Новый мир. Книга 3: Пробуждение

Глава 5

§ 51

Первую неделю марта я никогда впредь не вспоминал. Каждая минута на протяжении этой недели тянулась словно целая вечность и была преисполнена таким количеством физических и душевных терзаний, что на их описание понадобилась бы целая книга. Но я бы никогда не захотел такую книгу писать. Это была неделя титанической борьбы с самим собой. Неделя, которую я никогда бы не смог преодолеть, если бы не поддержка людей, которые были рядом со мной — Перельмана, Ульрики, других докторов, медсестер, санитаров — всех тех, чьи старания дают медикам право называть свою профессию благороднейшей из существующих.

8-го марта, в награду за проявленную стойкость, Перельман впервые разрешил мне посмотреть в зеркало. Ульрика поднесла мне его, ободряюще улыбаясь. В отражении я увидел совсем чужое лицо. На меня затравленно смотрел бледный человек, худой, как жертва голода, со впалыми щеками и синяками под глазами. Белки его глаз были красными и вздутыми, один зрачок был шире другого и постоянно дергался, навязчиво напоминая о майоре Томсоне. Шрамов на лице было не менее полусотни. Самые жестокие пролегали от уголка правого глаза до середины щеки, и от левого уха до края губы. На левой щеке был след от химического ожога. Половина верхней губы была пришита чьей-то умелой рукой, но не настолько умелой, чтобы скрыть следы операции. Что отрадно — на голове и лице все еще росли серебристо-седые волосы, и довольно-таки густые. Учитывая накопленную радиацию, последний факт был практически невероятен.

— Да, своеобразный у тебя вкус, Ульрика, — произнес я иронично после придирчивого знакомства с собой, вымученно улыбаясь в ответ на выжидающий взгляд медсестры и отдавая ей зеркало обратно. — Если бы я встретил такого в темном переулке…

— Большинство этих шрамов можно со временем сделать практически незаметными с помощью лазерной косметической хирургии, — утешила меня Ульрика, не веря бодрым интонациям.

Но я почти не бравировал. Знакомство со своей новой внешностью действительно далось мне легче, чем можно было предположить. Прошлое, в котором я был красавцем Димитрисом Войцеховским, перспективным и преисполненным наполеоновских планов, было иной жизнью. Оглядываться туда бесполезно.

Легион навсегда разделила меня надвое. Димитрис «До» исчез, поставив свою подпись на злосчастном контракте, и не вернулся, бесславно сгинув на полях сражения. Димитрис «После» очнулся несколько недель назад, чтобы начать жизнь с чистого листа. Какой будет эта новая жизнь — можно лишь гадать. Ясно только, что мой новый протагонист далеко не красавчик и по состоянию на начало марта весит при своем огромном росте менее ста тридцати фунтов.

— Знаешь, Ульрика, на ваших больничных харчах я не на шутку отощал.

§ 52

В середине марта я уже передвигался на инвалидном кресле без помощи медсестры. Я активно колесил на нем по палате, ездил в туалет, трижды в день совершал путешествие в столовую, а иногда и вовсе просто ездил по коридору, чтобы размяться.

— Димитрис, у меня для тебя хорошие новости, — сообщил мне Перельман, зайдя в палату в субботу 20-го марта. — Поскольку ты преодолел кризис, активно идешь на поправку и начинаешь, как вижу, тяготиться праздным времяпровождением, я решил, что наступила пора для более активной социализации. Не так уж далек тот день, когда ты выйдешь из нашей больницы. И я не хотел бы, чтобы ты отвык от общения с людьми, кроме нас с Ульрикой.

— Отличная идея, док, — охотно согласился я. — Вы разрешите мне повидаться с кем-то?

— Будь моя воля, то непременно разрешил бы. К сожалению, твой работодатель наложил на этот счет строгие ограничения. Так что приходится мириться с их условиями.

— Что за условия? — нахмурился я.

— Ты будешь дважды в неделю работать с психологом, одобренным твоим работодателем. Кроме того, раз в неделю, в субботу, будешь посещать специальный реабилитационный центр для сотрудников частных военных компаний. Они организуют тебе трансферы туда и обратно. Будешь проводить там по полдня, а начиная с третьей недели — целый день. Сегодня, между прочим, как раз запланирована твоя первая поездка туда.

— Просто чудесно, — вздохнул я.

— Ты не рад?

— Да не то чтобы, — затруднился с ответом я.

Слова доктора запустили длинную цепочку размышлений, которые вели в очень неприятные мне области. Я понятия не имел, что представляет из себя реабилитационный центр для ЧВК. Но ясно, что там, как и во время сеансов с «одобренным работодателем» психологом, я буду «под колпаком», и за мной будут навязчиво присматривать «люди в черном», вроде тех, которые приходили ко мне в палату сразу после пробуждения.

Я хорошо помнил, что произошло 18-го января 2093-го года. Я прекрасно помнил, кто меня покалечил, по чьему приказу он это сделал и что я узнал перед этим. Но также я понимал, что до сих пор нахожусь всецело во власти этих людей. Глупо думать, что год спустя после окончания войны люди вроде Гаррисона и Чхона утратили свою власть и влияние.

Никто из них не был наказан за применение «Зекса» в Новой Москве и за другие военные преступления. Иначе я знал бы об этом из новостей. Все их грехи им, очевидно, отпустили. И индульгенция, вероятно, была спущена с самого верха. Их черные делишки в Гималаях остались незамеченными на фоне аварии на новомосковской ТЯЭС, которую, я не удивлюсь, если они же и устроили — ведь я помнил, что бойцы Легиона были уже близки к тому, чтобы взять станцию под контроль, задолго до момента, когда произошла трагедия.

Гром салютов и парадов в честь победы и эйфория в СМИ затмили собой поиски правды. В Содружестве, где свобода слова и так всегда была весьма условна, вдобавок перешедшем на новый уровень цензуры в условиях военного положения, почти не осталось журналистов и общественных активистов, способных проводить независимые расследования. Информационную машину Союза, едва пережившего проигранную войну и заинтересованного в мире любой ценой, тоже заставили заткнуться. Таким образом, как ни сложно в это поверить, но люди, сотворившие столь ужасные вещи в век цифровых технологий, благополучно остались в тени.

Я понятия не имел, что у них за планы на мой счет. Крайне наивно было бы думать, что им не известно где я. Семь миллионов фунтов на мое лечение — серьезная сумма. И требовалась подпись кого-то весомого, чтобы ее выделить. Но зачем?! Это ведь они фактически приказали Тайсону Блэку убить меня. И в этот раз, учитывая мои травмы, совершенно очевидно, что выжил я по чистой случайности, а не по их замыслу.

И после этого они решают выделить средства, чтобы меня спасти?! А ведь эти люди были кем угодно, но только не альтруистами. Да и чувство долга по отношению к человеку, угробившему здоровье на службе в их компании, едва ли ими двигало. Но тогда какими были мотивы? Мне это было совершенно не ясно. И оттого становилось тревожно

— Вы поедете со мной? — не сумев скрыть беспокойства, поинтересовался я у доктора Перельмана. — Или только Ульрика?

— Нет, Димитрис. Никто из нас, — покачал головой врач, и тут же приободрил меня: — Не волнуйся. Наша помощь тебе не понадобится. Твоя компания выделит специальный транспорт вместе с человеком, который сопроводит тебя туда и обратно. А там на месте, как нас заверили, работает медицинский персонал. Так что ты будешь в полном порядке.

На моем лице не было написано полной убежденности в этом. И доктор, по-доброму и сочувственно усмехнувшись, шутя меня пожурил:

— Право же, пора тебе отвыкать от нашей опеки. Ты крепнешь с каждым днем. Недалек час, когда она тебе вовсе не понадобится.

— Доктор, спасибо, что верите в меня. Но давайте смотреть правде в глаза. Я все еще беспомощен, как младенец, хоть и научился немного толкать свое кресло. В таком состоянии хочется иметь рядом человека, которому можешь доверять.

— Не беспокойся. Эти люди так же хотят помочь тебе, как и мы. Во всяком случае, это их работа. Не вижу причин ни о чем волноваться.

Я неопределенно пожал плечами. Если бы меня хотели убить или еще как-то мне навредить, то это могли сделать намного раньше и проще. Но я не готов был ручаться, что способен разгадать планы этих людей. Прошлое уже не раз показало, что они способны играться с моей судьбой с такой же легкостью, как кукловоды с тряпичными куклами, а я могу об этом даже не подозревать.

— Так или иначе, у меня, как я понимаю, нет выбора, — проворчал я.

— Димитрис, как бы там ни было, я верю, что эти прогулки станут тебе полезными. В этом месте ты сможешь увидеться с такими же людьми, как ты, ветеранами, но уже успевшими адаптироваться к мирной жизни. Я верю, что ты найдешь там и пример, и поддержку, и, может быть, добрых товарищей, с которыми тебе будет приятно общаться.

— Хм, — с сомнением покачал головой я.

Перельман, похоже, не совсем представлял себе, что такое «Железный Легион». При мысли о раненых «товарищах», которые могли пережить войну, в моей памяти прежде всего всплыли лица таких как лейтенант Буллет или капитан Колд. Я представил себе, каким «счастьем» для меня была бы встреча с кем-то из них в реабилитационном центре. И решил, что мне трудно будет объяснить это Перельману.

— Что ж, посмотрим, — покорился я, рассудив, что выбора у меня действительно не было.

§ 53

Поездка в реабилитационный центр вызвала во мне ощущение дежавю. Восемнадцать лет назад микроавтобус с эмблемой «Вознесения» с угрюмым молчаливым водителем по имени Омар, не выпускающим изо рта сигарету, вез меня со станции метро «Уилсон Драйв» в интернат. Теперь очень похожий на него молчаливый тип, также отгороженный от меня стеклянной перегородкой, перевозил меня в салоне черного микроавтобуса с тонированными стеклами без опознавательных знаков, оборудованного для транспортировки людей на инвалидных колясках. Водитель, крепкий мужик в очках, не произнес ни слова, помогая мне заехать на кресле в салон, и явно не собирался изображать из себя добренькую сиделку.

За окном проносились аккуратные улочки Стокгольма. Они были именно такими, как их описывал Перельман — чистые, аккуратные, усаженные вечнозелеными хвойными деревьями и кустарниками. Несмотря на еще вполне зимний холод и снег, устилающий ветви деревьев, атмосфера царила приподнятая. По велосипедной дорожке, которая в эту пору года не использовалась по назначению, бойко сновали спортивные люди на беговых лыжах. По тротуарам гуляли тепло одетые пешеходы, большей частью молодежь, порой отвлекаясь на то, чтобы весело побросаться снежками, а на снежной целине меж деревьев, испещренной крошечными следами, стайки детей лепили снеговиков. В деревянном киоске, стилизованном под старую избушку из сруба, продавали горячий грог, глинтвейны и кофе.

Стокгольм был практически таким же чартерным городом, как и Сент-Этьен, в аэропорту которого мне довелось побывать на самой заре своих мытарств. Это была вотчина Консорциума, в дела которой Содружество практически не вмешивалось. И если Сент-Этьен был свободной экономической зоной и индустриальным парком, то Стокгольм — огромным образовательным и научно-исследовательским хабом. Именно здесь выращивались мощнейшие в оставшейся Европе мозги, и здесь же они генерировали идеи, которые вскоре коммерциализировались и приносили Консорциуму миллиарды фунтов, а иногда, если это не противоречило интересам корпораций — даже делали этот мир чуть лучше. Или, во всяком случае, разнообразнее.

Зрелище за окном вызывало во мне смешанные эмоции — немного оживления, но больше печали. Под моей затекшей отощавшей задницей было инвалидное кресло, так что вид здоровых и бодрых людей, которые резвились игрой в снежки или катались на лыжах, не мог не вызывать во мне определенной тоски. Вдобавок, я пытался представить себя там, снаружи, со своими стремными седыми волосами и перепаханной шрамами рожей. Но моего воображения для этого не хватало. Ну разве что у кромки тротуара, с преклоненной головой, блюдечком для подаяний и сильным перегаром. Что ж, Миро сможет кое-что рассказать мне об этом древнем цыганском ремесле.

Я действительно испытывал дежавю. Но сходство с событиями восемнадцатилетней давности ограничивалось обстановкой и не имело ничего общего со мной самим — ни внешне, ни внутренне. Тогда я был молод, полон сил, энергии и планов. Теперь я стал совершенной развалиной, отрезанным ломтем, изгоем, которого спасал от глубочайшей депрессии лишь самостоятельно установленный запрет на то, чтобы всерьез задумываться о своем будущем. Только не сейчас. Не раньше, чем я выкарабкаюсь и хоть немного восстановлю здоровье. Надо решать проблемы по мере их поступления.

Реабилитационный центр с умиротворяющим названием «Тихие сосны», которое, по моему убеждению, лучше всего подошло бы психбольнице, населенной лоботомитами, был расположен вдали от городской суеты, на пригорке. Довоенное пятиэтажное здание с высокими потолками, огороженное забором с острыми шпилями и окруженное тенистой сосновой аллеей, и внешне-то очень смахивала на дурдом. Когда микроавтобус въехал в распахнувшиеся перед ним автоматические ворота с обманчиво приветливой надписью «Добро пожаловать», у которых дежурил совсем негостеприимного вида охранник в черной куртке, оттопыренной из-за бронежилета, у меня тревожно засосало под ложечкой.

Мой провожатый оставил меня у стойки электронной регистратуры в холле сразу за тяжелой дубовой дверью парадного входа в здание. Здесь царила суета, какую можно встретить в холле любого публичного учреждения в час пик. Воздушные дисплеи и голограммы крутили рекламу, подобранную под специфику здешней аудитории — медикаменты, протезы, страховые полисы, оздоровительные туры и социальные ролики.

С воздушного дисплея над консолью регистратуры на меня сосредоточенно уставилась чернокожая женщина средних лет — не то живой человек, не то голограмма, иллюстрирующая типичнейшую работницу больничного ресепшна всех времен и народов.

— Так-с, мистер Сандерс, компания «Грей Айленд Ко». Отлично, отлично. Сейчас мы вас оформим. Я закачаю вам на коммуникатор программу вашего посещения, которая поможет вам сориентироваться. Добро пожаловать в «Тихие сосны». Уверена, вам у нас понравится.

В отличие от нее, я сомневался, что посещение «Тихих сосен» оставит у меня приятное впечатление. И мое предчувствие с самого начала начало оправдываться.

Началось все с врачебного осмотра — будто я прибыл не из больницы, где пролежал больше года под присмотром целого консилиума специалистов. Осматривал меня улыбчивый молодой человек из некоей сети клиник «Опора», о которой я прежде не слышал, развлекая меня весьма плоскими шуточками и дежурными вопросами, ответы на которые были ему мало интересны. Осмотр был так поверхностен в сравнении с тем, к чему я привык, что я вначале вообще не понял его цели. Но вскоре все прояснилось.

— Так-с, так-с, — заглянув в мой личный файл с помощью нанокоммуникатора, пробормотал врач. — О, понятно. Интересная у вас фармакологическая история, мистер Сандерс. Еще не встречал никого, кто начал принимать ML-5… в мае 89-го? Быть такого не может. Его ведь только тестировать закончили весной 90-го.

— Если вы так называете «Валькирию», то ее тестировали как раз на мне, — пробормотал я, осознав, что этот дрыщ, на вид едва закончивший интернатуры, похоже, знает о боевой химии побольше, чем весь коллектив больницы Святого Луки.

— О, что вы, мы ее так давно не называем, — нервно хихикнул тот, и тут же сосредоточенно вперился в свой комм. — М-да, м-да, тут случай весьма интересный и непростой. Хорошо, что вы попали ко мне. В «Веллфейре», где вы лечитесь, в этих вещах совсем не смыслят. Пытаются заменить боевые препараты анальгетиками универсального действия и седативными средствами. Но это обычно ничем хорошим не заканчивается. А особенно в таких случаях, как ваш.

Некоторое время врач сосредоточенно выписывал мне электронный рецепт.

— Вот, все готово. Там, напротив, наша фирменная аптека, в ней вы сможете получить все необходимое. Ваша страховка покрывает минимальный набор препаратов, необходимый для профилактики абстинентного синдрома. Без франшизы.

— Простите, что? — не понял я.

— Я выписал вам тринозодол-форте. Отличная замена вашим старым боевым препаратам. Состав почти идентичен тому, что вы называете «плацебо». Хотя он, конечно, намного слабее. Плюс витаминки. В транс вы, конечно, не войдете, но полное спокойствие вам обеспечено. Боли и кошмары не будут вас беспокоить. Уколы делаются трижды в день — утром, днем и вечером, не зависимо от приема пищи. Я выписал вам «десятку» — в вашей ситуации нет смысла играться с «пятеркой», о «двойке» я и вовсе молчу. На первые несколько месяцев этого должно хватить. Если начнут беспокоить боли — приходите, и я выпишу рецепт на «двадцатку». Это самая крупная дозировка, я редко ее выписываю, но четыре года на препаратах — это не шутка. Я перешлю инструкцию вашем лечащему врачу в «Веллфейр», чтобы он проследил за взаимодействием тринозодола с другими препаратами. Но обычно с этим больших проблем не возникает.

— Доктор, доктор, подождите-ка, — перебил его я, внимательно посмотрев на врача. — Я правильно понял, что вы, просто заглянув в мое досье, только что выписали мне рецепт на препарат, схожий с «Валькирией», чтобы я закидывался им каждый Божий день? И как долго вы предлагаете мне это делать? Всю жизнь?

От неожиданных вопросов врач начал непонимающе клипать глазами. Судя по всему, этот парень привык к тому, что пациенты, получив заветный рецепт, с маниакальным блеском в глазах сломя голову бросались в аптеку по соседству, молясь про себя, чтобы «добрый доктор» не передумал.

— Я… э-э-э… — не сразу нашелся он.

Я почувствовал, как на меня накатывает злость.

— Знаете что, мистер, — процедил я, холодно глянув ему в глаза. — Весь последний год меня окружали настоящие врачи, поэтому мой язык не поворачивается назвать вас «доктор». Так вот, слушайте меня внимательно. Сейчас я покачусь отсюда на этом своем кресле и буду дальше отбывать свою программу. А вы — останетесь здесь. И засуните свой рецепт себе прямо в задницу. Я достаточно ясно выразился?

— Да что вы такое?.. — попробовал было возмущенно пискнуть доктор, но я остановил его предупреждающим движением пальца.

— И предупреждаю. Если еще раз попробуешь предложить мне наркоту, на которую вы, уроды, меня подсадили, то я, не смотря на это кресло, глотку тебе перегрызу. Понял меня, дрыщ?

