическим хаосом, приобрела реальное экономическое могущество, соизмеримое с государственной властью. И теперь мы пожинаем плоды нашей беспечности. Когда Протектор красноречиво показал им, что мы — вовсе не марионетки в их руках, и не намерены делать всю глобальную экономику жертвой их растущих аппетитов, они мгновенно открыли свое истинное лицо. Все мы понимаем, что сейчас происходит. Сейчас они всячески расшатывают стабильность — экономическую, политическую, социальную, информационную — шантажируя нас и вынуждая идти на уступки. Если же эти наглые шантажисты не дождутся уступок, то они попробуют просто-напросто сбросить нас и поставить на наше место более сговорчивых. Все мы понимаем, что Элмор, этот словоблуд, демагог и популист, который сейчас не сходит с экранов их карманных СМИ — их креатура. Все мы знаем, что преступники, которые зовут себя Сопротивлением, развязавшие против нас глобальный террор, именно от них подпитываются финансами!»

Голос Мэйузера звучал практически истерично, и это легко было понять. Инфляция всего лишь за один июль месяц достигла рекордного показателя 6,3 %. Пока он давал свое интервью перед закрытым пулом лояльных журналистов, на площади перед зданием Правительства в Канберре собралась агрессивная двадцатитысячная толпа, требующая его отставки. Журналисты ABC предпочитал не замечать этого, а вот Indosiar и другие телеканалы, работающие на «Смарт Тек», вели прямую трансляцию прямо из гущи толпы.

«Тем временем подтвердилась информация о том, что в закрытой фешенебельной резиденции в Голубых горах на острове Ямайка в Карибском море, находящемся вне юрисдикции Содружества, сегодня состоялась внеочередная тайная встреча полного состава наблюдательного совета консорциума «Смарт Тек». Все эксперты сходятся на том, что эта встреча носит далеко не рядовой характер. Мероприятие проходит под охраной тысяч элитных наёмников из частных военных компаний».

— Вот же кодло. Шандарахнуть бы туда бомбой. Чем они лучше евразов?! — с необыкновенной для рядовой домохозяйки кровожадностью проворчала соседка.

«Спутниковые снимки подтверждают, что на аэродроме в Голубых горах были замечены частные самолеты ключевых бенефициаров консорциума, самых богатых и влиятельных людей планеты: сэра Алана Хьюза, которому принадлежат важнейшие компании пищевой промышленности, включая таких гигантов как «Нью Харвест», «Фаст&Кул» и «Таберу»; Ника Барбера, владеющего практически всей авиакосмической отраслью во главе с корпорацией «Аэроспейс»; Хирохито Нагано, недавно пережившего вторую в жизни операцию по пересадке мозга, владеющего строительными, металлургическими и горнодобывающими империями, включая «Нагано Констракшн», «Нагано индастриз» и «Редстоун»; энергетического магната, потомка королевской династии Али аль Сауда, владельца концерна «Дженераль»; оружейной баронессы Анатолии де Вонг, владелицы «Нью Эйдж Армз» и «Бразилиа Армз»; крупнейшего игрока IT-индустрии, президента компании «Дрим» Тек» Хариша Сураджа; и, конечно же, Рудольфа Дерновского, которого многие называют самым влиятельным человеком в мире, короля биотехнологий и фармацевтики, которому принадлежит корпорация-монстр «Андромеда» и «Омикрон медикал». По официальным данным, эти семь человек ни разу не собирались в одном месте начиная с 90-го года, когда темой их встречи было начало войны с Евразийским Союзом. Помимо членов наблюдательного совета, на совещание были вызваны руководители так называемой силовой триады — Хо Чи, совладелец и президент «Чи Милитари», Родриго Кабрера, генеральный директор «Бразилиа трупс», а также Кристиан Керри, исполнительный президент «Глобал Секьюрити». Ни один представитель прессы не был допущен в Голубые горы. Но некоторым изданиям удалось заполучить инсайдерскую информацию, согласно которой на этой встрече может быть принято решение об избрании самого Рудольфа Дерновского главой наблюдательного совета консорциума и об усилении полномочий этого органа. Сосредоточение рычагов оперативного управления консорциумом в руках наиболее влиятельного и опытного топ-менеджера из всех ныне живущих может означать лишь одно — «Смарт Тек» готовится к серьезному противостоянию. Вероятнее всего, на этой встрече также может быть принято решение о поддержке Райана Элмора в его притязаниях на политическую власть в Содружестве наций…».

— Вот кровопийцы, — прокомментировала это соседка. — Чтоб вы там постыхали в своих Голубых горах!

Мишка закончил свой завтрак быстрее меня и теперь расслабленно лежал на крыльце, зевая, и поглядывал на детей, которые гоняли мяч ярусом ниже на противоположной стороне жилого комплекса. Его вопросительный взгляд время от времени обращался ко мне.

— Конечно, поиграем с тобой сегодня, дружище, — пообещал я.

Пес радостно поднял уши и покосился глазами в сторону единственного куста у фасада дома, под которым лежал его любимый мяч, весь в отпечатках от крепких зубов.

— Только вначале мне нужно решить кое-какие проблемы, — вздохнул я.

Уши пса тут же поникли.

§ 97

Во время мытья посуды я позволил коммуникатору воспроизвести несколько видеосообщений, которые успели прийти за это утро.

— Димитрис, доброе утро! — бодро поздоровалась со мной Дженет, которая, судя по картинке, как раз заканчивала свои сборы на работу. — У меня для тебя хорошие новости. Освободилось место в очереди на операцию на следующий вторник! У одного из пациентов обнаружилась аллергия на один из компонентов, из которых сделан синтетический нерв. Так что тебе достанется его место, если, конечно, ты сегодня же подтвердишь, что дата и время тебе подходят. Я знаю, что у тебя сейчас все равно пока еще нет работы, так что, я надеюсь, что ты не упустишь этого шанса. Тебе это действительно нужно. Я уверена, что боли после этого прекратятся.

— Хотелось бы, — прошептал я, решительно нацарапав ей ответ: «Спасибо! Подтверждаю!»

Следующее сообщение было менее приятным.

— Мистер Войцеховский! — противным голосом сообщала с экрана строгая женщина, которая на самом деле являла собой всего лишь анимированного персонажа. — Служба судебных приставов предупреждает, что у вас осталось ровно трое суток на погашение задолженности по уплате административного штрафа в сумме 41 280 фунтов. На вашем личном счете недостаточно средств для погашения задолженности. В случае, если до окончания озвученного срока указанная сумма не будет помещена на ваш личный счет, служба судебных приставов примет меры по реализации вашего арестованного имущества.

— Ну спасибо за напоминание, — проворчал я негодующе. — А то я бы забыл о чертовом штрафе!

Внезапно я услышал во дворе резкий звук мощного автомобильного сигнала. За ним последовал предупреждающий лай Мишки. Закрыв воду, я взял в руку трость, которую мог, в случае необходимости, использовать для самообороны, и настороженно направился к двери. Завидев из окна контуры знакомого огромного красного пикапа, я, однако, расслабился.

— На таком разрешают въезжать в город? — недоверчиво переспросил я, показываясь на крыльце и почесывая Мишку за ухом, дабы показать ему, что со стороны гостя опасаться нечего.

Пикап едва-едва помещался на узкой подъездной дорожке, проходящей по краю яруса.

— Грубер говорит, что будет лучше платить какие угодно экологические штрафы, чем ездить на дерьме с электродвижком. И я с ним согласна, — ответила на это Рина.

Она стояла, облокотившись на кабину пикапа, по обыкновению сжимая меж пальцев сигарету.

— Заходи, — пригласил я ее.

— Я ненадолго, — отрицательно покачала головой она.

— Жаль, что ты вчера не пришла.

— Я практически не знала этого Питера. Всё, что я о нём знаю — что из-за этого парня у меня и у Грубера появилась куча проблем! — со свойственной ей прямотой заявила Рина.

— Ты могла дать такие показания, как хотели детективы. Многие так сделали, — пожал плечами я.

— Черта с два легавые получили бы от меня то, что хотели, — решительно запротестовала она. — Я десять лет провела в системе. Из меня не выбить нужные показания, как из какой-нибудь лохудры. Сукины дети решили сделать из клуба какое-то пугало! «Незаконное политическое сборище». Что за чушь? Мы никогда там не обсуждали политику. А все, кто говорят другое — звездят, как дышат. Так я им и сказала.

— Ты ведь тоже считала клуб плохой идеей, — напомнил я.

— Ты достаточно хорошо меня знаешь, Димитрис, чтобы отличать моё ворчание от слов, которые я говорю всерьез. Ты не нуждался в моём одобрении, чтобы делать то, что ты делал. Ты поступал так, как считал правильным. И это, чёрт возьми, действительно было правильно! Так считаю я. И Грубер тоже так считает.

Я благодарно кивнул.

— Если хочешь знать, то Пит Хендрикс, этот чёртов педик, после тех показаний, которые он дал в суде, для меня больше не существует. Я сама решу, что мне делать дальше с веществами. Но этого говнюка больше не подпущу к себе и на милю.

— Это — разумное решение, Рина.

— Знаю. Я должна была принять это решение давным-давно.

Некоторое время мы молчали.

— Ты выглядишь дерьмово. Не спал? — спросила она.

— Не могу сказать, что это была самая лучшая ночь.

— Как вчера было? Паскудно, да?

— Обычная скромная процедура, без церемоний и религиозных обрядов. Тело просто сожгли в печи.

Я закусил губу, нехотя вспоминая эту картину.

— Я понимал, что так будет, с того момента, как узнал о его смерти. Но знаешь, да, это все равно было паскудно. Питер был отличным парнем. Я привязался к нему. Так вышло, что я спасал парня. Дважды. Начал чувствовать себя ответственным за него. Очень радовался, когда он делал успехи. Мне казалось, что уж кто-кто, а он выберется из этой ямы и найдет свое место в обществе.

— Так бы и случилось, если бы он следовал твоим предостережениям.

— Я не уверен, что сделал достаточно.

— Ты только и делаешь, что пытаешься спасти кого-то.

— Еще не так давно я только и делал, что пытался кого-то убить. И в том деле я преуспел больше.

— Когда уже ты начнешь просто жить по-человечески?

— Не знаю. Надо было бы, наверное, как-нибудь попробовать.

Рина усмехнулась.

— Ладно, давай поговорим о чем-то более позитивном. Я привезла тебе кое-что, — она постучала по борту пикапа, и я заметил, что в кузове привязан старенький, но добротный электроскутер. — Тебе нужно хоть что-то, на чем ты будешь передвигаться по городу.

— У меня нет ни пенни. Так что, за сколько бы Грубер его не продавал, я не смогу его взять.

— Мы с Грубером одалживаем его тебе до тех пор, пока он будет тебе нужен. Вот и все.

— Вам не стоило этого делать, — смущенно вздохнул я.

— Может, мы как-нибудь разберемся без твоих советов, седовласый мудрец? Иди-ка сюда, лицо со шрамом! Помоги мне его выгрузить!

В сопровождении Мишки, который увлеченно прыгал вокруг нас и обнюхивал Рину, мы вытащили скутер из кузова пикапа и затащили его ко мне во дворик.

— Батарея заряжена. Хватит на полторы сотни миль, — сказала Рина. — Я его тестировала — делает по трассе восемьдесят миль в час. Скользит по дороге ровно и гладко, как член в мокрой киске. Ах, вот еще что! Держи шлем. Твоя рожа и так достаточно искорежена, чтобы не елозить ею больше по асфальту. Да и денег на штраф у тебя нет.

— Как бы приставы не забрали его у меня, — оглядывая скутер, засомневался я.

— Ничего у них не выйдет. По реестру он оформлен на Грубера. Кому его одалживать — его личное дело.

— Ну спасибо вам, ребята, — просиял я. — Если честно, то это очень кстати. Мне как раз сегодня нужно смотаться кое-куда, где эта штука очень пригодится.

