Ночью, в сиянии полной луны...

XIV Из "Песен" Диего

— Здорово, pachuco, — приветствовали меня у бара.

Мигель Иностроса вихрем несся по бульвару, пританцовывая на ходу, хлопая широченными брючинами с заложенными у пояса складками. Он был разодет в дрейп:[49] брюки с высоким поясом и широкими штанинами с узкими отворотами; широкополую шляпу с бархатной лентой; пиджак с широченными плечами, сильно зауженный в талии; петля цепочки от часов; остроносые, безупречно сверкающие ботинки.

Мой наряд был не менее диковинным. Мы оба были стилягами, зутерами.[50] Я вскинул руку, и он хлопнул по ней в знак приветствия.

— Бумаги пришли, Диего, — сказал он. — Тебя берут рядовым, первого класса.

Все мы поступали на военную службу. Мне подумалось, что это позволит обойти вопрос об отсутствии у меня свидетельства о рождении. Глотки в Берлине и Токио были не менее достойны внимания Лиса. Я всегда был хищником-одиночкой. Но, возможно, на службе я уже не смог бы оставаться незамеченным.

— Может, скоро ты уже будешь стоять в строю, — ухмыльнулся Иностроса.

Он был славный малый, настоящий пачучос,[51] но с некоторой склонностью к политике. Мы познакомились, когда собирали деньги в Фонд Сонной Лагуны для оплаты услуг защитников.

Быть молодым и носить испанскую фамилию в начале сороковых означало быть причисленным желтой прессой к гангстерам. Когда было совершено убийство возле бухты, которую газеты Херста[52] окрестили Сонной Лагуной, были осуждены семнадцать молодых парней. "Уликами" послужили признания, выбитые из обвиняемых. Это дело было доведено до конца, невзирая на следовавшие одна за другой апелляции. Тем, чем "ребята из Скоттсборо"[53] были для негров, а Сакко и Ванцетти[54] — для профсоюзов, Сонная Лагуна стала для чикано.

Рузвельт пообещал латиноамериканцам "политику доброго соседа", но его политика не имела влияния на полицию, суды и городской совет Лос-Анджелеса.

Мы неспешно фланировали по бульвару. Бары были набиты матросами, отпущенными в увольнение в город из Арсенала Чавес-Равин. Все они ожидали отправки за океан. Город суматошно готовился к отражению удара. Перепуганным горожанам мерещились японские субмарины в муниципальных бассейнах и бомбардировщики над Ла-Бриа Тар Пиц.

Иностроса предложил пойти в кино. Там давали двойной сеанс: "Знак Зорро" с Тайроном Пауэром и "Человек-волк" с Лоном Чейни. Я видел оба фильма, но в кинотеатре всегда был народ, зутеры и их подружки. А после мы могли бы собраться компанией и пойти в один из ночных клубов, куда пускали цветных и "мексиканцев".

Было начало июня, и вечер стоял безоблачный. Ветерок пахнул апельсинами. Полнолуние уже прошло.

На углу у переулка околачивался матрос, посасывая сигарету и посматривая вверх и вниз по улице. Я сразу понял, что он стоит на стреме. Его приятели, должно быть, развлекались за мусорными бачками с проституткой.

Увидев нас, матрос отбросил окурок и оглянулся через плечо. Его лицо слабо светилось, и это потрясло меня. В эти дни мое странное видение было наиболее слабым.

В переулке кого-то били. Мы остановились рядом с матросом и заглянули ему за спину. Пятеро его дружков, в фуражках набекрень, били и пинали ногами парня в костюме зутера.

Матрос крикнул им; его приятели тут же прервали свое занятие и выскочили из проулка. Нас окружили белой стеной.

— Чертовы зутеры! — сплюнул самый мелкий из матросов.

Зутеры в тысяча девятьсот тридцать четвертом году пришли на смену "гризерам".

Военнослужащие-англосы воспринимали зут-костюм как вызов всем мужчинам, одетым в форму. Совершенно необоснованно считалось, что зутеры — это уклоняющиеся от призыва, соблазнители оставленных солдатами дома возлюбленных, сыны фашистской Испании, спекулянты с черного рынка.

— Снимай штаны! — заявил матрос, с силой толкая меня в грудь.

Я зарычал, Лис внутри меня пытался вырваться на волю. Полнолуние только что прошло.

— Скоты проклятые! Ты только погляди, сколько масла в волосах у этого гомика, Костиган.

— Снимай штаны! — повторил Костиган.

Матросы начали рвать на нас одежду. Мы отбивались, но к ним подоспела подмога. По барам пролетел слух, что флотские взялись проучить эту шпану — зутеров. Многие матросы плюс еще солдаты и морские пехотинцы поспешили поучаствовать.

