Глава вторая Зачетный рейс

Юпитер бушевал. Отсюда, с ледово-снежной Ио, было видно, как по его гигантскому полосатому диску, закрывавшему полнеба, ходили бурые смерчи. Казалось, гигант пульсировал, то опасно приближаясь, то удаляясь. Казалось, его беспокойная атмосфера вот-вот сорвется, не выдержав чудовищной скорости вращения, и накроет дымным одеялом Ио, космотанкер «Апшерон» и его экипаж.

Морозов зябко поежился. Не раз приходилось ему видеть это зрелище в учебных фильмах, но одно дело – учебный фильм, другое – оказаться лицом к лицу с чужой, разнузданной стихией.

– Ух ты, – сказал он напряженно-бодрым голосом. – Разыгрался Юпик… Это он всегда так, Радий Петрович?

– Нормально, – ответил командир танкера, голос его перебивался разрядами. – На экваторе турбулентно, на шапках – поспокойнее. Для Юпитера погода – обычная. Только не надо про него так… фамильярно. Планета серьезная.

Морозов подошел к башенке автоматической станции, поднял крышку, посмотрел на ползущие по экрану зеленые зигзаги.

– Напряженность Ю-поля у красной черты, – сказал он.

Володя Заостровцев быстро взглянул на Морозова, но промолчал. Сегодня с утра он и двух слов не вымолвил.

Нижний край Юпитера был обгрызен острозубчатым горизонтом Ио. Именно оттуда должен был появиться контейнерный поезд, и все трое не сводили с горизонта глаз.

Командир танкера поднял руку к шлему, словно намереваясь почесать затылок.

– Здесь-то что, – сказал он. – Четыреста мегаметров до него. Санаторий. А побывали бы вы на Пятом – вот там сейчас неуютно.

– На Амальтее? Ну да, там ведь вдвое ближе, – отозвался Морозов.

Заостровцев, пнув носком башмака ледяную глыбу, сказал:

– Радий Петрович… Улетать надо отсюда…

– Это почему же?

– Не знаю. Только чувствую – надо уходить.

– А контейнеры? – возразил Морозов. – С чего это ты расчувствовался?

– Так вот, – продолжал командир, – на Пятом и горизонта, в сущности, нет. Стоишь, как на камешке, а этот, – он кивнул на Юпитер, – стена стеной, руку протянуть боязно. Так что ничего, Заостровцев: бывает, если в первый раз. Около Юпитера всегда кошки по сердцу скребут. Нормально.

– Да нет. Радий Петрович, – стесненно сказал Заостровцев, – я не то что боюсь, а… сам не знаю…

Командир взглянул на часы.

– Буксир должен показаться через пятьдесят минут, – сказал он. – Но поправка на полчаса всегда возможна: плотность его атмосферы, – он снова кивнул на Юпитер, – уж очень непостоянная. Наши контейнеры там мотает, как деревья в бурю.

Морозов представил себе, как, огибая планету, сквозь толщу штормовых туч мчится буксир – космический беспилотный корабль с длинным хвостом вакуумных контейнеров. Поезд догоняет Красное пятно и, войдя в его плотную среду, уравнивает с ним скорость. Распахиваются приемные горловины, и вещество Красного пятна со свистом всасывается в контейнеры. Хищника загоняют в клетку. Пятно, впрочем, и не заметит такой ничтожной убыли.

Буксир приведет поезд на Ио, автопогрузчик поставит контейнеры на место – несколькими рядами они опояшут тело танкера, – и тогда можно стартовать. Можно прощально помахать ему ручкой: не сердись, старик Юпитер, ты не прав, – или как там говорили древние?

Потом Радий Петрович аккуратно посадит танкер на космодром Луна-2, и они выйдут наружу и увидят привычный спокойный лунный пейзаж – невысокие кольцевые горы, изрезанную трещинами почву. После Ио, с ее вулканами и глубокими ущельями, залитыми черным метановым льдом, с ее зловещим небом, Луна покажется уютной, обжитой. Ведь от нее так близко до голубого шара Земли…

Космодромная команда примет контейнеры с веществом Красного пятна и опорожнит их в подлунные резервуары. А они, экипаж танкера, после карантинного душа сядут в вездеход – и в Селеногорск. Там можно будет наконец вылезти из скафандра и неторопливо пройти в салон. И ребята сбегутся в салон, пойдут вопросы: ну, как зачетный? Морозов помедлит, потягивая из стакана витакол, небрежно скажет: «Тряхнуло нас возле Юпитера. Думал – прощай, дорогая…» И остальные практиканты будут завидовать ему черной завистью, потому что они еще нигде не бывали, если не считать учебных рейсов на Марс в качестве дублеров, а он, Морозов, уже «свалил» зачетный. Да, дорогие товарищи, нет больше курсанта Морозова – есть штурман космических линий Алексей Морозов, он же – второй пилот. Сам Платон Иванович, руководитель практики, привинтит к его куртке значок космонавта.

