Новый мир. Книга 3: Пробуждение

Глава 8

§ 90

— Все. Довольно, — произнес учитель.

Сделав глубокий выдох, я кивнул, сложил руки и мы с ним обменялись почтительными поклонами. На моем лбу блестели капельки пота. Этим утром у меня не было запланировано тренировки. Но я отправился в школу айкидо вне графика, чтобы провести с пользой время, освобожденное из-за вынужденного невыхода на работу. Заниматься оказалось тяжело. Не выспавшийся, утомленный, все еще мучимый болью, я превозмогал себя, как мог.

— Прости, я сегодня не в форме, — признал я.

— Признание собственного несовершенства — признак мудрости. Но ты преуменьшаешь свои заслуги. Я бы сказал, что ты вполне готов для экзамена на 2-ой дан. Необязательно ждать для этого два года.

Я в ответ лишь усмехнулся.

— Спасибо за похвалу. Но я вовсе не стремлюсь поскорее получить дан. Айкидо для меня — это не спорт.

— Слова истинного фуксидоина, — удовлетворенно ответил учитель, назвав меня званием, которое полагалось лишь тем, кто имел 2-ой и 3-ий даны.

— Ты ведь помнишь, я и так получил 1-ый дан считай, что авансом.

— Глупости. Никто не получает черный пояс айкидо айкикай «авансом». Ты заработал право стать мастером потому, что всю свою жизнь ты посвятил совершенствованию тела, а пережитые испытания укрепили твой дух и позволили постичь истинную суть айкидо, пусть даже ты и не принадлежал к школе. Не было бы никакого смысла протаскивать столь зрелого мужа через каждый из шести кю по полгода, словно зеленого юнца, лишь для того, чтобы соблюсти формальности.

— Не все в школе с этим согласны, — хмыкнул я.

— Не все были согласны и с тем, что бывший боксер, которому уже далеко за сорок, может стать мастером айкидо, — напомнил мне Джефф Кроуди, усмехнувшись. — Но, при всем моем уважении к великим мастерам, мнение этой кучки узколобых традиционалистов меня не слишком сильно заботит. Если бы все решали они, то это прекрасное учение ушло бы вместе с ними в могилу.

В свои 58 лет Джефф все еще был в превосходной форме. Белое кимоно разительно контрастировало с его эбонитовой кожей и черной бородой, зато отлично гармонировало с белоснежными зубами. Он говорил правду. Когда десять лет назад он внезапно увлекся практически вымершим японским боевым искусством и философским течением, которое во всем мире практиковали не больше пары сотен людей, большинство его знакомых, включая и меня, отнеслись к этому как к причуде. Но Кроуди сумел не только преуспеть в этом, но и популяризировать айкидо настолько, что только в одной школе, которую он основал вместе с двумя более опытными мастерами, занимались теперь больше тысячи учеников в девяти городах Австралии и Новой Зеландии, а сам он вел популярный блог, посвященный философии айкидо, и часто появлялся на телевидении. Журналисты все еще помнили старого-доброго Джеффа как обаятельного и веселого малого, который хорошо держался перед камерой и нравился публике. Кроме того, бывший боксер, ставший айкидоистом — интересный коктейль, который с удовольствием «хавал» телезритель.

Мой коммуникатор, который я оставил на время занятия в стороне, издал сигнал вызова.

— Извини, Джефф. Вдруг это с работы.

— Да, конечно.

Приблизившись к коммуникатору, я увидел, что вызов исходит от Миро. Я нахмурился. Звонок брата в десять утра, после того, как мы с ним вчера виделись, не мог означать хороших вестей. Перед тем как ответить, я долгое время смотрел на «живую» фотографию Мирослава, гадая, каков источник и масштаб неприятностей. В памяти тут же всплыла вчерашняя потасовка с Большим Питом и Донни, и у меня неприятно засосало под ложечкой.

— Привет, Миро. Все хорошо?

Дрожащий голос брата убедил меня, что мои опасения не безосновательны.

— Димитрис, ты должен приехать сюда, немедленно. Или не едь… Черт, я даже не знаю. К тебе, наверное, и так скоро придут, — пробубнил он взволнованно.

— Что случилось? — спросил я спокойно, не позволив заразить себя паническим настроением.

— Ко мне с самого утра, когда мы еще даже не открылись, пришли детективы из полиции! А с ними важный, как индюк, помощник прокурора и целая толпа копов, с дронами и служебными собаками! Принесли с собой ордер на обыск от судьи! Перерыли здесь все вверх дном! Рассматривали каждое пятно под микроскопом! Допрашивали меня, допрашивали Рэя, допрашивали Ким! А потом опечатали все! Сказали бар сегодня не открывать!

С каждым следующим услышанным словом я хмурился все сильнее.

— Что это еще за дерьмо? Они объяснили, в чем дело?

— Расспрашивали о Питере. Они дали мне понять, что им не до шуток. Так что, извини, брат, но нам пришлось рассказать, кто был на вчерашнем собрании клуба. И теперь они ищут всех, кого мы назвали. Димитрис, слушай, я понятия не имею, что за черт там с этим Питером!

Я похолодел, вспомнив свой вчерашний разговор с Коллинзом.

— О чем ты говоришь? — сдержанно спросил я.

— Парня этой ночью застрелили копы, когда он вломился в аптеку! Он был накачан дрянью по самое «не могу», едва ли не смертельной дозой! Стрелял в копов из боевого пистолета! Черт возьми! И это меньше чем через две недели после истории с Джеком!

— Этого не может быть, — промямлил я, словно громом пораженный.

— Еще как может! Помощник прокурора сказал, что все заснято на камеры видеонаблюдения, и три человека это видели. Полиция рвет и мечет. Детективы очень жестко расспросили меня о клубе. Похоже, считают, что у нас здесь какой-то притон, а вы все — банда двинутых уголовников. Дерьмо! Ты извини меня, конечно, дружище, но к чертям все это! Ты знаешь меня, я всегда тебя поддерживал, но лучше вам прекратить эти ваши собрания, пока нас всех из-за них не посадили за решетку!

С каждым следующим его словом мне все сильнее казалось, что я потерял связь с реальностью.

— Надо позвонить Чако, чтобы он связался с нашим адвокатом, — наконец сказал я нечто осмысленное.

— Рэй уже позвонил ему. Адвокат на каком-то суде, но сказал, что приедет через час. Проклятье! Димитрис, если Шаи обо всем этом узнает…

— Успокойся, Мирослав, не кипятись, — умиротворяюще пробубнил я. — Позволь мне собраться с мыслями. Поверить не могу, что я все это слышу. Детективы еще у тебя?

— Нет. Они ушли прямо Перед тем как я набрал тебя. Но за углом стоит патрульная машина.

— Я буду через полчаса, ладно? Успокойся, брат, не нервничай.

Когда я закончил разговор, вид у меня, должно быть, был достаточно красноречивым, чтобы Джефф сразу же подошел ко мне и спросил:

— Что у тебя стряслось, Димитрис?

— Лучше тебе, наверное, даже не знать, Джефф, — вздохнул я.

— Я могу как-то тебе помочь?

— Нет. Разве что если понадобится внести за меня залог.

По лицу учителя пробежала морщина. Должно быть, он вспомнил в этот момент, как явился ко мне на празднование дня рождения в мае 89-го, но застал там лишь запертую дверь, а вскоре после этого узнал, что я пропал без вести, и не видел меня после этого пять лет.

— Ты это серьезно говоришь?

— Надеюсь, что нет, — мрачно пробубнил я. — Послушай, мне надо идти, Джефф.

— Да, конечно. Позвони мне потом, ладно?

— Договорились.

Описать мое состояние в эти минуты было сложно. Несколько раз я перебирал пальцами, уже собираясь позвонить то ли Дереку Филипсу, то ли Джимми Гонсалесу. Но затем пришел к выводу, что это не лучшая идея. Мой телефон, вероятнее всего, прослушивался. Так что звонок моим старым знакомым с просьбой о протекции, пусть даже завуалированной, мог сулить проблемы и мне, и им. Рано или поздно они все равно узнают о том, что происходит. И помогут, если это будет в их силах. А пока еще надо было разобраться, что за чертовщина происходит.

Даже не помывшись, я торопливо вылетел из раздевалки, забрасывая на плечо спортивную сумку, пожалев в этот момент, что решил продать свою машину — мне определенно предстояло помотаться в этот день по городу, и на счету была каждая минута. Когда я был уже в холле школы, до меня вдруг донесся вопрос:

— Куда-то спешите, мистер Войцеховский?

Они втроем ждали меня в холле. Должно быть, отследили мое местонахождение по коммуникатору. Двое патрульных были в форменной черно-белой одежде Сиднейского полицейского департамента, со всеми атрибутами, приличествующими стражам порядка — пуленепробиваемыми жилетами, тонфами, голографическими жетонами и кобурами с табельными пистолетами М-10. Старший из троицы был одет в темные брюки и рубашку, и держал в руке пиджак, перекинутый через плечо. Это был худощавый, подтянутый тридцатилетний креол с пепельными волосами, настороженный взгляд которого подтверждал, что это детектив, и он неплохо знаком с моим личным делом.

Остановившись как вкопанный, я угрюмо произнёс, почти не слукавив:

— Вообще-то я спешу к вам.

— Вот как? Ну и чудесно. Пройдемте-ка тогда с нами.

Девчонка за стойкой ресепшна испуганно покосилась на меня, готовая мгновенно скрыться под стойкой, если начнется беспорядок. Других сотрудников и учеников школы в этот момент вокруг не было видно.

— Позвольте уточнить — я задержан, детектив… э-э-э? — вежливо осведомился я.

— Сержант-детектив Моралез. Восточный округ. Отдел по расследованию насильственных преступлений, — представился тот, сверкнув голографической «корочкой». — Нет, это не задержание. Мы просто предлагаем вам ответить на несколько интересующих нас вопросов.

— Что ж, я готов, — развел руками я. — Только вот я немного не в том виде, чтобы…

— Конечно, — вежливо кивнул Моралез. — Мы подождем здесь, пока вы приведете себя в порядок.

Десять минут в душе и раздевалке прошли в нервных размышлениях о грядущем. Собраться с мыслями и подготовиться к допросу у меня так и не получилось. Выходя к терпеливо ждущим меня сотрудникам полиции, я был так же ошарашен, как и десять минут назад.

Служебный автомобиль с символикой полицейского департамента ждал у входа. Около него висел в воздухе полицейский дрон, который вел видеосъемку. Прохожие время от времени оборачивались, заинтересовавшись, по каким таким делам полиция явилась в школу айкидо. Их взгляды тут же останавливались на человеке, окруженном конвоирами, и становились понимающими. Человеку с такой рожей, в их понимании, было самое место за решеткой. Полицейские провели меня к машине молча. Они обошлись без оскорбительных жестов вроде тычков в спину. Но взгляды патрульных все же были настороженными, а руки лежали близко к рукоятям тонф. Один из патрульных занял водительское сиденье, Моралез сел спереди, второй патрульный умостился на заднем сиденье рядом со мной. Когда замки громко щелкнули, возвестив о закрытии дверей, я почувствовал себя несколько тревожно.

Пятнадцать минут, которые заняла дорога, мы хранили молчание. Несколько раз мне приходили вызовы на коммуникатор, в том числе от Чако Гомеза, Гэри Горджеса и Рэя Бао. Причины такой паники были понятны, но я сбрасывал вызовы, хотя полицейские и не препятствовали мне в пользовании коммом. Не хотел, чтобы кто-то сейчас брякнул сгоряча что-то лишнее. «Еду общаться с полицией», — нацарапал я всем звонившим короткое сообщение. «Прислать тебе Каца?» — ответил Чако, имея в виду нашего адвоката. «Пока не надо», — нацарапал я. «Всех допрашивают», — коротко написал Гомез напоследок.

Моралез следил за мной в зеркало заднего вида, видимо, пытаясь вести какой-то психоанализ. Я не спешил заводить разговор с ним первым. Поверить в то, что я услышал от Миро, я все еще не мог. В Питера, накачавшегося наркотиками и пытавшегося ограбить аптеку, вообще невозможно было поверить. И в контексте нашего вчерашнего разговора произошедшее приобретало очень мрачный оттенок.

§ 91

Со мной так никто и не заговорил, пока я не оказался в здании полиции — том самом, где я стажировался в годы своей учебы в академии вместе с сержантами-детективами Филлипсом и Паттерсоном со 122-го участка. Патрульные, доставившие нас, не стали конвоировать меня в здании. Это означало, что меня пока еще не рассматривают как опасного преступника.

— Приятно снова оказаться дома, верно? — пошутил Моралез, когда мы вошли в здание.

Желание детектива завести непринужденную беседу было неплохим знаком, хоть вовсе и не означало, что у меня нет проблем. Так что я решил подыграть ему и поддержать разговор, пока мы шли по хорошо знакомым мне коридорам в сторону комнаток для допросов.

— Мне было приятнее бывать здесь в прежнем качестве.

— Говорят, бывших полицейских не бывает.

— Даже не знаю. Мне кажется, что это было в другой жизни.

— Капитан-детектив Паттерсон, мой босс, помнит, как вы проходили у него стажировку.

О повышении Паттерсона мне уже приходилось слышать от Филипса. Дерек поддерживал связь с бывшим напарником, но их отношения были несколько натянутыми. Филипс однажды намекнул мне, что к концу карьеры Паттерсон стал настолько циничен, что уже практически перестал отличать добро от зла.

— Он все еще называет меня «олимпийцем»?

— Да. Я, честно сказать, долго не мог понять, почему, — признался Моралез. — Не интересуюсь боксом. Я с островов. Предпочитаю парусный спорт. Да и тем не помню когда в последний раз занимался.

— Детективы все так же работают сверхурочно? — понимающе спросил я.

— Не спрашивайте. А во время войны было еще хуже. Половина персонала отправилась на фронт. А работы стало только больше. Так что я знаю в этом здании пару неплохих мест, где можно переночевать.

За время обмена этими ни к чему не обязывающими репликами, мы добрались до хорошо знакомого мне темного коридора. Множество дверей в комнатки для допросов.

— Для нас приготовлена шестая. Прошу.

Моралез кивнул в сторону большой комнаты для допросов. За тонированным стеклом комнаты, как я знал, находилась еще одна, где обычно собиралась толпа народу, желающих скрыто понаблюдать за допросом. Мне самому не раз приходилось бывать там в качестве стажера, следя, как Филипс или Паттерсон виртуозно вытягивают сведения из свидетелей либо раскалывают подозреваемых, как орешки. Особенно занятно было наблюдать за показаниями приборов, которые анализировали жестикуляцию и мимику людей, которые подвергались допросу, и почти всегда могли сказать, когда те врут. Никогда не думал, что мне предстоит оказаться по эту сторону стекла.

Комната с тех пор не изменилась. Единственными предметами мебели здесь были стол и несколько кресел с жесткими спинками, привинченных к полу так, чтобы какой-нибудь верзила не мог схватить их и расшибить о голову детектива — такие попытки предпринимались неоднократно.

Нас тут уже ждали.

— Вот это да! — поднялся со стула крупный лысый мужчина хорошо за пятьдесят с солидным брюхом и обрюзгшим складчатым лицом, в чертах которого я с трудом признал Паттерсона. — Кого это ты сюда притащил, Моралез?! Мой олимпиец и близко не был похож на этого типа!

— Мой бывший наставник, любивший мне «дать понюхать дерьма», тоже не был похож на этого заплывшего шарпея, — позволил я втянуть себя в эту игру.

— О, это таки он, — удовлетворенно подтвердил Паттерсон.