— Пустяки. Скажи лучше, что ты вообще собираешься теперь делать. Тебя же и с работы поперли, так?

— Не в первый раз. Работу я найду.

— Бар все еще опечатан?

— Да. Они могут держать его под арестом, пока не закроют против меня дело. А оно может тянуться еще пару месяцев. Кроме того, здание вообще могут скоро пустить с молотка в счет погашения штрафа.

— Какого хера ты вообще должен платить этот штраф? Клуб — это не только твоя идея!

— Гэри, Илай, Рэй, Стефан и Чако перечислили мне кто сколько смог. В общей сложности собрали шесть с половиной штук. Так что я ни на кого из ребят не в претензии. Они сделали, что смогли.

— Шесть с половиной штук погоды не сделают.

— Не беспокойся. Я решу этот вопрос, — заверил я, хотя был еще очень далек от его решения.

— Подумать только! — возмутилась Рина, в сердцах топнув ногой об асфальт. — Это сраное государство никак не успокоится! Ему нужно снова и снова мокать нас в дерьмо! Да если бы мы не наши глаза, кишки и коленные чашечки, разбросанные по всему миру, то евразы не оставили бы камня на камне от этого вонючего города! И что теперь?! Всем плевать!

Рина не любила говорить о политике. Похоже, что ей совсем припекло.

— Твой Коллинз рыпнулся было — и они просто прикончили его! Ты ведь знаешь, что это было так! Эта его адвокатша права! За этим стоят какие-то кровожадные упыри вроде твоего Чхона! Они схватили его, накачали «Валькирией», затуманили башку «Самсоном» — и вперед, на убой, как теленка! Они прекрасно знали, что копы не захотят толком расследовать это дело! Чокнутый наркоман, ограбивший аптеку — что может быть проще?!

Я обычно пресекал такие разговоры на корню. До смерти боялся, что те самые люди, о которых говорит Рина, подслушают их и решат, что это было их ошибкой — выпускать меня из своих лап. Но я вдруг понял, что устал их бояться. У меня и так забрали уже практически все, что я имел.

— Так же точно они могут поступить и с нами, — напомнил я.

— Пусть попробуют! Это дорого им обойдется! У нас с Грубером в доме полно оружия! И мы не станем ни секунды колебаться, прежде чем спустить курок!

— Ты прекрасно знаешь, что старый дробовик тут не поможет, Рина. Ты на собственном опыте могла убедиться в том, на что они способны.

Рука Рины невольно потянулась к повязке, под которой было место от ее глаза, вспомнив выезд на свой последний патруль в Центральной Африке в 90-ом.

— Я до сих пор вспоминаю то, что произошло в Новой Москве. Когда они натравили на меня своего выродка, я сделал все возможное, чтобы убить его. Вогнал ему нож туда, где у человека должна быть печень. А потом выстрелил из пистолета в упор ему в лоб. Но это на него не подействовало, — продолжил задумчиво вспоминать я, с каждой секундой все сильнее мрачнея. — Если такое чудище придет к кому-то из нас домой, Рина, мы не сможем защитить себя и своих близких. Но им даже необязательно посылать за нами головорезов. Они всегда могут обставить все так же, как с Коллинзом. И все поверят. Всем будет плевать.

Некоторое время я молчал.

— Такие, как эта Гунвей, такие, как бедный Питер — они просто не представляют себе, с каким страшным злом имеют дело. Они словно наивные дети, которые тычут палкой в глаз гигантского льва. Даже хуже — они тыкали палкой в набитое тряпками пугало, лишь напоминающего льва. А настоящий лев, даже крупнее и злее, чем они думали, в это время подбирался к ним сзади, поднося к горлу клыки. У них не было ни единого шанса.

— Я смотрела сегодня новости, — припомнила Рина. — И мне показалась, что земля начинает понемногу гореть у этих ублюдков под ногами. Они не так всесильны, как ты думаешь. Даже они могут просчитаться.

— Я не знаю, на самом ли деле им светят какие-то проблемы, Рина, или все это часть какого-то их хитромудрого плана. Так или иначе, я не вижу особой разницы между теми ребятами, что сидят в Канберре, и теми, что засели в своих Голубых горах. Их чертовы игры не имеют никакого отношения к нам, пешкам. Кто бы из них не взял верх — им понадобятся такие, как Чхон, чтобы делать свои грязные делишки и замести следы.

— Как же я устала от всего этого дерьма!

— Знаю, Рина. Я тоже.

Некоторое время мы задумчиво и мрачно молчали.

— Как бы там ни было — береги себя, дружище, — наконец произнесла она.

Мы крепко пожали руки, а затем обнялись.

— Димитрис, — добавила Рина в конце, не отпуская моей руки. — Знай, что ты всегда можешь на меня рассчитывать. Закрытие клуба не имеет никакого отношения. Клуб — это люди, которые готовы помочь и постоять друг за друга. Клуб — это мы. И никто не в силах разделить нас.

§ 98

Вернувшись в дом, я понял, что за время нашего с Риной разговора умудрился пропустить целых два вызова. Я сделал движение пальцем, позволив устройству перенабрать первого же из не дозвонившихся до меня абонентов.

— Димитрис, доброе утро, — увидел я лицо Джеффа Кроуди.

— Здоров, Джефф.

— Как все прошло вчера?

— Такие мероприятия никогда не бывают приятными.

— Ты выглядишь не очень хорошо. Не спал?

— Ты уже не первый, кто задает мне сегодня этот вопрос.

— Ладно, Димитрис. Давай без предисловий. Я просто хотел сказать тебе, что я обязательно помогу тебе с выплатой этого штрафа.

— Джефф… — сгорая от неловкости, пробормотал я.

— Не говори ничего. Я знаю, ты слишком горд и упрям, чтобы попросить об этом. Но я не позволю, чтобы у вас с Мирославом забрали ваш бар из-за этого несправедливого штрафа, который вы не заслуживаете.

— Джефф, речь идет о немалых деньгах.

— Пятьдесят тысяч — для меня вполне подъемная сумма. Дела у моей школы идут хорошо, да и сбережения имеются.

— Ты вовсе не должен…

— Давай только не будем насчет этого спорить! У нас обоих хватает мудрости для того, чтобы ценить деньги не дороже того, что они на самом деле стоят. И уж точно не дороже друг друга. Я точно знаю, что ты помог бы мне в такой же ситуации. Так же, как ты всегда помогал тем, кто в этом нуждался, когда ты сам был на коне. В общем, просто возьми эти деньги, Димитрис, и дело с концом. Я хочу этого. И говорю это от чистого сердца.

Слушая слова Джеффа, я чувствовал и стыд из-за того, что оказался в роли человека, нуждающегося в подаянии. Я страшно не любил бывать должником. Кроуди говорил правду — я был слишком горд, чтобы попросить помощи. И, может быть, так и не сделал бы этого, если бы он не оказался достаточно мудрым, чтобы предложить ее сам. Я понятия не имел, как смогу отдать эти деньги. Но я понимал, что приму помощь. Так как другого выхода у меня не было.

— Спасибо тебе, старина, — наконец сдался я, вздохнув. — Большое тебе спасибо.

— Не стоит благодарности.

— Речь не о пятидесяти. Мне не хватает всего тридцать пять штук. Мне понадобится год, или около того, чтобы отдать их. Если с работой все хорошо сложится, то, может быть, меньше.

— Димитрис, я был бы рад вообще не просить у тебя этих денег обратно. Никогда. Но я знаю тебя. И понимаю, что ты не захочешь чувствовать себя должником.

— Конечно. О другом и речи быть не может!

— Тогда верни их тогда, когда это будет для тебя комфортно.

— Я не стану затягивать с этим.

— Еще раз говорю — мне не важно, когда это произойдет. Давай закончим эту тему, ладно? Не люблю разговоры о деньгах.

— Я тоже.

— Жду тебя на тренировке в понедельник утром.

— Обязательно.

— Держись там, дружище.

Следующий пропущенный звонок взволновал меня даже больше, чем предыдущий. Когда я набрал номер, с экрана на меня посмотрело смущенное, осунувшееся и не выспавшееся лицо Мирослава — с растрепанными волосами, покрасневшими белками глаз и темными кругами под ними. За его спиной были видны очертания тесной квартирки. Мы с ним не виделись и даже не говорили уже несколько недель. И за это время он здорово сдал.

— Привет, Миро.

— Привет, Димитрис.

По голосу брата было понятно, что он не совсем трезв.

— У тебя все в порядке?

— Послушай, брат, — тяжело вздохнув, заговорил он. — Я понимаю, почему ты не берешь трубку.

— Я просто был на улице, когда ты позвонил! — заверил его я.

— Нет, правда. Ты правильно делаешь. Я заслужил это. Вел себя как урод.

— Перестань, Миро, — вздохнул я.

— Нет, брат, мне правда очень жаль. И очень стыдно за то, как я себя вел.

— Проехали.

— Знаешь, я сам не свой из-за того, что происходит с Алисией. Она… — он закусил губу, и из его глаз внезапно хлынули слезы. — … моя малышка умирает, Димитрис.

Я ощутил, как мои пальцы сжимаются в кулаки, а лоб прорезают морщины.

— Миро, — бессильно прошептал я, не зная, что сказать.

— Думаешь, я этого не понимаю?! Все, что мы с Шаи делаем — это никакое нахрен не лечение! Настоящее лечение стоит миллионы! У нас никогда не будет таких денег! Мы можем только уменьшить ее страдания. А может быть, продлить их. Я не знаю. Это… ты даже не представляешь себе, как это ужасно. Родители не должны видеть, как их дети задыхаются. Война, голод — всё что угодно, но только не твой ребенок, который просто не может дышать! Просто пойми, брат, это так страшно, страшно тяжело! Проклятье!

Какое-то время он просто рыдал. Я смотрел на него со сжимающимся от жалости сердцем. Всей душой мне хотелось утешить его, но на ум не приходило нужных слов.

— Я сам не свой. И Шаи. Мы ни о чем другом думать не можем, кроме проклятых бабок, которые вымогают эти чертовы врачи, чтобы наша доченька могла дышать! То, что случилось с этим твоим клубом… С Питером… Вся эта история… Знаешь… Мне очень жаль. Правда. Ты поступил так, как должен был. Ты молодец. Ты всегда был таким, Димитрис. Такой же как отец. Я восхищаюсь тобой.

— Миро, — вздохнул я. — Мне очень жаль, что это так повлияло на бар…

— К черту этот бар! Нет, правда. Плевать на него! Если бы не ты, у нас все равно его бы не было. Если бы не ты, у меня не было бы и Шаи. Не было бы ног. Не было бы дома и уважения к себе. Я бы так и клянчил монетку около памятника в Олтенице. Не иначе как какой-то бес в меня вселился, если я позабыл об этом!

— Миро, ты помогал мне не меньше раз, чем я тебе! Ты всегда был со мной! Между братьями иначе быть и не может!

— Брат. Прости меня за все. Ты нужен мне. И всегда будешь нужен.

При виде рыдающего Миро мое сердце болезненно сжалось. Я ощутил угрызение совести из-за того, что не ответил на его вызов в момент, когда он так в этом нуждался. Если в моей душе и жила хоть капля обиды на брата, то еще в самом начале этого разговора она исчезла.

— Миро, ты тоже нужен мне. Также ты нужен своей жене и дочери. Так что соберись! У нас сейчас не самый простой момент в жизни, братишка. Так что сейчас не время бухать и рыдать. Надо решать наши проблемы. Вместе.

— Да, конечно. Ты прав. Извини, что я как тряпка.

— Насчет бара не беспокойся. Я уже уладил вопрос с деньгами. Сегодня же выплачу свой штраф. А завтра пойду на поклон к прокурору. Добьюсь, чтобы этот кровопийца снял с бара арест. Хоть в задницу его расцелую, если будет надо. А если откажется — пойду к судье. У меня теперь полно свободного времени, чтобы воевать с чёртовыми бюрократами. Я их заставлю с нас слезть. Обещаю. Очень скоро «Добрая Надежда» заработает вновь, как раньше. И я больше не возьму ни пенни за аренду. Не буду больше мешать бизнесу своими дурацкими идеями и собраниями клуба на втором этаже. Все, что ты заработаешь, пойдет на лечение Элли. Это не обсуждается. Мы ее вытащим. Еще потанцуем на ее свадьбе. Ясно?!