— Я… э-э-э…

— Молчи. Лучше молчи.

Когда я отправился к двери его кабинета, не оборачиваясь на опешившего от такого обращения засранца единственным звуком был скрип моей коляски.

§ 54

В коридорах реабилитационного центра я впервые столкнулся со здешними посетителями. И их внешний вид шокировал меня. Все они были на одно лицо: худые, осунувшиеся, бледные, со впалыми щеками, выступающими жилами и запавшими глазами — похожи на армию зомби из старого фильма ужасов.

Бодрые и жизнерадостные работники «Тихих сосен», казалось, совсем не замечали, с какой аудиторией они имеют дело, и обращались к посетителям с преувеличенным воодушевлением, будто представляли себя перед толпой весело галдящих школьников. Этот диссонанс с первой же секунды резал мне глаза и слух, но никто, кроме меня, казалось, его не замечал.

Запланированная на день активность началась с занятий фитнессом в большом зале, наполненном матами, фитболами и прочими мягкими гимнастическими снарядами. Проводила его совсем молодая тренер в ярких цветных спортивных шортиках и маечке с цветным тату на плече, фигуристая и подтянутая, как на картинке. Она была такой яркой и бодрой на фоне толпы вялых зомби, что казалась цветным пятнышком на монохромном изображении.

Завидев в группе из человек двадцати меня на инвалидной коляске, она заботливо предложила мне посмотреть на занятия со стороны, если я желаю, но я решительно покачал головой и весело покатил свою коляску вперед.

— Не вижу никакой проблемы, — бодро заявил я, улыбнувшись. — Руки у меня вполне в порядке, так что кое-какие упражнения делать смогу.

На лице тренера появилось странное выражение. Я вдруг подумал, что когда я улыбаюсь, то моя и без того страшная исполосованная шрамами рожа превращается в совсем уж ужасную гримасу.

«Что ж, детка, извини, но ты должна была знать, куда устраиваешься на работу. Красавцев здесь немного», — подумал я. — «В одном тебе, впрочем, повезло — никто здесь, похоже, не блещет потенцией. Так что присвистываний и пошлостей за спиной слышать не придется».

Вопреки своему колясочному положению, я оказался одним из самых активных участников занятия, размахивая руками что есть силы. Некоторые из движений причиняли мне такую боль, что я обливался потом и невольно кривился, но искусно пытался выдать эти гримасы за улыбки. Многие из группы двигались так вяло и неестественно, что становилось ясно — тринозодолом они не пренебрегали, и это определенно была «двадцатка».

— У вас неплохо получается. Приходите почаще, — сказал мне на прощание тренер, стараясь говорить дружелюбно, но избегала смотреть мне в лицо.

— Вам будет сложно поверить, мэм, но перед вами — олимпийский чемпион по боксу, тяжелоатлет, регбист, гребец и марафонец, — заверил ее я, сдержавшись, чтобы на этот раз не усмехнуться. — Дайте мне немного времени, и я еще смогу подменять вас при необходимости. Поверьте мне, это будет даже здорово. Когда на тебя прикрикивает человек с такой физиономией, как у меня, то поневоле начинаешь двигаться проворнее.

Фитнесс-тренер прыснула и, кажется, чуть расслабилась.

— Знаете, у нас тут нечасто встретишь таких весельчаков. Народ тут неразговорчивый.

— А вы давайте им еще побольше транквилизаторов, так они и вовсе будут всю тренировку валяться на матах с раскинутыми в стороны руками и пялиться в потолок, пуская слюни.

— Знаете, я в этом не слишком разбираюсь, этим у нас врачи занимаются, — простодушно пожала плечами девчонка. — Я слышала, что, если бы не эти лекарства, то многих здесь мучили бы сильные боли. Так что не знаю, как лучше.

Я собирался сказать, что я знаю, как лучше, но в последний момент я сдержался.

— Ладно, мне пора в душ, у нас дальше какая-то лекция по расписанию.

— Позвать кого-нибудь, чтобы помог вам?

Язык почти повернулся, чтобы отказаться, но, поборов себя, я благодарно кивнул.

— Меня Димитрис зовут. Буду еще к вам захаживать.

— Триша. Очень приятно.

Прием душа с помощью здешнего санитара, который старался вести себя вполне тактично, нельзя было назвать приятным занятием, но к подобным вещам я уже привык в больнице и перестал воспринимать как унижения. Спустя полчаса я уже был в лекционной аудитории на сорок мест, заполненной примерно на две трети. И был я здесь в числе немногих, кто вообще слушал лектора. Большая часть присутствующих находились в состоянии такого глубокого умиротворения, граничащего с летаргическим сном, из которого их вряд ли бы вывел даже сильный удар битой.

Лектор подходил под аудиторию — низкорослый, самодовольный, пузатый человек, чье сомнительное красноречие не нуждалось ни в аплодисментах, ни в вопросах, ни даже во внимании со стороны слушателей. Ведь он был всецело поглощен собой и своей глупой жестикуляцией. Его убаюкивающий голос гипнотизировал и клонил в сон. Тема лекции звучала так же занудно: «Правильное дыхание, правильное питание и гигиена мыслей — ключ к душевному равновесию и полноценной, здоровой, счастливой жизни».

— … вот так, — закончил долгую демонстрацию правильного дыхания толстяк. — Глубокий вдох — и плавный, полный выдох. Можете прикрыть глаза, чтобы ничто не отвлекало вас от контроля дыхания. Это поможет вам очистить мысли от лишней суеты. А очистившись, ваша душа обретет такой необходимый ей баланс. Злость отступит, не будет раздражения, и беспочвенные страхи перестанут проявлять себя…

Некоторое время я старался не ослаблять внимания, даже записывал что-то. Но сонливость одолевала. Я, должно быть, задремал бы, если бы не начавшаяся головная боль, которая обычно беспокоила меня по пару часов раза два-три в день. Прошло десять, затем двадцать, а затем тридцать минут, но головная боль все усиливалось. Я исступленно тер себе виски, старался думать о чем-то другом, а голос лектора оставался все таким же монотонным и начинал раздражать. Очередной раз отряхнувшись, я вдруг встрепенулся и решил, что с меня хватит.

— Сэр, прошу прощения, — я поднял вверх руку.

Удивление на лице лектора было так велико, будто за долгие месяцы его работы здесь никто и никогда не перебивал его вопросами. Впрочем, может быть, ему просто никогда не задавал вопросов человек с таким количеством шрамов на лице.

— Д-да?

— Мне вот что интересно, — заговорил я. — В этой аудитории собрались три десятка людей, которые прошли через войну. В отличие от вас, судя по вашему виду. Без обид. Я не знаю кто из них где служил и что видел. Но ручаюсь, что у каждого из них есть своя история и своя трагедия. И есть свои причины, почему он не может, как вы это говорите, э-э-э, «обрести равновесие». Вам не интересно было бы послушать каждого из них? Узнать, что их на самом деле беспокоит, что им на самом деле нужно?

— О, прошу прощения, но у нас это не принято, — с неискренней елейной улыбочкой ответил он. — Расспросы могут побеспокоить или даже расстроить наших посетителей. Поймите, некоторые из них, по своему характеру — несколько замкнутые и стеснительные люди…

— При чем здесь характер? — насмешливо прыснул я, оглядывая аудиторию. — Я бы тоже был таким «замкнутым», если бы закинулся тринозодолом, как предлагал ваш любезный доктор. Если хотите знать мое мнение, то это, уважаемый, довольно-таки трусливая и говенная методика реабилитации — превратить людей в овощи и монотонно пичкать их наставлениями, которые они даже не слушают, наплевав на то, что происходит у них в голове и в душе на самом деле. Если, конечно, задача всей этой программы состоит не в том, чтобы проесть грант или продемонстрировать публике какие наши работодатели добрые и социально ответственные. Если это так, то вы тут неплохо справляетесь.

— Мистер… э-э-э… Сандерс? — сбитый с толку лектор сверился с коммуникатором, где у него был список участников.

— Меня на самом деле зовут Димитрис Войцеховский, — поправил его я. — Я служил в «Железном Легионе», там нам давали псевдонимы. Но война давно закончена, так что больше не вижу смысла ни от кого скрываться.

— Послушайте, мистер Вийтковский…

— Вой-це-хов-ский. Это польская фамилия. Происходит от имени «Войцех». Впрочем, забудьте. Если вы не хотите беспокоить других, то давайте я расскажу, что меня гложет. А вы дадите мне пару полезных советов, как обрести душевное равновесие. Больше там мандаринов есть, выдыхать через нос, или еще что. Может, они и еще кому пригодятся. Лады?

На лице лектора было написано неопределенное выражение. Но я посчитал, что его вполне можно засчитать за согласие и продолжил говорить:

— Я пролежал в коме больше года после того, как в Новой Москве меня превратили в кусок фарша. Перед этим я три с половиной года прослужил в Легионе, прошел всю войну, большую часть времени не совсем помня кто я вообще такой и откуда, из-за наркоты. И вот я очнулся в мире, который очень-очень отличается от того, к которому я привык. Моя рожа похожа на сшитую из лоскутков. Половина суставов отказывается работать. Я не могу ходить. Сильные боли, бессонница, сорванная психика, ну и все прочее. У меня нет семьи. Друзей тоже не осталось. И вот смотрю я за окно и вижу, что там, чтоб меня, все счастливы, как в раю. Война как будто двадцать лет закончилась, а не год назад. О ней уже никто не помнит, или представляют ее себе хрен знает как. Сейчас точно не 2113-ый? Нет? Так вот, подхожу к вопросу. Мой мозг, конечно, порядком изъеден химикатами, которыми меня пичкали, и продолжают пытаться пичкать до сих пор. Но IQ все-таки не опустился еще до уровня шимпанзе. И парочки дыхательных упражнений, при всем моем к ним уважении, может не хватить, чтобы я перестал задаваться несколькими вопросами. Имело ли смысл все то, что я сделал на этой чертовой войне? Что мне делать дальше? Где мое место в этом гребанном мире? Кто я вообще такой? Вот эти чертовы вопросы! И если вы правда такой умный, как пытаетесь показать, то помогите мне и другим в этой аудитории на них ответить и обрести чертово равновесие, о котором вы тут толкуете. А если нет, то я лучше не стану тратить свое время!

Позднее я решил, что погорячился с этим выпадом из-за головной боли, которая часто провоцировала раздражение. Но все же растерянное лицо толстяка, который так и не сошелся с толковым ответом, оставило на душе злорадно-приятный осадок, и о сделанном я не жалел.

§ 55

Лекция закончилась около полудня. За ней, если верить программе, следовал совместный обед, на котором, как жизнерадостно заверяли авторы программы, меня ждет «веселое и душевное общение с товарищами». Вспомнив лица тех, с кем мне предстоит обедать, я иронично ухмыльнулся и порадовался, что после обеда смогу отсюда свалить.

За длинными столами, где проходил обед, не было слышно ни веселых шуток, ни трепа, который обычно можно услышать в мужской компании. Бесцветные глаза, в которых сквозила опустошенность, неподвижно глядели в одну точку. Ложки вяло скребли по тарелкам, елозя в ней содержимое, но лишь единицы ртов открывались, чтобы отправить хоть что-то в желудок. Тринозодол занимал за этим столом самое почетное место, хотя и не был виден.

Когда я подъехал на своем кресле к столу, за которым сидели одиннадцать мужчин, и громко пожелал всем приятного аппетита, мне не ответил ни один — лишь несколько пар глаз вяло окинули мой силуэт, не произнося ни слова.

— Хм, что тут у нас? — вслух спросил себя я, ставя свой поднос на стол. — Вареная рыба, пшеничная каша, сельдерей. М-м-м, это по мне. Вот йодистые водоросли в печенках сидят. Скажите честно, парни, вам не осточертела эта хрень? Сколько не пихай в себя йода, все равно детишкам придется потратиться на свинцовые гробы для папенек… Хотя о чем это я? Какие еще детишки?

На эту эскападу никто не ответил — лишь несколько унылых пар глаз поползли в мою сторону, словно глаза полудохлых рыб, плавающих в аквариуме супермаркета, при виде покупателя. Пожав плечами, я набросился на еду, картинно причмокивая и восторгаясь ее вкусовыми качествами.

Покончив с рыбой, я положил ложку и прокряхтел.

— Анекдот! — объявил я, вспомнив злую шутку, услышанную в больнице от Джо Слэша. — Встречаются двое бывших сослуживцев в поисках работы. Один говорит другому: «Я слышал, что дорожные службы набирают на работу ветеранов Новой Москвы». «А почему именно ветеранов?» «В целях экономии». «Не понял. А в чем экономия-то?» «Ну как же? А где еще можно встретить дешевую рабочую силу и светящийся дорожный знак в одном лице?»

Как я и ожидал, никто не засмеялся, кроме меня самого.

— Светящийся, поняли? От радиации светятся!

Молчание продолжилось.

— Не знаю, а мне понравился, — смирившись, пожал плечами я, и принялся за сельдерей.

От сельдерея начало тошнить, но я пересилил себя и съел все до последней крошки.

— Эх, попросить, что ли, еще одну порцию? — рассудил я вслух, с деланно довольным выражением лица откидываясь на спинку кресла.

Затем по-дружески хлопнул по плечу соседа.

— Эй, дружище, не хочешь сгонять нам за добавкой? У тебя вроде ноги на месте.

На мне остановился мутноватый рыбий взгляд.

— Ладно, понял, сам съезжу, — покорно кивнул я.

— Эй, забей на этого торчка! — вдруг раздался за моей спиной громогласный веселый бас. — Подвинься-ка, овощ!

Перед моим изумленным взглядом увесистый силуэт громадного чернокожего мужчины, примерно моего возраста, бесцеремонно согнав со стула безвольного бедолагу с рыбьими глазами, плюхнулся на его место сам. Как и на мне, одежда висела на этом крупногабаритном мужике волоком. Сразу было видно, что в свое время он отличался гораздо более крупным сложением. Не я один оказался высушен «Валькирией» и прочей дрянью. Впрочем, выглядел он, бесспорно, все же поздоровее меня.

— А ты весельчак, я погляжу, — усмехнулся здоровяк. — Нечасто тут таких встретишь.

— Почему это? Мы с ребятами тут неплохо тусуемся, — возразил я, по-дружески потрепав по плечу флегматичного соседа слева, который в ответ вяло отшатнулся.

— Да брось. Это же планктон. Сидят на «трине». Смотри, — презрительно усмехнулся мужик, картинным жестом несколько раз ощутимо ткнув кулаком плечо сидящего рядом мужчину. — Эй, ты, балбес! Я сегодня с утра сестре твоей вдул, ничего страшного? В анал её отодрал! Эй! Ты же не против, а?

Тот покосился на обидчика злобным затравленным взглядом, но ничего не сделал.

— Видишь? — продолжал смеяться шутник. — Жалкое зрелище. Злится, а укусить не может. Как змея, у которой вырвали жало. А ведь когда-то был бойцом. Вот что делает «трин». Так что меня на это дерьмо никто ни за какие коврижки не подсадит.

— Меня тоже, — согласился я. — Но ты кончай, что ли, глумиться над беспомощными бедолагами. Для этого много удали не надо.

— А я, думаешь, для этого тут? — возразил тот. — Я их спасти пришел. Снова сделать людьми. Вот что я тут делаю, брат.

— Спасти? — с сомнением спросил я, обводя взглядом инертный «планктон». — И как же, интересно? Если твой план в том, чтобы раззадорить их своими «дружескими подколками», то я тебя разочарую — нихера он не работает.

Тот ответил мне многозначительной усмешкой, мол, обожди, не все сразу.

— Пойдем, покумекаем, — позвал он меня, поманив рукой.

§ 56

Здоровяк провел меня в одну из комнат отдыха, где посетители реабилитационного центра могли собраться небольшими группками и пообщаться. Здесь было с полдюжины людей. Развалившись на мягких диванах и пуфиках, трое мужчин чуть младше меня курили и болтали. Еще двое — проводили полушутливый боксерский спарринг. Один — лежа на диване, читал что-то на коммуникаторе.

Сразу бросалось в глаза, что все шестеро отличаются от «планктона», который я видел в столовой: их моторные навыки работали вполне нормально, взгляды были осмысленными, в голосах не проступало тупости и заторможенности. Об их армейском прошлом напоминали короткие стрижки и шрамы, ни один из которых, впрочем, был не чета моим. В остальном они вполне походили на обычных людей.

— Добро пожаловать из мира зомби в мир людей, — прикрыв за мной дверь, приветственно объявил мой провожатый.

— А, новичка привел, Пит? Молоток! — одобрительно отозвался один из участвовавших в спарринге мужчин, прежде чем второй вполсилы заехал ему в ухо.

— Присаживайся, брат, — плюхнувшись на ближайший пуфик, пригласил меня мужчина по имени Пит, но тут же поправился, кивнув на мое кресло. — А, впрочем, ты, я вижу, и так уютно умостился.

— Чувство юмора у тебя обалденное, — буркнул я мрачно. — Рассказывай, давай, в чем состоит твоя спасительская деятельность. Проповеди читаешь, что ли?

Мужик в ответ громко заржал.

— Забавно! Знаешь, это очень забавно, потому что мой родной брат, Илай, мы с ним вместе служили, так вот он действительно проповеди читает. Пастором стал, прикинь? Слегка слетел с катушек после войны, вот и ударился в религию. Каждый сходит с ума по-своему.

Я согласно кивнул.

— Меня зовут Большой Пит, — наконец произнес он, протянув мне правую руку.

— Димитрис, — ответил я, пожав его руку.

Тут только я заметил, что на месте левой руки Большого Пита, начиная от локтя, находится современный роботизированный протез.

— Как-как? Ди-ми-что? Из Турции, что ли?

— Имя греческое, но я не оттуда.

— Откуда же?

— Непростой вопрос. В последнее время перед войной жил в Сиднее.

— Прикольно! Братишка мой, тот самый, Илай, как раз в Сиднее сейчас. В Малой Африке, ну, в этом, значит, в гетто. Но там прикольно. Бизнес делать можно. Собираюсь и сам туда перебраться, как стокгольмская виза закончится.

— Бизнес, говоришь?

Оглянувшись по сторонам, как бы желая убедиться, что никто не подслушивает, мужик придвинулся ко мне ближе и заговорил наконец о деле:

— Ты парень вроде не промах, смекалистый. Так я тебе скажу прямо. Сам вижу, что жалко тебе смотреть на пацанов, которые под «трином», этой дрянью, превращаются в планктон. Ты же понимаешь, что это делается специально?