Иностроса отбивался сильнее, чем я. Я так долго полагался на Лиса, а теперь остался один Диего. Лис исчез на целый месяц.

С нас содрали всю одежду до белья и бросили посреди улицы, избитых и окровавленных. Потом приехала полиция и арестовала нас. Когда нас волокли в полицейский фургон, я видел, как толпа людей в форме гонится по бульвару за очередным молодым зутером. Четверым пришлось держать девушку, пока не то двадцать, не то тридцать героев топтали ногами ее кавалера. Она плевалась и брыкалась, ее волосы, уложенные в высокую прическу, растрепались, а солдатня отпускала шуточки насчет горячих мексиканочек.

К фургону подбежал протестующий англо. Это был владелец бара, и его заведение разгромили матросы. Зутера выбросили из окна.

— Это забота берегового патруля,[55] — ответил ему полицейский и отвернулся.

В эту ночь и еще около недели после полчища вояк наводняли город, они нанимали целые флотилии такси и объезжали улицы, выискивая зутеров. Девушек насиловали, парней убивали, но арестовывали лишь пачуко. Ни один матрос, солдат или морской пехотинец не был обвинен в каком-либо преступлении. Полиция предпочитала скромно ездить вслед за бандитами и арестовывать избитых ими жертв. Газетные передовицы восхваляли военных, которые "выступили против беззакония". Многие в открытую сокрушались, что по приказу свыше рейды закончились прежде, чем "проблема зутеров" была решена окончательно.

Мигель Иностроса так и не попал в армию; у него отнялись ноги.

В тюрьме я быстро исцелился, и там я, по крайней мере, был защищен от насилия и произвола. Я с гневом узнавал про искалеченных людей и про матерей, которые протестовали против арестов и были за это избиты полицейскими. Городской совет Лос-Анджелеса принял резолюцию, приравнявшую ношение зут-костюма к преступлению.

Я выдержал этот долгий месяц, сознавая, что близится полнолуние. Запоры и решетки моей камеры казались прочными, возможно, достаточно прочными, чтобы удержать Лиса Лица людей вокруг меня начали светиться. Я понимал, что должен противиться превращению.

Я вспоминал тех матросов в аллее. Некоторые лица просто-таки сияли, а другие — нет. Кто-то верил, что они делают правое дело; наверное, они были хуже тех, кто просто рад был получить возможность пойти и совершенно безнаказанно избить кого-нибудь.

Меня выпустили через три недели, так и не предъявив никаких обвинений. Лунными ночами я рыскал по улицам, выискивая светящиеся лица и матросские костюмы. Я находил себе жертвы, но ни разу не встретил никого из тех людей, что изувечили Иностросу. Я убивал пьяных вояк, застав их поодиночке. Однажды я наткнулся на двух военных полицейских, насиловавших девушку, и с наслаждением убил их обоих. Девушка видела меня совсем близко, но никому об этом не сказала.

К концу полнолуния я выбился из сил. Я не сделал ничего, хотя пресса и вопила по поводу того, что полиция никак не может поймать "Зорро-убийцу", который метит свои жертвы зигзагом. Те, кто нападал на зутеров, в основном были уже за океаном, обращая теперь свою агрессию против японцев; в течение нескольких лет большинство из них, должно быть, будут мертвы. Не мне было решать, кому из них уцелеть в боях за Гуадалканал или Мидуэй;[56] правые и неправые, хорошие и плохие, все погибали на той войне.

Я устал, и я понял, что Хендрик имел в виду, говоря о проклятии. Как бы я ни сражался и ни убивал ради своего народа, сколько бы зигзагов ни оставлял, я не мог поделать ничего.

Я был одиночка, без помощи и поддержки. Зло было слишком безбрежно, и оно не имело лидера. Я не мог защитить даже друзей, вроде Иностросы, не говоря уже о целом народе, целой стране. И все же я видел свечение от лиц тех, кто заслужил смерть, все же я превращался лунными ночами и опять рисовал свой зигзаг.

Когда началась война, я работал на оборонном заводе. В октябре тысяча девятьсот сорок четвертого все обвинения против осужденных по делу Сонной Лагуны были аннулированы апелляционным судом. К тому времени они уже провели в тюрьме два года. После освобождения несколько молодых людей, имевших до этого вполне хорошую репутацию, в озлоблении начали совершать преступления и вскоре снова вернулись в тюрьму.

Когда мужчины с испанскими именами вернулись со справедливой войны, без рук и ног или в орденских лентах, и настойчиво потребовали, чтобы их обслуживали в тех барах и ресторанах, что были "не для мексиканцев", положение начало понемножку меняться, хотя бы внешне.

Я начинал чувствовать себя стариком.