— Спасибо тебе, брат, — справившись наконец со слезами, благодарно пролепетал Мирослав. — До чего же ты клевый парень, честное слово. Прости меня за то, каким я бывал говнюком.

— Хватит уже извиняться. Давай только ты отставишь бутылку в сторону, проспишься и приведешь себя в порядок, лады? Мы встретимся завтра утром возле бара, все обмозгуем и вместе начнем расхлебывать всю эту кашу, шаг за шагом. Договорились?

— Договорились.

Разговор с братом оставил на душе целый клубок эмоций. Я испытал большое облегчение от того, что холодок, появившийся между нами, растаял, будто его и не было. Но страдания Миро были так жестоки, что словно бы физически передались мне. Теперь у меня перед глазами была его несчастная крохотная дочь, беспомощно лежащая в своей кроватке и тяжело сопящая из-за того, что ее легкие не в состоянии насытить маленькое тельце кислородом. Я представил себе, каково это — быть с ней все время рядом, смотреть на ее мучения, но быть бессильным что-либо сделать. От этого чувства мои виски сжались, словно их сдавили тисками, и в голове началась пульсирующая боль.

— Проклятье, — пробормотал я в сердцах.

Почувствовав мое состояние, Мишка издал нечто очень похожее на человеческий вздох, прочапал ко мне и потерся своей большой пушистой головой о мою больную ногу, как бы говоря: «Держись, дружище».

— Охраняй дом, Мишка, — велел я, потрепав его по голове. — Мне нужно съездить кое-куда.

§ 99

Новый Бомбей остался все тем же Новым Бомбеем, пусть даже в Сиднее больше и не было официального разделения между «желтыми» и «зелеными» зонами. Когда я, верхом на скутере, преодолел изгиб автострады, передо мной выросли уродливые очертания перенаселенных фавел. Отсюда, несмотря на все социальные реформы, за эти годы не отселилось еще и половины людей. Наиболее гадкие вещи в жизни также оказываются и наиболее постоянными.

Через десять минут, преодолев укрепленный полицейский блокпост, я был в фавелах. Я с трудом проталкивался на скутере по запруженным народом улочкам. Мое покрытое шрамами лицо даже здесь неплохо отваживало назойливых торгашей, но все-таки какой-нибудь из них то и дело совал мне под нос пережаренный люля-кебаб из кузнечиков или еще какую-нибудь дрянь.

Так продолжалось до тех пор, пока я не свернул в узкий переулочек, где с трудом могли разминуться два мотороллера — сюда туристы не совались. Дальше я запетлял по лабиринту меж уродливых домов, ориентируясь по навигатору, но при этом посматривая по сторонам, чтобы какой-нибудь ловкач не огрел меня битой, притаившись за углом, чтобы спереть скутер. Не меньше двадцати поворотов и разворотов, заезд на многоэтажный паркинг, приросший к одному из жилых домов, а затем крутой серпантин на девять уровней вверх — и вот я был на месте.

Помимо множества припаркованных машин и скутеров самого неблагополучного вида, на парковке были разведены несколько костров в металлических бочках, вокруг которых собрался с десяток оборванцев. Оборванцы бросали на меня настороженные взгляды, на мой скутер — заинтересованные.

— За тобой хвоста нет? — донесся из темноты настороженный голос мужчины, который ждал, прислонившись к колонне в тени парковки.

— На дворе скоро XXII век. За человеком давно можно проследить так, что он этого не заметит, — философски ответил я. — Но, если честно, я не думаю, что мы с тобой кому-то так сильно нужны. В данный конкретный момент я больше беспокоюсь о том, как вон те молодчики смотрят на мой скутер.

— Не дрейфь. Можешь парковать здесь. Они увидят, что ты со мной, и не тронут.

Заглушив электромотор, я слез со скутера и иронично поинтересовался:

— Ты уже и здесь успел заработать авторитет?

— Ты ведь знаешь, это мой талант.

Джером Лайонелл не слишком изменился со времени нашей последней встречи больше пяти лет назад. К 34 годам его волосы оставались все такими же темно-каштановыми и кучерявыми, а сложение — стало даже более квадратным, коренастым и подкачанным. Война добавила ему на лицо лишь один шрам — глубокий и длинный, прорезающий щеку и бровь под углом. Несмотря на жаркое время года, он был в черных джинсах, а поверх футболки носил неуместную при такой жаре коричневую жилетку, под которой можно было легко спрятать оружие. Я не сомневался, что он так и сделал.

Мы крепко пожали руки и обнялись.

— Вот такая вот сучка судьба, — пропел Джером, с силой хлопнув меня по спине. — А ведь я совсем не так представлял себе эту встречу, когда в 92-м мы вышвырнули евразов с Балкан. Думал пригласить тебя отстраивать наше Генераторное. Чтобы все было так, как раньше.

История Джерома за время нашего расставания была мне уже хорошо известна. Лайонелл во главе отряда казаков провел всю европейскую кампанию в составе добровольческих сил, воюющих на стороне Содружества наций. Он был уверен, что сражается за свободу своей родной земли. Но печальная правда заключалась в том, что мало кто разделял его радикальные взгляды на то, что такое «свобода». И власти Содружества не были исключением. Когда разразился мир, то выяснилось, что никто не собирается и речи вести о какой-либо автономии, не говоря уже о независимости, с жалкой группкой из пары сотен туземцев, пусть даже они и внесли свой крошечный вклад в победу. Казакам пообещали приоритетное право принять участие в отстройке Генераторного и поселиться в нем — под мандатом Содружества и под управлением назначенной там администрации. Власти предполагали, что любой здравомыслящий человек примет такое предложение вместо того, чтобы продолжать жить в пещерах на пустошах. Но они были плохо знакомы с Джеромом Лайонеллом. Несколько бурных споров с представителями властей, во время которых порой доходило до угроз и бряцанья оружием — и предводитель казаков превратился из союзника и героя войны в сепаратиста, объявленного в розыск на территории Содружества.

Джером был уверен, что его верный народ, который он провел через период смуты, а затем и через войну, пойдет за ним до конца в любой ситуации. Однако на этот раз он ошибся. Большая часть жителей станицы, наконец дождавшись конца изнурительной войны, на которой они терпели лишения, голодали и теряли близких, не желали тут же ввязываться в новую, еще более бесконечную и безнадежную. Все это время обещанный мир маячил перед ними где-то впереди далеким лучиком надежды, и они отказывались признавать, что этот лучик оказался обманом. Джером был убежден, что за его спиной всегда будут верные соратники. Но когда он обернулся, то практически не увидел их там. Многих непримиримых «горячих голов» забрала война. Другие казаки, сражаясь бок-о-бок с солдатами миротворческих сил Содружества и едя с ними из одной миски, сроднились с ними и прониклись духом единства. Осталось, конечно, несколько упрямцев, которые по-прежнему исповедовали традиционные казачьи ценности. Но гораздо больше было тех, кто готов был выйти из пещер и попробовать стать частью цивилизованного общества. Двадцать лет назад Джером прибился в станицу чужаком, странным ирландцем без роду и племени. За это время он не только добился их признания и уважения, но даже стал их предводителем, наделенным практически безграничной властью. Но вот пришел его час уходить — в таком же качестве, в каком он и явился.

Узнав о его неурядицах с властями и уходе из станицы, я практически отчаялся отыскать друга. Даже начал думать самое худшее и пробивать по своим полицейским контактам, не числится ли он в какой-то тюрьме. Но зимой 2095-го он связался со мной сам, соблюдая целую тонну предосторожностей. После долгих расспросов он нехотя признался, что живет в Бургасе, в причерноморской свободной экономической зоне, которая по-прежнему не принадлежала к юрисдикции Содружества. Там он мог не опасаться официального ареста. Однако все равно находился на полулегальном положении, опасаясь, что руки Содружества окажутся достаточно длинными, чтобы достать его и там.

Что стало для меня настоящим откровением, так это то, что Джером проживал в Бургасе не один. С ним была его Катька, а также их трехлетний сын, которого нарекли Седриком в честь покойного деда. Джером работал в две смены в порту, чтобы обеспечить их. Как я сразу понял из его слов, о благополучии и безопасности семьи он помышлял отныне гораздо больше, чем о сведении старых счетов или об извечной борьбе за свободу.

В июне 2095-го, месяц назад, грузовое судно с семьей Лайонеллов, а также несколькими сотнями других нелегальных мигрантов с Балкан, стремящимися к лучшей жизни, прибыло в порт Сиднея, где они, как и миллионы до них, чаяли найти лучшую жизнь. Джером не согласовывал это решение со мной, иначе я попытался бы отговорить его от этой затеи. Но в последний момент он все же попросил меня о помощи. И я свел его с единственным человеком в Сиднее, с которым я был знаком и которому доверял, кто способен был реально помочь с устройством нелегалов.

— Клаудия помогла тебе? — спросил я.

— Конечно. Без нее тут было бы тяжеловато устроиться. Так что спасибо тебе, дружище.

Долгое время я не получал от Джерома никаких вестей и не связывался с ним, как и с Клаудией. Учитывая их нелегальное положение и повышенное внимание ко мне со стороны полиции в свете уголовных дел, в которых я был замешан, видеться с ним было бы слишком опасно для нас всех. Даже сейчас я продолжал сомневаться, хорошая ли это затея.

— Копы все еще висят на тебе? — спросил Джером, настороженно глядя по сторонам.

— Ничего не поделаешь. Я теперь в «черном списке». Теперь они будут все время присматривать за мной. Надеюсь, впрочем, что я не настолько им интересен, чтобы они провожали меня в самый Новый Бомбей. Во времена, когда я работал в полиции, сюда никто не совался без крайней нужды.

— Не собираешься перебраться в подполье? Пока еще есть такая возможность?

— Нет. Я не позволю им запугать меня и заставить от них прятаться. Тюрьма мне пока не грозит. Дело завели на меня только для того, чтобы припугнуть и отомстить за то, что я не захотел с ними сотрудничать. Все постепенно уляжется.

— Надеюсь, так и будет.

— Расскажи лучше о вас. Вы нормально устроились?

— Порядок. Кое-кто из местных постоянно жалуется на грязь, плохую воду, плохой воздух, и тому подобное. Но эти неженки не жили на пустошах. По мне, так условия вполне сносные.

В голосе друга чувствовалась печаль. Я уже в первый раз подумал, сколь неуютно и непривычно он должен себя тут чувствовать.

— Даже не представляю себе, каково это, дружище — впервые оказаться здесь в зрелом возрасте, проведя полжизни в засыпанном железнодорожном тоннеле, — решил поделиться этой мыслью я. — Я приехал сюда еще подростком, притом долго к этому готовился и мечтал об этом. Но и то мне казалось, что я никогда к этому не привыкну.

Джером вздохнул, и его лицо сделалось грустным. Мы с ним вместе подошли к парапету парковки и облокотились на него, глядя на малоприятные пейзажи Нового Бомбея.

— Признаться, этот уродливый город поначалу давил на нас с Катькой. Нас предупреждали, что он огромный, намного огромнее Бургаса. Но я даже не мог себе представить, насколько это все-таки чудовищная хрень.

— Да уж.

— Ты ведь знаешь меня, Димитрис. После того как я переехал в Бургас, мне всё время не хватало тишины и простора пустошей. Все эти толпы и повсюду одни дома, дома, дома — как же меня это раздражало! А еще эта безвкусная синтетическая пища. Разве её сравнишь с жаренной на костре свининкой, с которой стекает жирок? Ни ароматной махорочки нигде не достанешь, ни вкусного самогона. И чертов запрет на ношение оружия! Я без винтовки и охотничьего ножа чувствую себя как без рук. Признаться, с ножом я так и не расстался.