Я с большим сомнением осмотрел комнату. Не приходилось сомневаться, что владельцы реабилитационного комплекса приглядывают за его посетителями, в том числе и прослушивают разговоры, что в наше время было плевым делом даже для дилетантов. Так что обсуждать здесь темы, не предназначенные для посторонних ушей, не казалось хорошей идеей.

— Забей на них! — проследив за моим взглядом, махнул рукой Пит. — Мы больше не их собственность, чтобы на них оглядываться. Оттарабанили свой контракт, получили бабло, и до свидания! Когда я остался без руки, меня выкинули на помойку, оставив только страховку, по которой я могу ходить на эти дурацкие сборища или закидываться «трином» по дешевке. Моего мнения никто даже не спросил. Так что я им ничего не должен!

— Мой контракт еще действует.

— И что с того? Посмотри на себя. Тебя точно так же отправят восвояси. Мы им больше не нужны. Даже полностью здоровые не нужны в таком количестве. А те, кто хоть немного поистрепались — и подавно. Но от одной мысли о том, что мы будем делать на гражданке, индюкам из корпораций и из правительства становится не по себе. Вот они и пичкают нас этой дрянью. Безвольные овощи точно никому не навредят. Таков план. Но я трахал этот их план!

— Так ты, значит, в полной завязке? — со все возрастающим уважением глядя на Большого Пита, переспросил я.

Но он в ответ на это предположение лишь саркастически усмехнулся, напомнив мне, что Санта-Клауса не существует, а реальный мир — место суровое.

— Ага, конечно. Что я, совсем дурак, что ли? Это — дело пропащее. Не выйдет.

— У меня вроде получается. Не скажу, что это легко, но пока держусь.

— Не обманывай себя, парень. Ненадолго можно слезть. Но потом станет совсем херово. В конце концов припечет так, что сдашься и пустишься во все тяжкие. А если воля железная, то коньки отбросишь. Я и такие случаи видал.

— И в чем же тогда твой план? — неодобрительно насупился я.

— Я тебе вот о чем толкую. Этот их «трин» — дрянь. Но есть кое-что получше. На рынке есть вещи, которые даже круче тех, что мы принимали на войне. Много, конечно, дешевой «чернухи» ходит. Но качественный продукт тоже есть, если знать, где достать. И тех, кому он позарез нужен — море. Смекаешь, о чем я?

Я нахмурился и продолжал слушать.

— Даже миротворцев на войне много чем пичкали. А уж нашего брата-наемника — так и вовсе накачивали под завязку. Тебе ли не знать? Никто не думал о том, что делать с нами дальше. Да и мы сами, согласись, не особо задумывались о будущем. Что в итоге? Я этот цирк наблюдал в прошлом году, сразу после того, как с евразами заключили мир. Все мои сослуживцы, как один, писали заявления на продление своих контрактов. Идиоты надеялись, что будет продолжаться ежедневный кайф по расписанию. Но они просто рехнулись. Я, может, и не профессор, но быстро смекнул, что времена изменились. Война кончилась. Огромная армия наемников, стоящая уйму денег, никому не была нужна. Всех спишут в отставку — кого раньше, кого позже. Так в итоге и случилось.

— Ага, — согласился с ним один из мужиков, которые ранее спарринговались, как раз остановившийся, чтобы перевести дух. — Ублюдки чертовы!

— А ты что хотел, Макс? Это капитализм, детка, — ответил ему Пит тоном знатока этой жизни, и затем вернулся к прерванному монологу: — Такие вот дела, парень. Несколько сот тысяч, а может и пару миллионов парней, точно не считал, разом оказались на обочине этой жизни. Чем, спрашивается, им заниматься на гражданке? Строить дивный новый мир, как тот кретин из телерекламы? Нет уж. Эти ребята чувствуют себя хуже рыбешки, выброшенной на берег. И единственное, что может заменить им глоточек воды через жабры — это доза-другая химии, на которую они крепко подсели. И много кто готов преподнести жаждущим желанное. Закон торговли: есть спрос — будет и предложение.

Я пока никак не выражал своего отношения к сказанному, так что Большой Пит глаголил дальше:

— Власти, конечно, рады бы нас всех превратить в безмолвный «планктон», чтобы мы не мутили воду и не нарушали покой добропорядочных граждан. Но мы сделаны из другого теста. Во-первых, мы все по натуре бойцы, у которых хватило яиц, чтобы пойти на войну. Во-вторых, мы люди со своей волей, помнящие о своих интересах — потому и оказались в частном секторе, а не среди миротворцев. Растительная жизнь — не для нас. Так что всем, кого я тут встречаю, в чьих глазах я еще вижу хоть каплю адекватности, я предлагаю реальную помощь. Вот и тебе предлагаю. А если ты мужик вообще мировой, так ты, глядишь, и другим парням помочь захочешь… Эй, ты чего ухмыляешься? Без обид, но выглядит стремно.

Чем дольше он говорил, тем шире становилась моя ухмылка. Картина прояснилась.

— Ах, «помощь», значит? — сатирически переспросил я. — Знаешь, я уже второй раз за день вижу такого вот благородного драг-дилера. Первым был дрыщ из клиники «Опора».

После этих слов Пит выглядел искренне возмущенным.

— Чувак, ты чего, вообще ничего не кумекаешь?! Я тебе не эту дрянь предлагаю! Я тебе предлагаю вещь, с которой ты человеком будешь оставаться. Посмотри вокруг! Эти ребята что, по-твоему, похожи на овощей?

— Ты говоришь ерунду, — недовольно покачал головой я. — Мы все должны раз и навсегда завязать с наркотиками! Дело здесь не в том, какой препарат применять. Зависимость от веществ в любом случае лишает тебя свободы и отнимает у тебя шанс на нормальную жизнь. Неужели вы согласны смириться с жалким существованием торчков, весь смысл жизни которых сводится к ожиданию очередной дозы? И неужели вы не понимаете, что химия медленно убивает вас, даже если вы поначалу и не чувствуете этого?

— «Медленно убивает», говоришь? — вдруг вступил в наш разговор один из молчавших до этого мужиков. — Знаешь что? Я был в Киншасе в июле 90-ого. В тот самый день, когда евразы применили там воздушный нейтронный заряд, я с ребятами из особой охранной группы «Бразилиа Трупс» сторожил президентский дворец этого подонка Мэйуэзера. Правда вот, гад с семьей к тому времени уже эвакуировался. Но нас об этом предупредить «забыли».

— Я знаю, что там произошло, — кивнул я.

— Тогда ты, черт возьми, должен понять, о чем я толкую. В моем желудке каждое утро какие-то черти разжигают огонь. Это рак, парень. Думаешь, врачи справятся с этим дерьмом? Если даже и да, появится еще одно. И еще. У меня нет денег на чертову НСТ. Так что так будет продолжаться, пока я не сдохну в каком-то онкодиспансере, лысый и худой как покойник. Такой финал мне не по вкусу. Лучше уж я проведу остаток жизни за рулем тачки, пьяный вдрызг, с какой-нибудь шлюхой в обнимку.

— Не будь кретином, — неодобрительно покачал головой я. — Мы все способны вернуться к нормальной жизни. И ты тоже. Даже если ты болен, от тебя все равно зависит, сколько ты проживешь и, главное, как. Кем ты мечтал стать до войны, приятель?

— Да какая разница?! — перехватил инициативу Пит. — Пора забыть о временах, когда мы были сопливыми подростками, которые верили в светлое и счастливое будущее. Если ты забыл сегодня утром посмотреть в зеркало, то я напомню тебе, кто ты — исполосованный шрамами косой урод в коляске, который, готов поспорить, каждую ночь мычит и обливается слюнями, представляя себе, как вонзает шприц в вену.

— Мы еще можем стать теми, кем когда-то были. Или хотели стать, — возразил я.

— Не знаю кем ты был до войны. Что до меня, я никогда не купался в бабле, не подтирал задницу шелком и не ел из серебряного блюдца. Я вырос в дыре, жил в дыре, еле вылез из той дыры. И теперь в ту же дыру возвращаться не собираюсь. У меня появилась куча бабла, ради которой я и подписал контракт. И я его намерен преумножить.

— Ага. Как же, «куча», — иронично прыснул один из мужиков.

— Да, знаю, и здесь нас надули, прикрываясь якобы нашим же благом, — сердито кивнул в ответ Пит, и тут же разъяснил мне: — Корпорации растянули выплаты вознаграждений по контрактам на много лет. Или предложили заменить живые бабки на дурацкие жилищные, образовательные и социальные программы, придуманные государством, которое, видите ли, лучше нас знает, как нам тратить наши бабки. Корпорациям всегда было плевать на правительство, а тут вдруг они оказались законопослушными и подчинились этому указу. Который «совершенно случайно» оказался для них очень выгодным.

— Кидок, — заметил злобно один из мужиков.

— Ясно, Кобб, что кидок. Типичный. Плевать. Выкрутимся.

§ 57

С каждой минутой разговора я делался все мрачнее и задумчивее. Я вполне разделял злость, которую эти люди испытывали к частным военным компаниям, которые воспользовались ими, как вещями, и даже не расплатились с ними сполна. Но мне сложно было принять циничный подход к будущему, который изложил мне Пит.

Смириться с тем, что я хронический наркоман, и подсесть на нелегальные средства, которые позволят мне сохранить рассудок хотя бы отчасти? Да еще и торговать ими с себе подобными? Это — та самая судьба, ради которой я угробил свое здоровье и потерял все, что имел?!

— Где служил? — по-свойски спросил Большой Пит.

— «Железный Легион».

— О, это серьезно, — уважительно причмокнул он, и кивнул на парня, читающего что-то. — Донни вон тоже оттуда. Донни! Донни, эй!

— Чего тебе, Пит? — отвлекшись от чтения, слегка сонным голосом спокойно переспросил худой парень с короткой стрижкой, выглядящий не старше двадцати пяти.

— Твой сослуживец пожаловал.

— Здорово. Ой. А ты… э-э-э… правда был в Легионе? — всматриваясь в меня, переспросил Донни, откладывая коммуникатор. — Ты извини за недоверие, дяденька. Но, я помню, у нас там вроде все были помладше.

— Седина и шрамы добавляют мне лет. 6-ой батальон. Рота «Чарли».

— Надо же, правда?! Я знаю парня из этой роты! — обрадовался Донни.

— Ты хочешь сказать — видел его уже после войны? — заинтересовался я.

Насколько я мог судить, из моей роты уцелели очень немногие.

— Да. Он — один из немногих выживших. Его зовут Терри. Позывной в легионе — «Руд».

Я сразу вспомнил парня с изуродованным «Зексом» лицом, с которым пересекся при спуске в недра Новой Москвы. Скорее всего, его успели эвакуировать до того, как на ТЯЭС произошел взрыв.

— Как он? Ожог остался сильный?

— О, ты его даже помнишь? Нет, вроде нормально, пересадили ему на харю кусок кожи с задницы, смотрится почти прилично. Сейчас в Новой Киншасе. Клюнул на эту удочку из рекламы с бесплатными квартирами для ветеранов, которые помогут отстраивать город. Я ему говорил, что это о миротворцах речь, но Бобби, дурачок, все надеется, что ему что-то обломится. А тебя-то самого как звать? Передам привет при случае.

— Моим позывным был «Сандерс».

Глаза бывшего легионера недоверчиво округлились.

— Так звали командира его роты. Он о нем рассказывал, — пробормотал Донни с растущим недоверием. — Говорит, хороший был мужик. Но из Новой Москвы — не вернулся.

— Я больше года провалялся в коме. Все думали — не выберусь.

— Ничего себе! — присвистнул Донни. — Извините, что не отдаю честь, капитан.

— Теперь ты уже и не обязан.

— «Капитан», ты сказал? — с удивлением посмотрел на него Пит, а затем перевел столь же недоуменный взгляд на меня. — Правда, что ли? Не фигово так! И долго ты в этом Легионе?..

— С мая 89-го, если считать учебку.

— Обалдеть! Так ты всю войну прошел! — уважительно воскликнул один из мужиков. — То-то по тебе и видно, что тебя потрепало!

— Больше ни о чем не расспрашивайте. Как я уже сказал, мой контракт еще действует.

— Лады, дружище, — согласно кивнул Пит. — Ты подумай о том, о чем я тебе сказал, ОК?

Я неопределенно кивнул.

— Где ты его вообще откопал, Большой Пит? — спросил один из его корешей.

— Сам в шоке, — отозвался тот.

Я не удержался от того, чтобы прыснуть.

— Эй, кэп, чего это ты ржешь?

— Давно, видать, тебе дали это прозвище, — объяснил я, глядя на его обвисшие одежки. — С таким же успехом меня можно прозвать «Быстрым».

— Ты о чем? — распрямив плечи, недоуменно переспросил Пит.

— Не обижайся, но явидал бабулек, у которых плечи пошире твоих, Большой Пит.

Донни и кто-то еще из мужиков залились хохотом.

— Эй, полегче на поворотах! Я, может, и сбросил чуток мышечной массы, пока валялся полгода в госпитале. Но я все еще силён как бык! Мужики не дадут соврать, я тут у нас первый по армрестлингу.

— Ха! А я, между прочим, слышал, что легионеры — это самые выносливые бойцы, — вдруг вспомнил один из мужиков. — Вон на Донни нашего посмотри — худой, казалось бы, но, мать его, двужильный. А капитан так наверное вообще зверь! Он бы тебя наверняка вздул!

— Эй, да ладно вам, мужики, — добродушно махнул рукой Пит. — Для кэпа его бойцовские деньки уже явно в прошлом. Так что давайте не будем гадать, кто бы кого вздул.

— Эй! У меня с ногами проблемы, а не с руками! — запротестовал я.

— Парень, да ты весишь фунтов сто на вид. Ветром унести может.

— Готов побиться об заклад, что сожру разом пять порций гребаных йодистых водорослей, если не положу тебя на правой руке.

— Ты серьезно?! — чернокожий гигант оскалился в недоверчивой ухмылке. — Эх, если б я не уважал седину и инвалидность, я бы тебя и на левой положил, коротышка.

Большой Пит красноречиво помахал протезом, оставшимся на месте левой руки, и мужики в комнате нестройно захохотали.

— «Инвалидность», ты сказал? Ну давай, иди сюда, верзила, — позвал я его, вызывающе разводя руки, призывно покачав головой. — Притащите кто-нибудь стол! Сейчас посмотрим, кто кого.

Не прошло и минуты, как мужики, заинтересовавшись таким поворотом событий, притащили нам какую-то тумбу, на которой можно было более или менее удобно разместить локти. Большой Пит, грузно поднявшись с пуфика в предвкушении легкой победы, занял место напротив меня.

Готовящееся действо взволновало даже тех участников посиделки, кто ранее оставался безучастным. Я оглянуться не успел, как вокруг собрались шестеро зрителей, разгоряченных примитивным, но захватывающим, истинно мужским зрелищем — двое сорвиголов, решивших померяться силами на спор.

В мгновение ока нашлись секунданты, которые пододвинули наши локти в нужное положение. Как и всегда в таких случаях, кто-то первым выкрикнул заветное: «Ставлю пятак на Пита!», и сразу несколько глоток загалдели, радостно заявляя о своем участии в тотализаторе. Донни, вызвавшийся быть моим секундантом, поставил небольшую сумму на меня, но я подозревал, что это лишь дань вежливость и солидарность сослуживцев. Как ни крути, Пит выглядел крупнее меня раза в полтора.

— Эй, что там у вас происходит? — услышал я за спинами мужиков обеспокоенный вопрос кого-то из сотрудников комплекса, как бы невзначай заглянувших в нашу комнату отдыха, видимо, в ответ на оживленный гам. — Там что, драка?!

Я встретился глазами с насмешливым взглядом Большого Пита. Хватка у громилы оказалась крепкая, и я, честно говоря не сомневался, что он победит. Но давно забытое чувство соревновательности и бурлящей жизни, которое я испытывал, стоило того, чтобы съесть на спор сколько угодно водорослей.

— Начали! — взревел один из секундантов, хлопнув рукой по тумбе.

Я ощутил напряжение, с которым сплелись наши ладони. С удивлением почувствовал, как мышцы, прежде твердые, как сталь, быстро слабнут под напором руки противника. Тяжело дыша, я сделал над собой титаническое усилие, чтобы хоть немного побороться, не позволяя прижать руку к столу. Мужчины вокруг возбужденно галдели, колотя руками по тумбе и поддерживая нас бодрящими ругательствами.

— Ну давай же, сдавайся, ублюдок, — кряхтя от напряжения, шептал раззадоренный схваткой соперник, усиливая нажим. — Все равно я тебя сделаю!

— Эй, остановитесь! Это что вам, атлетический зал?! — возмущенно кричал где-то позади санитар, пытаясь протолкнуться месту схватки.

В этот момент тумба под нашими локтями, не предназначенная для таких нагрузок, надломалась. Я увидел изумленное лицо Большого Пита, приближающееся ко мне, за миг до того, как наши черепа стукнулись друг о друга, а их владельцы, держась за ударенные места, оказались на полу, среди поломанных деревяшек.

— Да что же это такое?! — завопил санитар возмущенно. — Что за дебош?!

— Ну и чугунная у тебя башка, Пит, — пожаловался я, моргая одним из своих глаз, но все же не в силах удержаться от смеха. — Черт! Похоже, у меня опять сотрясение.

— Ну, тебе-то не привыкать, судя по мордашке, — тоже смеясь, ответил мой соперник. — Эй, помогите-ка усадить короля обратно на его трон!

Я ощутил, как несколько пар рук схватились за меня, усаживая назад на инвалидное кресло. Держась за шишку на голове, Большой Пит похлопал меня по плечу, и пообещал:

— Не думай, что отделаешься от водорослей, парень. В следующий раз я тебя взгрею.

— Только это, вы уж будьте так добры, в атлетическом зале! — качая головой при виде разломанной тумбы, сказал один из сбежавшихся на место инцидента сотрудников.

Кто-то из начальства, обеспокоенный происшествием, дал персоналу распоряжение взять меня под свою опеку до момента транспортировки обратно в больницу. Работники комплекса тщательно обработали место ушиба, приложили к нему контейнер со льдом и, вопреки моим заверениям, что со мной все в порядке, выписали направление на рентген. Вскоре оказалось, что микроавтобус с водителем уже ждет меня, чтобы доставить обратно в госпиталь. Большой Пит и Донни вызвались проводить меня по дороге к выходу, уговорив молодого санитара доверить им присмотр за мной по дороге.