— Он и на моей стажировке это говорил — «понюхать дерьма», — шепнул мне на ухо Моралез, закрывая дверь.

— Садитесь, садитесь, джентльмены! — указав на свободные стулья, предложил Паттерсон, и тут же кивнул в сторону тощего длинношеего типа лет сорока, сидящего по соседству. — Позвольте представить вам всем помощника окружного прокурора Уильяма Бэнкса.

— Добрый день, — сухо поздоровался Бэнкс.

— Итак, предлагаю начать без длинных предисловий. В конце концов, здесь все свои, — сразу перешел к делу Паттерсон. — Начинай, Моралез! Это твое дело! А мы с мистером Бэнксом послушаем.

Моралез не стал садиться, а остановился напротив меня, облокотившись рукой на спинку стула.

— Как я уже сказал, меня зовут Роберто Моралез. Не важно, нравится мне это или нет, но мне поручено расследовать дело, связанное с ограблением аптеки, произошедшим этой ночью. Уверен, что ты знаешь, о чем я говорю, Димитрис.

— Да, знаю, — ответил я сдержанно.

Отрицать было глупо — несомненно, мой телефонный разговор с Мирославом был записан.

— И что скажешь?

— Я шокирован, — честно признался я. — Я расстался с Питером вчера около десяти вечера. Он был абсолютно вменяем. Я был уверен, что он отправился домой спать. Не может быть, чтобы он совершил нечто подобное.

— И тем не менее четыре часа спустя он вломился в здание аптеки «Фармако» и устроил там жуткий погром, пытаясь найти кое-какие препараты. Зачем они ему понадобились, я могу лишь гадать, так как к этому времени он был в состоянии сильнейшего наркотического опьянения. Так показало вскрытие. Впрочем, и без вскрытия это было очевидно.

Моралез тяжело вздохнул, и наконец перешел к сути:

— Скажи, Димитрис — ты не замечал на собраниях вашего клуба бывших наркоманов, что Питер Коллинз никакой не «бывший»? На вчерашнее собрание он пришел «под кайфом»?

— Ничего подобного, — уверенно возразил я. — Вчера в десять вечера он был абсолютно чист.

— Ты в этом уверен? — с нажимом переспросил детектив.

— За последние годы я навидался на наркоманов, детектив. И, к сожалению, неоднократно был свидетелем срывов. Могу сказать с полной уверенностью, Моралез, что Питер не употреблял наркотиков с тех пор, как вышел из реабилитационного центра, — спокойно изложил я.

— Не буду скрывать — кое-кто из ваших товарищей уже дал показания, что Коллинз с большой долей вероятностью находился «под кайфом» на последнем собрании, и вел себя необычно. Что скажешь об этом?

— Не могу поверить, что кто-то мог дать такие показания. Не иначе как это какое-то недоразумение. Либо вы, извините за прямоту, берете меня на понт. Мы все прекрасно видели, что Питер в надежной «завязке». Мы все хорошо узнаем симптомы срыва. Ничего такого вчера не было.

Тяжко вздохнув, Моралез педантично снял свой пиджак, повесил его на спинку стула, ослабил узел галстука, присел и сделал какие-то пометки на своем коммуникаторе. Поглядев на экран, затем недовольно стер написанное движением руки. Выглядел детектив очень недовольным, но, кажется, не знал, что делать дальше.

Наконец Паттерсон крякнул и, щелкнув пальцами, произнес:

— Отключить запись!

Моралез не стал задавать вопросов, спокойно приняв то, что его босс взял ситуацию в свои руки. Подождав какое-то время, капитан, возглавляющий отдел расследования насильственных преступлений в Восточном округе, обратил на меня пристальный взгляд.

— Я здесь не в статусе следователя, Димитрис. Не могу вести это дело из-за правило о конфликте интересов, сам понимаешь. Мы ведь вместе работали. Так что я просто шепну тебе по-дружески пару слов Перед тем как Моралез займётся этим официально. И больше я в это вмешиваться не буду. Заметано?

— Как скажешь, Паттерсон.

— Буду откровенным, Войцеховский. После того, что устроил твой парень, кое-кто предлагал арестовать всех участников твоего клуба как предполагаемых членов организованной преступной группы. Ну, ты знаешь — ультразвуковые гранаты, «маски-шоу», укладывание лицом в асфальт. Эта идея пришлась по душе очень многим. Но не мне.

— Правда? — не очень-то убежденно переспросил я, помня, что Паттерсон, в отличие от Филипса, всегда был сторонником как раз таких жестких мер.

— Конечно. Из отчетов я знаю, чем вы занимаетесь в этом клубе. Без обид, но парни из отдела мониторинга и превенции за вами приглядывают.

— Я знаю.

— Скажу без обиняков, я восхищаюсь тем, что вы делаете.

Я с благодарностью кивнул, но на моем лице, безусловно, можно было прочесть сомнения.

— Не веришь? А зря. Я знаю, что такое война, Димитрис. Мой сын, Денни, прошел через нее. Не через тот ад, в котором побывал ты, конечно. Он был всего лишь миротворцем в Бразилии. Но кое-что и он повидал. И я понимаю чуть больше идиотов, которые видят в каждом ветеране ЧВК чокнутого психопата, — поведал Паттерсон, склонившись над столом в мою сторону, и добавил: — Будь моя воля, я бы сделал так, чтобы поступок Коллинза вообще никак не повлиял на твой клуб.

— Из этих слов я должен понять, что это не в твоих силах? — предположил я.

— Конечно, не в моих. Я даже это дело не веду! — разведя руками, ответил он, с досадой хлопнув ладонью по столу. — А если бы и вел, это мало что изменило бы. Ты ведь знаешь правила! Дружба — дружбой, служба — службой.

— Я понимаю это.

— Скажу тебе прямо. Дело Коллинза плохо пахнет. Хуже, чем обычное ограбление с перестрелкой. Чтобы ты понял, о чём я говорю… Бэнкс, позволь мне показать это!

— Я не против, если следователь не против, — помощник прокурора перевел маленькие глазки на Моралеза.

— Я согласен, — кивнул тот.

— Видеозапись на экран! — рявкнул Паттерсон, и кивнул мне: — Вот, погляди.

Над столешницей возник широкий воздушный дисплей, транслирующий видеозапись с камеры наблюдения, установленной напротив аптеки «Фармако». Как завороженный, я наблюдал за человеком, приближающимся к аптеке решительной и твердой походкой. Многие полагают, что наркоманы ходят, пошатываясь. Но это не так. В особенности это не касается тех, кто принимает производные «Валькирии», призванные сделать рефлексы человека быстрее и четче. Поздний посетитель аптеки был одет так же, как и Питер вчерашним вечером. Но лицо с этого ракурса разглядеть было невозможно.

Все трое мужчин в комнате наблюдали за выражением моего лица, когда человек на видеозаписи достал из кармана пистолет и несколькими выстрелами разнес вдребезги бронированную стеклянную витрину. Вспышки и громкие хлопки нарушили покой ночной улицы не хуже внезапно начавшейся грозы. Где-то рядом пискливо заверещали сигнализации сразу у пары автомобилей.

— Промотать на две минуты вперед, — не дожидаясь разрешения, Паттерсон сделал движение пальцами, после которого картинка переместилась на две минуты в будущее.

К разбитой витрине аптеки плавно спикировал мерно дырчащий дрон. Это был не полицейский дрон, оснащенный электрошоковой пушкой, а обычная шарообразная жестянка, способная в различных модификациях выполнять широчайший спектр задач — начиная от починки электропроводов и заканчивая фотофиксацией правонарушений. Сотни тысяч таких штук состояли на службе у городских властей, так что именно они обычно появлялись на месте любого чрезвычайного происшествия. Дрон направил на разбитую витрину луч прожектора, и из его динамика донесся механический голос:

— Лицо, находящееся в здании аптеки! Вы подозреваетесь в совершении правонарушения! Пожалуйста, выйдите из здания, положите ваши руки за голову и дождитесь прибытия офицеров полиции! Не пытайтесь скрыться или оказывать сопротивление!..

Я ожидал, что грабитель проигнорирует появление дрона, либо же попытается бежать, как это обычно случалось. Но несколько секунд спустя он не спеша вышел из разбитой витрины — прогулочным шагом, будто совершал моцион в парке. В руке мужчина, как и раньше, расслабленно держал пистолет.

— Стоп, — велел Паттерсон. — Переключить на изображение с камеры дрона № 114532. Отлично. Узнаешь этого типа?

Вопрос был риторическим. Качество изображения с камеры, установленной на корпусе дрона, было замечательным, и было невозможно не узнать Питера, лицо которого было освещено прожектором. Но что это было за лицо! Совсем не то, которое я видел всего четырьмя часами ранее. Противоестественная непроницаемость, отсутствие мимики, покрасневшие зрачки — все это было мне очень хорошо знакомо.

«Да как же так, Питер?!» — с болью подумал я, сцепив зубы от досады и отчаяния. — «Ведь ты столько месяцев даже не помышлял об этой дряни. Что же с тобой произошло, дружище?!» Какой бы не была четкость картинки, поверить в ее подлинность было невозможно.

— Это лицо Питера, — ошарашенно ответил я. — Но это… это совсем не похоже на то, что я видел.

— Смотри дальше, — предложил Паттерсон.

Изображение с камеры дрона № 114532 просуществовало еще несколько секунд, прежде чем Питер с характерной для «Валькирии» резкостью вскинул пистолет и сделал несколько выстрелов. Он хорошо стрелял — как и все, кто служил в Легионе.

На экране вновь появилась «картинка» с камеры напротив аптеки. Дрон теперь лежал на асфальте. Его корпус искрился и дымился. Такие повреждения не могли нанести обыкновенные пули. Вероятно, это были бронебойные из армейских арсеналов. Достать такие на «черном рынке» было непросто. Да и вообще, я бы никогда не мог подумать, что Питер станет носить с собой пистолет! Лишь полный идиот мог ходить по улицам Сиднея, где на каждом шагу висели камеры, с боевым оружием.

Не обращая внимание на воющие невдалеке полицейские сирены и на жалобный скулеж нескольких автомобильных сигнализаций, Питер спокойно направился по тротуару вниз по улице. Он успел уйти ярдов на двадцать, прежде чем рядом резко завизжали автомобильные шины. Прикрывшись бронированными дверцами своего авто, два офицера полиции направили на Питера табельные М-10, громко приказывая бросить оружие.

В какой-то момент парень остановился в замешательстве. Затем… о, ужас… на его бледном лице заиграла ухмылка.

— Что, пришли за мной?! — срывающимся голосом закричал он, разводя руками. — Да пошли вы, ублюдки! Ваше время сочтено! Мы вас не боимся, понятно, свиньи?!

— Немедленно положи оружие! Клади на землю, я сказал! — кричал в ответ страж порядка.

— Да что ты говоришь, легавый?! — громко засмеялся Питер. — Таких, как я — миллионы! Убьешь меня — придут другие! Вам нас не сломить! Никогда!!!

— Немедленно бросай оружие, или мы будем стрелять!

— И что с того?! Правда не умрет, ясно?! Правда никогда не умрет!

— Ложись, я сказал!

— Сам ты ложись! А лучше сдохни, сволочь!..

Через секунду пистолет вновь взметнулся вверх. Он успел сделать выстрел, которым разбил лобовое стекло полицейского автомобиля, прежде чем погибнуть. Говорят, что патрульные — никудышные стрелки. Но на этот раз они не оправдали своей репутации. Первый же выстрел поразил цель в область сердца. Второй выстрел был не менее точен и угодил в правую часть грудной клетки.

Наморщившись, я глядел, как умерщвленное тело бедного парня, которого я за эти месяцы полюбил, как младшего брата, падает на асфальт. В смерти не было ничего эффектного и красивого. Особенно когда погибал человек, которого ты знаешь.

— Знаю, тебе больно это видеть, — движением руки убирая экран, сочувственно произнес Паттерсон. — Но мы здесь не для того, чтобы щадить твои чувства. Без обид. Тебе еще придется провести опознание трупа.

— Я готов, — обреченно произнес я.

— Не сейчас. Это можно будет сделать и позже. Послушай, Димитрис. Очень может быть, что ты прав насчет этого парня, и он держался молодцом. Но вчера ночью он все-таки сдался, и пустился во все тяжкие. А еще этот его наркотический бред… ты ведь слышал.

— Давайте покажем ему записку, — предложил Моралез. — Я за то, чтобы выложить все карты до конца.

— Что скажешь, Бэнкс? — Паттерсон переместил взгляд на помощника прокурора.

— Ладно, — нехотя отозвался тот.

Минуту спустя передо мной уже лежал герметичный пакет, в котором виднелся обрывок бумаги, исписанный обыкновенной шариковой ручкой. Буквы напоминали безобразные каракули, ведь Питер, как и большинство людей цифрового поколения, практически не учился каллиграфии. Всматриваясь в эти буквы, я ощущал, как мой лоб все сильнее сморщивается.

— Компьютерная почерковедческая экспертиза подтвердила подлинность с вероятностью, близкой к 100 %, — сказал Моралез, пока я пытался осознать, что действительно вижу перед собой то, что я думаю. — Это на самом деле написал Коллинз. Там же есть и его отпечатки пальцев.

Я ничего не ответил. Текст записки продолжал проноситься перед моими глазами: «Даже если я отдам свою жизнь в результате того, что сделаю, я не стану об этом жалеть. Во мне нет ничего исключительного. В одном лишь нашем клубе — множество людей смелее и лучше меня, которые пострадали так же как я или даже больше. А во всем мире их тысячи миллионы. Правду не скрыть. Рано или поздно, но справедливость восторжествует!»

Осмыслив наконец текст, я тяжко вздохнул и нервным движением ладони взъерошил волосы у себя на голове. То, что Питер написал перед своей смертью, поразило меня едва ли не больше, чем сама смерть. Почему он упомянул о клубе?! Этого просто невозможно было объяснить. И это было ужасно.

— Слова Коллинза настораживают, и бросают тень на всех вас, — без обиняков заявил Паттерсон. — Если как следует уцепиться за эти слова, и сопоставить их с некоторыми его знакомствами и поступками, о которых, может быть, ты ничего и не знаешь — можно раздуть эту историю до нехилых масштабов. Так бы наверняка поступил какой-нибудь парень, который гонится за цифрами в отчетах и наградами. Но я не из таких. Ты ведь знаешь меня, Войцеховский. Я из тех полицейских, которые просто выполняют свою работу.

Я промолчал, и Паттерсон продолжил:

— Этот парень в последнее время якшался с несколькими темными личностями, включая одну пакостную юристку. Мне эта стервища знакома. Она неоднократно участвовала в сомнительных аферах, единственной целью которых, как правило, являлся ее собственный пиар и заработок. Не знаю, чего именно она хотела от Коллинза, но у нее оказался подписанный покойным контракт на адвокатские услуги. За утро она уже успела своим криком, похожим на визг баньши, всполошить всех полицейских и прокурорских чинов города…

— … да еще поднять вонь в прессе! — добавил Бэнкс раздосадовано.

— Да. Она делает абсурдные заявления, постоянно намекает на недостоверность наших доказательств, сыпет жалобами и оскорблениями. Обычная ее тактика. Ну да ладно, давай не будем о ней. Все это, на самом деле, не имеет отношения к делу.