А Радий Петрович Шевелев думал о том, что это, наверное, последний его рейс к Юпитеру. Может, и вообще последний рейс. Сорок восемь лет, потолок космонавта… Возраст, когда, по выражению пилотов, «начинает барахлить вестибулярка». Что ж, он немало новых трасс проложил в Системе. Взять хотя бы эту – к Юпитеру…

Давно уже догадались астрофизики, какой могучей энергией насыщена атмосфера планеты-гиганта. Ю-энергия, сосредоточенная в Красном пятне… Красное пятно было старой загадкой. Огромное, в пятьдесят мегаметров в поперечнике, плыло оно по двадцатому градусу южной иовиграфической широты, иногда бледнея, словно выцветая, но не исчезая никогда, – удивительный остров, плывущий в облаках.

Двенадцать лет назад Рейнольдс – «человек без нервов» как называли его космонавты, а уж они-то понимали толк в таких вещах, – бесстрашный Рейнольдс приблизился к Красному пятну настолько, что зачерпнул его вещество бортовым контейнером. Он радировал об этом событии в свойственной ему манере: «Ущипнул красного медведя». Но через двадцать минут тон его передач резко переменился. Рейнольдс сказал: «Не понимаю, что происходит». Он повторил это дважды подряд, голос его был спокойным, очень спокойным. Потом он сказал: «Боюсь, что потерял…» Никто так и не узнал, что именно потерял Рейнольдс: связь прервалась на середине фразы. Корабль не отвечал на вызовы. Рейнольдс не вернулся.

Но люди упрямы. Потомки смельчаков, под парусами пересекавших океаны, уходивших на собачьих упряжках без единого прибора связи во льды Антарктики, шли в бешеную атмосферу Юпитера. Автоматические зонды уходили в глубь атмосферы, к поверхности неведомого аммиачного океана.

Среди первых разведчиков был и он, Шевелев. Именно ему принадлежала идея – построить на Ио танкерный порт, с которого беспилотный корабль поведет к Красному пятну контейнерный поезд. И теперь танкерные рейсы Луна – Ио – Луна сделались обычными. Вещество Красного пятна отличалось огромным энергосодержанием, так что, вопреки сомнениям, его доставка вполне окупалась. Ю-вещество, казалось, было прямо-таки специально создано для двигателей новых скоростных кораблей класса «Д», предназначенных для дальних линий.

Заостровцев чувствовал приближение того странного состояния, которое уже испытал несколько раз и которое его пугало. Он попробовал «переключиться». Вызвал в памяти земные картины. Белые корпуса Учебного центра в зелени парка. Сверкающий на солнце небоскреб Службы Состояния Межпланетного Пространства – там работает диктором на радиостанции Антонина Горина. Тоня, Тоня – смуглое лицо, высоко взбитые черные волосы, насмешливые карие глаза… И ничего-то нет в ней особенного. В Учебном центре были девушки куда красивее Тони, взять хотя бы студенток факультета искусств. Но с тех пор, как он, Володя Заостровцев, в День моря впервые увидел Тоню – беспечно хохочущую, танцующую на воде, – с той самой минуты другие девушки перестали для него существовать. Он подскочил к ней, и они закружились в вихре брызг, музыки и смеха, но тут Володя зацепился поплавком за поплавок, потерял равновесие и плюхнулся в воду…

Воспоминание отвлекло его, но ненадолго. Тягостное ощущение снова навалилось, проникло внутрь, растеклось непонятной тревогой…

Теперь по экватору Юпитера неслись огромные бурые облака – ни дать ни взять стадо взбесившихся быков. Они сшибались, медленно меняя очертания, рвались в клочья. Потом облака слились в сплошную зубчатую полосу. Будто гигантская пила рассекла планету пополам.