— В общем, ждем тебя снова, кэп, — похлопав меня по плечу, дружелюбно сказал Большой Пит. — К твоим услугам здесь: общество товарищей, сколько угодно праздной болтовни, телевидение, азартные игры, курево, а подчас и выпивка. Здесь тебе не стационар. Тут снисходительны ко всем нашим маленьким слабостям.

Я улыбнулся ему и кивнул, но в это время меня сковал приступ головной боли, и я зажмурился, чтобы не выдать при ребятах стон.

— Башка раскалывается, да? — понимающе переспросил Донни. — Я знаю, как это. Так и будет, если не принять ничего. Я уже пробовал, капитан. То, что предлагает Пит — лучший выход.

— Да. Дерьмо, которое вы принимали в этом вашем Легионе, стоит очень дорого, и его хрен достанешь. Но я нашел на рынке вроде неплохой заменитель. Там немного того, что вы называете «концентратом». Так что будешь себе ходить бодрым, но не настолько взвинченным, чтобы начать крушить все вокруг. Донни вон не жалуется.

— Я собираюсь обойтись без этого, — прошептал я, едва не плача от боли.

— Ты мужик упрямый, это я вижу. Я на тебя не давлю, ты же не маленький, сам за себя отвечаешь. Но мое предложение остается в силе. Пока я тут, по крайней мере. А если решишь вернуться в Сидней, то там точно найдемся.

— Донни, — прошептал я, тем временем.

— Да, капитан?

— А кошмары — они тоже ушли? После того как ты начал… колоть себе это?

Некоторое время парень молчал, раздумывая, видимо, может ли он дать при Пите, рекламирующем свой товар, честный ответ. Затем изрек:

— Их стало меньше… немного.

— У тебя они часто бывают?

— Случается, что их нет. Но бывают… часто.

— А что Бобби рассказывал? И другие из Легиона, кого ты знаешь?

— У них тоже. У всех.

— Дерьмо, — цокнул языком Большой Пит. — Вы меня пугаете, парни. А я сплю крепко. Нет, бывает, конечно, иногда, но…

— Вы в «Чи Милитари» принимали коктейль Аткинса. Он состоит из более простых препаратов. Они не влияют на подсознание так, как «Валькирия». Только на физические свойства организма, — объяснил ему Донни.

— Дерьмо. Я слышал, что нет ничего хуже этой вашей «Валькирии»! И из-за этой хрени вы теперь не можете нормально спать?

— Да, похоже на то.

«Проклятье», — подумал я. Мои худшие предчувствия сбывались. Кошмары, которые мучали меня почти каждую ночь, не были индивидуальной особенностью моей психики, что, в общем-то, было бы тоже дерьмово, но все же не настолько.

Нет. «Валькирия» не желала отпускать никого из нас.

— Держитесь, кэп, — ободряюще попрощался со мной Донни.

— И ты держись, Донни.

§ 58

Утром в воскресенье, Ульрика, зайдя ко мне в палату, не удержалась и прыснула, выдав тем самым, что слышала о моей вчерашней выходке в «Тихих соснах».

— Ну с добрым утром, наш нарушитель спокойствия.

— Что такое? — улыбнулся я, хотя ранним утром, как обычно, чувствовал себя не очень — в голове крутились отголоски ночных кошмаров и начинали донимать боли от ран, особенно глаз.

— Вы казались мне более серьезным мужчиной, Димитрис, — покачала головой медсестра, и снова прыснула от смеха. — Надо же, и взбрело же тебе такое в голову — устроить турнир по армрестлингу в реабилитационном центре! Доктору Перельману аж поплохело, когда он узнал, что ты вернулся оттуда с подозрением на сотрясение мозга.

— Нам с парнями требовалось немного развеяться, — откровенно признался я. — К счастью, мы еще на это способны. Я видел там такое, Ульрика, от чего впору впасть в депрессию. Некоторые из тамошних парней напоминают ходячие овощи. Не могу спокойно смотреть на их безжизненные лица.

— Война — тяжелое испытание для человека.

— Да. И наркотики не делают его легче. Я пытался объяснить им это. Доказать, что они должны бороться, в том числе и с собой. Но они не хотят принимать это. Те, кто не готов мириться с жизнью сомнамбулы, все равно сидят на препаратах, только на нелегальных. Они вконец устали от борьбы. Натерпелись. И не хотят верить в то, что настоящая борьба еще ждет их впереди.

Сестра посмотрела на меня с чувством, близким к восхищению, и сказала:

— Знаешь, Димитрис, я до сих пор не могу поверить в то, как ты изменился. Еще неделю назад я видела в твоих глазах такое же выражение безысходной тоски и безразличия, как ты только что описал. И не верила, что оно когда-нибудь исчезнет. А сегодня ты не только борешься сам, но и готов помогать другим. Ты потрясающий человек.

— Брось, Ульрика. Твоя работа — говорить людям такое, — спокойно ответил я, понимающе улыбаясь. — И ты, надо сказать, здорово справляешься. Ты по-настоящему помогла мне. Пришло время уделить внимание и другим пациентам. А я уже почти выкарабкался…

В этот момент меня внезапно принизила вспышка ослепительной боли, так что пришлось сжать зубы и зашипеть, чтобы сдержать крик. Рука, дрожа, бросилась к лицу, и сжала его в районе конвульсивно дергающегося правого глаза, инстинктивно пытаясь сделать хоть что-то, чтобы прекратить боль. «Валькирия» прекратила бы эту боль. Или хотя бы «трин». А может быть, много морфина?

— Не дождешься, — ласково прошептала Ульрика, не подозревая, что отвечает на мой невысказанный вопрос.

Она присела рядом со мной и взяла за руку. Я схватился за ее теплую ладонь, как за буй, не позволяющий злобной буре унести меня в самый океан боли. Еще крепче сжав зубы, я несколько минут лежал, рыча, обливаясь потом и конвульсивно дергая ногой в ожидании мгновения, когда приступ боли отступит. Все это время медсестра ласково поглаживала меня по голове. Затем она запустила пальцы в мои поседевшие волосы и нежными движениями нащупала точки, при нажатии на которые терзающая меня боль, словно во волшебству, начала приглушаться.

Когда мои метания наконец затихли, она ласково шепнула:

— Я буду присматривать за тобой, Димитрис, пока ты полностью не выздоровеешь

Некоторое время я лежал неподвижно, наслаждаясь ощущением мягких касаний ее ловких пальчиков, массирующих мне виски. Наверное, в этот момент я был похож со стороны на облезшего уличного кота, ветерана сотни кошачьих схваток, которого сердобольная девочка вдруг взяла на руки и начала гладить по шерсти.

— Спасибо, — вздохнув с облегчением от отступившей наконец боли, с благодарностью прошептал я. — Это преступление, что ты работаешь медсестрой. Ты же настоящая целительница.

— Да брось ты, — засмеялась она. — Меня этому научила мама. Она делала так каждый раз, когда у меня что-то болело. И боль проходила. Говорила, что делится со мной своей энергией. Я знаю, считается, что ничего такого нет, образованные люди не верят в такое. Но мне помогало. Может быть, я просто нуждалась в ее заботе и ласке. Это всем нужно, Димитрис. Не только детям. Даже самым сильным и суровым мужчинам. И здесь нечего стесняться. Это — наша природа.

— Знаешь, — прошептал я, прикрыв глаза. — Ты права. Просто я забыл об этом. Отвык. В моей жизни уже давно ничего такого не было. Вначале я оградился от этого сам, полагая, что я не нуждаюсь ни в чем подобном, что без этого я буду сильнее. А потом у меня уже не было выбора. И вот я совсем одичал.

Некоторое время мы молчали. Ульрика не уходила, хотя ей, наверное, уже давно было пора. И я вдруг поверил, вопреки всем рациональным соображениям, что она сидит здесь не только из профессионализма и из врожденной доброты, что она, как и я, ощущает интимность этого момента — интимность, не имеющую ничего общего с сексом, но от того не менее трогательную и волнующую.

— Моя мама тоже умела это, — прошептал я. — Успокоить. Сделать так, чтобы я чувствовал себя в безопасности. Иногда было достаточно одних лишь ее слов, не важно даже о чем. И ее нежных касаний. Знаешь, Ульрика, возможно, эта энергия, о которой ты говоришь, действительно существует.

— Я рада поделиться ею с тобой, — прошептала она, на прощание легонько взъерошив мне волосы и наконец поднявшись.

Пока она ходила по палате, выполняя свои мелкие обязанности, я лежал, прикрыв глаза, и наслаждался минутами, когда боли в теле практически не чувствовалось.

— У тебя на этой неделе первая встреча с психологом, ты помнишь? В пятницу.

— Помню, — прошептал я, не открывая глаз.

— Если хочешь, я помогу тебе побриться. Ты уже основательно зарос.

— Зачем? Чтобы испугать этого книжного червя и сократить время сеанса? — прыснул я. — Звучит заманчиво. Но, пожалуй, воздержусь. Чем быстрее я обрасту густой бородой, тем лучше для окружающих.

— Как знаешь. Между прочим, мне всегда нравились мужчины с бородами. Напоминают мне о временах благородных рыцарей и прекрасных принцесс, — заметила медсестра на прощание, подмигнув мне.

Когда она вышла из палаты, я заметил, что по моему лицу блуждает улыбка, и снова вспомнил слова Слэша. В сознании всплыли здравые рассуждения, подсказав, что все внимание Ульрики ко мне продиктовано, безусловно, лишь ее добросовестностью как медсестры, а может быть, даже прямыми указаниями врачей. Но все-таки я дал слабину и позволил странным мыслям и фантазиям, пока еще совсем смутным и неоформленным, ненадолго поселиться в моей голове.

Жизнь — и без того тяжелая штука. Слишком тяжелая, чтобы не позволять себе даже мечтать.

§ 59

Надо сказать, что эти мысли, как минимум, совсем не повредили моему лечению. Мой прогресс на той неделе резко усилился.

Во вторник 23-го марта я в сопровождении Джо Слэша сделал свои первые шаги, пользуясь костылями, трижды успев потерять равновесие по пути из одного конца палаты в другой. Но, достигнув все-таки цели, я, тяжело дыша, протянул мозолистую руку и отодвинул жалюзи, чтобы впервые бросить взгляд на тот самый пейзаж, что описывал мне доктор.

— Перельман не врал. Вид на городишко действительно ничего такой, — жадно вглядываясь в очертания улиц, которые я так часто представлял себе во сне, прошептал я.

— Парень, ты делаешь успехи. Завтра же надо начинать прогулки. А с начала следующей недели перебираемся в тренажерку, разрабатывать твои мышцы как следует. Не против, дружище? — спросил физиотерапевт, потрепав меня по плечу.

— С удовольствием, — улыбнулся я, радостно глядя на солнечные улицы.

В среду, четверг и пятницу Ульрика вместе с Джо по два раза в день сопровождали меня на коляске в парк, окружающий больницу, где я, взявшись за костыли, под их присмотром совершал прогулки, каждый раз увеличивая расстояние на полсотни, а иногда и на сотню шагов. Мне часто случалось падать. Но я настоятельно просил Джо, как бы жалко я не смотрелся, не страховать меня и не поднимать после падений. Борясь с болью и неудобствами, не обращая внимание на синяки, я справлялся с этим сам, каждый раз чувствуя упрямое удовлетворение.

— Ты — настоящий молодец, Димитрис. Олимпийский дух из человека не выведешь, — уважительно кивнул Слэш, когда во время нашей пятничной дневной прогулки я сумел полностью обойти больницу вокруг на костылях без посторонней помощи, оступившись за это время всего лишь три раза. — Но ты все-таки не гони лошадей так сильно. Я же вижу, как у тебя дрожат руки.

— К рукам быстро вернется сила. Я съедаю каждый день по добавочной порции на завтрак и обед. А мозоли меня не пугают, — упрямо покачал головой я, отирая со лба испарину.

— Медсестричка говорит, ты сегодня ночью плохо спал. Просила за тобой приглядывать.

В ту пятницу Ульрика была выходной, и мы с Джо вышли на прогулку вдвоем.

— Она очень беспокоится обо мне. Но от ночных кошмаров еще никто не умирал.

— Что тебе снится, братишка? Что-то из того, что ты видел на войне?

Перед моими глазами вдруг предстали горные кряжи Африки, март 2090-го, и лицо ребенка, на груди которого останавливается перекрестье прицела. А затем еще целый ряд других картинок ничем не краше.

— Я не могу говорить об этом, Джо. И не очень-то хочу.

— Извини, дружище. Не подумал. Хорошо, что теперь у тебя есть специалист, с которым ты сможешь обо всем этом покумекать. Я слышал, это очень опытный психолог. Он даже преподает и пишет научные работы.

— Я никогда не любил, Джо, когда в моей голове пытаются копаться люди, которым на самом деле на меня плевать. Раз мне назначили эти сеансы, я буду их отбывать. Но я не собираюсь никому там плакаться в жилетку.

— Не спеши так говорить, приятель. Тебе от этого может стать только лучше. Тем более, он, кажется, имеет доступ ко всем этим вашим секретам, так что ты сможешь говорить начистоту.

«То, что этот человек связан с моим работодателем, заставляет меня верить ему еще меньше, чем постороннему, Джо», — подумал я, но благоразумно воздержался от этого комментария.

— Будет видно, — закруглил я эту тему.

§ 60

Первый сеанс с психологом был назначен в тот день в 16:00.

Я так и не последовал совету Ульрики побриться. Взглянув на себя в зеркало, я убедился, что седая щетина уже густо укрыла щёки, подбородок, шею и кожу над губами, прикрыв некоторые из шрамов. Седые кудри достигли длинны, при которой уже прикрывали лоб и уши. Оставшегося видимым лица, впрочем, было достаточно, чтобы испугаться. Черные круги под глазами, свидетельствующие о плохом и нерегулярном сне, дополняли и без того красноречивую картину: впалые щёки, выступающие на лице прожилки, болезненная острота черт худых лица, дергающийся правый глаз. На вид мне можно было дать и сорок, и больше лет.

— Ну что ж, тебе ведь моим внутренним миром предстоит заниматься, а не внешностью, док, — мысленно обратился я к психологу, завершив осмотр.

Габриэла, подменявшая в тот день Ульрику, сопроводила меня с шестого этажа, где находилась моя палата, на второй, где располагались, в том числе, уютные комнатки для встреч пациентов с посетителями. В комнате № 225 меня и ждал мозгоправ.

— Доктор Митчелл? — постучавшись, заглянула туда Габриэла. — Прибыл ваш пациент.

— Какой он мне «пациент», милочка? — деловитым, но очень добрым и мягким женским голосом отозвались оттуда. — Я не психиатр, а психолог. И это не мой кабинет, а уютное место, где у нас назначена встреча. Проходи, Димитрис! Тебе не нужно для этого ничье разрешение.

Голос показался мне смутно знакомым.

Взявшись за костыли, я поднялся с коляски и проковылял внутрь. В комнатке с уютным интерьерам преобладали зеленые тона. Здесь была пара мягких кресел, стоящих у искусственного камина; диван, заваленный кучей мягких подушек; столик с парой стульев, на котором разместилась шахматная доска с крупными фигурками; аквариум с живыми рыбками; множество зеленых растений, словно в оранжерее.

За одним из кресел сидела невысокая женщина хорошо за сорок или под пятьдесят приятной благообразной внешности. По-домашнему удобная, но в то же время хорошо выглядящая светлая кофточка, длинная юбка, аккуратная короткая стрижка слегка поседевших волос, круглые очки в красивой оправе — все это создавало ощущение спокойствия, уюта и надежности. В ее внимательных глазах читался жизненный опыт и мудрость, а также профессионализм, прикрытый аурой доброжелательности. Я видел эти глаза не впервые. И фамилия также была мне знакома.

— Сколько лет, сколько зим, Димитрис, — улыбнулась доктор Кэтрин Митчелл, в прошлом психолог специнтерната «Вознесение», любезно указывая мне на кресло по соседству. — Присаживайся, дорогой. А ты, милочка, будь так любезна, попроси заварить нам вкусного чаю к печенью, которое я принесла.

Ковыляя на костылях к креслу, я недоверчиво косился на женщину, пытаясь убедиться в том, что я не ошибся в своем предположении. Нет, определенно. Прошедшие с нашей последней встречи пятнадцать лет не слишком изменили ее, лишь добавили чуть седины в волосы и мудрости в глаза.

— Я очень рада нашей встрече, — не смущаясь моим молчанием, она протянула мне руку.

Присев вначале в кресло и поставив костыли рядом с камином, я ответил на ее жест легким пожатием, ощутив сухую ладонь с холеной гладенькой кожей без морщинок, не привыкшей к физическому труду. Я вдруг вспомнил, как Митчелл рассказывала мне, что выросла в гетто, где курила марихуану и тусовалась с бандитами. Долгий же путь иногда приходится пройти!

Впрочем, с тех пор, как юную Кэтрин разлучили с ее неблагополучными друзьями и поместили в «Вознесение», она, судя по всему, остается верной себе. А также людям, которые ее пригрели. Ведь если она здесь — значит, она работает на них до сих пор, и даже сумела заработать себе нешуточный кредит доверия.

— Это неожиданно, — сдержанно произнес я.

Она ответила мягкой улыбкой, не выказывая обиды из-за того, что я не бросился к ней с распростертыми объятиями.

— Я всегда очень радуюсь, когда мне удается вновь встретиться с теми, кого в свое время так хорошо знала и к кому была привязана, на новом этапе их жизни. Видеть, как небезразличные мне люди взрослеют и меняются, проходя сквозь разные жизненные обстоятельства, иногда радостные, а иногда и горькие — все-таки прекрасно, не смотря ни на что.

— Мне лестно слышать, что вы были привязаны ко мне в большей степени, чем к тысячам других воспитанников интерната, которые прошли через ваш кабинет за эти годы.

— Ой, — Кэтрин шутливо одернула палец, будто ее укололи. — Извини, Димитрис. Просто я ощутила, какие шипы ты себе отрастил. Ничего страшного. Все мы их отращиваем. Этому иногда способствует наша жизнь.

Тон психолога, преисполненный картинной любезностью и мягкостью, начал меня раздражать. Я планировал повести разговор несколько в другом русле, но не удержался и сразу выложил первую свою карту на стол:

— Мои шипы колют лишь тех, кому я не доверяю, доктор Митчелл.

— Спасибо тебе за честность., — благодарно кивнула она, и, ткнув пальцев в воздух, открыла перед нами воздушный дисплей с какими-то документами. — Я уже знакома с твоей биографией. Я бы несказанно удивилась, если бы ты вдруг доверился с порога мне, или кому-либо другому… Кстати, я — просто Кэтрин

— И это вы еще вряд ли знакомы со всей моей биографией. Кэтрин.