Помолчав какое-то время, чтобы я вполне прочувствовал момент перехода к главному, Паттерсон наконец обратил на меня сочувственный взгляд, и молвил:

— Я хотел бы сказать вот что, Димитрис. Я проработал в полиции больше двадцати пяти лет. И, по моему мнению, с которым согласен и мистер Бэнкс, это был обыкновенный случай, какие происходят постоянно. Тяжелые наркотики — большое зло. Они делают из людей неуправляемых дикарей. Произошедшее прискорбно. Но я не хотел бы, чтобы вокруг этого дела поднялся переполох. Юристы и писаки только и мечтают, чтобы нажиться на чем-нибудь подобном. Факты их совершенно не заботят. Вырвав из контекста парочку красочных подробностей, они выстраивают нелепейшие теории, которые затем сливают в Интернет, заставляя все это говно бурлить в угоду их алчности.

Преисполненное негодования повествование Паттерсона я выслушал с непроницаемым лицом. Моралез все время следил за выражением моего лица, ожидая увидеть признаки реакции на слова босса. Но я этой реакции высказывать не собирался. Если они почувствуют, что меня можно прочесть, как открытую книгу, уверенности у них лишь прибавится.

— У каждого своя работа, — только и ответил я.

— Верно, — согласился Паттерсон. — И я бы хотел, чтобы ты помог мне и Моралезу справиться с нашей. Видишь ли, парень, я не из тех, кто вешает на людей ярлыки исходя из «шкалы Накамуры». Я знаю, кто ты. Знаю тебя лично. Ты — настоящий патриот и законопослушный гражданин. Так ведь?

— Мне хотелось бы думать, что это действительно так, — ответил я сдержанно.

— В деле есть свидетельства нескольких человек, которые подтверждают следственную версию — ограбление и сопротивление аресту на почве наркотического опьянения, без предварительного умысла. Я уверен, что это преступление носило именно такой характер. А ты как думаешь, Димитрис?

— Не знаю, что думать, Паттерсон, — пожал плечами я. — Я в расстроенных чувствах.

— Понимаю тебя, — закивав головой, он нетерпеливо продолжил: — А еще у нас есть показания журналистки, с которой Коллинз спал. Уверен, ты слышал о ней — некая Фи Гунвей, известная под псевдонимом Ха Цзи, или как-то так, и под несколькими другими, радикально настроенная репортерша, которая сама, наверное, скоро окажется на скамье подсудимых. Именно с ней он должен был встречаться тем вечером, но не пришел на встречу.

— Она тоже показала, что он мог находиться «под кайфом»? — ошеломленно переспросил я.

Все трое находящихся в комнате переглянулись между собой.

— Нет, — нехотя ответил Паттерсон. — Конечно, нет. Она наговорила много форменной чепухи. Придумала какую-то диковинную теорию заговора, в которой для пущей реалистичности не хватает только инопланетян-рептилоидов, евреев и масонов. Репортерша, похоже, заодно с этой юристкой, о которой я тебе говорил — она тоже носится с этой версией. Коллинз ничего тебе о них не рассказывал?

Почувствовав, что наступает наиболее опасный момент беседы, я внутренне напрягся. Вопрос был задан как бы между прочим, мимоходом. Но как бы хорошо Патерсон не играл свою роль, это притворство не могло меня провести. Некоторое время я размышлял, заполнив эту паузу неопределенным «м-м-м». И за это время пришел к выводу, что вероятность ведения «прослушки» в помещении клуба, где мы вчера разговаривали с Питером — чуть менее ста процентов. Так же велика была вероятность того, что меня рано или поздно подвергнут допросу с детектором лжи и сканированию сознания. Вряд ли был смысл что-нибудь скрывать, особенно сейчас, когда Питер мертв.

— Он упоминал о девушке, с которой встречается. Да, пожалуй, ее звали Фи, — завершил я это свое «м-м-м», и нехотя продолжил: — И о ее подруге, которая работает адвокатом, он тоже вроде что-то рассказывал.

— И что же он о них говорил? — оживился Моралез.

— Не уверен, что смогу вспомнить дословно.

Я сообразил, что мои вчерашние ночные поисковые запросы в Интернете, касающиеся Лауры Фламини, могут быть легко обнаружены. Так что нехотя добавил, чтобы слегка прикрыть свой зад:

— Кажется, он рассказывал, что эта женщина вела несколько громких судебных дел. Расписывал ее заслуги так, что я аж заинтересовался. А что, вы считаете, что она может иметь какое-то отношение к ограблению?

— Следствие должно отработать все версии. Но Фламини, эта адвокатша, конечно, не в числе подозреваемых. Она просто стервятница, которая пиарится на этом деле. Вообще-то я не думаю, что и Гунвей как-то причастна к тому, что произошло вчера. Но она скоро может оказаться на скамье подсудимых по другому, более серьезному делу. Честно сказать, эта личность вообще очень «темная». Впрочем, я опять отвлекся. Предлагаю перейти к делу.

Я пожал плечами, что могло означать все что угодно, начиная от «давно пора» и заканчивая «как пожелаете». В какой-то момент я подумал, что поступил опрометчиво, согласившись на эту «неформальную беседу» — может быть, стоило позвонить адвокату и настаивать на официальном допросе. Впрочем, я всегда мог сделать это, если все зайдет слишком далеко.

— При наличии показаний нескольких свидетелей, которые ложатся в стройный ряд, позиция следствия будет достаточно обоснованной, чтобы не позволить этой адвокатишке устроить зрелищный спектакль и растянуть этот судебный процесс на года, — наконец объяснил Паттерсон. — Видишь ли — в случае смерти подозреваемого в совершении преступления, вина которого очевидна, закон предписывает закрыть дело. Единственное исключение — если представитель покойного, член семьи или адвокат, аргументированно настаивает на рассмотрении дела судом и вынесении оправдательного приговора с целью защиты чести и достоинства покойного. Нет сомнений, что адвокатишка подаст такое ходатайство. Но удовлетворит ли его суд — зависит от наличия противоречий и пробелов в следственной версии. Понимаешь?

— Честно сказать, я уже несколько подзабыл всю эту правовую лексику.

— Да брось ты, Димитрис. Ты же умный мужик. Я только потому говорю с тобой запросто, а не устраиваю здесь театральное действо с «детектором лжи» и тому подобным, что я хорошо тебя знаю. Давить на тебя бесполезно, ты орешек крепкий. Но если объяснить все по-человечески — ты поймешь. Ведь в душе ты все так же остаешься полицейским.

— Пока еще я все-таки ничего не понял, Паттерсон.

— Что же тут непонятного? — удивился он. — Ты должен порыться в памяти и припомнить, что Питер вел себя очень странно и, очень возможно, находился в состоянии наркотического опьянения. Не надо утверждать, что ты видел это наверняка. Просто признай, что это возможно. Вот и все.

— Я все еще не понимаю. Я ведь только что сказал, что ничего такого не было. Как, по-вашему, я могу дать какие-то другие показания? — нахмурился я.

Тяжело вздохнув, Паттерсон, переглянувшись с Бэнксом, покачал головой, и произнес:

— Димитрис, ну не строй ты целочку! Я же говорю с тобой как со старым товарищем! Я просто прошу, чтобы ты не давал этим голодным шакалам кусок мяса, за который они смогут уцепиться. Ты же видел пленку. Читал записку. Можешь не сомневаться, что по требованию этой сучки все это трижды проверят на подлинность полдюжины экспертов. Они подлинные.

— Я не утверждаю, что это не так, — ответил я уклончиво. — Я всего лишь рассказываю, что я видел, и что знаю, как велит закон. Мне очень жаль Питера. Но его не вернуть с того света. Поднимать бучу вокруг его гибели я не стремлюсь. Но и возводить напраслину на бедолагу, у которого и родных-то нет, я, конечно же, не буду.

В этот момент Бэнкс неловко заерзал на стуле, театральным жестом посмотрел на часы и поднялся:

— Простите, джентльмены, но мне пора. Дела зовут. Продолжайте без меня.

— Конечно, Бэнкс, — вздохнул Моралез.

Я подметил, что помощник прокурора обладал отличным чутьем на случаи, когда происходящее в одном с ним помещении переставало находиться на грани закона и заходило в ту область, где возникала непосредственная опасность для его задницы. Он определенно далеко пойдет.

— Ты неудачно подбираешь выражения, Димитрис. «Напраслина» — что это еще за чертово слово?! — рассердился капитан, когда дверь за Бэнком закрылась.

— Простите, я, кажется, напугал вашего прокурора, — с долей иронии сказал я.

— А мне совсем не смешно. Ты, похоже, совсем не ценишь то, как я отношусь к тебе и вашему клубу! А зря. Поверь мне — другой детектив повел бы себя гораздо жестче. Можешь быть уверен, что ты проторчал бы в следственном изоляторе не один месяц, а ваши сборища навсегда запретили бы постановлением суда. Разве ты этого хочешь? Сделать это — раз плюнуть. Материала на вас уже хоть отбавляй. И не поможет тебе ни старина Филипс, ни Джимми Гонсалес.

— Наши собрания не имеют никакого отношения к тому, что произошло с Питером, — сохранив спокойствие после услышанной угрозы, вежливо ответил я. — Всеми силами мы способствуем тому, чтобы такого не происходило. Это подтвердит любой из участников клуба.

— Эх, напрасно ты так веришь людям, — цокнул языком Паттерсон. — Если хочешь, Моралез устроит тебе очную ставку со знакомым, который говорит совершенно другое. Может, и с несколькими. Что скажешь? Мне неприятно, что приходится так с тобой говорить, но…

§ 92

В дверь кабинет внезапно постучались. Из приоткрывшейся двери выглянула молодая девушка в полицейской униформе.

— Я просил нас не беспокоить! — рявкнул на нее Паттерсон.

— Прошу прощения, но там адвокат. Она утверждает, что имеет право здесь присутствовать.

Из-за приоткрытой двери доносился усиливающийся гомон. Несколько людей спорили о чем-то на повышенных тонах. Судя по тому, что голоса спорщиков приближались — атакующие одерживали верх.

— … сюда нельзя! — долетел до меня грубый мужской голос.

— Немедленно уберите от меня руки, если не хотите вылететь со своей работы! — рассерженно ответил женский голос. — Вы вообще хоть что-то слышали об уголовно-процессуальном законе?! За этой дверью происходит допрос важного свидетеля. Я защитник по этому делу, и меня обязаны были уведомить заранее. Но мало того, что вы этого не сделали — вы еще и препятствуете мне!

Полицейская, заглядывающая в дверь, вопросительно посмотрела на Моралеза. Тот — на Паттерсона. Старый детектив лишь устало закатил глаза, и обреченно велел:

— Впустите её, пока она четвертый раз за день не обратилась с жалобой к прокурору. Только дайте я вначале выйду. А то начнет и по этому поводу вопить.

— Может, и его вывести? — Моралез, беспокойно заерзав на стуле, кивнул на меня.

— Нет, так не пойдет. Она уже знает, что он тут. Возьми ее на себя, Моралез.

— Как скажете, сэр, — страдальчески вздохнув, обреченно кивнул следователь.

Не прошло и минуты после того, как Паттерсон скрылся из комнаты, как в помещение, подобно вихрю, ворвалась та, о ком говорилось. В жизни Лаура Фламини оказалась даже обаятельнее, чем на фото. Даже «живой» фотоснимок не способен был передать бьющую ключом энергию, которая исходила от этой женщины, будто воздух вокруг нее был наэлектризован. Серый деловой костюмчик подчеркивал стройную фигуру. Минимальный макияж был призван лишь не портить утонченные от природы черты лица. Росту Лаура была небольшого, не выше пяти футов и четырех или пяти дюймов, но это не мешало ей смотреться грозно даже в обществе суровых и крупных мужчин.

— И снова добрый день, Моралез, — не скрывая раздражения, произнесла Лаура, бесцеремонно усаживаясь на стул, и сразу же перешла в атаку: — Не думай, что это сойдет тебе с рук!

Голос у нее был сильный, глубокий, сразу выдавая гены оперной певицы. Какие бы слова не произносились таким голосом, они звучали в несколько раз внушительнее, чем бессвязное бормотание.

— Это что, твой адвокат? — демонстративно не обратив на нее внимания, спросил Моралез у меня, начиная разыгрывать свой спектакль.

— Нет. Я первый раз в жизни ее вижу, — буркнул я честно.

Кивнув мне, мол, спасибо, что подыграл, сержант-детектив с театрально-растерянной улыбкой посмотрел на Лауру, будто спрашивая «Ну и что же ты здесь делаешь?»

— Не надо строить из себя идиота, а из меня и подавно, — отмахнулась Фламини, ничуть не растерявшись. — Как защитник подозреваемого, я имею право присутствовать на допросе свидетеля. Так какого же лешего я узнала об этом допросе случайно?

— Это вовсе не допрос свидетеля, — как ни в чем не бывало ответил Моралез. — Бывший коллега согласился перекинуться со мной парой слов, вот и все. Показаний он не дает, запись отключена. Всего лишь приватная беседа. И она прервалась из-за того, что вы ворвались в этот кабинет, как будто вас подгоняет тысяча чертей с розгами.

— Отличное сравнение, — презрительно скривилась Лаура, затем неожиданно повернулась ко мне. — И что же, Димайтрес, вам не задают здесь никаких вопросов, связанных со вчерашними событиями? Ни единого вопроса о Питере Коллинзе, да?

Не думал, что меня вообще что-то может смутить. Но я растерялся, когда в меня вперился пронизывающий взгляд живописных глаз необычного ярко-голубого цвета, и эта эффектная женщина внезапно обратилась ко мне, практически правильно произнеся мое имя. Я давно привык, что на меняне смотрят на меня без страха и отвращения. И уж тем более — такие. Малознакомые люди, особенно женщины, вообще избегали долго смотреть на мое лицо, исполосованное шрамами. А эта — глазела как ни в чем не бывало, будто не замечала их.

В моей памяти вдруг всплыли факты ее биографии, которые я прочел прошлой ночью, непонятно зачем потратив добрый час на бесполезное чтение: о родителях-знаменитостях; о волевом решении предпочесть правозащитную деятельность карьере актрисы; о вызывающем пацифизме, раздражающем диванных патриотов; о предполагаемых лесбийских склонностях. Мне вдруг стало неловко, что я знаю так много о человеке, с которым лично даже не знаком, и я ощутил себя извращенцем, который тайно рылся в чьем-то грязном белье. Однако секундное замешательство прошло. И я разозлился на себя, а заодно и на нее.

— Меня зовут Димитрис. После «м» — «и», а не «ай», — ответил я неприязненно. — И я добровольно согласился на приватную беседу с детективом Моралезом.

— Не очень мудро с вашей стороны, — прямо ответила она. — Питер много рассказывал о вас. Рада наконец познакомиться лично. Лаура Фламини.

Я с некоторым удивлением посмотрел на протянутую мне тоненькую ручку. В свете лампы сверкнул большой сапфир бархатистого васильково-синего цвета, венчающий потрясающе красивое кольцо из белого золота — то самое, что подарил ей, если верить журналистам, ее жених, миллионер Эдвард Грант. Что удивительно — рука была протянута мне безо всякой брезгливости. Не помню, чтобы со мной хоть раз так здоровался кто-то из белоручек, принадлежащих к высшему свету. Обычно они обходили таких, как я, десятой дорогой.

«Должно быть, и Питер так же удивился, когда вместо презрения встретил уважение и симпатию», — подумалось вдруг мне. — «Именно так они и очаровали его, чтобы затянуть в водоворот своих интриг. И вот он мёртв. А она улыбается и протягивает руку мне». При этой мысли я мигом стряхнул с себя оцепенение. Из вежливости я легонько пожал руку, но обошелся без «Приятно познакомиться», — хотел, чтобы эта девица понимала, что ее харизма на меня не действует. И даже та непроизвольная дрожь, которая пробежала по мне при касании мозолистой рабочей ладони к нежно-белой женской коже — я попытался убедить себя, что это не более, чем нервы.