Полыхнуло красным. Грозные отсветы легли на ледяные пики Ио, на гладкое тело космотанкера. Диск Юпитера с краю залило огнем. Вот оно, Красное пятно… Оно разбухало на глазах, ползло под экватором, свет его становился пугающе-резким. Морозов невольно втянул голову в плечи.

Вслед за Красным пятном должен был появиться из-за диска Юпитера буксир с контейнерами. Но его не было. Это было неправильно: поезду задана круговая орбита со скоростью пятна. Но поезда не было.

Пятно уже полностью выползло из-за края. В нем крутились вихри, выплескивались быстрые языки – не они ли слизнули поезд?..

Заостровцев вдруг судорожно застучал кулаками по щитку светофильтра.

– Не могу! – прохрипел он. – Давит…

– Что давит? – Командир шагнул к нему.

И тут в уши ударил ревун тревоги.

– Быстро в шлюз! – крикнул командир.

Они кинулись к кораблю. Хлопнула автоматическая дверь, вторая, третья… Сгрудились в лифте. Вверх! Ревун оборвался. Что там еще? Он не мог выключиться до старта, но он выключился. Это тоже было неправильно, непонятно…

Дверь остановившегося лифта поползла в сторону – командиру казалось, что она ползет отвратительно медленно, он рванул ее, выскочил из лифта в кабину. Не снимая шлема, бросился к пульту, пробежал пальцами в рубчатых перчатках по пусковой клавиатуре. Далеко внизу взревели двигатели, танкер рвануло. Радий Петрович глубоко провалился в амортизатор сиденья, привычная тошнота перегрузки подступила к горлу.

Морозов и Заостровцев упали в свои кресла. Некоторое время все трое молча возились с шлемами, тугими шейными манжетами, выпутывались из скафандров. Каждое движение давалось с трудом, а труднее всех было Володе. Крупные капли пота катились по его щекам.

Первым увидел Радий Петрович. Потом Морозов. Его рука, протянутая к блоку программирования, медленно упала на колени.

Приборы не работали. Ни один.

– Нич-чего не понимаю… – Командир беспокойно вертел головой, переводя взгляд с экрана на экран.

Он переключил масштаб координаторов. Ввел усиление. Перешел на дублирующую систему. Больше он ничего не мог сделать.

Экраны ослепли. Тонкие кольца гелиоцентрических координат ярко светились, но точки положения корабля не было видно – ни на экране широкого обзора, ни на крупномасштабном. На экране для непосредственного астрономического определения вместо привычной картины звездного неба была серая муть, ходили неясные тени.

Командир с усилием повернулся в кресле и встретил застывший взгляд Морозова.

– Определитесь по полям тяготения, – бросил он раздраженно, потому что Морозов должен был сделать это и без команды.

И не поверил своим ушам, услышав растерянный голос практиканта:

– Гравикоординатор не работает.

Командир уперся в подлокотники, попытался подняться, но ускорение придавило его к креслу. Оно-то работало исправно. От нарастающей тяги трещали кости, и казалось, что вот-вот разорвутся легкие.

Двигатели мчали танкер вперед. Вперед – но куда? Приборы не показывали положения корабля в Пространстве. Было похоже, что неведомая сила разом вывела из строя все наружные датчики. Корабль очутился в положении человека, внезапно ослепшего посреди уличного потока.

«Мы стартовали часа на полтора раньше расчетного времени, – лихорадочно соображал командир. – Ио всегда обращена к Юпитеру одной стороной, и танкер стоял на этой стороне. Стартовый угол известен. Сейчас, когда корабль выходит на скорость убегания, надо ложиться на поворот. Но как рассчитать поворот без ориентации? В поле тяготения Юпитера нет ничего постоянного. Поворачивать вслепую? Ю-поле прихватит на выходной кривой, а ты и не заметишь… Не заметишь, потому что гравикоординатор не работает».

Морозов между тем возился с пеленгатором. Ведь на крупных спутниках Юпитера стоят радиомаяки – на Ио, на Каллисто, на Ганимеде. Нет. Молчат маяки, музыкальные фразы их сигналов не доходят до «Апшерона».

– Хоть бы один пеленг… Хоть бы одну точку… Что делать, Радий Петрович?

Командир не ответил. Он уже знал, что ничего сделать нельзя. Даже послать на Луну аварийный сигнал. Радиосвязи не было. Надеяться на чудо? Где угодно, только не в Ю-поле.