— Смею надеяться, что все-таки знакома. Со всей или почти со всей, — благожелательно улыбнулась она, кивнув на экран. — Вот. Ты можешь ознакомиться с этими документами. Это контракт между мной и компанией «Грей Айленд Ко», которая наняла меня. Мне дан доступ ко всей конфиденциальной информации, которой владеешь ты. Также я допущена и к государственной тайне. В последние годы я очень много работаю с ветеранами войны, Димитрис. Это стало, скажем так, моей неофициальной специализацией. Поэтому я давно прошла все необходимые проверки. Я понимаю, как серьезно принято относиться к таким вещам в таких организациях, как твоя. Поэтому, пожалуйста, проверяй. Все печати и авторизации — подлинные.

— Нисколько не сомневаюсь, — отмахнувшись от экрана, кивнул я.

— В твоем голосе я по-прежнему слышу недоверие.

Митчелл внимательно поглядела на меня сквозь очки на носу. Ее внимательный, цепкий, деланно-участливый взгляд должен был располагать пациентов к откровениям. Но на меня он действовал сейчас иначе. Я чувствовал, что за голубыми глазами психолога скрыты рентгеновские аппараты, сканирующие мой мозг.

Ее никто бы не обвинил в бестактности или невнимательности. Каждое ее слово было преисполнено профессионализма, спокойствия и терпения. И все-таки я чувствовал, что она тоже оттуда. А значит, относится к нам так же, как и они. Как и для Чхона, я для нее не человек — а номер. Переживания и страдания искалеченной войной души — не более чем дефект механизма, который необходимо диагностировать и внести о нем запись в технический паспорт. И деланное добродушие меня не обманет.

Я тяжело вздохнул, и тут же выдал:

— Кэтрин, если ты действительно знаешь так много, как пытаешься показать, то любые наши с тобой «доверительные» беседы будут не более чем лицемерием. Потому что человек, знающий так много, не пришел бы сюда по поручению тех, кто вас послал, если бы только не одобрял их действий. К человеку же, способному эти действия оправдать, у меня не может быть ни малейшего доверия!

— Ты по-прежнему радуешь меня своей честностью и открытостью.

— Кэтрин, ты работаешь на этих людей, и они получат полный отчет о нашей беседе. Я понимаю это. И поэтому дальнейший разговор, по-моему, лишен какого-либо смысла.

— Кто же, по-твоему, «эти люди»? — искренне удивилась она. — Ты же не имеешь в виду правительство Содружества наций, правда?

— Я никогда не работал на правительство.

— Глупости, Димитрис. Да, ты работал в частной компании. Но она все время выполняла правительственные заказы. Твой юридический статус не соответствовал тому, что ты на самом деле делал. Ибо так было нужно исходя из высших общественных интересов. Но передо мной ты можешь не скрывать истины. Она мне известна.

Я пораженно покачал головой. Разговор шел не так, как я ожидал.

— Димитрис, позволь я слегка подтолкну тебя к тому, что ты пытаешься, но не решаешься мне сказать, — решительно взяла она разговор в свои руки. — Ты прошел через войну. На войне ты видел, а иногда и совершал ужасные, с точки зрения цивилизованного человека, поступки. Вопиющим образом противоречащие тем идеалам, в которых ты воспитывался. Ты не в состоянии забыть о них, не можешь их оправдать. И винишь в них себя, а также других причастных к ним людей. И не только врагов, но и тех, кто воевал на твоей стороне. Вот — та самая «страшная правда», которую ты не решаешься мне выдать. Вот видишь, я сделала это за тебя. И я, как видишь, совершенно спокойна и не удивлена. Может быть, тебя также успокоит, если ты узнаешь, что десятки ветеранов, с которыми я беседовала прежде, испытывали схожие чувства? Это — абсолютно нормально.

— И что же ты намерена мне на все это ответить? — спросил я, усмехнувшись. — Что все это делалось ради высшего блага и было наименьшим злом из возможных?

— Давай не будем торопиться и вначале ты расскажешь о том, что тебя беспокоит. Начни с самого начала.

— С самого начала?

Я сам не заметил, как начинаю заводиться, как бы в противовес нарочито ровной и легкой манере речи Митчелл.

— Да, с самого.

— Ах, с самого? Ну хорошо.

Я набрал в рот много воздуха, прежде чем начать.

— Меня беспокоит то, Кэтрин, что в 2060-ом году группа лиц, работающих на Содружество Наций, либо же на консорциум «Смарт Тек», включая некоего Чхона, а также, возможно, Роберта Ленца, сделали одно предложение моим родителям, Владимиру и Катерине Войцеховским, живущим вне юрисдикции Содружества. Они предложили им провести экспериментальную генную модификацию их нерожденного ребенка, чтобы тот родился здоровым, в обмен на их право в дальнейшем использовать такого ребенка в военных и исследовательских целях. Я — этот ребенок.

Психолог задумчиво поправила очки.

— Меня беспокоит, Кэтрин, что примерно с 74-го по 76-ый некий Роберт Ленц, пользуясь услугами своего агента Клаудии Ризителли, шантажировал моего отца, принуждая его выдавать секретную информацию, имеющую отношение к работе отца в структурах Центральноевропейского Альянса. В дальнейшем Ленц, или же его руководство, использовали эту информацию, чтобы спровоцировать войну Центральноевропейского Альянса с Югославской Народной Республикой. Вследствие их тайной игры мой отец был арестован, а в дальнейшем убит органами безопасности ЮНР. На разразившейся затем войне аналогичная судьба постигла и мою мать.

Доктор сделала было движение, намереваясь вставить слово, но я не позволил.

— Меня беспокоит, что Роберт Ленц, пользуясь моей юношеской доверчивостью и скрыв от меня целый ряд важной информации, убедил меня вступить в интернат «Вознесение», где я стал пленником на два с половиной года, подвергался унижениям и пыткам, а также психотропному воздействию на мой мозг. Меня беспокоит, что, вопреки моим предпочтениям, меня направили оттуда на обучение в полицейскую академию, после чего я был бы обязан не менее пяти лет служить в силовом блоке.

Кэтрин больше не делала попыток прервать меня, а лишь слушала молча.

— Я опущу много незначительных фактов, которые также меня беспокоят. Но меня, мать твою, очень сильно беспокоит, что в мае 2089-го, когда я находился в шаге от окончания своего контракта, который я добросовестно выполнял, кукловоды, считающие меня своей собственностью, вновь лишили меня права решать свою судьбу. Я говорю о таких людях, как Чхон, его протеже Гаррисон вместе со своими цепными псами, включая некоего головореза Тайсона Блэка. А также, скорее всего, все тот же сукин сын Роберт Ленц. С этой целью они сплели сеть интриг и лишили жизни множество людей, включая моего друга, Бена МакБрайда, у которого осталась вдовой жена и осиротел маленький ребенок. Их подчиненные, включая хорошо знакомого тебе Паоло Торричелли, выдавая себя за агентов СБС, взяв в заложники Клаудию Ризителли и имитировав похищение моего брата Мирослава Молдовану, своим давлением вынудили меня принять предложение Чхона и подписать контракт с частной военной компанией «Грей Айленд Ко».

Я уже не мог остановиться.

— Меня беспокоит, доктор, что на острове, называемом Грей Айленд, надо мной проводили варварские медицинские эксперименты, жестоко издевались, а также применяли мощные психотропные средства, чтобы полностью лишить меня самостоятельной воли и превратить в послушное орудие, манкурта. Именно там меня сделали химически зависимым от препарата под названием «Валькирия», который изменил до неузнаваемости мое сознание. За этим преступлением, трусливо прикрытым строками ничтожного контракта, составленного по законам несуществующей страны, стоял лично Чхон, банда его садистов-инструкторов, включая некоего Томсона, и сумасшедший ученый Браун, воспринимающий людей как своих подопытных крыс. Постоянным посетителем Грей-Айленда был генерал-полковник Окифора, командующий Силами специальных операций. И не было сомнений, что именно он, выступая от имени Содружества, санкционирует и одобряет проводимые над нами опыты.

Доктор Митчелл держала ручку, но ничего не записывала, а лишь слушала. Не приходилось сомневаться, что каждое сказанное в этих стенах слово записывается. Но я уже не мог остановиться.

— Меня беспокоит, что затем меня использовали в тайных силовых операциях, которые проводились с невиданной жестокостью, в противоречии с общепризнанными правилами и обычаями ведения войны и общечеловеческими ценностями, из-за чего правительство не желало раскрывать какую-либо свою связь с ними и проводило их с помощью ЧВК. Я был в Африке в марте 2090-го, участвовал в операциях против «Фракции африканских рабочих», которые сопровождались большими жертвами среди мирного населения, пытками против подозреваемых в терроризме. Я был в Центральной Европе весной 2090-го, где меня вынудили уничтожать целые деревни, выдавая себя за карателя Евразийского Союза, чтобы настроить местное население против потенциального противника.

Я не останавливался, чтобы перевести дух.

— И, конечно же, меня беспокоит все то, что происходило во время этой проклятой войны. Я совершал поступки, жестокость которых сложно вообразить, оправдывая себя тем, что наш враг — еще более беспощаден. Я поверил Чхону, что существует некий тайный проект «Скай», с помощью которого евразийцы хотели взять под контроль целый мир, хотя я до сих пор не уверен, не ложь ли это. Я убивал, жег, взрывал — все ради победы в этой войне. Делал грязную работу, в которой правительство и военное командование не хотело быть замешано, ведь им не доставало духу признаться избирателям, как на самом деле ведется эта война. Я был в Новой Москве 18-го января 2093-го года. Меня и других бойцов ЧВК отправили на передний край, рассчитывая, что большинство из нас будут перебиты, унеся свои грязные секреты с собой в могилу. Там было применено мощное химическое оружие, газ «Зекс», большей частью против мирного населения. Применение этого газа санкционировал командир эскадрона «Сатана» Гаррисон, и его командир — Чхон. Я не знаю, согласовывали ли они свои действия с высшим руководством. Но эти люди до сих пор на свободе, так что вывод напрашивается сам собой. Несмотря на договоренность о капитуляции, Чхон и Гаррисон приказали своим людям не щадить пленных. На моих глазах головорез Тайсон Блэк, убивший Бена МакБрайда в 89-ом, тогда уже офицер эскадрона «Сатана», расправился с пленными, которых я уговорил сложить оружие. Когда я попытался вразумить его, эта тварь попыталась убить меня. Когда же я донес о его преступлениях Гаррисону и Чхону, они не только не осудили их, но и вынудили меня драться с ним, приказав Блэку убить меня. Лишь чудом я остался жив. Я пробыл в коме год. Пережил полсотни операций. Превратился в калеку и в наркомана. Лишился всего, что имел. Из-за этих людей. Они же, несмотря на все совершенные ими преступления, судя по всему, находятся на заслуженной пенсии. И даже сохранили изрядное влияние. Ведь не случайно же их маленькие друзья явились ко мне сразу после выхода из комы и начали угрожать мне расправой над теми немногими близкими людьми, которые у меня еще остались, принуждая меня не доносить о совершенных их хозяевами преступлениях. Как думаешь, Кэтрин — это нормально, что меня это беспокоит?!

Я наконец высказал все, понимая, что только что сжег очень много мостов, и что за эту вспышку придется дорого заплатить. Вид у Митчелл был внешне невозмутимым, что объяснялось, по-видимому, ее огромным опытом работы. Но по ее пальцам было видно напряжение, с которым она держала ручку.

§ 61

— Что ж, — наконец выдала она первый слог, невольно усмехнувшись! — Ого. Дай мне, пожалуйста, переварить всю эту информацию, прежде чем мы начнем раскладывать ее по палочкам и разбираться, где правда, а где — скажем так, не совсем корректные данные, домыслы и преувеличения.

— Я хорошо понимаю твою здесь роль, Кэтрин. И знаю, что ты сейчас начнешь пытаться ставить все с ног на голову. Но я готов заверить тебя, что это — пустая трата времени.

— Димитрис, но ведь ты говорил только что не только о том, что видел своими глазами. Я, конечно, не знаю деталей военных операций, которые ты упомянул. Но ты произнес несколько известных штампов, которые распространяют крайне ненадежные средства массовой информации. Ты должен понимать, Димитрис, что информация, которую ты можешь увидеть, услышать или прочитать, например, на некоторых ненадежных блогах или форумах, часто носит откровенно провокационный характер. Во Всемирной паутине хватает сил, которые норовят возвести напраслину на правительство…

— Да при чем здесь Интернет? — прыснул я презрительно, оставаясь непреклонным — Есть вещи, которые я видел собственными глазами. Я только что назвал их прямо. Ты никогда не убедишь меня в том, что я не должен верить собственным глазам.

— На войне иногда совершаются ужасные вещи, необходимые, чтобы…

— Это все чушь. Я не верю в это. Мой отец никогда в это не верил. И правильно делал.

— Димитрис, ты сейчас сильно нервничаешь…

— Правда? Виноват. Вот тебе откровение: меня еще и кошмары мучают. Кстати, может, ты подскажешь, что происходит с моим подсознанием? И с такими же, как я, ветеранами Легиона, сидевшими на тех же веществах, изобретенных ублюдком Брауном? Всех нас мучают похожие кошмары, собранные из событий которые происходили во время войны — событий, которые мы раньше даже толком не помнили!

— Димитрис, не стоит так нервничать. Сновидение — это субъективное восприятие образов, возникающих в сознании спящего человека. Отдельная наука, онейрология, занимается изучением сновидений, и существует много научных гипотез относительно значения сновидений, — рассказала доктор с доброй улыбкой. — Война — это испытание для любого человека, даже прошедшего специальное обучение. Известно, что события, связанные с сильным эмоциональным возбуждением, оставляют след в подсознании личности, и часто находят свое отражение во снах. Но мир грез непохож на реальность. В сновидениях вы переживаете нереальные, невозможные интерпретации тех событий, которые вы эмоционально переживали в прошлом…

— Я все это понимаю, Кэтрин. Но мои сновидения повторяются из раза в раз, очень навязчиво. Не ври мне, что это обычные сны. Дело ведь в стимуляторах, правда? — с напором спросил я, склоняясь к ней. — Подсознание заставляет меня снова и снова переживать те события, которые я не помнил, потому что находился под воздействием «Валькирии». Я ведь знаю, что делает этот препарат. Помимо всего прочего, он отключает память в нужный момент. Так ведь?

— Такая теория существует, но она не доказана, — сухо ответила доктор, как-то незаметно подобравшись.

Я видел, насколько ей неприятна эта тема. Понимал, что давно перешел грань, за которой лежит тьма, сокрытая грифом намного построже государственной тайны — тьма, где власти и корпорации пытаются похоронить ужасающие преступления, совершенные по глупой халатности ученых, чьи разработки одобрили сановники высшего ранга.

— Так я говорю тебе, что это так, Кэтрин. Мгновения, когда я нахожусь под воздействием «Валькирии», просто исчезают из моей памяти. Я никогда не должен был вспомнить эти события. Так якобы лучше и для успокоения моей совести, и для соблюдения секретности. Замечательная задумка. В теории. Но оказывается, воспоминания не исчезают. Они оседают где-то на глубинных слоях подсознания, а затем начинают приходить. Сознание швыряется в меня именно теми воспоминаниями, которые «Валькирия» помогла мне забыть, каждую ночь. Я чувствую это на собственной шкуре, черт возьми!

Я сам не заметил, как вновь распалился от своего рассказа, и стал смотреть на психолога волком. Она отвечала мне сдержанным, спокойным взглядом профессионала. Она оставалась сконцентрирована и собрана.

— Димитрис, пожалуйста, будь сдержаннее, — попросила она проникновенно. — Сейчас ты чувствуешь некоторое отторжение. Тебе кажется, что никто не понимает тебя. Но ты ошибаешься. Я вижу, как ты страдаешь — не только лишь физически, но и психологически. Я сопереживаю тебе всей душой. И я хотела бы излечить тебя одним мановением руки. Но увы, так делают только целители из старых сказок. Только время способно излечить твои раны. Время и терапия, которой мы с тобой здесь и занимаемся…

— Кэтрин, ты говоришь со мной как с психопатом, — перебил я ее нетерпеливо. — И ты права — моя психика совсем не в порядке. А знаешь, почему?

— Ты пережил страшные испытания… — завела прежнюю песню психолог.

— Чушь. Все из-за того, что больше четырех лет мой организм накачивали разной дрянью, будто я чертов подопытный кролик! Посмотри на меня! Посмотри на других парней, которые через это прошли! Мы — развалины! И неизвестно что еще будет с нами дальше.

— Димитрис, я не хотела бы напоминать тебе, что, заключая с правительством контракт, ты добровольно дал согласие на биостимуляцию, будучи предупрежденным, что существует некоторая вероятность негативной реакции твоего организма на отдельные компоненты стимулирующих систем. Контракт предусматривает полное медицинское страхование, которое покрывает эти случаи…

— Страхование, — фыркнул я горько. — Мне не пригодится чертова страховка, когда в один прекрасный день у меня начнется параноидальная шизофрения. Знаешь, почему я подписал этот контракт? Если не считать того, что меня принудили к этому грубым шантажом. Я хотел быть полезным человечеству. Я верил, что делаю что-то важное. Правильное. Мне сказали, что контракт — это пустая формальность, что это бумажка, на которой я должен поставить кляксу, перед тем как отправиться на фронт, воевать с евразами. А знаешь, что было потом? Меня силой заставляли вливать в себя эту дрянь каждый Божий день. Когда я отказывался, меня пытали. Хочешь увидеть шрамы на моей спине от тридцати ударов кнутом?!

Психолог уже не пыталась остановить мой словесный поток. Если бы я подумал о последствиях своих слов логически, я уже давно понял бы, что говорю то, что не стоит говорить. Но мне было все равно. Я решил, что не позволю этим ублюдкам цинично улыбаться мне в лицо после того, как они превратили меня в руину.

— Я пошел на войну, чтобы защищать мирных людей, таких, какими были мои родители, от террора, насилия, оккупации, — продолжил я, сверля взглядом психолога. — Я пошел, чтобы отстаивать идеи и принципы, ради которых они жили, и ради которых живу я. Но знаешь, что я увидел на войне? Я увидел, как эти принципы попираются, втаптываются в грязь. Я стал свидетелем ужасающей жестокости — циничной и бессмысленной. Я увидел, как больные на голову психопаты и садисты, прикрывшись своими мундирами, творят чудовищные вещи, и остаются безнаказанными. А знаешь, что я вижу сейчас? Я вижу молодых парней, которые безнадежно искалечены необдуманными экспериментами. И вижу, как их судьбы задвигаются за дешевые ширмы победных знамен, а их стоны, полные страдания, пытаются перекрыть триумфальным оркестром. Но знаешь, что? Меня списали слишком рано. Я не стану продлевать этот контракт. А когда он окончится, я сделаю все, что в моих силах, чтобы люди, ответственные за это, предстали перед судом. Можешь вот так прямо им и передать!