— Не обманывайтесь, Димитрис — вы на допросе, под каким бы соусом это не подавалось. Вы имеете право на адвоката. И я готова предоставить вам помощь.

— Если это приватная беседа, адвокат мне не нужен, — хмуро ответил я. — Если допрос — тогда я позвоню своему адвокату, если сочту нужным.

— На данный момент это не допрос, — охотно подтвердил Моралез, довольный холодным приемом, на который нарвалась Фламини. — Иначе мы бы, конечно, уведомили вас о времени заранее. Полиция Сиднея всегда действует строго в рамках закона, мисс Фламини.

— Если это не допрос, то что тогда — попытка запугать свидетеля перед допросом? — не смутившись моими словами, бросилась в бой Лаура. — Можете не тратить времени зря, Моралез. Этого человека вам запугать не удастся! Он знал Питера Коллинза лучше, чем кто-либо. И подтвердит перед судом, что Питер не принимал наркотиков, и не выказывал вчера вечером никаких признаков «срыва». Не так ли, Димитрис?

— Вы, кажется, начинаете перегибать палку, — торопливо нанес ответный удар Моралез, дав мне шанс не отвечать на вопрос. — Вы сказали — «запугать свидетеля»? И вам не стыдно бросаться такими обвинениями? Напоминаю вам, барышня, что вы говорите с детективом полиции при исполнении. Не стоит забывать об уважении и о профессиональной этике.

— Я вам не «барышня», детектив. И вы, как и ваш босс Паттерсон, который убежал от меня через черный ход, словно мышонок, уже продемонстрировали, каких стандартов этики придерживаетесь и какого уважения заслуживаете, — парировала адвокат.

Глаза этой маленькой женщины метали молнии, и я поразился, как уверенно она держится.

— Расследование не длится и суток, а вы уже допустили столько нарушений, что я не успеваю направлять жалобы прокурору. Где, кстати, Бэнкс? Тоже унес отсюда свою скользкую задницу, как только запахло жареным?! Оставили тут вас одного в качестве козла отпущения. Не обидно, Моралез? Впрочем, ничего. Вам за это платят. За счет налогоплательщиков.

— Вам есть что, сказать, кроме личных оскорблений и рассуждений о моей зарплате?

— Еще как есть! «Грязные приемчики», которые вы применяете, никак не соответствуют основополагающим принципам работы правоохранительной системы. И вы, Димитрис, как бывший полицейский, знаете это не хуже меня. Вам не следует их бояться. Вы имеете право…

— Я знаю свои права, — перебил я женщину, недовольно нахмурившись. — Приберегите свои пламенные речи для присяжных. Я знаю, кто вы такая, и что вам нужно. Меня в эти игры втягивать не надо. Достаточно того, что в них втянули Питера.

— Вы что, правда верите, что Питер совершил то, в чем его обвиняют? — спросила Лаура, посмотрев на меня пронзительным взглядом своих ярких глаз.

— А вы что, ослепли?! — гневно переспросил я. — Посмотрите чертову видеозапись!

— И где это он увидел видеозапись, а? — мгновенно вцепилась в мое слово юристка, бросая яростный взгляд на Моралеза, который при этих словах побледнел: — Вы просматривали оперативную съемку, достоверность которой под большим сомнением, за чашечкой чая во время приватной беседы?! Обещаю, Моралез, что ни одна из твоих проделок не сойдет тебе с рук!

— Будет вам, Фламини, — набравшись храбрости и подобравшись, ответил Моралез с видом человека, которому все нипочем. — Я не стажер, которого можно сбить с толку банальными адвокатскими истериками. Вы можете хоть завалить прокуратуру своими жалобами, как вы всегда делаете. Если я сочту необходимым допросить Димитриса Войцеховского как свидетеля по делу — вы узнаете о времени и о месте допроса. А сейчас я настоятельно прошу вас удалиться из этой комнаты.

— Только после того, как отсюда выйдет он, — кивнув в мою сторону, упрямо поджала губки Лаура. — Либо тебе придется приказать своим гориллам выволочь меня за руки. Пожалуй, с тебя станется.

Детектив посмотрел на меня, закатив глаза, как бы жалуясь: «Видишь, что мне приходится терпеть каждый день?», и попросил:

— Будьте, в конце концов, хоть немного профессиональной, Фламини. Не становитесь смешной.

— Ваше мнение о моем профессионализме — одна из последних вещей в этом мире, которая заботит меня, — язвительно ответила на это женщина. — А сейчас будьте добры, отпустите Войцеховского домой. И перестаньте угрожать ему, как и другим участникам дела. Иначе, клянусь, сами пойдете под суд!

— Димитрис, если вас понадобится допросить — вы получите повестку, — наконец обратился ко мне детектив, красноречиво вздохнув и поднимаясь со стула. — Мы все здесь знаем вас как разумного человека, бывшего правоохранителя, который, вне всяких сомнений, будет добросовестно сотрудничать со следствием. Поэтому я за вас не беспокоюсь. Хочу лишь предостеречь вас против общения с этой особой. Оно еще никого не доводило до добра.

Намек, сокрытый в словах Моралеза, оказался до того прозрачен, что я не удержался от ехидной ухмылки, которую, впрочем, вряд ли кто-то смог разглядеть под бородой.

— Спасибо, что вы все так обо мне заботитесь, — едко ответил я, посмотрев на детектива ничуть не с большей симпатией, чем на адвоката, и поднялся со стула.

Даже сложно было сказать, кто из этой парочки вызывал у меня большую неприязнь. Честно сказать, в тот момент я вообще практически ничего не понимал, а голова начинала болеть так же сильно, как и днем ранее. Слишком много всего свалилось на меня тем утром. А ведь еще вчера Питер был жив! Выходя из комнаты, я услышал, как детектив с адвокатом продолжают перепалку, хотя уже с меньшей горячностью. Как-никак, единственный зритель удалился. Закрыв за собой дверь, я резко выдохнул и устало потер голову рукой, облокотившись о стену. Затем, взяв себя в руки, быстро направился по оживленному коридору здания полиции в направлении выхода. Я чувствовал, что в ближайшее время мне предстоит часто бывать здесь. И это мне заранее не нравилось.

§ 93

Подходя к выходу из здания полиции, я на ходу достал коммуникатор, собираясь перезвонить Чако. Ситуация выглядела намного хуже всего, что когда-либо случалось с клубом. Я не представлял себе, как ее вообще расхлебывать. Но терять время, безусловно, не стоило.

— Эй! — услышал я чей-то взволнованный голос, когда проходил через холл, наполненный гомонящей толпой граждан, ожидавших приема. — Димитрис! Подожди!

Оглядываясь через плечо, я заранее знал, кого увижу. В отличие от строго-деловой Лауры, Гунвей выглядела соответственно своему образу журналистки радикального толка. Потертые джинсы, кеды, черная маечка, браслеты, коралловые бусы, пирсинг в носу. Едва посмотрев на ее острое, вытянутое личико, напоминающее беличью мордочку, я почувствовал, как кровь в жилах закипает.

С таким же точно невозмутимо-упорным видом, как белка, ищущая жирные желуди среди опавшей листвы, Гунвей неделями шуршала по нашему бару и в других подобных местах, пока не нашла Питера — молодого и искреннего парня, который, в отличие от нас, был еще не настолько разочарован и обозлен на мир, чтобы грозным рыком отогнать прочь назойливую репортершу. Воспользовавшись моментом, она наплела бесхитростному парню с три короба лжи, а для надежности еще и затащила его в постель, ради того, чтобы склеить из его страхов и воспоминаний сенсацию под кричащим заголовком.

И что же теперь? Он мертв. И если только это не роковая случайность — то виновницей его смерти является проклятая журналистка. Но и это еще не все. Существование клуба оказалось под угрозой. Моих людей таскают по допросам и запугивают, и, быть может, в конце концов закроют вовсе. И вот теперь эта сучка хочет пообщаться со мной?!

Сцепив зубы, я отвернулся и, ускорив шаг, молча вышел из здания. От нервного перенапряжения, как назло, начал саднить глаз, и от этого бурлящее во мне раздражение усилилось еще сильнее. Когда настырная журналистка наконец нагнала меня на ступенях, я гаркнул ей через плечо:

— Держись от меня подальше!

— А Питер говорил, ты вежливый, — нагловато ответила та, зашагав рядом.

Остановившись как вкопанный, я резко развернулся к ней, и, едва не взорвавшись от ярости, отчеканил, ткнув пальцем в ее сторону:

— Не смей вспоминать Питера. Как ты можешь произносить его имя?! Его жизнь на твоей совести, сука. Но тебе, похоже, все равно.

К моему величайшему изумлению, после этой фразы журналистка залепила мне звонкую пощечину. Оторопев, я наблюдал, как мускулы на лице китаянки нервно дрожат, будто от волнения, а в узких зрачках блестят слезы. Похоже, она обладала театральными талантами ничуть не меньше, чем у Фламини. Либо все было не так просто, как мне казалось.

— Не смей говорить, что мне все равно! Питер нравился мне, ясно?! Мы с ним были вместе!

— Да что ты говоришь? — презрительно переспросил я, дыхнув на неё злобой. — Не разыгрывай здесь комедию, сука. Ты использовала его. Втянула в свои интриги. Парень только-только начинал жить. Мы с мужиками буквально вытащили его с того света! И теперь его больше нет. Проклятье!

Топнув в сердцах ногой, я продолжил идти по тротуару. Но азиатка, не смутившись моих бурных эмоций, нагнала меня и поравнялась со мной снова.

— Он рассказывал о вас, — не обращая внимание на мое бешенство, поведала Гунвей. — Он любил вас больше всех на свете, как родную семью. Особенно тебя, Димитрис. Ты был его кумиром. Он восхищался тем, как ты борешься с болью, сколько в тебе мужества и выдержки. И он был уверен, что ты поддержишь его в том, что он собирался сделать!

— В этом безумии?! — гаркнул я в бешенстве. — Вчера он рассказал мне. Я сделал все, что смог, чтобы отговорить его. Но у меня не получилось. Ты здорово запудрила парню мозги. Знаешь, если тебя посадят за решетку — ты получишь по заслугам!

— Не беспокойся, скоро посадят! — раздраженно парировала она. — Дело на меня уже шьют, и закроют в течение пары месяцев, можешь не сомневаться. Всех, кто рискует хоть немного поднять голову и тявкнуть на Большого брата, топчут, как тараканов. Они убили его, Димитрис! Неужели ты этого не понимаешь, черт возьми?!

— Что за чушь, Гунвей? Скажешь, что видеозапись подделана? — я презрительно нахмурил брови.

— Возможно всё что угодно. Они могли подделать запись и найти продажных свидетелей. Они могли силой накачать Питера наркотиками и как-то воздействовать на его психику, заставив сделать то, что они сделали. Изобретательность этих людей в устранении неугодных — ни для кого не секрет. Для тебя — в первую очередь, Димитрис. Я ведь знаю, кто ты!

— Ни черта ты обо мне не знаешь!

— Черта с два! Питер был во всех отношениях невинной жертвой. Но ты — совсем другое дело. Тебя ведь всю жизнь готовили для того, чтобы ты стал профессиональным силовиком. Ты проработал на ЧВК много лет, и очень высоко забрался. Думаешь, я не представляю себе, сколько всего тебе пришлось для этого совершить, а, Белый Волк?! Ты не только получал приказы, но и отдавал их. Ты принимал стимуляторы в уменьшенных дозах, осознавал свои действия — так что несешь за них ответственность сполна! И ты полагаешь, что твое запоздалое раскаяние и благотворительная инициатива с этим твоим клубом способны перечеркнуть все, что ты натворил?

— Не тебе судить меня.

— Почему, интересно?! Я, в отличие от тебя, за всю жизнь никого и пальцем не тронула! Все, что я делала — это говорила людям правду!

— Скажи это Питеру, который лежит в морге после твоей «правды».

— Ты прекрасно знаешь, что случилось с Питером! Тебе ведь не хуже меня известно, что Питер не срывался. Мы с ним должны были встретиться в одиннадцать. Он просто не пришёл. По-твоему, что-то просто вдруг стрельнуло ему в голову? И вместо того, чтобы пойти ко мне, он за несколько часов раздобыл отборную наркоту и армейский ствол, чтобы затем нелепейшим образом покончить со своей жизнью?!

Как бы ни не хотелось это признавать, но в словах журналистки, скорее всего, крылась истина. Не знаю каким образом, но, вероятно, кто-то действительно «помог» Питеру уйти из жизни, ловко обставив все как банальный срыв. Но чего еще стоило ожидать, если по наущению этой крикливой сучки парень собирался выйти в эфир, чтобы раскрыть несколько грязных военных тайн, хранимых за семью печатями?!

— Я не желаю слушать этой ереси, — отмахнулся я, ускоряя шаг. — Либо ты циничная интриганка, либо у тебя просто не все дома, Гунвей. Ты что, вчера родилась? Не знаешь, по каким правилам у нас принято играть?!

— Правила меняются! И общество меняется!

— О, только этого не надо этой пурги, — скривился я. — Эти дешевые лозунги, может быть, подействовали на Питера, которому очень хотелось верить хоть во что-то. Но на мне их даже не испытывай. Что бы ты там не вдолбила ему и себе в голову — он погиб зря! Погиб, вместо того, чтобы прожить еще десятки лет, завести семью, вырастить детей. Его род навсегда прервался, и через несколько лет во всем мире не останется тех, кто помнит Питера Коллинза. Ради чего это?!

— Питер жил бы совсем иначе, если бы люди, наделенные властью, не сделали из него наркомана, а затем не выбросили бы на помойку, — гневно завела свое журналистка. — Они уничтожили его как личность, сломали ему жизнь! Не только ему — всем вам! Но лишь он один оказался достаточно смел, чтобы не позволить до конца втоптать себя в грязь. Помимо животного страха за свою жизнь у Питера была совесть и честь. У него были принципы, которыми он дорожил и которые готов был отстаивать. И поэтому они просто убрали его с дороги. Можешь быть уверен — Питер знал, что идет на риск, и не боялся. Но для того, чтобы его смерть не была напрасной, для того, чтобы эти ублюдки не победили — другие должны пойти по его стопам.

Покачав головой и усмехнувшись, я ускорил шаг еще сильнее, и наконец достиг подземки. Упрямая репортерша, однако, не преминула последовать за мной через толпу.

— Ты знаешь больше, чем кто-либо, Димитрис, — не отставала от меня она. — Ты прошел всю войну, от начала до конца. На твоих руках столько крови, сколько бедному Питеру и не снилось. Но я не верю, что Питер полностью в тебе ошибся. Ты — не пропащий человек, хотя и пытаешься казаться говнюком. Я прошу тебя, ради памяти Питера…

— Только этого не надо, — подходя к турникетам метро, я остановился и отстранил ее от себя на расстояние вытянутой руки. — Ты бредишь, девчонка. Ты опасна. И тебе самое место за решеткой. Или в дурке. Там ты не сможешь хотя бы навредить другим людям, как ты это сделала это с Питером. По моей роже может и не видно, но меня учили уважительно обращаться с дамами. Но я предупреждаю — если ты еще хотя бы раз подойдешь к кому-то из моих ребят, я забуду об их наставлениях, и выволоку тебе нахрен за патлы. Ясно?!

Пока нас со всех сторон огибала толпа, девушка стояла на месте и выслушивала меня с выражением упрямства на остреньком лице.