— Не сомневаюсь в этом, — хмыкнул я.

— В Бургасе мне было неуютно. А это место — это что-то совсем невообразимое.

— Я был невероятно удивлен, когда ты решил сюда податься. Это место не в твоем духе.

— Не в моем, — согласился он мрачно. — Но теперь у меня есть сын.

На лице Лайонелла появилось странное выражение. Сквозь его врожденную суровость, закаленную бродяжьей степной жизнью, пробилась отеческая нежность, которую я никогда не смог бы представить на этом обветренном загорелом лице, если бы не увидел своими глазами.

— До того, как Седрик родился, я полагал, что воспитаю его настоящим казаком, таким же, какими были мы с Катькой — сильным, смелым и свободным. Думал, что научу его первым делом охотиться, драться, выживать на пустошах, водить тачку, отличать полезный хлам от бесполезного. Но когда он появился на свет, я вдруг понял кое-что, грека. Я понял это, когда разглядывал его маленькое улыбающееся личико, крошечные ручки и ножки.

Задумчиво глядя куда-то вдаль, Джером продолжил:

— Я необыкновенно ясно осознал, что этот маленький человечек не знает всего того дерьма, которое знаем мы с Катькой. Он не рос в нищете с несчастным пьяницей-отцом, бессильно глядя, как тот загоняет себя в гроб из-за одиночества и тоски по матери. Не скитался в голодные годы по пустошам, питаясь корешками деревьев и мхом. Не держал в руке рукояти оружия, и не знает, как это — направлять его на людей и убивать их, ведь иначе они убьют его. А что же мы? Мы, конечно, можем научить его этому. Можем передать ему всю ту неприхотливость, суровость и закалку, все те шрамы и ссадины, которые копили всю жизнь. Сделать его нашей копией. Да, мы это можем. И это просто. Но ведь мы можем и не делать этого. Черт возьми, да ведь этот малый может стать кем угодно: от поэта до космонавта! Он может учиться в школе, а потом в университете. Может жить в большом городе с чистой водой, с обилием пищи, защищенном от солнца, безопасном, комфортном, где ему не придется думать о выживании, не придется никого убивать. Он может ходить в чистенькой одежде по чистеньким улицам, читать умные книги, ходить с девчонками в красивые кафе и кинотеатры. Ведь многие люди живут так. Вот же они. И они счастливы. Так может быть он тоже захотел бы такой жизни, если бы в состоянии был сделать выбор? Может быть, он не захотел бы, чтобы пара потрепанных жизнью бродяг, немытых, но гордых и упрямых, которых ему не посчастливилось иметь в качестве родителей, приняли за него решение отказаться от всего этого?

Я не нашёлся что ответить, лишь кивал. Я поймал себя на мысли, что вот уже второй раз в жизни друг детства удивляет меня до глубины души. Я никогда не считал, что из Джерома, бунтаря-одиночки со сложным характером, может получиться лидер. Еще сложнее мне было представить его себе в роли мужа и отца. Но в 90-ом я увидел лидера, который вел за собой людей. А теперь я видел зрелого мужа, который сумел выйти за рамки милого ему кругозора и обуздать свое упрямство и нелюбовь к цивилизации во имя будущего ребенка.

— Ты меня удивляешь, Джером, — признался я.

Он усмехнулся — с ноткой грусти и гордости одновременно.

— Все мы меняемся, грека. Поверь, ты тоже изменишься, когда станешь отцом.

— Боюсь, мне это не светит, дружище.

— Не зарекайся. Время покажет.

Я пожал плечами. С каждым следующим годом жизни такая перспектива казалась мне все менее реалистичной.

— Где та девушка, с которой ты был тогда? Она мне понравилась, — припомнил он. — Маричка, верно?

Те события были так далеки, что я не сразу понял, о чем он говорит. Когда осознал, то понурился мой лоб прорезала дополнительная морщина.

— Я не видел ее с тех пор, — признался я.

— Как так?

— Она просто ушла в тот день. Не знаю, почему.

— У вас все было серьезно?

— Не знаю, как тебе ответить. Нужно понимать мое тогдашнее состояние, чтобы осознать, что я тогда чувствовал. Я был наполовину кровожадным зомби, готовы крошить все вокруг. На вторую половину — потерянным и депрессивным меланхоликом, который чувствовал себя самым полным дерьмом на свете. Обстоятельства нашей встречи были до того дикими и нереалистичными, что в них сложно поверить. Все это до сих пор кажется сном.

— А тогда казалось, что между вами было что-то серьезное. И Катька тоже так подумала.

— Я не знаю, Джером. Это была всего лишь пара дней. Может быть, это и было серьезно. Может быть, я и правда влюбился в эту несчастную девушку, с которой так странно переплелась моя судьба. Я не хотел, чтобы она уходила. Но я не смог удержать ее. И теперь уже бесполезно говорить об этом.

— Ты пытался искать ее?

— Слишком много времени прошло. После войны я пытался навести о ней справки, но не нашел ни одной зацепки. Она была тогда очень больна. Что-то с легкими. Я боюсь, что ее уже нет на свете.

— Жаль, — вздохнул Джером.

Некоторое время мы молчали.

— Значит, у тебя есть кто-то другой? — поинтересовался друг.

— Эй, посмотри на меня! Как ты думаешь? — грустно усмехнулся я.

— А что такого? Шрамы только украшают мужчину. А седина говорит о зрелости. Может быть, у тебя этого добра и впрямь слегка многовато. Но для женщин это не помеха. Для них важнее сила и надежность.

Я пожал плечами.

— Так что, у тебя никого нет?

В памяти всплыло лицо Лауры Фламини. Но я усилием воли отогнал от себя это наваждение.

— Мне сейчас не до того, старина. Я не в том состоянии и положении, чтобы устраивать личную жизнь.

— Так ты по проституткам перебиваешься, что ли?

— Нет нужды, — покачал головой я, уже привыкнув не стыдиться этой темы после откровенных разговоров на встречах клуба. — После стольких лет боевой химии потенции остается едва-едва. Вполне можно обойтись.

— Грустные вещи ты говоришь, грека. Так и проживешь всю жизнь со своим псом. Это не дело.

— Скажи лучше что там у тебя еще. Удалось найти работу?

— Есть кое-какие подработки, — уклончиво ответил он. — Твоя знакомая подсобила.

Я нахмурился. Это известие меня не слишком обрадовало.

— Тебе следует быть с осторожным с Клаудией.

— Я вот не могу понять — вы с ней друзья вообще, или нет? — усмехнулся Джером.

— Все не так просто.

— У тебя, кажется, никогда ничего не бывает просто, — вздохнул бывший казак.

— Я уважаю ее. Но не вполне разделяю ее идеи. И она это знает.

— Да, она упоминала об этом.

— Я просто хочу, чтобы ты был осторожен.

— Не бойся. Я всегда осторожен.

— Она в розыске.

— Я тоже в розыске.

— В ее случае речь идет о серьезных вещах.

— В моем случае тоже. Иначе мы бы с тобой сейчас спокойно сидели за столом у тебя или у меня дома, а не встречались тишком на какой-то загаженной парковке, оглядываясь по сторонам.

— Я бы все-таки не сравнивал твою и ее ситуацию, Джером. Ты сам только что сказал, что решил начать новую жизнь, хочешь позволить сыну вырасти в нормальной семье. Ты ведь понимаешь, что можешь подвергнуть опасности не только себя, но и Катьку с Седриком?

— Да не сцы ты. Я не делаю ничего такого уж серьезного. Так, помогаю ей с разными мелочами.

Я неодобрительно покачал головой, дав понять, что эти «мелочи» не доведут его до добра.

— Если честно, меня удивляет то, что ты не с Клаудией, — заявил Джером после раздумья.

— В смысле? — удивился я. — У нас это было всего один раз. И то, что-то я не помню, чтобы я тебе об этом рассказывал…

— И он еще говорит, что не думает о девках! — от души рассмеялся Джером, ткнув меня пальцем в грудь. — Да я не о том, что ты с ней не спишь, балбес! Если честно, для этого она слегка старовата. Хотя на вкус и цвет, конечно, товарищей нет. Я говорю о том, что мне до чертиков странно, что ты не разделяешь ее взглядов.

— А с чего мне их разделять?

— Действительно, с чего бы это? Да брось! Глядя на тебя, кажется, что у тебя много причин ненавидеть их. Это ведь они сотворили с тобой такое.

— Для меня все никогда не было так просто с этими вот «мы» и «они»! — слегка раздраженно ответил я. — Кого, по-твоему, я должен ненавидеть?

— Содружество.

— Содружество — это сотни миллионов людей. Хороших и плохих. Мне их всех ненавидеть?

— Только власть.

— Власть — это тоже сотни, тысячи людей. В основном, конечно, говнюков. Но опыт показывает, что на их место редко приходит кто-то лучше. Если обратиться к истории, то можно увидеть, что всевозможные революционеры постоянно заявляют о прогнившей системе, которую нужно разрушить и построить новую. Социалистическая революция 1917-го в России — самый красочный тому пример. Разрушить тогда и правда удалось. Но что вместо этого построили?

Я тяжело вздохнул.

— Мне всегда было легко найти врага. Помню, я готов был самозабвенно воевать за Альянс с ЮНР. Только отец удержал меня от этого. Потом я так же рвался воевать за Содружество с евразами. Этого дерьма мне дали понюхать сполна. И что теперь? Воевать за каких-то сказочных «борцов за свободу» против тирании? А может, пора наконец поумнеть? И больше не позволять никому использовать себя в качестве пушечного мяса?

— Еще несколько лет назад я сказал бы, что твоими устами глаголет малодушие, дружище. Теперь я уже сам не знаю, что тебе сказать, грека. После тридцати ко мне наконец пришло понимание того, что бросаться в бой очертя голову — это не всегда самая лучшая идея. И не всякий бой стоит того, чтобы в него ввязываться. У меня горячая кровь. Но я тоже умею извлекать уроки из своего опыта. Война с евразами — урок что надо. А точнее — то, что произошло после.

Джером вздохнул. Время несколько заживило его раны, но вспоминать о том, как обошлись с ним после войны вчерашние соратники и союзники, бывшему предводителю казаков было все еще непросто.

— Так что я не буду подталкивать тебя ни к чему. Уверен, ты сам разберешься.

Практически одновременно мы с Джеромом взглянули на часы. Нам не стоило задерживаться здесь вдвоем слишком долго. И мы оба это понимали.

— Будь осторожным, Джером. Не позволь втянуть себя в дерьмо, — сказал я на прощание.

— Не дрейфь, грека. Прорвемся.

— Ну тогда на связи.

— Будь здоров.

«И что я за идиот, Джером?» — подумал я, садясь на скутер. — «Советую тебе одно, а сам в это время делаю прямо противоположное».

§ 100

У меня заняло еще минут десять, чтобы добраться еще до одного места в Новом Бомбее, о посещении которого я не стал говорить Джерому. Оставив скутер пристегнутым к забору в совсем глухой подворотне, где он так и просился, чтобы его угнали, я включил фонарик на наручном коммуникаторе, и, крепко держа в руке трость, осторожно спустился в темный подземный переход, а точнее вход, ведущий в подземный город. Спуск был похож, как две капли воды, на тот, из которого я вышел в мае 89-го после того, как едва не погиб в этих мрачных подземельях. Даже прошедшие шесть лет не в состоянии были сгладить пережитый тогда страх, так что, спускаясь, я ощутимо нервничал.

Долгих десять минут, которые показались мне часом, я бродил по плохо освещенным подземельям, в которых мне не мог помочь никакой навигатор, пытаясь как-то ориентироваться по стенам, изгаженным граффити и черными пятнами от окурков. За это время я так и не встретил ни одного человека, кроме пары грязных бродяг, которые лежали у стен — то ли спящие, то ли мертвые. Низшие слои населения Нового Бомбея, обретавшиеся прежде в этих норах, в последние годы перебрались поближе к солнцу после того, как их более благополучные собратья переехали жить в более благополучные районы. Катакомбы стали почти необитаемыми. И от того сделались еще более мрачными.