§ 62

Двое людей как бы невзначай поравнялись со мной, когда я, укутавшись в серую спортивную куртку, под присмотром Джо, как всегда, прогуливался тем вечером по парку, окружающему больницу.

Мышцы рук, управляющихся с костылями, к этому времени саднили, а спина, как всегда, начинала ныть. Но я не позволял жалости над собой превозмочь волю. Нет. Этим вечером я должен пройти два круга вокруг больничного корпуса, как бы больно мне не было. И ни шагом меньше!

— Мы присмотрим за ним, док, — приветливо произнес один из этих людей.

— Это с какой стати? Вы кто такие? — поднял брови Джо.

В лицо ему тут же ткнули корочку с гербом Содружества.

— И тем не менее я его врач, и… — сглотнув слюну, сделал, тем не менее, попытку отстоять свои права физиотерапевт.

— Оставь меня, Джо, — молвил я, со вздохом оборачиваясь к этой парочке. — Я их ждал.

Как я и ожидал, оба лица были мне знакомы. Те самые визитеры, которые, как я напрасно надеялся, мне приснились — один помладше, другой постарше.

— Ты уверен, что все в порядке? — последний раз дернулся Слэш.

— Доктор, ты что, плохо понимаешь, что значат эти три буквы на моем удостоверении?! — сделал к нему решительный шаг один из мужчин, который помладше, и в его голосе появилась заметная нотка угрозы.

— Уходи, Джо, — с нажимом повторил я.

Спина Слэша, явно перетрусившегося, хоть и не желающего это показать, скрылась в направлении больничного корпуса.

— Вы ведь сами знаете, что совершаете серьезную ошибку, капитан, — спокойно начал разговор человек, поравнявшийся со мной справа.

Это был старший из парочки. Ему было уже хорошо за сорок. На нем была синяя нейлоновая куртка, джинсы, белые кепи, кроссовки — совсем не та экипировка, которая вызывает ассоциации с аппаратом. Лишь холодный взгляд узко посаженных карих глаз этого шатена с ничем не примечательной внешностью, направленный собеседнику куда-то в район переносицы, предупреждал, что передо мной — один из истинных вершителей человеческих судеб.

— Я на этот раз в сознании, джентльмены. Так что попрошу еще раз предъявить ваши корочки, чтобы я рассмотрел их повнимательнее, представиться и объяснить мне цель вашего визита, — облокотившись на костыли, нагло бросил я им в лицо.

— Вау! Вы посмотрите какой он борзый! — изумился младший из пары, переглянувшись со старшим.

— Это не проблема, — покачал головой тот и спокойно достал удостоверение. — Я полковник Герман Штагер, Служба Безопасности Содружества, Департамент контрразведки и охраны государственной тайны. А это — капитан Майлс, мой коллега. Вы же и так знаете, кто мы и почему пришли. Зачем разыгрывать сцены, если нет зрителей?

Такая откровенность, идущая вразрез с иезуитскими традициями спецслужб, удивила меня, но в то же время и порадовала. Разговор начистоту давно напрашивался, и я сам сделал к этому первый шаг на сеансе у Митчелл. Пути назад уже не было.

Майлс — тот самый, что обещал «присмотреть» за людьми, судьбой которых я интересовался — тем временем, молвил:

— С вашей стороны было очень любезно поинтересоваться тем, как дела у вашего опекуна. Мистер Ленц оценил такую заботу. У него действительно все благополучно. Он удалился от дел и решил уделить больше времени своей семье. Он, однако, не забывает о вашей судьбе. Именно он поспособствовал тому, чтобы на ваше лечение были выложены столь значительные суммы. Хотя существовало мнение, что эти затраты не оправданы в силу самых различных обстоятельств. Как объективных, так и субъективных.

— Очень мило с его стороны. Роберт всегда умел обернуть все так, что он — Д’артаньян, а все вокруг — педерасты.

— Мистер Ленц весьма огорчен тем, как вы видите его роль в этой истории. Он понимает, что по различным причинам ваши с ним дороги разошлись. Но надеется, что со временем у вас останутся добрые воспоминания о ваших отношениях, так же как и у него.

— Если Роберт захочет поговорить о наших с ним взаимоотношениях, я готов сделать это лично. Впрочем, вы сказали что-то о том, что «дороги разошлись». А это значит, что он, должно быть, говорить со мной больше не намерен.

— Удивительно, — усмехнулся Штагер. — Послушать вас вчера, так Роберт — настоящий дьявол во плоти, виновник всех ваших невзгод на протяжении всей вашей жизни. А тут вы вдруг обижаетесь, что он не приехал навестить вас.

— Я смотрю, врачебная тайна нынче не в почете, — ответил я хмуро.

— Мы предупреждали, что от нас нет никаких тайн, — сказал Майлс, шагающий по левую руку от меня. — Предупреждали и о том, что вам следует следить за информационной безопасностью.

— Я уверен, что для вашей коллеги доктора Митчелл не стало откровением то, что я ей сегодня поведал, — отозвался я язвительно. — Интересно, на что вы рассчитываете, ребята? На то, что «люди в чёрном» вроде вас заставят молчать миллионы людей, которые из-за предусмотренной контрактом биостимуляции, неофициально одобренной правительством, превратились в наркоманов и получили психические расстройства?

— Не ровняйте всех по себе, Войцеховский, — без тени смущения ответил на это младший из «людей в черном». — С головой у вас и впрямь не все в порядке — соответствующие записи уже внесены в ваши медицинские файлы. Этих записей вполне достаточно, чтобы вы прямиком со скорого заседания медицинской комиссии отправились на длительное медикаментозное лечение в психдиспансер.

Посмотрев на меня и убедившись, что я вполне осознал смысл озвученной угрозы, он продолжил:

— Что касается наркотической зависимости — как и любой наркоман, вы пытаетесь возвести вину за ваше заболевание на кого-то, кроме себя. Одни винят тяжелое детство, другие дурную компанию, третьи наследственность. Вашим козлом отпущения стала программа биостимуляции. Но вы же сами прекрасно понимаете, Войцеховский, что ваши обвинения притянуты за уши. Препарат, известный в обиходе под наименованием «Валькирия», применялся в некоторых частных военных компаниях лишь четыре месяца, после которых был призван неэффективным и изъят из запасов. Совместным приказом министерства обороны и министерства здравоохранения от 22-го июня 89-го года этот препарат был признан непригодным для программ биостимуляции. Всем подрядчикам запретили его использовать. Так что он никогда не был санкционирован властями. А любое дальнейшее использование этого препарата было вообще незаконным.

— Чушь. Это дерьмо мы принимали до середины 90-го, а позже нам давали то же самое, но в другом флаконе, — возразил я на эту нелепицу, одаривая этого высокомерного выскочку уничтожающим взглядом. — Если не командование санкционировало это — то назовите мне тех, кто это сделал, и я напишу о них несколько слов в прокуратуру.

— Вам нужны имена? Димитрис Войцеховский, чем не имя? — пожал плечами молодой сотрудник спецслужбы. — У нас есть данные, что многие наемники из ЧВК, в нарушение инструкций, принимали наркотические вещества, в числе которых и приблизительные аналоги препарата, который вы называете «Валькирией», изготовляемые в кустарных условиях. И под их воздействием много чего натворили. Люди, которые позволяли себе такое — преступники, Войцеховский. И вы — в их числе. У нас есть официальные отчеты о том, что инъекционная система вашего индивидуального снаряжения неоднократно подвергалась несанкционированному внешнему воздействию. Знаете, я все понимаю, но вешать на командование вину за ту дрянь, что вы заливали себе в вены — это чересчур. Такая наглость наказуема, капитан.

Поначалу мне не верилось в то, что я слышу. Но к концу его речи мое лицо посерело от гнева.

— Ты что, засранец, пытаешься выставить все так, будто я сам баловался «Валькирией»? — прошептал я, испепеляюще глядя на холеное лицо правительственного агента. — Да ты сбрендил! Во всем чертовом Легионе не было ни одного человека, который хоть один день на фронте провел без полудюжины препаратов, выписанных им, мать вашу, более чем официально!

Наконец слово взял Штагер. Он тяжело вздохнул, повернулся ко мне и устало молвил, поправляя у себя на голове кепи:

— Знаешь, Войцеховский, я по горло сыт препирательствами с такими, как ты.

— Так значит я уже не первый?

— Ты ждешь от всех сочувствия, но ты забываешь, что ты сам подписал чертов контракт…

— Чхон забыл рассказать вам, как он его со мной подписал?

— Нам известна твоя несколько параноидальная версия о том, что произошло в мае 89-го. Даже если в этом и есть хоть капля правды — это недоказуемо, — вступил Майлс. — По официальным данным ты пропал во время операции по противодействию преступности в окрестностях Сиднея и с тех пор числишься пропавшим без вести. Твой контракт с муниципалитетом прекратил свое действие досрочно в связи с твоим исчезновением. Без присвоения тебе резидентского статуса, разумеется, так как условие для его получения не было выполнено. Понимая обстоятельства твоей ситуации, мы могли бы поспособствовать тому, чтобы такой статус все-таки был тебе присвоен. Но, естественно, лишь при условии сотрудничества с твоей стороны.

— Я плевать хотел на резидентский статус! — отозвался я гневно. — На моих глазах были совершены военные преступления, за которые кто-то должен понести ответственность! Вы — одни из тех, кто обязаны этому способствовать, а не препятствовать!

— Нам не известно ни о каких таких страшных преступлениях, — невозмутимо ответил на это Майлс. — Точнее, кое о чем, разумеется, известно. Как я уже говорил. Но вы, Войцеховский, меньше всего на свете заинтересованы, чтобы эти данные увидели свет.

— Ах, так это я, значит, во всем виноват? А как же Чхон?!

— Кто это такой? Такого человека нет в наших базах данных, — покачал головой Штагер.

— Ах, так вы, я смотрю, приколисты!

— Войцеховский, — тяжело вздохнул Штагер. — Удивительно, что мне приходится объяснять столь прописные истины об этом мире человеку, который прошел школу у самого Роберта Ленца. А ведь он — и мой учитель тоже.

— Это сразу заметно, — съязвил я.

Чекист сделал вид, что не заметил подколки.

— Ты не хуже меня понимаешь, что наша реальность состоит из нескольких слоев правды. Верхний из них доступен широкой общественности, а более глубокие — лишь тем, кто способен ее адекватно воспринять. В этом — залог стабильности нашего общества. Это не я придумал. Не Роберт Ленц. И не нам этот порядок менять.

Мой упрямый взгляд столкнулся с холодным взором Штагера.

— Все то, что совершалось на войне, в том числе и частными военными компаниями, было продиктовано интересами безопасности Содружества, — продолжил чеканить он. — Некоторые из операций, в которых ты участвовал, юридически не были одобрены органами Содружества. По соображениям информационной политики, Но неформальное одобрение всегда было. Нет никаких страшных тайн, на которые ты собираешься пролить свет. Они являются тайной только для обывателей. И останутся таковыми. Для их же блага. И для блага всего общества.

— Как просто у вас все объясняется, — поразился я.

— Эти объяснения просты и верны, — пожал плечами Штагер. — Ну вот о чем, скажи, ты хочешь с нами поговорить? О том, что ты делал в Центральной Европе весной 90-го? Но ведь ты на тот момент не работал даже в ЧВК. Все, что ты совершил, ты совершил как частное лицо. И сам за это несешь ответственность. Ты никогда не докажешь обратного. А если приоткрыть более глубокий слой правды, то сделанное тобой было необходимо. Судьбы отдельных людей, равнодушно относящихся к Содружеству, не понимающие значения противостояния, которое разворачивается на их глазах, было решено принести в жертву во имя победы в справедливой войне Содружества против страшного противника, решившей судьбу всего мира. Обыватели, верящие в Санта-Клауса, могут не понять этого. И им будет крепче спаться, если они не будут этого знать. А умные люди, отвечающие за безопасность Содружества, понимают целесообразность таких действий. Вот и все. Так устроен мир.

— Именно так и говорил Чхон. А что вы скажете о Новой Москве?

— Ситуация так же проста. Применение там химического оружия до сих пор официально не доказано. А если будет доказано — то нитки никогда не приведут от ЧВК к правительству. Евразийцы рады установившемуся миру, который позволил им сохранить существование своего государства, и не заинтересованы в том, чтобы ворошить прошлое. Так что никто, кроме тебя, об этом уже и не вспоминает. На самом же деле это было необходимо. По тем же соображениям, по которым в 1945-ом США сбросили ядерные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Население врага было признано властями США меньшей ценностью, чем свои военнослужащие, которым предстояло бы умереть, если бы враг не был подвергнут столь мощному удару.

— Да это, бляха, вообще ничем не помогло! «Зексом» потравили одних лишь гражданских! Множество моих собственных людей тоже от него погибло из-за пробоин в снаряжении! А евразийцев это только еще больше разозлило!

— Такое оружие — обоюдоострое, капитан. Сопутствующие потери были неминуемы. И командование принимало это во внимание при составлении плана. Но ответственность за массовое уничтожение гражданских несем не мы. Враг намеренно скормил разведке дезинформацию о том, где они разместили своих же эвакуированных людей. Кроме того, он сознательно использовал толпы гражданских в качестве живого щита перед военными целями. Никто не собирался специально убивать этих людей. Их жизни — на совести у врага. И, между нами говоря, так или иначе, но эти люди выбрали неправильную сторону.

— Ах вот как? А как насчет убийства военнопленных? Как насчет попытки убить меня?

— Капитан, у нас есть неопровержимые доказательства, что приказ о якобы капитуляции, озвученный комендатурой Новой Москвы, был обманным маневром. Они пытались выиграть время, чтобы совершить диверсию на термоядерной электростанции. Это они в конечном итоге и сделали, убив радиацией в сотни раз больше людей, чем было убито газом. Ты же это и на себе испытал, капитан. Если бы не нейтронно-стабилизирующая терапия, на которую выбил средства так ненавидимый вами Роберт Ленц, то ты бы сгнил живьем от лучевой болезни в первые же дни после выброса радиации. Так и произошло с десятками тысяч людей, в основном — все того же гражданского населения. Это преступление тебя не заботит? Ты хочешь дальше ковыряться вокруг применения «Зекса» и неправильного обращения с военнопленными? Ты на чьей вообще стороне?

— Откуда я знаю, что это коммунисты ответственны за случай с ТЯЭС, а не вы?!

— Оттуда, что было проведено расследование, отчет о котором занимает сотни страниц, с фотографиями, видео, показаниями свидетелей, вещественными доказательствами. Только фрики верят в теорию заговора, а 99 % граждан убеждены в том, что именно так все и было. И даже евразы не смеют возразить против этого. Отрицать этот факт, еще и в твоем положении — уголовное преступление. Есть еще вопросы?

Я в недоумении покачал головой.

— Так вот, их обман с капитуляцией был раскрыт. Оттого приказ о прекращении огня и не был отдан твоими командирами. Из своего окопа всей войны не увидишь. Потому на службе и принято выполнять команды, а не рассуждать. Но ты счел себя самым умным. Напал на дружественного бойца из эскадрона «Сатана», который дал тебе достойный отпор. Затем вломился в штаб своего подразделения и устроил там побоище. В условиях военного времени твои действия вполне тянули на то, чтобы отдать приказ о твоем уничтожении на месте.

Я изумленно покачал головой.

— И кто же решил, что это было оправдано? Прокуратура? Суд? Протектор? Господь Бог?

— Решили те, у кого есть такие полномочия. И хватит уже задавать дурацкие вопросы!

Штагер тяжело вздохнул и остановил на мне тяжелый взгляд:

— Послушай меня, парень, и заруби себе на носу. Околесица, которую ты нам несешь, не доведет тебя до добра. Если хочешь совсем уж начистоту — пожалуйста. У тебя есть выбор между двумя путями. Первый путь — ты воображаешь себя борцом за справедливость и продолжаешь поносить власти, обвиняя их во всех смертных грехах. В этом случае тебя сгноят в психушке, накачав таким количеством веществ, какое и ты еще не видывал. Эти вещества сожгут твой мозг, как чертов напалм, и превратят в овощ. А еще мы вытащим на свет все те мерзости, что ты успел натворить, находясь в наркотическом угаре. Помнишь, как в 90-ом ты зверски замочил целую семью гражданских, хотя такого приказа ни от кого не поступало? Твое имя будет заклеймено позором навеки. Твои слова станут даже хуже бреда сумасшедшего — они станут бредом маньяка-психопата. Надеюсь, с этим все ясно? Второй путь — ты затыкаешь свой рот, спокойно оканчиваешь курс реабилитации и предстаешь перед медкомиссией, которая благополучно списывает тебя в отставку. Ты получаешь солидное вознаграждение. Страховка полностью покрывает твое медицинское обслуживание, включая и медикаменты. Мы помогаем решить твои проблемы с резиденством в Сиднее. Ты становишься частью замечательного общества, которое построено и сохранено во многом и благодаря твоим стараниям, капитан. Иными словами, счастливый финал. Ну, что скажешь, Димитрис? Какой путь тебе больше по душе?

Пока он говорил, мы дошли до входа в корпус. Остановившись неподалеку, я оперся на костыль и вздохнул от напряжения. Мой лоб покрыла испарина. Кивком головы я ответил на взмах руки Ульрики, которая невдалеке общалась с несколькими коллегами-медсестрами. Затем повернулся в сторону вечернего парка, тоскливо проводив взглядом группу велосипедистов, весело колесящих по дорожке.

Штагер, картинно втянув ноздрями воздух, улыбнулся и шепнул мне на ухо, едва ли не с отеческой теплотой:

— Посмотри вокруг, солдат. Видишь, как набухают почки на ветвях деревьев? Слышишь, как щебечут птицы? Природа радуется приходу весны, восторженно встречает солнечные лучи, стремится к жизни. Вопреки всему. То же самое происходит сейчас и со всем нашим обществом. За нашими спинами — долгая и суровая зима. Чтобы пережить ее, нам приходилось иногда жечь дорогие нам вещи в пламени печи. Но мы сделали это, и выжили. Впереди лежат мир и спокойствие, которые дались дорогой ценой. Многое разрушено, и многое предстоит построить…

— Да ты, мать твою, поэт, Штагер. Может, давай к делу?

— Чего ты добиваешься, пытаясь вытащить на свет скелеты прошедшей войны?