Ну что ж… На Земле труднее: вокруг все родное, земное, и можно увидеть в окно кусок голубого неба, и мысль о том, что все это будет теперь без тебя, невыносима. В Пространстве же – Шевелев знал это – чувство Земли ослабевало, помимо воли приходило то, что он называл про себя ощущением потусторонности…

Ослабевало? Ну нет! Вот теперь, когда гибель неотвратима, он понял, что ни черта не ослабевало чувство Земли. Наоборот!

Надо было что-то сказать ребятам. Командир посмотрел на них. Заостровцев лежал в кресле, задрав голову вверх и бессмысленно вытаращив глаза. Лицо его было искажено перегрузкой. Руки он вытянул перед собой, пальцы вздрагивали, как бы ощупывая воздух.

Ну что им сказать? Разве что стандартное: «Будьте мужчинами…»

Радий Петрович вдруг замер, пораженный догадкой: так вот что случилось тогда с Рейнольдсом, вот что не договорил он в последней радиограмме – он потерял ориентацию! У Рейнольдса, так же, как и у него, Шевелева, внезапно ослепли приборы. Ю-поле прихватило ослепший корабль Рейнольдса, он врезался в Юпитер. Непонятная, никем не предвиденная энерговспышка… Надо сообщить на Землю. Вряд ли когда-нибудь информация попадет к людям, но все равно он обязан сообщить.

Радий Петрович включил звукозапись и собрался с мыслями. Информация должна быть краткой и исчерпывающей.

Тут он услышал щелканье клавиш. Практиканты – штурман и бортинженер – сидели, голова к голове, у пульта вычислителя. Заостровцев теперь не щупал пальцами воздух – он медленно водил растопыренной пятерней от себя к экрану. К экрану, на котором светились кольца координат, но по-прежнему не было точки, показывающей положение корабля.

– Сейчас… – бормотал Морозов, щелкая клавишами. – Только вот введу исходные… влияние Сатурна… Эфемериды… Давай направление, Вовка!

«Какое еще направление? – подумал командир. – С ума они посходили?»

– Что вы делаете? – резко спросил он.

Ему пришлось повторить вопрос дважды, но ответа он так и не дождался. Те двое, должно быть, просто забыли, что на корабле есть командир.

– Не так, не так! – стонал Заостровцев, рубя ладонями воздух. – Не понимаешь…

– А как? – хрипел Морозов.

– Слушай меня, Алеша… Слушай! Мы здесь… Да, здесь… – показывал он. – Значит, выходная кривая… Вот… вот ее направление, понимаешь?

– Понял!

Снова защелкали клавиши. Морозов откинулся, уставясь на панель вычислителя.

Мертвая тишина.

– Программа готова, – неуверенно сказал Морозов.

* * *

Пытаясь освободиться от странного и тягостного ощущения, Заостровцев вызывал в памяти картины недавнего прошлого.

Шел последний месяц предвыпускной практики, после которой группе выпускников предстояло перебазироваться на Луну и там ожидать зачетных рейсов. Однажды вечером Володя Заостровцев сидел у себя в комнате и готовился к очередному самоэкзамену. Перед ним лежала на столе красочная схема охлаждения плазмопровода. Но что-то не мог сегодня Володя сосредоточиться на занятиях. Внимание рассеивалось. За переплетениями схемы чудилось оживленное девичье лицо – лицо Тони Гориной.

Володя томился. Если бы полгода назад кто-нибудь сказал ему, что с ним произойдет такое, он бы ответил презрительным смешком. Но теперь Володе было не до смеха. Душу раздирали сомнения. То ему казалось, что Тоня к нему благосклонна, то, напротив, он приходил к горькой мысли, что нисколько ей не нужен. Уж очень была своенравна Тоня Горина. Вечно она торопилась туда, где много веселых людей, где поют, острят и танцуют. Володя же был человеком, так сказать, камерного склада, многолюдье отпугивало его.

Вот уже больше недели, как они не встречались из-за размолвки. Тоня обещала покататься с ним на лодке и вообще провести вечер вдвоем, но, придя в садовую беседку, где они обычно встречались, сразу заявила, что не сможем сдержать обещания, потому что искусствоведы затеяли «чудный вечер старинного танца» и ей надо там быть непременно. Отговаривал ее Володя, отговаривал, а потом тихо рассердился и сказал: «Жаль, что мы не понимаем друг друга». И ушел.