— Ты совсем не такой крутой, каким тебя считал Питер, — вынесла она свой вердикт. — Банально трясешься за свою задницу. Как и все вокруг. Надеюсь, у тебя, по крайней мере, хватит остатков совести, чтобы не лжесвидетельствовать на Питера, который любил и уважал тебя, как старшего брата.

— Питеру уже не важно, что я о нем скажу. Твоими стараниями он скоро отправится в печь крематория, — ответил я с гневом и болью. — Я сделаю все, чтобы сохранить жизни тем, кто остался. И я обещаю, что если ты попытаешься еще кого-то втянуть в свои сети — тебе несдобровать.

— Думаешь, ты первый, кто угрожает мне? Не беспокойся насчет меня. С твоей посильной помощью твоим бывшим коллегам не составит труда сгноить меня за решеткой, — брезгливо ответила китаянка.

— Молодые люди, не стойте на проходе! — крикнула нам со стороны турникетов сотрудница метрополитена. — Проходите, проходите!

— Надеюсь, мы больше не увидимся, — произнёс я на прощание.

§ 94

Период с 23-го июля до конца июля 2095-го выдался непростым. Он прошел под знаком расследования дела Коллинза, которое перевернуло мою жизнь, начавшую уже было приобретать зачатки стабильности и нормальности, с ног на голову.

После пары бессонных ночей, преисполненных тяжких раздумий, и череды непростых бесед со своим адвокатом и товарищами, судьбу которых также затронул этот кошмар, я принял решение. На официальном допросе с использованием «детектора лжи», в среду 29-го июня, я дал показания, которыми полностью отверг какую-либо возможность того, что Питер Коллинз в ночь с 22-го по 23-ее июня находился в состоянии наркотического опьянения.

— Я абсолютно убежден, что он находился в ясном уме и при памяти, при этом не демонстрировал каких-либо признаков нервозности, которые могли бы свидетельствовать о возможном «срыве». За четыре часа до инцидента Питер был полон жизненных планов и амбиций, и выглядел как человек, полностью и навсегда излечившийся от наркотической зависимости, — засвидетельствовал я перед судом.

Я старался в этот момент не смотреть ни на прокурора и его помощника, которые выглядели очень раздосадованными, ни на Фламини, которая смотрела на меня с одобрением и гордостью, ни тем более на Гунвей, которая сидела где-то в задних рядах слушателей. Я обменялся лишь коротким взглядом со своим адвокатом, чьё грустное лицо, похожее на морду английского бульдога, напоминало мне, что я избрал себе непростую судьбу.

Сложно сказать, почему я поступил так. Мне не так уж хотелось потакать стараниям Гунвей и Фламини устроить вокруг гибели Питера шумное разбирательство. Но и идти на сделку с полицейскими, педантично «заминающими» дело, я тоже не горел желанием. Когда-то отец сказал, что если порядочный человек знает, как поступить, ему достаточно просто поступить по совести, чтобы не ошибиться. И я сделал именно так — рассказал то, что произошло на самом деле.

С рациональной точки зрения мой поступок сложно было назвать разумным. Сторону обвинения очень расстроила моя позиция. И очень скоро мне довелось это почувствовать. Уже в пятницу 1-го июля суд постановил запретить деятельность клуба, а также опечатать здание бара «Добрая Надежда» до полного выяснения обстоятельств, связанных с его деятельностью. С этого дня наш клуб больше не собирался, а с большинством его членов мне доводилось видеть лишь на перекрестных допросах.

На одном таком допросе я повстречал Джеронимо Боулза. Не глядя мне в глаза и краснея, как рак, Джеронимо засвидетельствовал под присягой, что на собрании 22-го июля он видел в поведении Питера в день собрания явные признаки наркотического опьянения. Он также сообщил, что в тот день я много общался с Питером и он сомневается, что эти признаки могли укрыться от меня. Лаура набросилась на Боулза, как коршун, и серией острых вопросов быстро загнала в угол. Но допрос прервали из-за отклонения от темы, и ей оставалось лишь злобно и тщетно апеллировать к прокурору и судье.

Еще на одном допросе я с горечью повидал Джека Сорена. Побледневшее и осунувшееся лицо Джека, находящегося в следственном изоляторе, смотрело на нас с воздушного дисплея. Будто читая с бумажки, Сорен пробубнил несколько страниц показаний, из которых следовало, что на заседаниях клуба регулярно имели место резкие высказывания экстремистского и нигилистического характера. На вопрос, может ли он охарактеризовать наш клуб как политическую организацию, помявшись немного, ответил утвердительно. На вопрос, высказывались ли на заседаниях клуба призывы к незаконным действиям, в том числе насильственным, он ответил «бывало». Гневные вопли Лауры о недопустимости наводящих вопросов и об очевидном давлении на свидетеля со стороны администрации СИЗО утонули в тишине.

Я на глазах превращался из рядового свидетеля в потенциального подозреваемого по нескольким уголовным статьям, в числе которых «дача заведомо ложных показаний во время следствия». По мнению моего адвоката, впрочем, серьезных перспектив у дела против меня не было — его инициировали лишь для того, чтобы немного меня прижать.

— Просто перестань злить их, и шумиха постепенно стихнет, — советовал адвокат.

С такой оценкой согласился и Филипс, с которым я смог перекинуться парой слов лишь в середине июля, когда он явился на занятие по йоге на крыше.

— Тебя не посадят, если ты больше ничего не натворишь, — устало объяснил мне старый детектив. — Но ты отныне будешь в «черном списке». Тебе больше не позволят заниматься этим твоим клубом. И вообще, будут следить за тобой через микроскоп. Ты сам сделал выбор, когда отказался сотрудничать.

— Значит, ты считаешь, что мне стоило поступить иначе? — устремив взгляд в Филипса, которого я знал как приверженца профессиональной морали, прямо спросил я.

— Ты знаешь мое мнение о Паттерсоне. Но, если бы ты спросил меня — я бы посоветовал тебе то же, что и он.

— Оклеветать Коллинза?!

— Парня никто уже не вернет с того света. Ему все равно, что о нем скажут. Кроме того, он поступил очень опрометчиво в последние дни своей жизни. Ты ведь сам вполне здраво рассуждал об этом ещё недавно. Но затем ты поддался на трюки этой адвокатши и дал волю чувствам.

— Дело вовсе не в ней! — запротестовал я. — У меня, в конце концов, есть какие-то принципы!

— Здорово быть принципиальным, Димитрис. Но как быть с людьми, которые рассчитывали на тебя? Стало ли им лучше из-за твоего принципиального поступка? Все ли они поддерживают его?

— Все, кто на самом деле является мне другом, — недовольно буркнул я.

— И Мирослав тоже?

Я промолчал, с досадой проскрежетав зубами. К тому времени я не общался с Миро уже больше двух недель. Этому предшествовала ссора, во время которой он в сердцах обвинил меня в закрытии бара и в том, что он не в состоянии больше оплачивать лечение дочери. Не приходилось сомневаться, что Шаи уже успела возвести на меня анафему. И сложно было сказать, сможем ли мы вообще хоть когда-то общаться, как прежде.

— Я знаю, Дерек, что в наше сволочное время все только и думают что о своей шкуре и о куске хлеба! — огрызнулся я.

— А ты, значит, не такой? — иронично переспросил он.

— А что, если нет?! — вызывающе спросил я.

— Еще несколько недель назад ты казался мне зрелым и рассудительным мужчиной, Димитрис, с головой на плечах. А теперь ты рассуждаешь, как подросток-максималист. Извини за прямоту.

Обычно я относился к словам Филипса с уважением. Но в тот раз не удержался и ответил:

— Что и говорить, ты здорово поднаторел в искусстве выживания в этом паскудном мире, Дерек. Даже сохранил принципы — в той мере, в какой это возможно, не подвергая себя излишнему риску. Но знаешь, что думаю я?! Принципы, которые ты проявляешь от случая к случаю — это вообще нихера не принципы! Уж извини за прямоту.

Филипс не был обидчив. Но те слова, кажется, задели старого детектива за живое, и он ответил мне взглядом, в котором читался укор за несправедливое оскорбление. Позже я пожалел о своей чрезмерной горячности по отношению к человеку, который не был виноват в моих бедах и даже пытался по-своему помочь. Но слово — не воробей. И сказанного было не вернуть.

— Да что же со мной такое?! — расстроенно спросил у себя я.

Филипс оказался прав в своем прогнозе. Уголовное обвинение так и не было мне предъявлено. А вот судьба клуба оказалась плачевна. Показаний свидетелей, к которым вскоре присоединился находящийся в тюрьме Вилли Перкинс, а также Большой Пит Хендрикс, который самостоятельно вышел на полицию, оказалось достаточно, чтобы признать деятельность клуба незаконной и окончательно запретить ее. Так как свидетели практически единодушно назвали меня организатором и вдохновителем этого движения, суд оштрафовал меня на целых 50 000 фунтов по административной статье «нарушение установленного законодательством порядка создания общественной организации».

На фоне этого коллапса уведомление о том, что я уволен с работы в связи с профессиональной непригодностью на основании медицинского заключения прошло почти незамеченным. Вопреки водовороту следственных действий, в которые меня затянули, я выкроил несколько часов, чтобы написать судебный иск против «Джарлинго констракшнз», которым требовал признать увольнение незаконным, восстановить меня на работе, выплатить компенсацию за вынужденный прогул и возместить моральный ущерб.

После повторного сеанса МРТ в 10-ых числах июля я еще раз виделся с Дженет. Посвящать ее в свои проблемы не стал — мы говорили лишь о деле. Глаз продолжал беспокоить меня все сильнее, и я был вынужден последовать совету Дженет. Меня записали в очередь на проведение операции по имплантации искусственного зрительного нерва, которая должна была состоятся ориентировочно через месяц. Мне оставалось радоваться, что операция покрывалась страховкой — ведь у меня за душой не осталось ни пении, и никаких поступлений не предвиделось.

С Гунвей я больше не виделся. Она вскоре стала фигуранткой серьезного уголовного расследования, в рамках которого было арестовано не менее двадцати человек, и закрыта одна из сиднейских Интернет-радиостанций «Интра FM». Как оказалось, именно на ее волнах должны были прозвучать признания Питера, а ранее не раз звучали другие столь же «сомнительные» высказывания.

Дело Питера Коллинза, вопреки всем стараниям Лауры Фламини, так и не было передано в суд — судьи не сочли обоснованными доводы адвоката, и закрыли дело. Тело парня, все это время хранящееся в морозильнике городского морга, отправилось в крематорий — после скромной церемонии прощания, на которой присутствовали всего несколько человек, включая и меня.

Тем вечером, 30-го июля, лил дождь, а по улицам свистел пронизывающий ветер — погода была под стать замогильной атмосфере, царящей у меня в душе. Мы втроем зашли в невзрачное кафе, расположенное недалеко от крематория, чтобы помянуть усопшего — я, Илай Хендрикс и наш адвокат, Владислав Кац. Наша невеселая компания удачно вписалась в печальный антураж, состоящий из грязных столиков в темном полуподвале, за которыми сидели лишь несколько пропойц. Вид этого гадюшника напомнил мне о «Доброй Надежде» и о Мирославе, и в душе неприятно защемило.

Илай с Владиславом, не чокаясь, выпили по рюмке водки. Я поддержал их унылым жестом руки, которой поднимал стакан с водой. Перед глазами все еще стоял бледный труп, скрывающийся в печи — труп, который еще совсем недавно был одним из моих ребят. Его смерть ознаменовала собой конец очередного этапа моей жизни — конец, которого я совсем не желал. Что у меня осталось после того, как закрыли клуб?

— Не расстраивайся насчет клуба, Димитрис, — чернокожий великан, один из немногих из клуба, кто нашел в себе смелость дать показания в защиту Питера, ободряюще похлопал меня по плечу. — Клуб не закроют. Мы обязательно подадим апелляцию, и выиграем ее. Правда же, Влад?

Адвокат улыбнулся грустно и виновато. Я прекрасно понимал, почему он ерзает на стуле. Кац сбился с ног и забросил всех своих клиентов, занимаясь делами клуба, но уже долгое время не получал ни пенни. Надо сказать, юрист показал себя весьма достойно. В тяжкие для нас дни он ни словом не обмолвился о своем гонораре, и работал так же самоотверженно, как и те адвокаты, которые получают гонорары регулярно. Конечно, он не был блестящим оратором и бесстрашным бойцом, как Фламини. Но он хорошо знал законодательство и реалии, и умел дать дельный совет, как отделаться «малой кровью». По мне, так это было намного ценнее дешевых и бесполезных спецэффектов.

— Нет никакого смысла в этой апелляции, — покачал головой я. — Клуба больше нет. Незачем себя обманывать и строить иллюзии. Пора наконец перевернуть эту страницу и всерьез подумать, как жить дальше.

— Эй, эй, это не похоже на тебя, кэп, — пожурил меня Илай. — Мы не должны сдаваться.

Неловко кашлянув, адвокат, чьи полные щёки раскраснелись после выпивки, произнес:

— Мне обидно говорить это, но перспективы апелляции очень невелики. Практика по такого рода делам очень неблагоприятна. Вы ведь знаете — там, где замешана политика, все иначе, чем обычно. В то же время на апелляцию придется потратить немало времени и средств.

— У тебя что, есть деньги, Илай? Или ты планируешь собирать их с прихожан?! — спросил я раздражённо. — Мы потратили достаточно средств на бесполезные судебные процессы, в которых у нас нет ни малейших перспектив.

— Я вовсе не говорю, что я… — неловко потупился адвокат.

— Нет ничего зазорного в том, чтобы требовать оплату за добросовестно выполненную работу, — прервал его я. — Я обязательно верну тебе долг, Влад… в течение нескольких месяцев.

Мы задолжали Владу около 20 тысяч фунтов за ведение моего дела, дела Джека Сорена и еще полудюжины других. Если честно, я не представлял себе, как мне выплатить этот долг. Всю кассу клуба конфисковали, а все мои личные средства, вырученные за счет продажи автомобиля, «съел» наложенный на меня штраф. На мне все еще висели невыплаченные 42 тысячи фунтов штрафа, и теперь, когда я лишился работы, единственным путем их взыскания оставалось пустить с молотка здание «Доброй Надежды», если только я не найду, у кого срочно одолжить эту сумму.

— В этом месте нам стоит остановиться, — продолжил я. — Ты должен вернуться к делам других клиентов, которые приносят хоть какой-то доход. А мы должны спуститься с неба на землю и устроить как-нибудь наши жизни. Больше никаких апелляций.

Илай вначале порывался было возразить, но вдруг сдулся и грустно посмотрел на донышко пустой рюмки. Я был прав, и он понимал это. Горестно вздохнув, Кац прикоснулся пальцем к сенсорной кнопке с надписью «Расчет» и пробубнил свое имя. Идентифицировав владельца голоса, и проверив, что он же владелец отпечатка пальца, надавившего на кнопку, компьютер списал сумму в размере стоимости заказанных напитков с личного расчетного счета Владислава.

— Не стоило, Влад, я бы за свое сам рассчитался, — запротестовал пастор Хендрикс.

— Забудьте, мужики, — махнул рукой он, поднимаясь. — Я домой, ладно? День сегодня был длинный. Насчет долга не переживай, Димитрис. Я тебе доверяю, и не тороплю.