Я уже практически признался себе в том, что заблудился, и собирался уже развернуться, когда лабиринт наконец вывел меня к просторному круглому вентиляционному колодцу. Здесь царил жуткий сквозняк, завывания которого распространялись дальше по тоннелям. Футах в тридцати сверху сквозь металлическую решетку и лопасти крутящегося вентилятора пробивался солнечный свет. Свет узким столбом падал на пол, образуя на нем светлый круг и оставляя внешние контуры помещения в полумраке.

Я угрюмо покосился на большой красный знак ® на стене колодца, который был здесь особенно символичен. Затем мой взгляд остановился на силуэте, который стоял спиной ко мне в противоположном конце помещения, у еще одного выхода из подземного лабиринта.

— С каждым разом конспирация все серьезней, — заметил я, обращаясь к силуэту.

— Даже серьезнее, чем ты думаешь, — повернувшись ко мне, ответила Клаудия.

В этом году ей исполнилось пятьдесят. Годы прибавили ей несколько морщин и складок, а также седых волосков, и Клаудия не прибегала к женским хитростям, чтобы скрыть их. Наверное, именно из-за этого она смотрелась гармонично и естественно. Ее и сейчас можно было назвать красивой — красотой зрелой женщины, которая не стыдится своего возраста и на которой года оставили след лишь в той степени, в какой этого было никак не избежать. На ней было длинное платье свободного кроя, скромно скрадывающее очертания фигуры, хотя я не сомневался, что она все еще была в отличной форме.

— Давно не видела тебя, — молвила она, рассматривая меня с теплым, слегка грустным выражением лица.

— Думаю, я с тех пор не слишком изменился, — попробовал пошутить я.

— Ты выглядишь усталым и разбитым, Димитрис. Словно стал старше еще на пару лет. Переживания этих недель не прошли для тебя бесследно.

Я согласно кивнул, не став спорить со столь очевидным фактом.

— Мне очень жаль, — сочувственно произнесла Клаудия. — У меня не было возможности принести тебе мои соболезнования из-за гибели твоего друга. Это страшно и невыносимо печально, когда из жизни уходят молодые люди, полные жизни и энергии.

— Да, это так.

Клаудия выдержала задумчивую паузу.

— Я не была уверена, увижу ли тебя снова. Я долго колебалась, могу ли я вообще устроить встречу при нынешних обстоятельствах.

— Я тоже сомневался, хорошая ли это идея.

— Ты очень дорог мне. Ты сам это знаешь. Но, чем дальше мы уходим по тем дорогам, которые мы выбрали, тем сложнее нам поддерживать общение. Боюсь, что эта наша с тобой встреча может стать последней на очень долгое время. Если ты намерен продолжать ту жизнь, которой сейчас живешь, то общение со мной сопряжено для тебя со слишком большими рисками. Так же точно обстоит дело и с моей стороны. Общаясь с тобой, я подвергаю опасности себя и других людей.

— Я понимаю это, Клаудия. Я и сам хотел сказать тебе о том же самом.

— Что ж, — она доброжелательно улыбнулась. — Тем больше у нас причин обсудить все, что раньше не успели. Но прежде позволь представить тебе одного человека.

Мои брови недоуменно и слегка тревожно поползли вверх. Ни о чем таком речи не было.

— Прости. Я взяла на себя смелость пригласить кое-кого на нашу встречу, не согласовывая с тобой.

Я нахмурился, однако спорить в этой ситуации было бесполезно. Клаудия сделала едва заметное призывное движение головой, и из мрака катакомб за ее спиной появился стройный тонкий силуэт в просторной юбке, тунике и черном хиджабе. От удивления мои глаза должны были расшириться.

— Много лет прошло, Димитрис Войцеховский. И они оставили на тебе свой след, — с мягким шелестящим акцентом произнесла Лейла Аль Кадри.

Мне понадобилось время, чтобы определиться с подходящей реакцией на эту встречу.

— Не думал, что мы еще когда-нибудь увидимся, — признался я ей.

Затем я перевел вопросительный взгляд на Клаудию.

— Я подумала, что тебе будет интересно повидаться со старой знакомой, с которым тебя столь причудливым образом свела судьба, — не растерялась Клаудия. — Для Лейлы это даже более рискованно, чем для меня. Но она настояла на этой встрече.

— Неужели? — я поднял брови, переводя взгляд на Аль Кадри.

— Многое во время нашей прошлой встречи осталось недосказанным, — произнесла арабка, глянув на меня своими яркими аметистовыми глазами.

Глядя на нее, я вспомнил разговор с Аффенбахом и его коллегами в мае 89-го.

— Мне сказали, что у тебя СПИД и ты скоро умрешь. Это была ложь?

По огоньку, который вспыхнул в ее глазах, я понял, что мои слова попали в точку.

— Я ВИЧ-инфицирована, — спокойно подтвердила она, глядя мне в глаза. — Но я не считаю нужным говорить об этом каждому встречному.

Ответив на взгляд Клаудии, для которой это тоже очевидно стало новостью, она добавила:

— Это случилось во время переливания крови, когда я была еще ребенком. Такое случается там сплошь и рядом. Долгое время я вообще не знала о вирусе. Как и большинство ВИЧ-позитивных, кто живет в «желтых зонах». Обнаружила это по чистой случайности. К счастью, к тому времени было еще не слишком поздно. При надлежащем лечении вирус не грозит мне смертью в ближайшие годы. Если мне и предстоит умереть рано, то вряд ли это будет СПИД.

— Прости, мне не следовало спрашивать.

— Ничего. Ты спросил, и я ответила.

Рассматривая меня с неприкрытым интересом, она медленным шагом принялась прохаживаться по помещению, и заговорила о своем:

— Прошло много лет, прежде чем я осознала, что ошибалась насчёт обстоятельств нашего знакомства. Людям свойственно преувеличивать свое значение и значение своих поступков в этом мире. Оказывается, я тоже этим грешна. Я была твердо убеждена, что ты — всего лишь инструмент, который власти используют против нас. Мне бы и в голову не пришло, что дело обстоит прямо наоборот: что мы были инструментом; а ты — целью.

Я понятия не имел, как она пришла к этой истине. Но спорить не стал.

— Это уже не важно. Они получили то, что хотели.

— А мне все-таки хотелось еще раз посмотреть на человека, который для них настолько важен, что они видят в нас, мнящих себя их противниками и серьезной угрозой, всего лишь пешек, которыми они хладнокровно сыграли, чтобы заполучить этого человека в свои руки. Амир ведь еще тогда заметил в тебе что-то особенное. У него всегда было непревзойденное чутье в отношении людей. Я тоже всегда считала себя проницательным человеком. И мне хочется понять, в чем я ошиблась и что упустила, когда твоя важность ускользнула от меня.

Я иронично усмехнулся.

— Ах, вот в чем дело? Боюсь, я тебя разочарую. Дело вовсе не в моей личности. В ней нет ничего особенного. В этом отношении ты была права. А если Захери думал иначе, то он-таки ошибался. Все, что было им нужно — мое тело. Гены. Только и всего.

— Что ты имеешь в виду? — с интересом спросила она. — При чем здесь гены?

— Это тебя совсем не касается.

Некоторое время мы все втроем молчали. Наконец слово взяла Клаудия.

— Друзья мои. Мне кажется, каждый из нас владеет несколькими фрагментами одного пазла, который давно напрашивается на то, чтобы его сложили вместе. Я предлагаю отбросить недоверие и перестать говорить недомолвками. Так нам всем будет проще прийти к истине.

— Я думаю, Клаудия, что это фрагменты от совсем разных паззлов. В мае 89-го мы трое ненадолго стали участниками одной и той же истории из-за стечения обстоятельств. Теперь ясно, что эта история крутилась вокруг меня, а вас засосало в нее случайно. Но это уже не важно. Все это в прошлом. А нам нужно думать о настоящем.

Обведя их взглядом и вздохнув, я продолжил:

— Давайте начистоту. Вам двоим может быть сложно это понять. Вы можете насмехаться над этим. Но я пытаюсь быть законопослушным гражданином и не хочу никаких проблем с властями. Во всяком случае больших, чем уже имею. Я говорю сейчас с двумя людьми, которых, как я полагаю, власти считают террористами. Один лишь этот разговор уже не сулит мне ничего хорошего. И уж тем более я не собираюсь выдавать вам сейчас сотню тайн, которые я обязался хранить, чтобы восполнить для вас пробелы в истории, которая вас вовсе и не касается.

Лейла вопросительно посмотрела на Клаудию. Та в ответ едва заметно вздохнула.

— Мне придется быть с тобой такой же откровенной, Димитрис. Я всегда с большим уважением относилась к твоим взглядам, хоть и не разделяла их. Наши с тобой отношения были для меня слишком дороги, чтобы ломать их исходя из различий в убеждениях. Но сейчас мы пришли к точке, когда я просто не могу найти в себе достаточно фантазии, чтобы поставить себя на твоем место и понять твою логику.

Она говорила так же мягко, но ее голос сделался более решительным.

— Поправь меня, если я сейчас в чем-то ошибусь. С помощью шантажа и обмана, переступив через трупы людей, включая Бена, твоего друга, которого ты любил, власти заманили тебя к себе на службу. Там они превратили тебя в манкурта, убийцу и наркомана. Они искалечили тебя морально и физически и выбросили на улицу. Государство и общество, которые ты всю жизнь пытался защищать и оправдывать, отвернулись от тебя. Ты недавно потерял четвёртую по счёту работу, такую же жалкую и недостойную тебя, как и все предыдущие, лишь из-за предубеждений, которые испытывают к тебе обыватели благодаря грязи, незаслуженно вылитой на тебя властями. Ты не получаешь нормального лечения от наркотической зависимости, которая развилась у тебя из-за проводимых над тобой экспериментов. А когда ты взял этот вопрос в свои руки и собрал вокруг себя группу людей с одной лишь целью помочь им излечиться — на вас навешали неблаговидных ярлыков и взяли на прицел. Только и ждали момента, чтобы поставить на твоей затее — и дождались, вдобавок сделав тебя банкротом. Твой юный товарищ, который решил воспротивиться этой несправедливости, был уничтожен на твоих глазах — нагло, цинично и безнаказанно. И после этого ты всерьез говоришь, что «пытаешься быть законопослушным гражданином и не хочешь никаких проблем с властями»? Я действительно не понимаю тебя, Димитрис.

— Что здесь непонятного? — пожала плечами Аль Кадри, продолжая меня разглядывать. — Это страх. Страх, отчаяние и неверие. Все то, что они стараются поселить в душе тех людей, которых им не удалось обмануть своим враньем. Если ты не веришь им, то надо, чтобы ты хотя бы боялся им сопротивляться. Вот и все.

— Я знаю Димитриса дольше тебя, Лейла, — спокойно возразила Клаудия, также глядя на меня. — А еще я знала его отца. Ты ошибаешься, если полагаешь, что он настолько подвержен страху.

Сам не заметил, как этот обмен репликами обо мне, в котором я сам не участвовал, начал накалять во мне градус раздражения.

— Знаете что? За последние сутки уже туёва куча людей говорят со мной об одной и той же херне: о несправедливости, перед которой я склонился; о страхе, который испытываю; о сопротивлении, которое мог бы оказывать! Но лишь от одного-единственного человека, с которым я вообще практически не знаком, я услышал адекватные и здравые слова. Все остальные намекают: давай, мол, Димитрис, давай! А что я, бляха, должен «давать», а?! Я даже не прошу вас рассказать о вашем глобальном плане по спасению мира, обо всех этих гребаных буковках «эр» в кружочках, и тому подобном. Сопротивление! Всемирная революция! Охрененно! Только вот я не верю в сказки. Не верю в простые решения.

Я обвёл их решительным взглядом.