— Эти «скелеты» — живые люди, полковник, — горестно ответил я. — Мы тоже хотим радоваться этой весне. Но наши души обожжены в пламени этой чертовой войны, где нам приходилось делать ужасные вещи. А тела отравлены ядом, которым вы нас накачали. Вы считаете, что это справедливо — выбросить нас всех на помойку?

— Капитан, вас не выбрасывают на помойку, — терпеливо ответил Майлс. — Вы будете обеспечены, фактически, до конца своей жизни, если разумно распорядитесь своим вознаграждением по контракту. Все, что от вас требуется взамен — не совершать действий, которые способны нарушить покой и мир в нашем обществе. Тот самый мир, за который вы так храбро сражались.

— Мир, о котором вы говорите, возведен на фундаменте из миллионов человеческих тел.

— Таков любой, — покачал головой Штагер. — Война — это зло, капитан. На войне свои законы. Мы не хотели этой войны. Она была неизбежна лишь из-за имперских амбиций врага. Вам пришлось пройти через ад. Но теперь все позади. Я прошу вас, просто по-человечески прошу — не портите себе жизнь.

— Посмотрите на меня, — печально улыбнулся я, одаривая весенние деревья горькой усмешкой. — Вы считаете, что мою жизнь еще что-то может испортить?

— Вы — неглупый человек, Димитрис, — поставил точку в разговоре Штагер, хлопая меня по плечу. — Я верю, что вы сделаете правильный выбор. И Роберт тоже в это верит.

Я провожал этих двоих взглядом, пока они не скрылись с глаз долой в дальнем конце парка. По лицу блуждала грустная задумчивая улыбка. Сам не заметил, как ко мне подошла, отделившись от группы медсестер, Ульрика.

— Кто это был, Димитрис? Они — от твоего работодателя?

— Да. Можно сказать и так.

— Мне показалось, или ты чем-то расстроен?

Этот вопрос заставил меня крепко-накрепко задуматься.

— Это не совсем то слово. Скорее — разочарован, — произнес я устало.

— Чем?

— Всем. Жизнью. Миром. Людьми. Таким, как все это оказалось.

Я закусил губу, думая, как выразить свою мысль.

— Знаешь, мои родители учили меня чему-то доброму и хорошему. Но на самом деле… на самом деле есть лишь холод и жестокость, которые правят миром. Что-то изменилось во всех нас. Какая-то системная ошибка. Будто в компьютере. Мы, люди, лишились чего-то очень важного. Может, это случилось в тот день, когда сгорел Старый мир. А может быть, еще раньше. Не знаю.

Ульрика не перебивала меня, и я продолжал.

— Может быть, мы забыли Бога. Утратили путь. Не знаю, как это назвать. Но какая-то искра погасла в нас. Люди, которых я вижу вокруг, лишены чего-то очень важного. Того, что невозможно потрогать на ощупь, и ты никогда не ощутишь его наличие, но иногда ты способен ощутить утрату. Моя мать верила, что такая неосязаемая вещь существует. И называла ее — «душа».

Я расстроенно покачал головой.

— Быть может, фанатики правы. Может, во время Апокалипсиса нам всем суждено было умереть. А те, кто выжили, вопреки воле высших сил — больше уже и не люди?

Заметив, что я долго молчу, Ульрика мягко взяла меня под руку, уже напрягшуюся от держания костылей, и тихо, простодушно сказала:

— Но ведь эта искра была в твоих родителях, если они научили тебя этому. И в тебе она есть. Иначе ты не говорил бы того, что сказал.

Я с удивлением посмотрел на девушку.

— Но что это меняет?

— Все, — пожала плечами она.

Я неопределенно кивнул, задумываясь о ее простых и верных словах. Но оказалось, что она приберегла для меня еще кое-что.

— Если ты видишь в этом мире зло, или злых людей, то проблема не в тебе. И не в мире. Проблема лишь в конкретном зле. И конкретных злых людях.

— Все очень сложно, Ульрика. Мир не делится на черное и белое. Добра и зла в чистом виде не бывает…

— Ты не веришь в это, правда? — улыбнулась она.

Некоторое время я молчал. Затем улыбнулся в ответ, признавая ее правоту.

— Никогда не верил, — признал я.

— То, что ты называешь «искрой», или «душой», всегда позволит нам отличить добро от зла. Не важно, какой мир нас окружает. Мы несем свое тепло и свой свет в себе, не позволяем ему погаснуть. И он есть в мире, пока он есть в нас. Мы вольны поступать так, как считаем правильным. И наши поступки действительно меняют мир. Даже если мы сами этого не понимаем. Крошечное добро, сделанное одному человеку, иногда способно изменить все, таким способом, который мы сами никогда не смогли бы предвидеть.

Она улыбнулась еще шире:

— Так говорил человек, воспитывавший меня после того, как моя мать умерла. Ее второй муж. Он был мне как отец. Любил меня, как родную дочь. И я его тоже.

Затем, не глядя на меня, но улыбаясь, она добавила:

— Его звали Андерс Кристиансен. И еще в детстве он рассказал мне историю, о которой я никогда не забуду. О пятнадцатилетнем мальчике, который вернул ему веру в жизнь после долгих лет его бессмысленных скитаний. О храбром и добром мальчике со странным именем Димитрис, которого он встретил когда-то в аэропорту Сент-Этьена.

Я долго ничего ей не отвечал. Мне требовалось время для того, чтобы все осмыслить. Вспомнить. Сопоставить. Чтобы соединить ее последнее откровение, со словами, сказанными ею ранее. И испытать, пожалуй, самое большое прозрение во всей своей жизни.

— Так значит, ты поняла, что это я? — пробормотал наконец я. — Ты из-за этого так обо мне заботишься?

— Из-за того, что ты — хороший человек, — открыто улыбнулась она в ответ.

Я почувствовал, как на глаза невольно выступают слезы.

— О, Боже. Ульрика, если бы ты только знала, как много ужасных ошибок я совершил! Моя душа, если только от нее еще что-то осталось, уже почернела от всего того, что я натворил! Я никогда не смогу простить себя…

— Ты должен простить, — убежденно ответила она. — Твоя жизнь еще не закончена. Ты ведь об этом сказал тогда дядюшке Андерсу? Я очень рада, что теперь могу напомнить тебе о твоих же словах, Димитрис.

Некоторое время я молчал, с удивлением чувствуя, как какие-то очень важные пазлы в моем мозгу становятся на свои места впервые за очень долгие годы. И наконец поднял взгляд на девушку:

— Я не знаю как благодарить тебя, Ульрика.

— За нашей семьей был давний должок, — ответила та, смущенно улыбнувшись, и тут же подтолкнула меня вперед, выводя из оцепенения. — Ну же, хватит болтовни. Тебе пора возвращаться в палату. Я не успокоюсь, пока мы окончательно не поставим тебя на ноги. Так что идем. Набираться сил для новых свершений!

§ 63

Сам не заметил, как время начало лететь очень быстро.

Больница Святого Луки стала моим домом, врачи — семьей, а ребята из «Тихих сосен» — добрыми товарищами. Мы с Перельманом выполнили данные друг другу обещания. Он позволил мне не принимать больше наркотиков, а я — пережил это, и изо дня в день стоически перенося страдания и ожидая дня, когда ломки наконец прекратятся. Но они не прекращались. Ночами меня по-прежнему мучали кошмары и адские боли от ран. «Валькирия» преследовала меня во снах, вкрадываясь в уши неслышным шепотом. С каждым следующим днем воздержание становилось все более тягостным. Организм отказывался переваривать еду, отказывался отключаться во сне. Единственное, о чем он вопил — это доза. И в какой-то момент я осознал, что мне не стоит ждать чудесного избавления. Мне придется научиться с этим жить. Быть может, это часть моего искупления за то, что я совершил.

Не знаю, смог ли бы я выдержать это сам. Но я был не один. Рядом были Ульрика, доктор Перельман и доктор Слэш, чья поддержка не позволяла мне даже задумываться о том, чтобы сдаться. И я не сдавался.

3-го апреля в атлетическом зале «Тихих сосен» состоялся долгожданный поединок по армреслингу между мной и Большим Питом. Как и следовало ожидать, Донни потерял свою ставку, а я оказался повержен, в наказание за что за обедом, под свист и улюлюканье толпы, сожрал пять порций водорослей подряд, позволив Донни, поставившему на то, что меня не вырвет, отыграть свою ставку. С того момента, сам того не заметив, я влился в их компашку.

Между ветеранами, мучающимися от ран, душевных недугов и неблагополучия в не желающей принимать их мирной жизни, установилось своеобразное братство. Большинство посетителей «Сосен», щедро накачанных тринозодолом, по-прежнему были безразличны к окружающему миру. Но в компании, в которую меня привел Большой Пит, нашлись те, кто был готов в нужный момент поддержать добрым словом и протянуть руку помощи, или хотя бы потрепаться о жизни. И поездки в реабилитационный центр, которые поначалу меня так тяготили, вскоре стали желанными и радостными.

12-го апреля мне, в качестве эксперимента, впервые удалось дойти до атлетического зала больницы без помощи костылей, полноценно ступая на правую ногу. Несмотря на адские боли, я радовался своей победе и весело раскланялся под аплодисменты Джо, Ульрики и пары санитаров. С этого момента я начал проводить на ногах, и особенно в спортивном зале, столько времени, сколько мне вообще позволяли врачи. Джо не поверил своим ушам, когда я попросил его увеличить количество и продолжительность его адских сеансов физиотерапии, недовольный тем, с какой скоростью продвигается мое восстановление. Но он, конечно, согласился.

В «Тихих соснах» я стал самым прилежным участником групповых занятий, которые проводила Триша, по йоге, стретчингу и пилатесу, куда сумел заманить даже кое-кого из компании Большого Пита. Даже начал практиковать упражнения по правильному дыханию, узрев в занудных лекциях, которые нам читали на эту тему, пару зерен истины, которые я в свое время усвоил от одного из своих учителей, многоопытного сержанта-детектива Филипса.

Я питался исключительно здоровой больничной пищей, ни на шаг не отступая от тщательно продуманной для меня диеты, но ел много и охотно, с удовольствием следя за тем, как мой организм, возвращаясь к нормальному режиму работы, быстро набирает вес, и кости перестают выпирать из-под кожи. В свободные от физкультуры и сильных болей часы, в зависимости от настроя, я либо учился восточной практике медитации, основываясь на материалах из Интернета, либо же внимательно штудировал нормы законодательства и моего контракта, которые касались моего обеспечения после его расторжения.

Честно говоря, каждое из моих усилий было каплей в том море боли, которое я испытывал. Но вместе они складывались в ручеек, который, хоть и помалу, но все же позволял мне вновь обрести контроль над своим духом и стать хозяином своего тела. Кошмары начали преследовать меня меньше, хотя и не отступали совсем, и иными ночами я даже как следует высыпался.

19-го апреля мне поступило извещение о том, что через две недели мне предстоит предстать перед медицинской комиссией, которая примет решение насчет дальнейшего действия моего контракта. Узнав об этой новости, Перельман заявил, что мне нужно немедленно ложиться на завершающую операцию на моей правой ноге, которую он планировал провести перед моей выпиской. Он обещал, что после этой операции бионический протез коленной чашечки заработает совсем хорошо, и спорить с ним я не стал.

— Знаешь, — печально рассказал я Ульрике апрельским вечером 26-го, когда меня временно перевели обратно в палату после операции на коленной чашечке. — Осталась всего неделя до моей медкомиссии. Но я не могу заставить себя думать о том, что со мной произойдет после выписки.

— Я бы на твоем месте, наверное, думала о людях, с которыми смогу увидеться спустя столько лет, — воодушевленно произнесла медсестра.

— Я же говорил, что у меня нет близких, — помотал головой я. — Родственников не осталось. Настоящих друзей не было с детства. Товарищи, с которыми я не выходил на связь почти пять лет, вряд ли чем-то отличаются от чужих людей. Да никто из них, наверное, и не узнал бы меня в моем нынешнем виде. Знаешь, Ульрика? Когда мне дадут коммуникатор, я не назову ни одного абонента, с которым захочу связаться.

Медсестра грустно посмотрела на меня, но ничего не произнесла. Я уже знал, что ее родителей нет в живых, но у нее было много друзей. И, хоть она и не делилась этим со мной, я слышал от Габриэлы, что у нее есть жених. Добрая душа позволяла ей ощутить ко мне сострадание, но истинной глубины тоски и одиночества ей не понять. Пожалуй, я сам начинал понимать их только сейчас.

— Ты со всем справишься, Димитрис, — сказала Ульрика убежденно. — Ты очень сильный человек. Я же говорила, что никогда еще не встречала людей, подобных тебе.

В этот момент раздался стук. В палату заглянул несколько озабоченный санитар, и необычным для этого дюжего хлопца робким голоском сказал:

— К пациенту пришли. Главврач приказал впустить и оставить наедине.

— Кто пришел?! Доктор Перельман приказал не беспокоить после операции, — хмурясь, мгновенно отреагировала на это вторжение медсестра.

Едва я разглядел обеспокоенность на лице санитара, как вспомнил о Штагере и Майлсе. И решил, что догадался, кто решил ко мне в преддверии медкомиссии.

Но я ошибся.

— А я все-таки побеспокою, — отодвигая санитара плечом, произнес широкоплечий человек в повседневном чёрно-сером камуфляже без знаков различия. — Оставьте нас!

Командирский бас возымел действие — Ульрика, еще мгновение назад преисполненная решимости оберегать мой покой, покорно выпорхнула из палаты.

Я знал лишь одного человека, способного подчинить своей воле всех, кто встречается на его пути. Привставая на локте, я с изумлением вгляделся в черты лица нежданного посетителя. И почувствовал, как меня обжигает изнутри ярость.

— Ты! — выдохнул я, не в силах сдержать гнева.

§ 64

Чхон холодно усмехнулся и прикрыл за собой дверь.

Внезапно я почувствовал себя невероятно беспомощным и уязвимым, оставшись в палате наедине с ним, с ногой, подвешенной на специальном приспособлении под углом сорок пять градусов к телу. Мне захотелось окликнуть медсестру, но я понимал, что это бесполезно — никто не посмеет препятствовать генералу, даже если он прямо сейчас склонится ко мне и задушит голыми руками.

— Ты думал, я совсем позабыл о тебе, триста двадцать четвертый? — промурлыкал генерал, плавным движением придвигая табуретку и садясь у изголовья моей кровати. — Признаюсь, ты чертовски прав. Но когда мне доложили, что ты оклемался, клянусь, я удивился. Таких живучих ублюдков не сыскать даже в Легионе.

Его массивный корпус навис надо мной, угнетая своей тенью. Но я не боялся. Мои руки уже достаточно окрепли, чтобы хотя бы как следует сдавить горло сукину сыну, виноватому во всем, что произошло со мной.

— Я смотрю, ты злопамятен, — глядя в моих глаза, полные гнева, усмехнулся Чхон. — Это хорошо.

— Да пошел ты! — ответил я, сцепив зубы. — Клянусь, Чхон, едва я покину эту палату, как все…

— … узнают о моих злодеяниях, — лениво окончил мою реплику генерал и зевнул. — Эх, Сандерс, Сандерс. Природа щедро одарила тебя физически, но в отместку наделила весьма скудным умишком. Твое представление о жизни просто убого. Что ты там себе навоображал? Что выйдя отсюда, ты отправишься в военную прокуратуру, изложишь им о всех своих злоключениях, и доблестные законники встрепенуться, пораженные твоей страшной правдой? Ты разве еще не поговорил об этом с СБС?

— На твоей совести — жизни тысяч людей, Чхон, — мрачно говорю я. — Там, в Новой Москве, ты обязан был отдать приказ пощадить пленников!

— Объявление Сальникова о капитуляции — это чушь собачья. Отвлекающий манёвр, направленный на то, чтобы усыпить нашу бдительность и подготовить контрудар — тот самый, во время которого ты и получил свои ранения. Тебе же это уже растолковали. Не веришь? Загляни на страницы учебника, в Интернет, посмотри любой документальный фильм, — ничуть не смущаясь, объяснил генерал. — Я пережил много сотен боев, и меня не провели хитрости евразов. Им удалось облапошить только такого мягкотелого идиота, как ты.

— Вы запустили в город отравляющие газы! Я видел множество гражданских, которые были убиты ими! — продолжал я. — Старики, дети…

— И что с того?! — разъяренно ответил генерал. — Или враг не был так же беспощаден к нашим людям?! Забыл наступление на Киншасу в 90-ом? Помнишь теракты в столичном метрополитене зимой 91-го? Помнишь множество стертых с лица Земли поселений, включая и твой родной поселок? А что они устроили с ТЯЭС — слыхал?

— Чужой жестокостью нельзя оправдывать собственную.

— Это еще что за ересь? — удивился военачальник. — Око за око, зуб за зуб — этот принцип известен еще с библейских времен. Они пришли к нам с мечом, парень, и от меча же погибли.

— За чужие преступления расплатились невинные.

— Так всегда происходит. Это война, — пожал плечами генерал. — Тебе хорошо известно, что значит термин «сопутствующий ущерб». Или ты забыл, как поступил сам в Африке в 90-ом? Кто заставлял тебя расстреливать всю семью того никчемного болтуна, в том числе и малолетних детей? Я?

— Вы накачали меня наркотой! — взбесившись, закричал я.

— Да неужели? А может, я понятия не имел, что ты ходишь на задания под кайфом, — генерал красноречиво развел руками, а затем вздохнул. — Знаешь, в чем твоя проблема, Войцеховский? Твои предки воспитали тебя, как кисейную барышню. Запудрили твой куриный мозг тупой интеллигентной тарабарщиной. Я надеялся, что муштра выбьет из тебя лишнюю дурь. Но ты оказался на редкость упрямым ослищем.

— И из-за этого ты приказал своему головорезу убить меня?

— Я — приказал? — кажется, будто Чхон искренне удивлен. — Ты напал на товарища из дружественного отряда, находясь в боевых условиях. Он вынужден был защищаться — и в первый, и во второй раз. За то, что ты совершил, военный трибунал без колебаний приговорил бы тебя к высшей мере. Но я не стал давать ход тому делу. Я всегда считал, что два мужика имеют право решить свои проблемы с помощью кулаков, если они этого хотят. И я дал тебе такую возможность. Оказалось, что ты выбрал соперника себе не по зубам. В чем же тогда твои претензии ко мне, а?

Я молчал и не знал, что ответить, а вернее, с чего начать. Больше всего меня поражало не то, как искусно этот человек извращал известные мне факты. Меня не переставало удивлять, насколько цинично он это проделывает.