Теперь он сидел в своей комнате в общежитии и заставлял себя вникнуть в охлаждение плазмопровода, но ничего путного из этого не получалось. Никогда прежде не помышлял Володя о стихосложении, а тут вдруг испытал потребность излить, как говорится, душу. Проще всего было разработать программу, закодировать ее и поручить создание стихотворения универсальной логической машине. Но Володя предпочел старый метод, хотя нисколько не был к нему подготовлен опытом предшествующей жизни.

Отодвинув в сторону схему охлаждения, он положил перед собой чистый лист бумаги. Работа оказалась мучительной. Володя бормотал слова, отмерял на пальцах слоги, принимался писать и тут же зачеркивал написанное. Не то, не то! Пожалуй, лишь две строки в какой-то мере выражали его настроение:

«Жизнь, лишенная биоконтакта с объектом любимым,

Холодна, точно кельво-мороз нулевых областей».

Да, это были удачные строки. Конечно, Володя сознавал, что лирики прошлых времен писали лучше. Не то чтобы он их читал – к стихам он, в общем-то, был равнодушен, – но Тоня очень любила стихи и уйму их знала наизусть. Володя даже запомнил одно из читанных ею стихотворений, там неплохо было сказано «о нити той таинственной, что тянется, звеня, той нити, что с Единственной могла б связать меня».

Единственная… Очень точное определение. Но что делать, когда Единственная не понимает?..

Володя скомкал листок и швырнул в пасть мусоропровода. Схема охлаждения снова заняла на столе свое законное место. Но спустя несколько минут Володя обнаружил, что ничего не видит и не понимает в этой треклятой схеме.

Нет, так дело не пойдет. Прежде всего надо поточнее разобраться в характере отношений.

Он взял лист миллиметровки и крупно надписал сверху: «Анализ моих взаимоотношений с Тоней Г.». Раздумывая, припоминая подробности встреч и настроений, он постепенно построил график. По оси абсцисс было отложено время, по оси ординат – сила чувства в условно принятых Володей единицах. Красная кривая выражала отношение Володи к Тоне, а синяя – ее отношение к нему. На точках переломов стояли краткие пояснения: «пляж», «на концерте», «диспут об искусстве»…

Володя так углубился в анализ, что не заметил, как вошел и остановился за его спиной Морозов.

– Хм, – произнес Морозов. – Ты бы действовал в логарифмическом масштабе. Смены настроений были бы выразительнее.

Володя быстро прикрыл график рукой.

– Мысль, – согласился он. – Вместо величин чувств откладывать их логарифмы…

– Эх ты, досужий анализатор. Ну-ка, Вовка, говори, что у тебя стряслось?

И тут Володя, всегда такой сдержанный и уравновешенный, вдруг понял, что самоанализ – ничто, пыль, тлен по сравнению с доверительным разговором. Сбивчиво и торопливо, словно опасаясь, что его прервут, он рассказал Морозову все без утайки о своих трудных отношениях с Тоней Гориной и закончил классическим вопросом:

– Что мне делать, Алеша?

«Нашел у кого спрашивать совета…» – невесело подумал Морозов. Но у Володи была в глазах такая мольба, что язык не повернулся ответить «не знаю», хотя истина заключалась именно в этом ответе.

– Послушай, – сказал он, глядя в окно на яркие фрески противоположного корпуса. – Я не очень-то гожусь в советчики, но… объяснись ты с ней начистоту. Признайся в любви и…

Он хотел добавить: «…и не морочь мне голову», но удержался.

– Разве она сама этого не понимает? – спросил Володя, искренне удивленный.

– Конечно, понимает, но… в общем, надо объясниться. Объяснение, по крайней мере, тем хорошо, что внесет какую-то ясность. – Морозов усмехнулся при мысли о том, как легко давать советы другим. – Вызови Тоню на свидание, попроси, чтобы она выслушала тебя, не перебивая… встань, черт побери, перед ней на колени… Наши предки прекрасно все это умели, а мы почему-то разучились…

– На колени? – еще больше изумился Володя.