Попрощавшись с адвокатом, мы с Илаем еще какое-то время сидели наедине. Выпив еще рюмочку, он завел привычный разговор о церковных мессах, утверждая, что они ничуть не менее вдохновляют, чем собрания клуба, и что мне стоит обязательно появляться там почаще. Я почти не слушал. В сознании вертелся тягучий кисель из переживаний последних недель. В прошлое заглядывать не хотелось, в будущее смотреть было страшно. Во время последнего посещения полиции детектив Моралез «дружески» намекнул мне, что через месяц — другой суд отменит мою подписку о невыезде, и что я поступлю весьма разумно, если покину Сидней. Я ответил, что разберусь без него, но на самом деле всерьез рассматривал возможность последовать его совету. Не так уж многое держало меня теперь в Сиднее, а в глубинке было проще найти работу. Может, стоило отправиться обратно в Генераторное, которое после войны начали пытаться отстраивать?

— Не помешаю? — вдруг услышал я рядом женский голос.

§ 95

Встрепенувшись, я увидел, как на освободившийся стул Влада устало садится хорошо знакомая мне невысокая брюнетка, отряхивая воду со своего плащика и раскрывая зонтик, чтобы он просушился. Она тоже присутствовала на кремации.

— Вообще-то мы собираемся уходить, — хмуро ответил я, и порвался было встать, но Илай остановил меня, дружелюбно положив руку на плечо и понимающе шепнул:

— Я пойду, Димитрис. А ты пообщайся, если нужно, с дамой.

Мне хотелось возразить, что я вовсе не горю желанием общаться с этой «дамой». Но вдруг я почувствовал, что у меня просто нет сил на очередной раунд препирательств. Стих гнев, испытываемый мною в отношении Гунвей, Фламини и других людей, втянувших Питера в историю, стоившую парню жизни. На смену гнева пришли грусть и философское смирение.

Посмотрев на лицо этой женщины, я с удивлением признался себе, что все еще пленен ее обаянием. За последние недели я неоднократно наблюдал за ее работой. Чувства к ней у меня были двойственны. Какая-то часть меня все еще была озлоблена на Фламини за ее роль в истории с Питером, и презирала дешевую адвокатскую риторику, за которой, скорее всего, скрывались лишь личные амбиции и пиар. Другая часть меня восхищалась смелой, дерзкой и энергичной манере, в которой Лаура бесстрашно сражалась в неравном бою с правоохранительной системой. Обе части сходились лишь в одном — это была одна из наиболее привлекательных женщин, которых я повидал на своем веку. А может, и самая привлекательная.

В ее присутствии я, словно подросток пубертатного возраста, чувствовал себя очень неловко. Когда я смотрел на нее, то сам не замечал, как фантазия уносит меня куда-то далеко. Я представлял себя таким, каким мог бы быть, сложись моя жизнь иначе — стройным, красивым, гладко выбритым, хорошо одетым тридцатичетырехлетним мужчиной, дружелюбным, обаятельным. Если бы я был таким — может быть, тогда у меня теоретически могло бы быть что-то общее с женщиной, похожей на нее. Но эти фантазии были бессмысленными и глупыми. А вдобавок вредными.

Мы с ней были существами из разных миров, которых разделяла настолько огромная пропасть, что нас весьма условно можно было отнести к одному биологическому виду. Бизнес-леди в норковой шубке, выходящая из офисного центра в направлении своего спорткара, может иногда пройти в паре шагов от пьяного бомжа, дремлющего на бровке, и даже пробежаться по нему взглядом. Но от этого он не перестанет быть в ее глазах всего лишь частью окружающей среды, декорацией, но уж никак не личностью, с которой ей могло бы прийти в голову взаимодействовать каким-либо образом, кроме как кинуть ему пару монет. Я готов был ручаться, что Фламини не могла и предположить, что в голове у покрытого шрамами седовласого типа вроде меня могут возникнуть мысли о ней как о женщине. А если бы она узнала об этом, то это, вероятно, повергло бы ее в недоумение и вызвало бы отвращение.

Я много работал над тем, чтобы примириться с собой таким, каким я стал после войны. И я считал, что преуспел в этом за прошедший год. Но близость к этой женщине сводила все мои старания на нет. При ней я чувствовал боль из-за воспоминаний о том, чего я теперь навсегда лишен. И поэтому я сторонился ее, как мог. До этого дня я и представить себе не мог, чтобы она подошла ко мне и заговорила. Я не сомневался, что был для нее не более чем второстепенным персонажем в одном из множества ее судебных дел, память о котором держалась в ее головке ровно столько, сколько показания этого персонажа имели значение для дела.

Теперь я был в состоянии, близком к смятению. Я нервно поглядывал на нее исподлобья из-под копны густых седых волос, которые, как я в этот момент сообразил, мне стоило бы мыть намного чаще. Мне сложно было представить себе, зачем она могла явиться. В своем стильном плащике, с сумочкой из модного бутика и роскошным кольцом на пальце, Фламини казалась вопиюще неуместной в этой забегаловке.

— Чего желаете? — донесся преувеличенно-любезный женский голос из терминала на столике.

— Содовую, — ответила женщина.

В ее решительных интонациях я с удивлением ощутил изрядную усталость.

— Стакан воды без газа, — произнес я.

Какое-то время мы сидели в тишине, преисполненной неловкости. Я заметил, что Фламини чувствует себя в этом месте неуютно. Ее яркие синие глаза скептически оглядели заляпанную столешницу, покрытую крошками, а затем тревожно пробежались по сторонам. От нее не укрылось, как двое алкашей шепчутся, указывая на нее пальцем, очевидно, делясь фантазиями о том, как бы они ее отымели, либо обсуждая план, как сорвать с ее пальчика яркую блестяшку и сдать ее в ломбард.

Я был бы рад любому предлогу распрощаться с ней. Но в этой ситуации это было невозможно.

— Не самое приятное местечко, да? — наконец первым нарушил я молчание, чтобы сказать хоть что-то.

— М-м-м, да, и то верно.

Фламини улыбнулась со смущением, которого я ни разу за ней не замечал в суде. Сложно было представить себе нечто более милое и обаятельное, чем эта слегка стеснительная улыбка, во время которой можно было увидеть безупречно-белые ровные зубки.

Мне приходилось слышать, что многие люди разительно отличаются в стиле своего общения на профессиональном поприще и в личной жизни. Я внезапно вспомнил статьи о ней в Интернете, которые когда-то прочел, в том числе и воспоминания ее преподавательницы о том, как юная Лори рыдала, не вынося постоянного внимания папарацци из-за своих знаменитых родителей. На секунду я подумал, не принадлежит ли она, подобно мне самому, к интровертам, которые усилием воли заряжают себя энергией для общения, которое им необходимо, но глубоко в душе мечтают лишь о том, чтобы остаться наедине и в покое. Но затем я оборвал эти мысли, решив, что рассуждаю как идиот. «Если она здесь — значит ей что-то от тебя нужно. Если она улыбается — значит считает, что так ей будет проще достичь желаемого. Не ведись на эти уловки, Димитрис!» — строго предупредил я.

Подняв на меня взгляд, Фламини наконец заговорила:

— Если честно, я увидела, как ты зашел сюда с товарищами, и решила зайти следом.

Слегка смущенно закусив губки, как бы признавая неловкость ситуации, она продолжила:

— Я просто хотела поблагодарить тебя. Ты поступил достойно, сказав правду. Зная твою репутацию, я не сомневалась, что ты поступишь так.

Ее голос был сейчас на тон ниже, чем когда она выступала в суде, и в нем чувствовалась хрипотца, какая бывает у людей, которым приходится слишком много говорить на повышенных тонах. Но все-таки этот голос завораживал — бархатистый, глубокий, с едва различимой хрипотцой, которая воспринималась не как изъян, а как особенность, отличающий этот голос среди прочих и придающий ему неповторимый шарм. В первый раз в жизни чей-то голос действовал на меня так завораживающе. У моей бывшей, Дженет Мэтьюз, было идеальное произношение, словно у телеведущей. Но ее голос и близко не оказывал на меня такого гипнотического действия.

«А-ну успокойся!» — мысленно отхлестал я себя по щекам.

— Мои показания, насколько я знаю, ничего не изменили. Дело ведь закрыли, верно? Так что благодарить не за что, — ответил я в нарочито грубовато-прохладных интонациях, пожав плечами.

— Да, дело закрыли, — задумчиво кивнула Лаура. — Как и ваш клуб.

Я поднял на нее вопросительный взгляд, удивленный таким отступлением.

— Мы с тобой оба проиграли в этой истории. Следствие вокруг «Интра FM» набирает обороты, и я бессильна что-то сделать для Фи. Когда в деле появляется политика, все меняется, — объяснила адвокат, недовольно наморщив лоб.

В ее словах я ощутил искреннюю, в чем-то похожую на детскую, обиду, словно Фламини до сих пор не в состоянии была простить системе, что она оказалась совсем не такой совершенной, как учили ее на юридическом факультете. С высоты зажиточной и сытой жизни, которой она была окружена в своей семье, ей, должно быть, казалось, что правосудие и справедливость — не эфемерные понятия. Но здесь, ближе к земле, когда влиятельных мамочки и папочки больше не было рядом, действовали совсем другие правила.

— Затея Гунвей была глупа с самого начала, — горько, но в то же время жёстко и бескомпромиссно сказал я. — Мне её даже не жалко. Жаль лишь, что на её пути встретился мой парень, и всё в моей жизни полетело в тартарары!

Я был уверен, что эти жестокие слова о подзащитной и, вероятно, подруге Фламини заденут ее и поспособствуют тому, чтобы она поскорее ушла. «Ну и скатертью дорога!» — подумал я злобно. Однако, вопреки моим ожиданиям, это не подействовало.

— Мне очень жаль, что так произошло с твоим клубом, — искренне и спокойно произнесла Лаура. — Когда Фи познакомила меня с Питером, и он рассказал о ваших собраниях, я порадовалась, что есть люди, которым не всё равно, которые помогают друг другу. Этого очень не хватает нашему обществу.

Под прицелом ее синих глаз я невольно отвел взгляд, вперив его в стол. Меня страшно смущало, что она смотрела на меня так, как будто не замечала моих шрамов и седых волос. Из-за этого я невольно чувствовал нарастающее раздражение и злость. Я видел в этом какое-то высокомерное лицемерие, которое сложно было описать словами, и от того оно злило еще больше. Ей было мало того, что она несоизмеримо выше по социальному и материальному положению. Ей хотелось возвыситься надо мной еще и духовно и интеллектуально, продемонстрировав, что такому высшему созданию, как она, не присущи предубеждение и реакция отторжения, которую богатые и здоровые инстинктивно испытывают к бедным и больным. Чертова милосердная богиня, спустившаяся с Олимпа, мать ее! Да пошла она!

— Все в порядке? — услышал я ее голос.

Я заметил, что мой взгляд начал затуманиваться из-за головной боли, которая разыгралась на фоне переживаний. «Прекрати», — осадил я себя, заставив сделать глубокий вдох и выдох. Я не собирался давать пищу ее высокомерию. Я был вовсе не таким неотесанным чурбаном, как эта фифа, возможно, думала. И был вполне способен абстрагироваться от эмоций и вести ни к чему не обязывающую беседу, если она меня к этому толкала.

А может быть, я вообще накрутил себя на ровном месте?

— Гунвей была твоей близкой подругой? — наконец спросил я, заставив себя поднять на нее взгляд.

— Нет. Фи — одна из многих моих знакомых. Мы с ней никогда не были близки. Но это не делает меня безразличной к ее судьбе.

Я понимающе кивнул. Внезапно в глазах Фламини загорелся огонек. Собравшись с духом, она, устремив на меня прямой взгляд, молвила:

— Я чувствую твой невысказанный вопрос, Димитрис, и позволю себе на него ответить. Я никогда не слышала о всей этой затее с «Интра FM» раньше. Фи помешана на конспирации. Они с Питером пришли ко мне за консультацией, но посвятили далеко не во все подробности этого своего плана. Даже сейчас, даже под предлогом того, что это требуется для её же защиты, и что её слова защищены адвокатской тайной, я до сих пор не могу вытянуть из неё всей правды.

Сложно сказать, почему, но я поверил ей. К нашему столику, тем временем, плавно подплыл мерно дырчащий старенький робот-официант, на плоской сенсорной поверхности которого стояли напитки.

— И что же ты им сказала? — взяв свой стакан воды, спросил я.

Должно быть, в моем тоне, вопреки моей воле, прорезался скепсис или даже ирония. И Фламини это ощутила. Я увидел это в выражении ее глаз, которые наполнились такой решительностью и даже гневом, что я не смог долго смотреть в них и ответил взгляд.

— Димитрис, это притворство — ни к чему! Можешь говорить, не стесняясь!

Она отчеканила эти слова повышенным тоном, и ее голос слегка дрогнул, словно из-за волнения.

— Я прекрасно понимаю, что ты прочитал в Интернете, будто я — беспринципная мошенница, которая пиарится на страданиях других людей! Мои коллеги по адвокатскому цеху «обожают» меня и дают обо мне множество таких комментариев газетчикам! Правда, почему-то всегда на условиях анонимности. За годы практики я так ни разу и не услышала ни от кого из этих напыщенных лицемеров правды в лицо!

В подобных ситуациях я обычно легко находился бы с ответом. Я по умолчанию относился к малознакомым людям с неприкрытым недоверием, и полагал, что мои сомнения в их искренности являются нормой и никакого специального обоснования не требуют. Но в этот раз, встретившись со столь искренним возмущением на этот счет, я несколько растерялся.

— Ты можешь верить всему, что написано о людях в Интернете, если хочешь, — продолжила она свою импульсивную тираду. — Не обессудь только, если тогда и другие будут судить о тебе на основании столь же «надежных» источников. Но дело твое. А если ты на самом деле хочешь разобраться, где правда, а где ложь, то знай — я всегда готова дать прямые ответы на прямые вопросы. Мне нечего скрывать.

Я надеялся, что на моем лице не отразилось всего смущения, которое я ощутил при словах «прочитал в Интернете». Я открыл было рот, намереваясь сказать что-то, но так и не нашел нужных слов. От этого, должно быть, я выглядел ужасно глупо. Мой план, похоже, не срабатывал. Всего лишь за пару минут разговора Фламини доказала свое неоспоримое моральное превосходство и поставила меня в положение провинившегося школьника, который смущенно выслушивает справедливые упреки. Такие трюки по силу только адвокатам.

— Так вот, ты задал прямой вопрос. И я на него отвечу. Я — не какая-нибудь безрассудная авантюристка. Для моих клиентов, от которых отвернулось все общество, я — последняя надежда, которая стоит между ними и тюрьмой. И это требует от меня огромного здравомыслия и ответственности. Я живу в реальном мире, и хорошо понимаю его законы — не только писаные, но и неписаные. Тебе наверняка известно, в какой семье я выросла. Мой папа воспитал во мне хорошее чутье насчёт того, когда можно бросаться в бой, а когда благоразумнее отступить. Если бы не это чутье, я бы не просуществовала так долго на правозащитном поприще в условиях авторитарного режима.

Я поднял на нее изумленный взгляд.

— Что такого? — как ни в чем не бывало, пожала плечами она. — «Авторитаризм» — обыкновенное слово. И оно отлично характеризует политический режим Содружества наций. После того как это открыто сказал второй по популярности политик с экранов телевизора, за такое уже никого не сажают в тюрьму.

«За такое не сажают в тюрьму, если ты — дочь сенатора и оперной певицы, детка», — подумал я скептически, но смолчал и позволил ей продолжать.

— Ты, кажется, собиралась прямо ответить на вопрос, — напомнил я.