— Вы хотите начать войну? Еще одну войну?! А вы уверены, что причина для нее достаточно хороша? Вы уверены, что если бы вам удалось разрушить это прогнившее несовершенное общество, то вы смогли бы построить на его месте что-нибудь получше? Я в этом совсем не уверен! Да и кто вам позволит менять мировой порядок?! Нельзя же быть настолько наивными! Могущественные люди дергают за ниточки, которых вы в своем революционном запале можете даже не замечать — и вы задорно суетитесь, думая, что приближаете свои цели, но на самом деле вы лишь слепые орудия в их руках. Тот случай в мае 89-го ничему тебя не научил, принцесса Лейла? Они знали о вашей «тайной организации» все! Вся ваша конспирация гроша ломаного не стоила. Они просто потешались над вами. Вы до такой степени их не пугали, что они даже не считали нужным с вами расправляться — предпочли просто использовать вас в своей изящной и изощрённой многоходовочке. Думаете, теперь что-то изменилось?! А ты, Клаудия? Уж кто-кто, но ты-то, с твоим-то прошлым, не можешь не замечать скрытой подоплеки всей этой игры, слоев и слоев лжи, которым нет ни конца, ни края…

— Димитрис, — наконец твердо перебила меня Клаудия. — Мне кажется, наш с тобой общий знакомый, некий пожилой мастер закулисных интриг, еще в юности запудрил тебе мозги больше, чем ты сам думаешь. Мне хорошо известна его тактика. Я знакома с ним даже дольше, чем ты. «Правды нет». «Все сложно». «Все лгут». «У всех свои интересы». «Мы все лишь пешки в чьей-то игре». Он стремится к тому, чтобы все мы жили в королевстве кривых зеркал. Никому не верили. Ни во что не верили. Не пытались ничего изменить. Так ему проще манипулировать нами. Но это обман!

Лейла усмехнулась, взглядом дав понять Клаудии, что берет инициативу на себя.

— У нас был похожий разговор в 89-ом. Невозможно построить идеальное общество, говорил ты. Это так, Димитрис! Любое общество несовершенно. Но это не значит, что любое общество — в равной степени несовершенно.

Возбужденная своей речью, наследная принцесса принялась расхаживать по помещению.

— Давай посмотрим на одни лишь факты. Пропаганда тщательно работает над тем, чтобы размыть эти факты у людей в сознании, заставить их в них усомниться. Так что давай начнем с тех, которые лежат на самой поверхности. Этим государством больше тридцати лет единолично правит тиран. Это факт? Факт. Он построил авторитарное общество, где нет реальной свободы слова и совести, нет независимого правосудия, нет механизмов контроля над властью и ее легальной смены. Это факт? Я считаю, что это факт. Он отдал общество в пользование акулам-капиталистам, которые пользовались им как огромной денежной фермой, ни в грош ни ставя права и интересы людей. Человек, сам ставший жертвой экспериментов, противных природе, вряд ли станет спорить с тем, что это факт. Эти самые люди, убеждавшие нас, что человечество навсегда покончило с войнами, развязали новую мировую войну. Хорошо, хорошо, давай не будем спорить о том, были ли на то весомые причины — как бы я не была убеждена в том, что их не было, у меня не хватит фактов, чтобы опровергнуть всю их ложь. Но тебе ли не знать, как велась эта война, и каким количеством лжи она была окутана? Сотни тысяч солдат воевали под видом наемников из частных военных компаний. Для чего это было нужно? Ты прекрасно это понимаешь… Я могу продолжать очень долго. Но я задам тебе лишь один вопрос. Ты правда всей душой веришь, что человечество не способно построить общество, которое будет хотя бы капельку лучше этого? Ты правда веришь, что не стоит даже пытаться?

Тирада Лейлы казалась еще более внушительной и гневной из-за гулкого эха, которое создавал пустой вентиляционный колодец. Глядя в ее горящие глаза, я задумчиво молчал.

— Я верю, что это возможно, Димитрис Войцеховский, — глядя мне в глаза, решительно констатировала она. — Я верю, что пытаться стоит. И у меня не опускаются руки, когда я думаю о могуществе противника. Потому что я привыкла сражаться тогда, когда я права, а не тогда, когда я сильнее. Пусть даже шанс на победу и крошечный, но я буду пытаться. Я буду пользоваться каждой их слабиной. Буду обращать себе на пользу их внутренние склоки и противоречия. Кто-то из них попытается использовать меня? Пусть думают, что используют. А я буду использовать их, чтобы становиться сильнее. И в конце их будет ждать большой сюрприз. В истории было много «нерушимых» империй. Но все они падали, рано или поздно. До тех пор, пока есть люди, которые искренне верят, готовы сражаться и жертвовать с собой — борьба еще не проиграна. Что, звучит не очень благоразумно? Может, и так. Следовать своим принципам не всегда безопасно и удобно. Гораздо проще жить, не имея их, извиваясь как змея. Только вот зачем? Прелестно, если ты смог найти для себя ответ. Для меня такого ответа не существует.

К концу этой запальчивой речи голос Лейлы сделался хриплым, и она умолкла. Наши с ней взгляды надолго встретились, словно скрещенные рапиры. В моей голове крутились несколько реплик, которыми я готов был ответить. Но я так и не произнес ни одной из них.

— Я сказала тебе все, что считала нужным, — произнесла она напоследок. — При желании ты можешь еще долго обманывать себя. Но запомни мои слова. Рано или поздно ты наконец поймешь, что своим терпением и своей покорностью ты лишь множил зло, которым был окружен. Ты поймешь, что так и не нашел спокойствия, которого искал. Но к тому времени может быть уже слишком поздно.

Еще несколько мгновение ее глаза-угольки скользили по моему лицу. А затем она, не прощаясь, неслышно растворилась во тьме, из которой появилась.

§ 101

Некоторое время царило многозначительное молчание.

— Я, возможно, поступила не совсем вежливо, когда пригласила Лейлу на эту встречу, не согласовав это с тобой, — после паузы ровным и спокойным голосом заговорила Клаудия. — Прости меня за это. Но я все же хотела, чтобы ты услышал то, что она хотела тебе сказать. Лейла — импульсивный и взрывной человек. Не дипломат и не переговорщик. Но в ее душе горит яркое пламя. Без таких людей, как она, невозможно ничего изменить.

— Вы с ней теперь заодно? В этой… организации? — я кивнул на букву ® на стене.

Пресловутое ® означало «Resistance». Сопротивление.

— Прости, Димитрис, но я не стану развивать с тобой эту тему, — спокойно, но твердо ответила моя бывшая преподавательница по английскому. — Пока ты не с нами, тебе не стоит этого знать. Так будет лучше и для тебя, и для нас.

— Думаю, ты права, — не стал спорить я.

По взгляду Клаудии я осознал, что она больше не возобновит своих попыток наставить меня на путь истинный. Это позволило мне немного расслабиться. Однако из-за столкновения с революционеркой с ее горящими аметистовыми глазами моя голова все-таки нехило разболелась.

— Боли все еще преследуют тебя? — спросила она сочувственно.

— Да, — не стал скрывать от нее я. — Может быть, станет немного лучше после еще одной операции.

— Я надеюсь на это.

— Я тоже.

— Как дела у Мирослава?

— Паршиво. Его дочь серьезно больна. Ему очень тяжело. А я почти ничем не могу помочь.

— Ваше с ним заведение так и остается закрытым? Его собираются забрать у вас?

— Не заберут. Я нашёл, где одолжить деньги, чтобы выплатить штраф. Мы снимем арест. Это очень важно для Миро. Для его дочери. Поэтому я не успокоюсь, пока я не добьюсь этого.

Я вдруг заметил, как при рассказе об этой проблеме, крохотной в масштабах планеты, мой голос наполнился почти такой же решительностью, какая только что звучала в словах Лейлы Аль Кадри. При этой мысли я горько усмехнулся и пояснил:

— Для меня улучшение мира состоит из таких вот маленьких вещей, Клаудия. Действительно, я часто чувствую себя глупцом, который пытается заделать в днище корабля ту одну крохотную пробоину, то другую, не замечая, что новые появляются гораздо быстрее, а судно неумолимо наполняется водой и скоро пойдет ко дну. Но я не опускаю рук. Делаю то, что мне подсказывает моя совесть. Пусть даже это крохи.

— Знаю, Димитрис. И я всегда буду уважать это, — с искренней теплотой ответила Клаудия.

Я задумчиво посмотрел вверх, в сторону решетки, над которой стоял Новый Бомбей.

— Я виделся сегодня с Джеромом. Спасибо, что помогла ему.

— Я была рада помочь. Особенно твоему другу.

— Он что, тоже вместе с вами? — я кивнул на знак Сопротивления на стене.

— Димитрис, только он сам может решить это для себя, — мягко молвила она, прямо не ответив на вопрос.

— Джером — горячая голова. Сильный, несгибаемый. Чем-то похож на Лейлу. Но у него теперь есть жена и маленький сын, Клаудия. Ему есть что терять.

— Я прекрасно понимаю людей, которые заботятся о своих близких и об их безопасности. Пусть у меня и не было настоящей семьи, но я всегда о ней мечтала. Уверяю тебя, что я не стану склонять твоего друга к поступкам, которые могут навредить его семье или разлучить его с ней. Но если он примет для себя решение — ни я, ни ты, ни кто-либо другой не вправе будем его остановить.

— Так же мне говорили и о Питере Коллинзе, — вздохнул я.

После недолгого молчания я решил спросить:

— Ты знаешь этих ребят, которые все это придумали? Фи Гунвей. Станция «Интра FM». Это тоже часть вашей сети?

— Димитрис, ты несколько заблуждаешься насчет того, как обстоят дела в подполье, — мягко возразила она. — Я все еще не намерена посвящать тебя в детали, если ты принял решение остаться на другой стороне баррикады. Но я не открою особой тайны, если скажу тебе, что никакой единой сети нет. Есть тысячи людей по всему миру со схожими идеями, которые в основном даже не знают друг друга и не координируют свои действия. Сопротивление стало символом, знаменем, на которое очень-очень многие люди со схожими взглядами стали равняться и ориентироваться. Но это пока еще не стало глобальной организацией.

Задумавшись, видимо, как многое можно мне сказать, она продолжила:

— Я слышала о людях, о которых ты упомянул, хоть и не знакома с ними лично. Само собой, что полиция пытается пририсовать им связь с подпольем. Но в реальности они не принадлежали к нему, и даже не были с ним связаны. Может быть, к ним присматривались издали, оценивая как потенциальных единомышленников, но не более того. Этот их проект был абсолютной самодеятельностью. Они стремились действовать на грани закона, не переходя в подполье — как диссиденты, не как революционеры. Бедные наивные дети! Они стремились к правде, но не понимали, как глубоко прогнила система. Они надеялись, что с их помощью власть сама себя очистит от худших своих представителей. За свою наивность они поплатились. Как и многие прежде.

Некоторое время мы провели в тишине. Я понимал, что эта наша встреча скоро подойдет к концу, и не факт, что следующая вообще когда-нибудь состоится. И осознание этого навеивало грусть. Какой бы сложной не была история моих отношений с Клаудией, она оставалась мне близким человеком, которому я в глубине души очень доверял. Я никогда не считал, что она заменяет мне мать. Но, наверное, в какой-то степени она заменила мне старшую сестру, которой у меня никогда не было. В этом мире было не так уж много людей, насчёт кого я был уверен, что их чувства ко мне всегда останутся тёплыми и искренними. Потерять такого человека мне не хотелось.

— Ты хотел о чём-то со мной поговорить, Димитрис? — улыбнулась она, словно почувствовав мои мысли. — Другой такой возможности может и не быть.

— Даже не знаю, — я пожал плечами, и наконец, неожиданно для самого себя, заговорил: — Есть один человек, с которым я недавно познакомился. Я часто думаю о нем.

— Тот самый человек, о котором ты упоминал? — с интересом спросила Клаудия. — Который хорошо тебя понимает?