– Да! На колени! – Морозов крупно зашагал по комнате, пытаясь подавить в себе закипающее непонятное раздражение. – Скажи, что жить без нее не можешь. Не отпускай ее ни на шаг. Куда она, туда и ты! Иначе непременно появится кто-то другой! – Он остановился перед Володей, сунул ему в руки коробочку видеофона. – На! Вызывай ее сейчас же, при мне! Ну, быстро!

– Хорошо, – оторопело прошептал Володя.


Тоня пришла в беседку точно в назначенный час. На ней было платье без рукавов, при малейшем движении оно вспыхивало разноцветными искрами, меняло цвет.

В саду сгущалась вечерняя синева, на небе высыпали звезды.

– Какая ночь! – сказала Тоня, остановившись у входа в беседку. Она закинула руки за голову, поднятую к звездам, и с чувством произнесла: – «Какая ночь! Алмазная роса живым огнем с огнями неба в споре, как океан, разверзлись небеса, и спит земля – и теплится, как море».

Володя любовался ее лицом, ее руками, с наслаждением слушал Тонин звучный голос. Ему хотелось выразить свой восторг. Но он не умел.

– Тоня, – сказал он. – Здравствуй, Тоня.

– Привет, – улыбнулась она. – Куда пойдем?

– Посидим здесь. Тоня. Мы почти не бываем вдвоем…

– Сегодня бал у математиков, у них всегда очень весело, но, если хочешь, посидим немного.

Они сели на скамейку. «С чего начать?» – взволнованно подумал Володя.

– Ну, что у тебя? – прервала Тоня затянувшееся молчание. – Сдаешь зачеты?

– Сдаю… А у тебя что нового?

– Ничего особенного. Сегодня было много переговоров с Луной. У Чернышева такой приятный голос, даже когда он сердится. Он требовал прислать какое-то снаряжение. Тебе не надоело сидеть?

– Тоня… – Володя несмело взял ее руку в свои ладони. – Тоня, скоро наша группа улетит на Луну, и я хотел… я хотел тебе сказать…

Она быстро взглянула на него.

Вот теперь следовало, по совету Морозова, упасть на колени. Но Володя будто одеревенел. Он подумал, что неприлично так долго держать ее руку, и выпустил.

– Что же ты хотел сказать?

– Тоня… – Володя еле шевелил языком, все приготовленные заранее слова напрочь выскочили из головы. – Тоня, – продолжал он с отчаянной решимостью. – Я бы очень, крайне хотел, чтобы мы… чтобы мы всегда были вместе… Куда ты, туда и я…

– Вот и хорошо, – заулыбалась Тоня. – Вот и пойдем на бал к математикам. – Она встала. – Ну, что же ты? Пойдем, скоро начнется.

– Нет. – Володя помотал головой и тоже поднялся со скамейки. – Нет, Тоня, ты не понимаешь… Лучше я уйду…

Он потерянно кивнул и, не оборачиваясь, побрел прочь. Она озадаченно смотрела ему вслед. Потом достала зеркальце, поправила волосы – это помогло ей справиться с растерянностью.

– Дивергентный какой-то, – тихо проговорила Тоня.

Она была неправа. Дивергенции, то есть расхождения, отклонения от правил, начались несколько позже.

После объяснения с Тоней Володя провел бессонную ночь. Зато на утренних занятиях он проспал учебный фильм «Обеспечение безопасности при текущем ремонте вспомогательных плазмопроводов». Во второй половине дня он сдавал практикум по приготовлению пищи в вакуумных условиях и только вечером, окончательно освободившись, отправился к Морозову, чтобы отвести душу.

В коридорах общежития было шумно, из-за полуоткрытых дверей слышались голоса, смех, музыка. У Морозова в комнате сидели трое парней, они спорили о чем-то. Включенный кристаллофон выкрикивал какую-то старинную песню из морозовской коллекции, высокий отчаянный голос выводил:

По-о-хранцузски – бутенброд.

По-хранцузски – бутенброд…

– О! Вот кого сейчас спросим! – Морозов подскочил к Володе и втянул его в комнату. – У нас тут разговор зашел о Плутоне. Помнишь, ты мне говорил о докторе Моррисе, ну, об этом планетологе, который безвылазно сидит на Тритоне…

– Да брось, Алеша, – прогудел басом розовощекий юноша. – Одни догадки у Морриса, никаких серьезных доказательств.