— Так вот, выслушав рассказ Питера и Фи, в котором они весьма туманно обрисовали свои планы публично раскрыть информацию о неких преступлениях, которые им якобы известны, я посоветовала им быть очень осторожными. В истории, о которой они говорили, могли быть замешаны интересы весьма влиятельных людей. Питер, связанный обязательствами по хранению секретной информации, был крайне уязвимой целью. Особенно в симбиозе с Фи, беспорядочное диссидентство которой давно сделало ее объектом пристального внимания спецслужб. Я выразила им свою готовность защищать их в случае каких-либо неприятностей, как и надлежит адвокату. И мы подписали договор о правовой помощи на случай, если это понадобится. Но я также посоветовала не спешить и вначале все хорошенько продумать.

— Похоже, что они не больно-то прислушивались к твоим советам, — съязвил я.

— Как и к твоим, — не осталась она в долгу.

— Я — не их адвокат.

— То, что я его их адвокат, не обязывает их следовать моим советам. Кроме того, я уже сказала тебе, что я не знала многих шокирующих подробностей их затеи. И сейчас еще многого не знаю. Я ни за что не могла предположить, что их затея повлечет за собой такие последствия!

— Ты все еще настаиваешь на том, что Питера каким-то образом кто-то подставил, чтобы не дать им с Фи реализовать свой план? — спросил я прямо, посмотрев ей в глаза.

— Ты не можешь верить, что это было совпадением, Димитрис! — хмыкнула она саркастически.

— И как, по-твоему, они все это устроили?

— Понятия не имею. Накачали наркотиками, ввели в состояние гипноза, вынудили шантажом или угрозами. Кто знает? Извини, но, думаю, что ты лучше меня разбираешься в подобных вещах.

От такого прямого намека на мою работу в ЧВК я поморщился.

— Я был солдатом, а не киллером! И ты еще будешь говорить мне, что я набрался стереотипов из Интернета?

— Ладно. Будем считать, что счет по стереотипам — 1:1, — не сильно смутившись, признала Фламини.

— Хорошо. Пусть так. Но если ты не была сторонницей их затеи — зачем тогда бросилась в их защиту?

— А ты зачем давал показания в пользу Питера? — ответила она риторическим вопросом. — Для меня все просто. Правила адвокатской этики не позволяют бездействовать, когда клиент, пусть и покойный, обвиняется в совершении преступления при столь сомнительных обстоятельствах. Кроме того, дело пестрит «темными пятнами», а следствие с самого начало велось с грубейшими нарушениями. Когда за дело берется Паттерсон, иначе и не бывает. Разве я смогла бы назваться правозащитником после того, как молчаливо прошла мимо такого?

Мне оставалось лишь кивнуть, признавая, что в ее словах есть логика. Некоторое время я молчал. Я размышлял о том, что при общении «на короткой ноге» Лаура оказалась совсем не такой, как я думал. Я полагал, что за ее внешней профессиональной напористостью скрываются не самые благородные мотивы: либо легкомысленная увлеченность щекочущей нервы игрой, свойственная разбалованному ребенку именитых родителей, твердо убежденному в своей неприкосновенности; либо циничный расчет хладнокровного дельца, целеустремленно идущего к своим корыстным целям. Однако все, что она говорила сей час, за стаканом содовой, звучало не только искренне, но и вполне разумно и взвешенно.

Я и сам не заметил, как барьер отчужденности, который я сам возвел между нами, начал понемногу таять. «Не давай одурачить себя! Будь с ней начеку!» — предостерегающе забил в глубинах моего сознания тревожный набат. Но на этот раз я не прислушался к его звукам. Несмотря на множество болезненных уроков, у меня в душе все еще жило неистребимое желание верить людям. Я по-прежнему готов был верить им, если так подсказывала мне моя интуиция. И в этом случае, вопреки всему моему изначальному скепсису, интуиция была на стороне Лаура Фламини.

— Ну что? Я ответила на все твои вопросы? — почувствовав, должно быть, слабину, дерзко спросила адвокат, подняв свои тоненькие черные брови.

Я вздохнул и нехотя сделал неопределенное движение, похожее на кивок.

— Я не слишком сильно доверяю людям, — проворчал я, не глядя на нее. — Здесь нет ничего личного.

— С моей стороны наивно было бы ожидать, что человек с твоим прошлым, Димитрис, вдруг станет доверять незнакомке. Мне будет вполне достаточно того, чтобы ты не вешал на меня ярлыков из-за найденной в Сети грязи. И не доверял мне ровно в той же степени, что и всем остальным.

Я невольно усмехнулся, признав, что такая откровенность подкупает.

— Можешь считать, что ты этого добилась, — буркнул я, и, бросив на нее мимолетный взгляд, увидел, что по ее красивому лицу тоже пробежала улыбка.

Некоторое время мы молчали.

— Ты сказала — «человек с моим прошлым». Ты что-то об этом знаешь? — наконец спросил я.

Фламини улыбнулась и слегка смущенным движением провела пальцем по ободку стакана.

— Я всегда собираю из открытых источников общую информацию о людях, которые фигурируют в моих делах. А ты был важным свидетелем по делу Коллинза. В твоем же случае… признаться, я слегка вышла за рамки чистого профессионализма и… зачиталась. Со мной нечасто такое бывает. У тебя захватывающая и непростая судьба, Димитрис.

Я едва удержался при этих словах, чтобы не выразить удивление. Сложно было поверить, что в жизни случаются такие совпадения. Ведь я, впервые услышав о Фламини, по странной мимолетной прихоти тоже подробно изучил ее биографию!

— Сложно представить себе, каково это: покинуть родной дом и потерять родных, когда тебе всего пятнадцать; внезапно переместиться из знакомой обстановки в чужой мегаполис в десятках тысяч миль от дома; попасть в закрытый интернат со столь строгими порядками. Но все это тебя не сломило. Даже наоборот — закалило. Легендарное олимпийское золото, эта твоя смелая речь на Олимпиаде, блестящая учеба в полицейской академии, успешное продвижение по службе в полиции — это впечатляет.

— Все это давно в прошлом, — буркнул я.

— Я, признаться, не знаю, как ты попал в частную военную компанию. В этой части твоей биографии стоит большое белое пятно. Но Питер и Фи кое-что рассказали мне и об этом этапе твоей жизни.

— Гунвей давно интересуется этим этапом моей жизни, — вспомнив «Высоту 4012», иронично хмыкнул я.

— Ты прошел всю войну в составе той самой части, где служил Коллинз, «Железного Легиона», о котором можно прочесть много будоражащих кровь историй в Сети. К концу войны ты стал командиром среднего звена. Был одним из самых опытных солдат. Фи убеждена, что ты участвовал в ряде серьезнейших тайных операций. Говорит, что проводила по этому поводу журналистское расследование еще во время войны, когда работала в газете Independent.

— Она всегда совала нос туда, куда не следует, — вздохнул я.

— В былые времена считалось, что хорошие журналисты должны поступать именно так. Фи воспринимает миссию своей профессии очень традиционно и буквально. Теперь это мало кому по нраву, в чем ей, увы, и пришлось убедиться.

Я кивнул.

— Я понимаю, что ты не имеешь права говорить о том, что делал на войне. И я вовсе не уверена, что хотела бы это знать. То, чем ты решил заняться после войны, эта твоя инициатива с клубом — вот что на самом деле впечатлило меня. Восстановиться после травм, которые пережил ты, и не просто восстановиться физически, но и вернуться к нормальной жизни — это само по себе подвиг, который немногим по силам. Но как бы тяжело не было тебе самому, ты нашел в себе запас сил, чтобы помочь множеству других людей, которые в этом нуждались. Ты пользуешься среди этих людей огромным уважением. А это о многом говорит.

— Половина этих самых людей отвернулась от меня или даже дала показания против меня, когда припекло, — хмыкнул я в сердцах, но, выдохнув, сразу же добавил: — Впрочем, я не виню их. Все мы — всего лишь люди.

— Коллинз именно за это так тебя и уважал — за твою человечность, терпимость, сострадательность. Фи мне рассказала, как ты вытащил его из наркологического центра и помог ему вернуться к жизни. А до этого ты спас ему жизнь на войне, оказал первую помощь после ранения. Его доверие к тебе было так велико, что он и слушать не хотел о том, что тебе не стоит рассказывать о его затее.

— Питер был отличным парнем, — вздохнул я. — Смелым. Немного наивным и прямодушным. Верил в добро и в справедливость. Не желал идти на компромиссы с совестью. Такие люди всегда уходят первыми.

Я закусил губу, погрузившись в неприятные раздумья.

— Когда-то я был таким же, как Питер, — признался я, вздохнув. — Меня воспитали идеалистом. Даже когда я мучился подростковым синдромом поиска смысла, во мне всегда оставалось твердое понимание того, что есть «хорошо», а что «плохо». Но затем в моей жизни одно за другим происходили события, которые постепенно поставили мою систему ценностей верхом наголову. Венцом этих событий стала война.

Лаура молчала и слушала меня, навострив уши. Ее взгляд все это время был сосредоточен на моем лице. Я не в силах был отвечать ей тем же и смотрел куда-то в сторону барной стойки.

— Не знаю, рассказал ли об этом Питер, но после очень серьезных ранений я долгое время пробыл в коме. Очнулся, когда мир стал другим. Найти себя в этом новом мире оказалось непросто. Эх, если бы можно было просто начать все с чистого листа, как в кино или социальной рекламе! Но это невозможно. Призраки войны никогда не отступают. А ее грязные тайны навсегда выгравированы в памяти. Думаешь, жить с этим легко? Гунвей была во многом права насчет меня. Меня не стоит сравнивать с Питером, этим несчастным ребенком. Я был участником страшных событий и чудовищных деяний. Много преступлений совершалось на моих глазах, а иногда и моими руками. Все эти преступления остались безнаказанными. Я смирился с этим. Это смирение входит в немыслимый диссонанс с теми ценностями, в которых меня воспитали, и дается мне непросто. Но я терплю. Я убедил себя, что так другого выхода нет. Питер считал, что я обманываю себя. Я даже и не знаю теперь, кто из нас прав.

Какое-то время мы молчали. Я заметил, что Лаура тревожно оглядывает бар.

— Стыдно признаться, но когда ты говоришь обо всем этом — у меня мурашки идут по коже, — произнесла она наконец шепотом. — Я всегда боялась всего этого.

— Чего именно?

— Войны. И всего, что связанного с ней.

Некоторое время она молчала, будто вспомнив о чем-то, глядя в сторону.

— Я знаю, что ты родился в маленьком поселке в глуши, на рубеже двух держав, которые враждовали друг с другом. Это лишь мое воображение, но мне кажется, что я могу представить себе, каково это. Призрак войны довлел над тобой с самого младенчества. Все говорили о ней, ждали ее и боялись, держали оружие под рукой. Всюду была атмосфера патриотизма, ненависти к врагу. Я правильно себе это представляю?

— Да, в целом так, — признал я, вспомнив Генераторное. — В нашей жизни было много всего, кроме войны. Но мы никогда не забывали о ней. Это правда. Почему ты заговорила об этом?

— Я хочу, чтобы ты почувствовал разницу между нами, — объяснила Лаура. — Я выросла, словно будущий Будда, запертой во дворце, окруженном трущобами. Воспитывалась в идиллических условиях, среди всех этих телешоу, балов, опер, фуршетов, торжественных приемов. С трех лет я занималась с репетитором. С четырех — с учителем вокала и танцев. С пяти лет меня учили этикету в школе благородных девиц. Я долгое время была убеждена, что такой он и есть, наш мир, и что все это действительно страшно важно — как правильно держать вилку и осанку. Да, призрак Апокалипсиса маячил где-то позади. Но я воспринимала его скорее как страшную сказку на ночь, чем как что-то реальное. Я была глубоко убеждена, что войны — это нечто такое, что человечество давно оставило позади. Я говорю это лишь для того, чтобы ты понял: когда я наконец осознала, что мир, где я живу, окрашен не только в розовые цвета, что в этом самом мире, рядом со зваными ужинами и шоу талантов, могут существовать бомбардировки, пытки, геноцид — эти вещи были в моих глазах совершенно немыслимы. Я всей душой не могла понять, как кто-то может считать их допустимыми.

Я печально усмехнулся и произнес:

— Было бы не так уж плохо, если бы побольше людей рассуждали таким образом.

Я сам не заметил, как мы допили свои напитки.

— Послушай, бывают дни, когда просто надо выпить, — вдруг произнесла она, посмотрев на меня слегка виновато. — И сегодня как раз такой. Ты не против чего-то выпить?

— Я воздержусь, вообще не пью. Но ты не стесняйся. Чего тебе, вина?

— Нет, пусть лучше будет ром, с колой.

Я молча заказал Лауре коктейль, а себе — содовую. Она в ответ благодарно кивнула.

— Когда я поняла, как все обстоит на самом деле — это посеяло во мне настоящий страх, — продолжила она свои откровения. — Тогда, в 90-ом, все вокруг словно с ума сошли от войны. Моральные принципы, которые, как я считала, лежат в основе нашего общества, словно бы стерлись. Под предлогом того, что это, мол, вопрос жизни и смерти, люди очень быстро и даже с радостью отвергли границы приемлемого. Вдруг стало считаться совершенно нормальным публично желать другим людям смерти, или радоваться ей, с упоением обсуждать «успехи» в боях, которые унесли жизни тысяч людей, или «удачные» авиаудары, которые стерли в пыль целые города. Все как будто взбесились. Никто больше не вспоминал о том, что произошло в 2056-ом, о гибели миллиардов людей, которая должна была оставаться для всех нас уроком тысячелетиями. Они видели перед собой лишь нового врага, которого было необходимо уничтожить. Любой ценой.

Я слушал Лауру с большим вниманием, не перебивая.

— Поначалу я открыто говорила, что думаю. Но во времена, когда сознание людей отравлено войной, необязательно быть их противником, чтобы вызвать ненависть — достаточно просто не поддерживать это безумие. Если ты не свой, то ты чужой. Если ты пацифист — ты, должно быть, предатель. Война снимала все ограничения. Она легко оправдывала слова и поступки, которые ни в какой другой ситуации не были бы приемлемы. Даже закон, изучению которого я посвятила столько лет, к которому меня учили испытывать глубокое почтение, война отодвигала на второй план. Закон был не писан для врагов. А кто враг — определяет лишь воспаленный ненавистью разум.

Некоторое время мы молчали. К тому времени Лауре принесли ее коктейль и она сделала пару щедрых глотков, после которых на ее щеках заиграл легкий румянец. Было сразу заметно, что ей не так часто приходится пить. Да и весу в нее было никак не больше ста десяти фунтов.

— Я считала себя смелым человеком. Никогда не боялась бороться с полицейским произволом, тупостью и продажностью. Готова была выдерживать неодобрение и зависть со стороны коллег. Стойко выносила ложь и грязь, которые все время лились на меня со страниц СМИ лишь потому, что мои родители — известные люди. Но когда я столкнулась с этой массовой истерией, почувствовала, что она может снести меня, словно яростный шторм, и никто и ничто мне не поможет — я просто-напросто испугалась.

Во взгляде Лауры читалось чувство вины и укора по отношению к себе.

— Это разумно, — утешил я ее. — Любой бы испугался.

Но Лаура пребывала в раздумьях, и вскоре продолжила:

— В начале 91-го я ассистировала моему наставнику, мэтру Жирару, в нескольких делах, открытых против «врагов государства» — людей, которых обвиняли в измене или шпионаже в пользу Евразийского Союза. Это был настоящий кошмар. Там и не пахло никакой презумпцией невиновности. О запрете давления на суд тоже никто не вспоминал. Общественность, накрученная пропагандистскими репортажами на телевидении, давно сделала свои выводы об обвиняемых и требовала скорейшей расправы. Никакие доказательства не интересовали разъяренную толпу. Расследования, экспертизы и судебные дебаты воспринимались исключительно как помехи и саботаж. А адвокаты — как предатели и пособники врага.