— Да. Мы знакомы лишь мельком. Нас ничего не связывает. Но… Это сложно объяснить. Я до сих пор не знаю, прав ли я насчет этого человека, или ошибаюсь. И это, в принципе, не так уж важно. Но просто я вдруг подумал, что ты, может быть, что-нибудь знаешь о нем или слышала. Ты ведь обо многом слышишь.

— Я буду рада рассказать тебе все, что знаю, Димитрис.

— Ее зовут Лаура Фламини.

— Подожди, — Клаудия напрягла память. — Кажется, я припоминаю. Это дочь бывшего министра строительства и оперной певицы?

— Да.

— Как же, как же. Правозащитница, или что-то вроде того. По крайней мере, называет себя так.

— Она защищала Питера Коллинза и Фи Гунвей.

— О, теперь понятно, как вы пересеклись. И в чем же с ней дело?

— Даже не знаю. Просто хотел знать, слышала ли ты о ней что-то. Она показалась мне довольно непримиримой по отношению к властям. Полиция ее терпеть не может. Мне казалось, что ваши с ней сферы интересов в чем-то пересекаются. Ведь ты тоже занималась чем-то вроде правозащитной деятельности?

— Не думаю, что нас с ней можно сравнивать. Ты ведь понимаешь, что говоришь о дочери весьма уважаемых и респектабельных родителей, такой себе дворяночке, рожденной и выросшей в высших слоях общества. Случалось, конечно, в истории, что и такие люди вырывались из своего окружения и ступали на революционную дорожку. Но это были скорее единичные исключения.

Задумавшись, Клаудия продолжила:

— Из того, что я слышала об этой Фламини из разных источников, она — скорее все-таки человек из системы, чем человек, который борется против нее. Время от времени она вытаскивает на белый свет скелеты из шкафов каких-то чиновников. Из-за этого кажется, что власти должны ненавидеть ее. Но на самом деле власти терпят таких людей. Они воспринимают их как «санитаров леса», от деятельности которых всем одна лишь польза. Засидевшиеся на своих постах коррупционеры, воры, идиоты и извращенцы, которые оказываются недостаточно умны, чтобы заместить за собой следы своих грешков и защититься от публичных атак, отправляются в историю. На их место приходят люди моложе, умнее и эффективнее, с незапятнанной репутацией. Эта естественная ротация по законам Дарвина приветствуется. Она делает систему лишь крепче.

— А как же общая дискредитация власти?

— На первый взгляд это может показаться парадоксальным, Димитрис, но такие вот мелкие покусывания не дискредитируют власть, а наоборот, укрепляют ее. Ведь обществу насаживаются сразу две иллюзии: во-первых, что случаи злоупотреблений единичны; во-вторых, что власть готова адекватно реагировать на такие злоупотребления и наказывать виновных. А значит, не так уж власть и плоха. Сколько бы мелких чиновников не ловили за руку, система, как царь-батюшка, остается в глазах общественности непогрешимой, а государственная политика в целом не осуждается и не оспаривается.

— Значит, ты считаешь, что она действует в чьих-то интересах?

— Я не знаю, Димитрис. А почему тебя так заинтересовала эта Лаура? — наконец задала прямой вопрос Клаудия.

— Мне даже сложно тебе ответить, — пожал плечами я, не выдержав ее пытливого взгляда.

— Я слышала, она весьма интересная женщина, — понимающе улыбнулась она.

— Да, пожалуй, — согласился я.

Улыбка Клаудии стала еще шире.

— Очень приятно видеть на твоем лице это выражение, Димитрис.

— Нет у меня никакого выражения, — запротестовал я.

— Я бы очень хотела, чтобы в твоей жизни появилась женщина. Тебе это нужно.

Я неопределенно пожал плечами.

— Пара нужна каждому человеку. Так мы все устроены. Поверь опыту старой девы, которая потратила свою молодость на напрасные мечты. Ничто не заполнит в твоей жизни пустоту, которая отведена для семьи и для людей, которых ты любишь. По молодости может казаться, что это не так. Но чем старше ты становишься — тем больше убеждаешься в обратном. Было бы здорово, чтобы ты подумал о семье. Я знаю, что Володя с Катей хотели бы этого. И мне бы этого для тебя хотелось.

Мне очень хотелось раздраженно ответить, что Клаудия говорит какую-то несусветную ерунду. Но я так и не нашел в себе на это сил.

— Клаудия, это какое-то безумие, — признался я, вдруг сделавшись жалким и растерянным. — Я и правда не могу больше себя обманывать. Меня охватила какая-то иррациональная страсть к этой женщине, которой я практически не знаю. Словно какое-то наваждение. Никогда прежде такого не было. Но эти чувства лишены какого-либо смысла. Посмотри на нее, и на меня. Между нами — пропасть. Я даже не стану перечислять тысячи причин, почему между нами ничего быть не может. У нее своя жизнь. Черт возьми, да она, кажется, даже помолвлена! Самое разумное, что я могу сделать — выбросить эту навязчивую идею у себя из головы!

— Мой милый Димитрис, — твердо и проникновенно произнесла Клаудия. — Если ты хочешь, чтобы я дала тебе совет искренне и от всей души, то послушай меня. Любовь — это бесценный дар небес. Это чудо. И она прекрасна, какими бы неудобными и неблагоприятными не были обстоятельства. Не отворачивайся от нее. Лучше обожгись. Лучше пусть тебе будет больно. Не бойся этой боли. Если ты даже не поборешься — вот о чём ты будешь жалеть до конца своей жизни.

— Все это звучит так странно, — покачав головой, растерянно улыбнулся я. — «Любовь». Я давно и слова-то такого не произносил. Лишь в юности, да и то не особо задумывался, что это значит. Что это вообще такое? Как отличить его от чего-то другого?

— Ты сможешь отличить, — ни капли не сомневаясь, заверила она.

Я стоял в расстроенных чувствах. Признавшись другому человеку в том, что я долго не желал признавать даже наедине с собой, я вдруг почувствовал себя голым, невообразимо жалким и смешным, совершенно беззащитным перед всей безнадежностью и абсурдностью той ситуации, в которую я угодил, сам того не заметив.

Всю жизнь я наращивал в себе толстокожесть и искренне полагал, что иррациональность любви сильно преувеличена популярной культурой. Насмехался над романтичными идиотами, которые мучились из-за безответных чувств вместо того, чтобы пойти себе дальше и найти то, что им подходит. И вот теперь кто-то словно по-садистски поиздевался надо мной, вложив в моё сознание чувства к человеку, с которым у меня не было ни малейших шансов построить какие-либо отношений. У этой сумасшедшей истории не могло быть не то что конца — у неё не могло быть вообще никакого начала и продолжения.

— Проклятье, — выругался я.

— Со стороны очень похоже на любовь, — продолжая рассматривать меня, констатировала Клаудия.

Я бессильно покачал головой, отчаянным жестом дав понять, что не знаю, что и думать.

— Клаудия, я не хочу быть идиотом, которого просто водят за нос. Мне очень хочется доверять ей. Но ты правда считаешь, что мне стоит ее верить? Она правда та, за кого себя выдает?! Или я просто наивный болван?!

— Никто не может сказать этого, кроме тебя.

— И все-таки что ты думаешь?

Клаудия вздохнула, глубоко задумавшись.

— Я привыкла оценивать действия и мотивы людей осторожно и скептически. Пожалуй, даже слишком. Моя жизнь к этому располагает. Я часто видела, как те, кто выступают под знаменем защиты прав человека, оказываются, тайно или явно для себя, всего лишь чьим-то орудием.

Она продолжила, заговорив с рациональностью скептика:

— Ты не можешь не замечать междоусобной борьбы, которая сейчас происходит во власти. Позиции Патриджа пошатнулись. Он слишком стар, слишком авторитарен, слишком прочно прирос к своему креслу. От него начали уставать даже в его окружении. Олигархия выдвигает нового лидера, молодого и обаятельного — Райана Элмора. Я прекрасно понимаю, что эта перемена не сулит обществу никаких реальных изменений. Серые кардиналы останутся, прикрытые от глаз обывателей завесой мишуры, а новый лидер, пусть даже обаятельный, будет еще более беспомощной марионеткой в их руках, чем нынешний. Но обыватели ведутся на эту имитацию политического процесса. Так что за их умы и сердца идет серьезная борьба.

Дав мне время подумать, она закончила:

— Путь политика похож на проход по узенькому мостику, под которым разверзся целый океан грязи. Толкнуть конкурента вниз — мечта каждого. Особенно если сделать это осторожно, чтобы никто не догадался, что это ты. Правозащитники, журналисты, общественные активисты — такие себе пращи, с помощью которых удобно метать камни в соперников, при этом оставаясь как бы не при чем.

— К чему ты ведешь? Говори прямо.

— Отец Фламини — серьезный политик, один из самых умных и дальновидных. Говорят, что они с отцом близки. Зная это, я могла бы предположить, что она действует в интересах его отца или его политических союзников. А они взамен гарантируют ей политическое прикрытие и неприкосновенность. Я видела много подобных случаев.

Я становился все задумчивее. Следя за игрой теней на моем лица, она, тем временем, добавила:

— Но пусть эти слова не влияют на голос твоего сердца. Мои догадки могут быть верны, а могут и не быть. Кроме того, общественную и политическую жизнь не стоит смешивать с личной. Она может быть правозащитницей, а может быть интриганкой. Но и та, и другая, способны любить. Лишь ты один должен увидеть и почувствовать, достойна ли она твоего доверия. Дай ей шанс.

Я вновь вздохнул.

— Спасибо, Клаудия, — наконец ответил я, поднимая на нее взгляд: — Я редко говорю это, но твоя поддержка очень многое для меня значит. Мне будет не хватать ее.

— Димитрис. Если бы даже я не любила тебя, как родного сына или младшего брата, я все равно никогда не отказала бы тебе в помощи в память о замечательнейшем человеке, которого я когда-либо знала. И это никогда не изменится, — сделав шаг мне навстречу и тепло сжав мне руку, произнесла она.

Я не успел ничего ответить, как она мягко заключила меня в объятия. Несколько секунд мы стояли в тишине, обнявшись. Мне не было неловко — лишь тепло и спокойно. И никакие слова в этот момент не требовались.

— Береги себя, мальчик мой, — шепнула она мне на ухо.

— Ты тоже.

Крепко и тепло сжав мне на прощание плечо, она плавно скрылась в темноте.

Я остался стоять в одиночестве, в глубокой задумчивости и тоске.

§ 102

Путь назад в город был преисполнен размышлениями. Несколько раз я настолько сильно в них погрузился, что едва не угодил на своем скутере в аварийные ситуации. Но даже громкие сигналы автомобилей не могли заставить меня, обычно осторожного на дороге, прийти в норму. Серые тучи, которые заволокли небо, были отражением того, что происходило в моей душе.

Клаудия не пыталась давить на меня в отношении Лауры. Было заметно, как она рада появлению у меня хоть каких-то чувств, как бережно она отнеслась к ним и как сильно не хотела их спугнуть. Но именно из-за этого у меня не было причин ставить под вопрос искренность ее предостережений. И звучали они рационально и весьма убедительно. Романтическая пелена, застилающая мое сознание, рассеялась, и там воцарился нарастающий скепсис. В какой-то момент я даже начал злобно посмеиваться над собой, поражаясь своей легковерности и наивности.

— И что ты себе понапридумывал? — бормотал я себе под нос рассерженно. — Тоже мне, нашел родственную душу! Идиот!

Налетевший скепсис был отчаянной попыткой разума задавить зародившиеся во мне чувства. Но этого так и не произошло. В моей памяти всплыл наш с Лаурой разговор прошлым вечером. Каждое ее слово, каждое движение были все еще свежи. И так же свежи были чувства, которые я тогда испытал. Присмотревшись к себе глубже, я вынужден был признаться, что все еще верю в ее искренность. И вовсе не хочу себя в этом разубеждать.