— Чего ты хочешь от меня теперь? — мрачно осведомился я, жалея, что мне не достает сил задушить ублюдка.

— Хочу предложить тебе кое-что, — произнося это, генерал деловито открыл свой портфель, в котором оказались какие-то бумаги. — Согласно закону, максимальный срок первого контракта с ЧВК составляет пять лет. Второй контракт мы имеем право заключить с рекрутом на неопределенный термин — до выхода на пенсию. В моем портфеле как раз такой. Интересует?

— Да ты издеваешься! — прыснул я, не в силах понять, шутит ли так Чхон, или говорит серьезно.

— Нет? — генерал удивленно покачал головой. — А что же ты тогда собираешься делать, не расскажешь?

— Это не твое дело, — прошипел я гневно.

— Как раз наоборот. Я хорошо знаю тебя, Сандерс. Пожалуй, во всем мире у тебя нет человека ближе, чем я, — ничуть не смущаясь абсурдности своих слов, заявил старый спецназовец. — Ты же знаешь, если бы не я, то ты бы вообще не родился. Но не суть важно. Когда я пришел к тебе впервые, еще в 77-ом, ты был еще сопляком, и не особо мне понравился. От тебя так и отдавало духом Войцеховских, этих провинциальных простофиль, не то пацифистов, не то гуманистов. И я подумал, что это было глупо — оставлять хороший генетический материал на воспитание подобным персонажам. Но вот в 89-ом я увидел перед собой здоровенного мужика, полного сил, уже имеющего немного опыта, которого остается только обучить, чтобы превратить в настоящего бойца. Да, ты был все еще подпорчен интеллигентными слюнями, в мозгах у тебя была каша. Но ты был крепок телом и духом. А самое главное — ничто не держало тебя в этом мире, никаких крепких связей, ни семьи, ни детей. Ни удивительно — ты к этому не предрасположен, гены не обманешь. Тебя следовало лишь немного подтолкнуть к правильному решению. Тогда я решил, что из тебя непременно выйдет толк. И я оказался прав. Ты стал хорошим офицером, Сандерс. Одним из лучших.

— «Немного подтолкнуть?» Так вы называете убийство Бена?

— Кто такой Бен? — пожал плечами Чхон. — Я правда не помню. Не забиваю себе голову мелкими подробностями.

— Ах ты ж сволочь! Я жалею о дне своей встречи с тобой как о худшей ошибке в своей жизни.

— В тебе говорит ярость, сынок. Но посмотри правде в глаза. Кем ты стал за эти годы? Ты солдат. Убийца. Глупо отрицать очевидное. Таким, как ты, не место на гражданке.

Склонившись ближе ко мне, он продолжил:

— Я давно говорил тебе, и повторю еще раз, капитан — война никогда не заканчивается. Мы с тобой не такие дураки, чтобы верить балаболам, которые рассказывают с телеэкранов, что впереди нас ждет счастливое безоблачное будущее. Отара всегда будет нуждаться в сторожевых псах — злобных, матерых овчарках, способных за секунду перегрызть горло самому крупному волку. Мы с тобой — такие псы, капитан. И нам не время еще на покой.

— Нет, — твердо ответил я. — Я более чем достаточно обагрил свои руки кровью.

— Посмотри на себя, капитан, — брезгливо оглядывая меня, прошептал Чхон. — Ты немощен. Ты инвалид. Тебя мучают нескончаемые боли. Ты наркоман. Тебя преследуют кошмары. Психика расшатана. Твое лицо больше смахивает на кусок фарша. А знаешь, что за записи будут в твоих файлах, когда ты отсюда выйдешь? Ты же не думаешь, что тебя будут чтить и уступать тебе место в метро, как какому-нибудь миротворцу? Твой балл по шкале Накамуры будет близок к нулю. Ни один здравомыслящий человек не предложит тебе работу, и не пустит на порог своего дома. Если ты выйдешь из этой больницы, ты будешь обречен до конца жизни побираться, пока не сдохнешь в какой-то сточной канаве с иглой в вене.

— Не беспокойся за меня, — ответил я, сцепив зубы.

— Помнишь Блэка, а? — не обратив внимание на мои слова, воодушевленно продолжил свою речь генерал. — Помнишь, с какой легкостью он сделал тебя?! Какой он сильный, какой прочный? Ты — вчерашний день в мире военных технологий, Сандерс. Он — сегодняшний. Но я даю тебе уникальный шанс. Я даю тебе шанс стать завтрашним днем.

Выждав какое-то время, чтобы я успел оценить значение его слов, генерал молвил:

— За годы войны наука шагнула далеко вперед. Война всегда подстегивает прогресс. Мы способны делать вещи, о которых всего несколько лет назад не смели даже мечтать.

Поднявшись с табуретки и пройдя к окну палаты, Чхон рассказал:

— Семьдесят процентов костей в скелете капитана Блэка, включая черепную коробку, выполнены из прочного сплава титана. Поэтому твои выстрелы и были неэффективны. Более сорока мышц в его теле заменены на аналоги из синтетических материалов, которые способны выдержать невероятные нагрузки, и не знают такого понятия, как «усталость». Ты мог в этом убедиться. Место его правого глаза занял уникальный имплантат, способный заменить собой все системы, содержащиеся в нашлемном боевом комплексе бойца специальных войск: прибор ночного видения, инфракрасный сканер, лазерный дальномер, система распознавания и сопровождения объектов окружающего мира… Черт возьми, да ты даже представить себе не можешь, насколько он хорош!

Обернувшись, генерал драматически перешел на тон ниже:

— Но это совсем не предел, Сандерс. Пока еще мы лишь слегка приоткрыли завесу, за которой скрывается мир невиданных возможностей. Перед нами простираются заоблачные горизонты. Недалек тот день, когда человеческий вид, каким мы его знали, канет в небытие. Знаешь, кто займет его место?

— Нашпигованный металлом генетически модифицированный урод?

— Иной, лучший вид. Сильные, быстрые, прочные, выносливые существа, лишенные страха, не чувствующие боли, шагнувшие далеко за пределы убогих рамок, которые матушка-природа установила для неудачников — homo sapiens. Мы близки к тому, чтобы создать их. Пройдет еще пять, может быть десять лет, прежде чем это станет реальностью.

Я смотрел на него со смесью отвращения и ненависти. Я видел в узких зрачках генерала выражение, которое роднило этого стального человека с мечтателем. Не в первый уже раз я заметил, как грубый армейский жаргон исчез из его лексикона, и стало ясно, что имидж грубоватого старого вояки — не более, чем ширма, за которой скрывается мрачный «черный кардинал», злой гений на службе правительства, автор и координатор десятков будоражащих кровь тайных проектов. А может быть, даже кто-то несоизмеримо худший, окруженный сверхъестественным, мистическим ореолом, о ком напоминают пыльные строки старых фолиантов, прошедшие сквозь века. Сам дьявол.

— Ваши эксперименты никогда еще не приводили ни к чему хорошему. Людской род вырождается, вымирает из-за безумцев, которые сочли себя богами, — ответил я, презрительно сощурившись. — Сколько, ты думаешь, способен прожить такой уродец, как Блэк, прежде чем его организм отторгнет чужеродные тела и задохнется под тяжестью металла, который вы в него напихали?

— Ты прав, — к моему удивлению, кивнул Чхон. — Модификации, проводимые путем грубого вмешательства в работу человеческого организма, недолговечны и примитивны. Будущее — за нанотехнологиями. Чтобы достичь совершенства, необходимо проникнуть в самые сокровенные глубины нашего генетического кода, добраться до первооснов, конструировать на клеточном уровне. И мы — на верном пути. Для того чтобы продвинуться дальше, нам нужен ты, Войцеховский. И вовсе не из-за твоих гребанных человеческих качеств.

— Что бы там тебе не было от меня нужно, я скорее сдохну, чем дам тебе это, — ответил я. — И уж точно я не стану участником экспериментов, которые проводят психопаты вроде тебя.

— Ты глупец, — рассмеялся мне в лицо генерал. — Чего ты никак не усвоишь, что даже твое рождение стало результатом генетического эксперимента? Напомню, это не матушка-природа одарила твоих предков, которые годами жарились под радиоактивными лучами, ребенка с уникальным здоровьем. Тобой интересовались многие. Вынашивали планы, как скопировать твой генетический код, чтобы наплодить уймищу таких же здоровых младенцев. В итоге им пришлось признать, что твое здоровье являет собой редкий случай позитивной мутации — природную аномалию. Интерес к тебе угас. Но я не забывал о тебе. И наконец я разглядел, в чем твоя истинная ценность.

Я не стал спрашивать, в чем, но он ответил сам.

— Ты чертовски живучий. Твой организм способен выдержать потрясающие нагрузки. И ты очередной раз доказал это, когда выжил после схватки с Блэком. Даже я не ждал этого. Именно поэтому я стою сейчас здесь и трачу время на тупые объяснения.

Вновь склонившись надо мной, Чхон прошептал.

— Я предлагаю тебе подписать чертовы бумаги, капитан. И я обещаю тебе одно из двух: либо ты сдохнешь честной смертью подопытной крысы, либо мы сделаем тебя лучше, чем ты был. Лучше, чем Блэк. Лучше, чем кто-либо. Если твой треклятый организм каким-то чудом выдержит все, что ему уготовано — ты переродишься. Ты станешь первопроходцем, который откроет человечеству мир неизведанных возможностей. Клянусь, что ради такого шанса я сам стал бы на твое место, если бы мое сердце было таким же мощным, как твое.

Глянув в восторженные глаза генерала, устремленные на меня, я медленно и отчетливо отчеканил:

— Как жаль, что в тот день я кинулся на твоего выродка, а не на тебя самого. Свернув тебе шею, я бы оказал человечеству услугу.

Какое-то время он молчал. Затем его лицо оскалилось в ухмылке.

— А ты уверен, что способен на это, инвалид?

Не успел я сообразить, что происходит, как генерал расчетливым пинком ноги ударил по ребру моей кушетки. Открыв рот, словно в замедленной съемке, я с изумлением увидел, как кушетка перевернулась, и мое тело начало грузно лететь на пол — за исключением ноги, все еще подвешенной на специальном креплении. Миг спустя я ударился головой о пол, а мою прооперированную ногу, оставшуюся болтаться наверху, пронзила волна пульсирующей боли.

— Что такое? — презрительно осведомился генерал, глядя, как я скалю зубы и обливаюсь потом, пытаясь балансировать на руках, чтобы ослабить нагрузку на покалеченную конечность. — Больно?

Поравнявшись с моей ногой, генерал с интересом рассмотрел ее причудливый изгиб, особо внимательно присмотревшись к тому месту, где находится заново собранная врачами коленная чашечка.

— Хм, — изучая мой гипс, произнес он. — Я могу нанести удар так, чтобы от этого убогого подобия коленной чашечки остались одни осколки, а нога переломилась надвое, как гнилая деревяшка.

— Ну давай, не тяни, ублюдок! — закричал я, скрипя зубами, чтобы сдержать крик боли.

Усмехнувшись, Чхон плавным движением достал из-за пояса армейский кинжал и артистичным движением перерезал ремень, на котором держалась моя нога. Наслаждаясь стоном боли, который я издал, когда покалеченная конечность грохнулась на пол, генерал подошел к моим костылям, приставленным к стенке, и взяв один из них, начал с интересом вертеть его меж пальцев.

— Так что ты собираешься сделать — вернуться к прежней жизни? — спросил он у меня, пока я корчился от боли на полу. — Обещаю, этого у тебя не получится. Ты все равно вынужден будешь вернуться к нам — рано или поздно.

— Никогда! — опираясь на руки и пытаясь встать, выкрикнул я.

— Знаешь, Сандерс, — наблюдая за моими стараниями, произнес он. — В моем распоряжении множество рычагов, способных заставить тебя сделать то, что я хочу. Для меня это настолько легко, что даже не представляет особого интереса. Ты сам это знаешь. Но я готов отпустить тебя на все четыре стороны. Я чувствую — твое время еще не пришло. Не хотелось бы попусту истратить такой многообещающий биоматериал, как ты.

Сделав ко мне плавный шаг, генерал резким движением хлестко ударил мне в лицо костылем, заставив откинуться на спину. Затем небрежно бросил костыль мне на грудь.

— Смотри не пожалей, что оставил меня в живых, Чхон, — прошептал я, глядя на него с пола.

— До встречи, триста двадцать четвертый, — молвил он напоследок.

§ 65

Меня нашли на полу санитары, и уже через час усилиями медиков в палате был наведен прежний идеальный порядок. Никто не словом ни упомянул о причинах беспорядка и не стал расспрашивать о них у меня — как этого и стоило ожидать. Ульрика молча подошла ко мне и взяла за руку, напомнив этим теплым касанием обо всем, о чем мы с ней говорили — и этого мне было достаточно.

Неделю спустя на заседании медицинской комиссии единогласным решением я был признан непригодным для дальнейшего выполнения контракта по состоянию физического и психического здоровья.

В тот же день официальным извещением, пришедшим от администрации компании «Грей Айленд Ко», меня сухим бюрократическим языком уведомили о расторжении контракта по инициативе нанимателя. Ухоженная, симпатичная сотрудница, улыбаясь мне с широкого экрана, с максимальной тактичностью и политкорректностью произнесла речь, предназначенную для служащих после расторжения их контракта. За пятнадцать минут она ни разу не запнулась, так что мне начало казаться, что это обыкновенная компьютерная голограмма.

Вечером Ульрика принесла мне апельсины, и с сожалением сообщила, что главврач распорядился заведующему отделением выписывать меня. На глазах медсестры блестели слезы. Я не успел произнести ни слова, прежде чем она склонилась ко мне и мягко поцеловала в губы. Странное это было чувство, когда шелковистая женская кожа коснулось моей грубой обветренной шкуры, покрытой жесткой седой бородой, и ее нежные, влажные губы коснулись моих.

Я собирался произнести хоть что-то, но она умоляюще прикрыла мой рот ладонью и неслышно исчезла, закончив тем самым наше прощание.

— Я успел привыкнуть к тебе, — признался Перельман.

На дворе было 8-ое мая 2094-го года. Стокгольм купался в лучах теплого солнца. Опираясь на костыли, я стоял на крыльце перед ступенями больничного корпуса, с которых мне вскоре предстояло сойти, а затем пройти триста ярдов по тенистой аллее, до кованых ворот, чтобы навсегда покинуть госпиталь имени Святого Луки.

За воротами лежал чужой, враждебный мир.

— Я к тебе тоже, — ответил я со вздохом.

Бюрократический аппарат сработал как часы: в день выписки из больницы мне по описи вернули три сумки с немногочисленными пожитками, изъятыми из моей прежней съемной квартиры в Сиднее, которую освободили за неимением жильца, еще в начале 90-го. Среди вещей оказался и мой старый наручный коммуникатор.

Натягивая на себя старые джинсы, мне пришлось пробить в ремне лишнюю дырку, чтобы затянуть их как следует. Футболка, когда-то бывшая в обтяжку, на мне висела. Серая олимпийка была мешковатой, будто с чужого плеча. Мой вес достиг максимальной отметки в сто шестьдесят один фунт, дальше которой двигаться пока отказывался.

Если не считать плачевного физического состояния, то мои дела, в целом, выглядели не так уж плохо. Любой встретивший меня полицейский, проведя сканером, распознает меня как Димитриса Войцеховского, гражданина Содружества и полноправного члена общины Сиднея, с моей подлинной биографией, последние записи в которой: с сентября 2084-го по май 2089-го — сиднейский полицейский, с мая 2089-го по май 2094-ый — служба по контракту под грифом «секретно». Не знаю, правду ли сказал Чхон о моем низком балле по шкале Накамуры. Но формально я был абсолютно чист перед законом.

На мой реанимированный финансовый счет, где все эти годы пылились мои сбережения со времен работы в полиции, обесценившиеся за годы военной инфляции, было перечислено вознаграждение за один год службы, размер которого был более чем достаточен, чтобы долго «продержаться на плаву». Оставшиеся средства, по закону, должны были быть выплачены мне ежемесячными долями в ближайшие десять лет либо использованы для таких целей как финансирование покупки жилой недвижимости, получение образования или открытие бизнеса.

Впервые за пять лет я был свободным человеком, никак не ограниченным в связи и доступе к информации. Я мог связаться с любым из своих знакомых. Мог восстановить свои страницы в социальных сетях, дав всем знать о своем воскрешении, или создать новые. Более того. Впервые за всю свою жизнь я был свободен и во всех остальных отношениях. Мог поехать куда угодно, заняться чем угодно, начать совершенно новую жизнь.

И все-таки пустота в моем сердце навевала тоску. Через два дня мне должно было исполниться тридцать три года. Но я не представлял себе, где и с кем я проведу этот день, что вообще значит эта дата, что мне делать дальше. Я был настолько одинок, насколько это можно себе представить. И, по-видимому, еще не научился жить с собой в гармонии.

— Знаешь, что я чувствую, глядя вперед? Мне хочется вернуться назад в палату, задернуть жалюзи и зарыться с головой под одеяло, — признался я врачу, который за месяцы лечения стал едва ли не самым близким мне человеком.

— Понимаю тебя, Димитрис, — врач ободряюще потрепал меня по плечу. — Но время пришло. Ты достиг потрясающих успехов. Твой случай был уникален по своей тяжести. Теперь я могу это тебе сказать. Но ты совершил настоящий подвиг и восстановил свое здоровье уже достаточно, чтобы начать постепенно возвращаться к нормальной жизни.

Поколебавшись, Перельман продолжил:

— Ты один из немногих моих пациентов, кого я отпускаю в мир с чистой душой. Ты показал себя очень волевым человеком. Я не сомневаюсь, что ты справишься и дальше.

— Спасибо. Хотел бы и я так же в это верить.

— Если тебе когда-нибудь станет тяжело — мой номер у тебя есть. Ты можешь звонить мне в любое время, когда захочешь. Ночью, в выходные, без разницы. Я серьезно. Всегда лучше позвонить тому, кто тебя поймет, и высказаться, чем сидеть в одиночку с тяжелыми мыслями.

— Спасибо тебе, — кивнул я. — Спасибо за все.

— Тебе ведь есть куда пойти?

— За это не беспокойся.

На мое имя было забронировано место в одной из недорогих гостиниц Стокгольма, которую порекомендовал Большой Пит незадолго до того, как он с Донни и еще кое-кем из ребят вынужденно подались Сидней из-за проблем со стокгольмской визой. Она-то и станет отправным пунктом для моих новых мытарств.

«Соберись, Димитрис», — сказал я себе наконец. Вздохнул. И сделал первый смелый шаг вперёд.