Я понимающе кивнул, вспомнив прочитанный в Сети отрывок из интервью Берни Андерсона, неодобрительно отозвавшегося о Лауре, и множество подобных материалов, виденных мною ранее. Еще со времен службы в полиции я был невысокого мнения об адвокатах, которые использовали различные увертки и лазейки в законах, чтобы помочь преступникам избежать наказания. Но я пересмотрел свой взгляд на них после войны, когда стал свидетелем уголовного преследования своих товарищей по клубу и убедился в том, насколько сильно предубеждение общества относительно подобных людей и как сложно им опровергнуть даже притянутые за уши или заведомо ложные обвинения.

— Мэтр Жирар был на самом деле отважным человеком. Не мне чета. Ему требовалась толковая помощница. В те времена — больше, чем когда-либо. Но он почувствовал мое состояние. Он относился ко мне очень тепло и не хотел подвергать меня опасности. Кроме того, он постоянно напоминал мне, что мои поступки могут разрушить жизнь и карьеру моим родителям, а он не хотел бы этого. Поэтому он настоял на том, чтобы я уволилась от него. После того как в начале 91-го я ассистировала ему в нескольких делах против «врагов народа», о чем до сих пор так любят вспоминать диванные «патриоты», я больше никогда и близко не приближалась к этой теме. Забилась в угол и занималась мелкими делами, пока буря войны не миновала. Я всегда была амбициозной девчонкой, так что это был очень тяжелый удар по моему самолюбию и моим взглядам. Он поверг меня в настоящий кризис.

Лаура вздохнула и сделала еще один глоток ром-колы.

— Позже я смогла частично восстановить уважение к себе, борясь с различными проявлениями несправедливости — начиная от выпуска опасной и некачественной продукции, из-за которой умирали люди, и заканчивая местечковой коррупцией и произволом чиновников. Несколько раз ввязывалась в нешуточную борьбу. Но я прекрасно понимала, что эта игра — все-таки в пределах правил. Понимала, что в этой игре ничто не грозит лично моей жизни и моей свободе. Ведь меня всегда защитит мое адвокатское свидетельство и имя моих родителей. Так что я — вовсе не смелый человек, Димитрис. Признаю это.

Отхлебнув еще глоток своей ром-колы, Фламини добавила голосом, в котором начал чувствоваться совсем лёгкий оттенок хмеля:

— Когда Питер и Фи пришли ко мне и рассказали свою историю, я ощутила тот самый липкий страх, о котором уже успела позабыть. От их слов повеяло могильным холодом из 91-го или 92-го, времен, правда о которых сокрыта за семью замками. И, если честно, я больше всего на свете хотела, чтобы они ушли. Ведь я не могла показаться при них слабой и испуганной — вся такая из себя защитница слабых и угнетенных! Но, черт возьми, от каждого их слова у меня мурашки пробегали по коже! Я совсем, совсем не хотела быть в это втянутой!

Я внимательно наблюдал за игрой теней на лице женщины, очарованный искренними и правдивыми эмоциями, которые раскрывали ее образ в совершенно новом свете. Ее рассказ был настолько полон и так хорошо лег в ту систему ценностей и взглядов, в которой жил я сам, что я поначалу не нашелся ни с вопросом, ни с комментарием. Так и не дождавшись реакции, Лаура сама привела его к завершающей точке:

— Прости. Я ушла очень далеко от темы. Я лишь хотела сказать, что я прекрасно понимаю тебя, Димитрис. Понимаю, почему бы ты был зол: на Фи, на меня, на всех, кто к этому причастен. То, что задумал Питер, было очень смело, но совершенно неразумно. И тебе нечего стыдиться из-за того, что у тебя есть инстинкт самосохранения, который ограждает тебя и других людей от подобных необдуманных поступков.

Посмотрев ей в глаза, я благодарно кивнул. Но на душе скребли кошки. Сама того не заметив, она поставила передо мной вопрос, который я сам избегал перед собой ставить. И ответ на него был не слишком приятен.

— Гунвей считает меня трусом, — потупившись, произнес я. — И если быть перед собой честным, то, должно быть, она права. Ты ведь тоже так считаешь. Пусть даже ты и не осуждаешь меня за мою трусость.

Лаура ощутимо смутилась.

— Я вовсе не хотела сказать о тебе ничего дурного, Димитрис! Я ведь только что честно призналась себе, что и сама многого до смерти боюсь.

— Да. Но ведь я — мужчина, — горестно вздохнул я.

— И что с того? Только недалекие люди считают, что мужчины лишены страха, — возразила Лаура, сделав еще один глоток коктейля. — Я очень люблю своего папу. Мы с ним были очень близки с самого детства, и до сих пор остаемся, хоть я и не самая послушная дочь. Он опасается многих вещей, и не скрывает этого. Говорит, что есть вещи, которых стоит опасаться. Но, несмотря на это, а может быть и благодаря этому, он остается настоящим мужчиной, рядом с которым чувствуешь себя защищенной. Ведь ты понимаешь, что он благоразумен, умен и осторожен. А значит, всегда сумеет избежать опасности, грозящей нашей семье, или отвратить ее с наименьшими потерями.

— А мой папа, кажется, ничего не боялся, — произнес я задумчиво. — Хотя нет, я лукавлю. Он тоже боялся. Боялся за меня и за маму. Так сильно, что никакие его принципы и убеждения не стояли выше, чем желание оградить нас от опасности.

Горько усмехнувшись, я какое-то время размышляя молчал.

— Я взрослый мужчина. Я потерял родителей почти двадцать лет назад. Но я до сих пор иногда думаю: что бы они сказали, если бы видели меня сейчас? Как мне поступить, чтобы они не были разочарованы? И иногда мне сложно найти ответ. Они воспитали меня на принципах, которые порой несовместимы друг с другом. «Будь честным с людьми, принципиальным, не допускай несправедливости и жестокости вокруг», — говорили мне. Неужели я позабыл об этой истине, когда начал потакать лжи вокруг? «Цени свою жизнь, как бесценный дар, и живи так, как будто каждый день может стать последним», — еще один их урок. Но если я положу свою жизнь на алтарь безнадежной борьбы, которая проиграна еще до ее начала — разве я не потрачу ее впустую?

На некоторое время над столиком установилось молчание. Затем Лаура улыбнулась.

— Знаешь, что, Димитрис? Если мы задумываемся о таких вещах, то мы — не такие уж и пропащие люди.

— Да, пожалуй. Кто еще похвалит себя, если не ты сам? — иронично усмехнулся я.

Я был ей благодарен, что она вывела разговор из того депрессивного, пессимистично-философского русла, в которое он начал постепенно скатываться.

— Мы, по крайней мере, стремимся к тому, чтобы поступать правильно. И испытываем дискомфорт, когда нам кажется, что это не так. Это вроде бы и называется — «совесть».

Я кивнул, признавая ее правоту. Вдруг с удивлением заметил, что в этот момент, кажется, у меня совсем перестала болеть голова и даже глаз — я был всецело поглощен нашей беседой. Лаура, сделав, тем временем, один из последних глотков из своего стакана, почему-то усмехнулась. Я хотел спросить, в чем причина ее улыбки, но она вдруг встрепенулась. От меня не ускользнуло, как один из ее глаз затуманился, и понял, что ей, должно быть, поступил вызов по нанокоммуникатору. Поглядев на часы, я подметил, что время уже позднее, и внезапно мне пришло в голову, что ее жених, должно быть, беспокоится. А может, какая-то ее подружка, если ее якобы помолвка с Грантом была всего лишь прикрытием. Так или иначе, у нее была своя жизнь, от которой я был бесконечно далек. Ей не стоило быть здесь. Как и мне.

— Уже поздно, — молвил я, почему-то захотев, чтобы это было сказано именно мною.

— Да, пожалуй, — слегка растерянно ответила она. — Сама не заметила, как много времени прошло.

Несмотря на поступивший вызов, еще некоторое время она сидела, задумчиво перебирая пальцами стакан, в котором хрустели и переливались кубики льда.

— Знаешь, это было так странно — сидеть вот так вот с тобой, — вдруг изрекла она. — Не помню, когда я когда-то с кем так говорила. Я, наверное, нагрузила тебя. Сомнительное удовольствие — выслушивать полупьяные откровения человека, которого ты почти не знаешь. Вообще-то я не такая уж болтливая. Просто с тобой я почему-то чувствовала себя… даже не знаю… так словно мы всю жизнь знакомы.

Ее слова удивительным образом точно отразили то, что думал я сам. Я замер с полуоткрытым ртом, не найдясь, что ответить. Выражение моего лица Лаура, видимо, восприняла как недоумение, и решила, что зашла в своих словах слишком далеко. Я заметил, как ее щеки, и так покрытые румянцем из-за алкоголя, покраснели чуть сильнее.

— Извини. Я, наверное, выпила лишнего, — пробормотала она наконец смущенно, торопливо допивая свой коктейль и поднимаясь из-за столика.

Я был растерян и сконфужен от того, что оказался не в состоянии нормально поддержать разговор и правильно показать свои настоящие эмоции. Но так и не придумал, как это исправить.

— На самом деле я хотела лишь поблагодарить тебя, — заключила она, закидывая на плечо свою сумочку, и, кажется, хотела было уже прощаться, но вдруг решила сказать еще кое-что: — И вот еще что, Димитрис. Я хотел сказать, что я очень надеюсь, что ты будешь продолжать делать то, что делал.

— Клуб закрыли, — развел руками я. — Боюсь, на этом моей деятельности пришел конец.

— Ну и что, что его закрыли? — легкомысленно пожала она плечами. — Есть еще десяток законных способов собрать вместе ветеранов: начиная от любительской футбольной команды и заканчивая секцией по йоге. Уверен, ты придумаешь что-нибудь. А если тебе потребуется совет… Позволь я сброшу тебе визитную карточку?

На моем языке и в моем сознании вертелся очевидный утвердительный ответ. Но на меня вдруг нашло какое-то затмение, и я сделал неопределенный жест, который, скорее всего, должен был означать вежливый отказ. Во мне боролись смешанные чувства. Какая-то часть меня страстно желала, чтобы эта женщина оставалась со мной как можно дольше. Но другая вопила, что я полный идиот, и что мне стоит держаться от нее подальше, на что есть целая тысяча причин.

— Что ж, меня найти несложно, — сделав вид, что не обиделась из-за отказа, заключила Лаура, и прикоснувшись к сенсорной кнопке «расчет» раньше, чем я успел бы заявить против этого возражение, встала из-за стола. — Прощай, Димитрис. Береги себя.

— И ты береги себя, Лаура, — прошептали мои губы едва слышно, но лишь несколько секунд спустя, когда изящная фигурка Фламини уже скрылась в направлении выхода.

Впервые я произнес ее имя вслух, и убедился, что его звучание нравится мне. В нем было что-то таинственное и сказочно-романтичное, наводящее на мысль о средневековой Венеции, живописных каналах и гондолах. Имя это пахло розами и шампанским. Оно было совсем не похоже на странное имя «Димитрис», от которого в моем сознании веяло соленым морским ветром, скрипом качающейся палубы и криками матросов. Так же были не похожи и мы с ней. Угрюмый, озлобленный, искалеченный жизнью ветеран, изуродованный жестокими шрамами снаружи и изнутри, каким я стал, смотрелся дико, неуместно и противоестественно рядом с преисполненной жизненной энергии, красивой и успешной молодой правозащитницей. Лишь в детской сказке красавица могла полюбить чудовище, но не в реальной жизни.

Наш с ней разговор тем вечером был совершенно неожиданным, в чем-то даже абсурдным. А самым неожиданным и абсурдным было то, что я ощутил то же самое, что озвучила она — будто мы с ней знакомы всю жизнь. Пропасть, пролегающая между нами, была заметна любому невооруженному глазу. Но этим странным вечером ее словно бы и не существовало.

— Прости, Питер, — произнес я в тишине бара, в котором почти не осталось посетителей, допивая содовую. — Такие вот странные у тебя получились поминки, дружище.

Тем вечером я приплелся домой поздно и в тяжких раздумьях. А следующая за ним ночь прошла в липких кошмарах, навеянных сегодняшней кремацией Питера Коллинза и откровениями с Лаурой Фламини. Затаившийся в глубинах моего сознания призрак накинулся на меня, заставляя вновь переживать ужасы войны. Но на этот раз к привычным картинам приплелось что-то еще.

После того как я, согласно обычному сценарию, взобрался на скалу с радиовышкой в африканских песках и жёстоко расправился с семьей повстанческого пропагандиста, легионер рядом со мной поднял забрало шлема, и я заметил осуждающий взгляд Питера.

— Вы же знаете, сэр, что я не срывался. Они уничтожили меня за то, что я пытался открыть всем глаза, — с укором поведал он. — И что же, вы ничего не сделаете?

Ответить что-либо парню я не смог. Причудливые законы сновидений перенесли меня в крохотную комнатку дешевого мотеля. Подо мной было прекрасное лицо Лауры Фламини, обрамленное растрепанными сейчас темными волосами. Ее щеки покраснели, веки были блаженно прикрыты и она закусывала губу, сдерживая страстные стоны. Ее тело двигалось в такт моим движениям, которые становились все быстрее, жестче и агрессивнее. В какой-то момент она застонала от боли, но моя мозолистая ладонь грубо зажала ей рот. В меня вдруг уставились расширенные от страха зрачки, и она задергалась, попытавшись вырваться. Это взбесило меня еще сильнее. Мертвой хваткой я крепко сдавил ей шею, так что воздух перестал поступать легкие, а правая рука механически потянулась к металлическому костылю, лежащему у кровати. Зубы сжимались от злости, пока костыль с силой обрушивался на испуганное лицо, чтобы разбить его, вышибить дух, уничтожить… Я смог остановиться лишь тогда, когда на месте лица осталось одно кровавое месиво. Обернулся — и увидел, как на меня смотрит, усмехаясь, генерал Чхон.

— Молодец, триста двадцать четвертый, — одобрил он, а затем усмехнулся и издевательски спросил. — Ты, как и Коллинз, тоже считаешь, что находишься во сне?

В ужасе проснувшись, я почувствовал, как сердце бешено бьется в груди, а лоб заливает липкий холодный пот. Глаз судорожно дергался и адски болел, а пальцы тряслись, как при эпилептическом припадке. Завыв от боли, как побитая собака, я сполз с мокрой от пота простыни, скрючился и, поджав под себя ноги, присел на полу. Дрожащие пальцы невольно вцепились в волосы на голове, едва не вырывая их с корнем. В выступивших на висках сосудах я почувствовал резкую пульсирующую боль.

— Я больше так не могу, — услышал я во тьме свой безумный шепот. — Больше не могу.

Мишка, испугавшийся из-за моих криков, жалобно заскулил и придвинулся ко мне, облизывая щёки. В «позе зародыша» возле кровати я провёл весь остаток ночи, порой всхлипывая от невыносимой боли. Во тьме пустой квартиры мне постоянно чудились посторонние шорохи, скрип пола от чьих-то шагов, приглушенный шепот. Но Мишка не реагировал на них, так что я понимал, что это лишь игра моего воображения. Порой эти звуки становились столь явственны, что становилось понятно — я сошел с ума. Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем за окном забрезжил рассвет. И вместе с первыми лучами солнца боль и кошмары наконец отступили.