— Да какая вообще разница? — проворчал я раздосадовано. — Какая разница, хорошая она или плохая! Есть сотни причин, почему ничего не может быть. Почему я вообще об этом думаю?

С размышлений о моих чувствах к Лауре сознание переползло на мысли о еще более тонких материях. Эти мысли разбередил во мне еще Питер Коллинз во время последней нашей с ним беседы. И с момента смерти Питера они больше не отступали. Сегодняшний день стал апофеозом этих терзаний. Как я не старался скрыться от окружающей действительности в своем панцире и сосредоточиться на рутине, вся Вселенная, кажется, толкала меня к самоопределению. Каждый встречный, начиная от Рины Кейдж и заканчивая Лейлой Аль Кадри, волей или неволей ставил передо мной ребром важные вопросы, ответов на которые я тщательно избегал весь тот год, который прошёл после моей выписки из госпиталя. Если отбросить лишние сущности, то вопрос был всего один. И его уже давно озвучил за меня герой известного романа Достоевского, перед тем как зарубить некую старуху топором.

Может быть, когда-то я просто заблуждался — не был до конца уверен, где правда, а где ложь, где добро, а где зло. Но теперь это больше не могло быть для меня оправданием. Я не был дураком, и все прекрасно понимал. Это понимание было со мной в каждом ночном кошмаре. Оно было в угрызениях совести, которые я испытывал, оставаясь наедине со своими мыслями. Оно было со мной в минуты раскаяния, когда я молил Бога, если он есть, простить меня за все, что я натворил.

Все они были правы насчет меня: Питер, Гунвей, Лаура, Джером, Клаудия, Лейла. Я всегда находил аргументы, чтобы возразить им. Но ни в один из этих аргументов, в глубине души, я не верил. Правда была та в том, что я до смерти боялся их: Чхона, Гаррисона, Блэка, Штагера, Ленца. Я склонился перед их властью и могуществом. Смирился с торжеством зла и лжи ради того, чтобы купить себе спокойный остаток жизни. Я убеждал себя и всех вокруг в том, что мною руководят мудрость и здравомыслие. Но на самом деле я был ведом одним лишь страхом. Вот и вся правда обо мне — сыне Владимира и Катерины Войцеховских…

Пребывая в плену у тяжких мыслей, я практически перестал следить за дорогой. Скутер скользил вперед с максимальной скоростью, на которую был способен его электрический двигатель, порядка восьмидесяти миль в час. Мои руки сжали руль так крепко, словно пытались его сломать. И я сам не заметил, как траектория моего движения изменилась и я начал плавно приближаться к правому краю моей полосы, за которым с шальной скоростью проносились мимо груженые фуры.

Из раздумий меня вывел оглушительный, как у теплохода, гудок грузовика. Я опомнился и инстинктивно крутанул руль влево за миг до того, как фура пронеслась меньше чем в футе от меня со скоростью далеко за сотню миль в час.

— … боеб!!! — донесся до меня последний слог ругательства из окна фуры.

— Черт возьми, — прошептал я, сбавляя скорость и злясь на себя: — Вот кретин!

До меня дошло, что только что я чуть не погиб из-за собственной неосторожности. Я определенно не мог вести в таком состоянии. Невдалеке как раз сверкала огнями АЗС. Включив поворот, я перестроился в крайнюю левую и заехал на заправку. Остановившись на парковке, я заглушил мотор, устало вздохнул и положил обе руки на голову, сжав пульсирующие виски.

— Проклятье, — едва не плача от бессилия, молвил я в пустоту.

Выбор, которого я так долго избегал, предстал передо мной с кристальной ясностью: забиться глубоко в нору, задавить свою гордость и терпеть, с каждым днем все глубже погружаясь в отчаяние и теряя уважение с себе; или ввязаться в безнадежную борьбу за правду и справедливость, которая очень скоро приведет меня к гибели.

— Я ведь всего лишь хочу жить, как нормальный человек. Неужели это так много?! — спросил я в сердцах у самого себя.

Если быть честным, то я давно уже знал ответ на свой вопрос. Нельзя было просто абстрагироваться от прошлого и сделать вид, что я здесь не при чем. Слишком многое довлело надо мной. Как бы я не старался, я был не в силах распутать узел из ошибок, боли и вины, в который закрутилась моя жизнь. Этот узел можно было лишь разрубить.

Весь этот год я пытался переродиться. Очиститься от той скверны, которую я чувствовал в себе после Легиона, вернуть уважение к себе, простить себя, примириться с собой. Я искал покой и гармонию в своем смирении и раскаянии, в упорном честном труде, в помощи ближним, в медитации, йоге и айкидо. Всей душой я пытался стать совсем другим человеком. Но это было невозможно. Я был Димитрисом Войцеховским. Моя жизнь и моя личность были цельными. Как бы ни хотелось, их нельзя было поделить на отрезки. Все мои решения, все мои поступки, правильные и неправильные, судьбоносные и мимолетные — навсегда стали моей историей. Ничего нельзя было вычеркнуть. Ничего нельзя было приукрасить или изменить. Гордость и позор, смирение и ярость, вина и искупление, прощения и месть — они всегда будут вместе существовать в моем сердце. Я никогда не смогу убежать от них.

Словно в такт моим мыслям с неба начал плавно моросить дождь. Стянув с головы капюшон, я воздел голову к небесам, позволяя прохладным каплям падать на мое рыхлое измученное лицо. Я позволил себе три раза глубоко вдохнуть, насыщая легкие кислородом, и выдохнуть, выпустив из души скопившийся там комок боли.

— Что же мне делать? — прошептал я, умываясь каплями дождя.

Но ответ так и не приходил.

Какое-то время я следил за тысячами огней автомобильных фар, проносящихся мимо по автостраде, размытых из-за завесы дождя. Даже не знаю, много ли так времени прошло. «Мама в таких случаях любила пить чай», — вдруг вспомнил я. В памяти всплыли, словно живые, воспоминания из давно забытого прошлого — мы с мамой сидим за столиком в нашей уютной кухне и маленькими глоточками пьем крепкий черный чай, не переставая разговаривать и поглядывая за окно, которое мороз разрисовал причудливыми узорами.

«Как бы мне хотелось сейчас снова туда вернуться», — подумал я в отчаянном бессилии. — «Господи, если ты есть, пожалуйста, умоляю тебя, просто верни меня туда. Я сделаю так, чтобы все сложилось иначе. Теперь-то я понял наконец, что важно, а что нет. Теперь я смог бы сделать правильный выбор. А ведь нам всего-то следовало во что бы то ни стало оставаться вместе. Беречь друг друга. Не отпускать. Там был мой дом. Моя семья. Ничего такого у меня с тех пор больше не было. И никогда уже не будет».

Но это были наивные мечты. Я не мог вернуться. А если бы мог — я не смог бы повернуть мир вспять. Слишком много событий, не зависящих от моей воли, толкали близких людей к тем или иным поступкам. И, вполне возможно, они совершили бы эти поступки снова.

«Ничего этого не изменить, Дима», — грустно, но решительно обратился я к себе. — «У тебя есть лишь та жизнь, что есть. И лишь от той точки, где ты сейчас, ты можешь плясать дальше».

— Знаете что, — прошептал я себе под нос, отряхнувшись от дождя, а вместе с ним стряхнул с себя и оцепенение. — Выпью-ка я и впрямь чаю. Решение ничуть не хуже прочих.

В магазине при АЗС было не так много народу. Я прикрыл за собой стеклянную дверь, на которой барабанили капли дождя, и плавно проковылял к терминалу самообслуживания, чтобы приобрести чай. Дежурный сотрудник АЗС не замечал меня. Все его внимание, как и внимание немногочисленных посетителей, было прикован к телеэкрану.

«… до сих пор сложно поверить!» — захлебываясь, вещала растрепанная журналистка с одной из улиц Канберры, переполненной народом, которая вместе с дроном-оператором пробиралась сквозь толпу, из-за чего изображение все время качалось. — «Весь квартал оцеплен полицией! Сотни людей, которые пытаются туда пробиться, упираются в полицейский кордон. Вы сами видите, что происходит! Толпа очень быстро продолжает прибывать. Люди возмущены и шокированы. Они требуют объяснений».

— Обалдеть, — прошептал себе под нос сотрудник АЗС.

— Что-то случилось? — спросил без особого интереса полный мужчина, стоящий в очереди передо мной, оплачивая подзарядку электромобиля и содовую.

Сотрудник был так увлечен изображением на экране, что даже не посмотрел в его сторону.

— Элмора только что арестовали! — объяснил он возмущенно. — Это сейчас по всем каналам!

Он демонстративно несколько раз переключил каналы.

«У адвокатов все еще нет информации, куда повезли Райана Элмора…».

«… произошло дома у бывшего сенатора, в присутствии его супруги и нескольких близких друзей, с которыми они ужинали…».

«Генеральный прокурор выступил с официальным заявлением, в котором заверил общественность, что задержание было произведено совершенно законно, и призвал не раздувать из него политический скандал…».

«… циничное заявление прокурора было встречено освистыванием и требованиями его отставки…».

— Пипец какой-то, — воскликнул покупатель.

— Эй, перестаньте клацать! — возмутилась женщина, сидящая за одним из столиков с чашкой кофе и той-терьером в дамской сумочке. — Дайте послушать!

«… целый ряд парламентариев, занимающих прежде умеренную и нейтральную позицию, присоединились к открытому заявлению законодательного органа, в котором был решительно осужден арест единственного на сегодняшний день активного политического оппонента сэра Уоллеса Патриджа. Хотя документ не был подписан первыми спикерами нижней и верхней палат парламента, количество подписей под ним уже превысило парламентское большинство. Под заявлением, в котором были применены такие решительные выражения как «политическая расправа» и «репрессия», можно увидеть автографы Бенджамина Боттома, Карима Бенд Дури, Кристиана Гоффмана, Франциско Ферреры, Робера Фламини, Стива Зохана, Грегори Фейгина и многих других. Еще никогда такое количество сенаторов не выступали единым фронтом против политики, проводимой вертикалью исполнительной власти во главе с Протектором…».

Голос ведущей ускользнул от меня. Сознание цепко вырвало из ее речи одно имя и фамилию, и сейчас сосредоточилось на нем, будто подталкивая меня к какой-то мысли.

— Робер Фламини, — тихо пробубнил я себе под нос, оплаичвая чай в терминале. — Даже ты определился наконец, на чьей стороне, хитрый лис.

— Да уж! Старик Патридж на этот раз конкретно перегнул палку! — в сердцах воскликнул толстый покупатель, хлебнув свою содовую, жадно следя за изображением на телеэкране.

— Глядя на это, задумываешься, не стоит ли верить и другим нелицеприятным вещам, которую о нем говорят! — согласился с ним другой посетитель, тощий интеллигентного вида мужчина хорошо за сорок, который стоял у витрины с омывателями для стекла, но смотрел не на них, а на телик.

Я и сам не заметил, как мое лицо прорезала мрачная, но решительная усмешка.

— Может, и стоит, — произнес я. — Может быть, вообще стоит побольше смотреть вокруг своими глазами и думать головой, а не слушать что говорят по телику, развесив уши.

Сотрудник АЗС и почти все посетители с этими словами обернулись ко мне и его лица вытянулось от удивления, как обычно бывало у всех, кто впервые останавливал взор на моей перепаханной шрамами физиономии. Телеэкран все еще приковывал большую часть их внимания, но оставшаяся часть сознания явно начинала думать о сохранности их жизней и кошельков. Той-терьер в сумочке у дамы тревожно тявкнул.

— Я могу вам чем-то помочь, сэр? — счёл нужным изобразить вежливость и в то же время строгость сотрудник АЗС, взглядом показывая, что он хорошо помнит, где находится тревожная кнопка.

Отрицательно покачав головой, я получил чай из автомата, растворил в нем ложку сахара и молча направился к двери, сделав на ходу глоток горячего напитка. Я еще не был до конца ни в чем уверен. Но, кажется, в моей голове только что начал созревать план.

Больше книг на сайте - Knigoed.net