– Вот мы и спросим Володю. – Морозов поморщился от слишком уж громкого хриплоголосого хора, грянувшего из динамика кристаллофона. – Сделай-ка потише, Виктор. Так вот, – вскинул он взгляд на Заостровцева, – верно ли, что Моррис…

– Понятно, – прервал его Володя. – Когда-то мать рассказывала, что Моррис видел там «Дерево». У нее в записках есть об этом.

– Что значит «видел»? – сказал розовощекий Виктор. – Если он смотрел в телескоп, то почему не сфотографировал?

– Он снимал. Но на пленке вышло только слабое пятнышко.

– А! – махнул рукой Виктор. – Пятнышко, видите ли. Этому Моррису вечно что-нибудь мерещится.

– Неверно, – тихо сказал Володя. – Есть объективные подтверждения.

– Данные разведки, что ли? Но ведь тоже – ничего определенного! Ну, одно световое пятно на десять километров пленки – разве это подтверждение?

Володя не ответил. Да и что отвечать? После страшной гибели «Севастополя» десять лет назад всполошилась Земля. Десятки, сотни автоматических зондов пошли к Плутону. Это общеизвестно. Угрюмая черно-серая, будто графитовая, пустыня с округлыми горными хребтами бесконечно тянулась на бесчисленных снимках. Многие пленки почему-то были засвечены. И лишь изредка снимки фиксировали слабое, размытое световое пятно. Споры об этом странном проблеске в царстве вечной тьмы не утихли до сих пор. Большинство ученых склонялось к тому, что на Плутоне возможна вулканическая активность. Роковым образом «Севастополь» совершил посадку в зоне действующих вулканов в момент извержения…

Но были скептики, не принимавшие этой гипотезы. Не верил в вулканы и Володя Заостровцев. «А во что ты веришь? В „Дерево“?» – не раз спрашивал его Морозов. Володя пожимал плечами. А однажды ответил с каким-то вызовом, удивившим Морозова: «Вот слетаю туда, тогда и поговорим». Этот разговор был года три назад, они тогда на втором курсе учились. «Интересно, – сказал Морозов, – как ты полетишь на запретную планету?» Володя, разумеется, прекрасно знал, что Международная федерация космонавтики объявила Плутон и его окрестности запретной для человека зоной. Тем более удивительным, гусарским каким-то показался Морозову его ответ: «Запретный плод сладок».

Теперь, когда этот настырный Виктор стал наседать на Володю, как будто именно тот несет ответственность за фантазии доктора Морриса, а остальные гости Морозова поддакивали и посмеивались, – Володя не стал ввязываться в спор. Он направился к двери.

– Погоди! – окликнул его Морозов. – Ребята, управляйтесь сами. Где фруктовый сок – вы, к сожалению, знаете не хуже меня. Уходя, выключите включенное и приберите разбросанное. У нас с Володей срочное дело.

Они сбежали по лестнице вниз, уклонились от шумной компании, зазывавшей их в кафе под полосатым тентом, и зашагали в сад.

– Ну что? – спросил Морозов. – Поговорил с Тоней?

– Нет… То есть разговор был, но… не получился, в общем.

– Эх ты, нескладный человек. Давай-ка расскажи по порядку. В лицах.

Они сели на скамейку, и Володя рассказал «по порядку». Что-то погрустнел Морозов, слушая его.

– Мне кажется, она меня не любит, – сказал Володя.

Морозов ничего не ответил на горькое признание, и Володя поник головой, погрузился в невеселые мысли.

Все здесь тайна. Великая загадка рода человеческого… «Королева играла в башне замка Шопена, и, внимая Шопену, полюбил ее паж…» Герцогиня Джозиана полюбила безобразного Гуинплена… Ромео и Джульетта… Тристан и Изольда… Старинные новеллы, оканчивающиеся эпической фразой: «Они жили долго и любили друг друга и умерли в один день», – прекрасная, наивная мечта… Древние легенды: бог разделил людей на половинки, разбросал по свету, и они ищут друг друга…

– Что же такое любовь?

Спрашивая это, Володя был готов к тому, что Морозов примется его высмеивать. Однако Алеша сидел неподвижно, скрестив руки на груди, и молчал. Перед ними в густой тени деревьев ходили взад-вперед лунные пятна.

– Мне кажется, – попробовал Володя сформулировать, – это… это – остро избирательное тяготение полов. Верно, Алеша?

– Отвяжись.

– Нет, позволь, позволь! – Володю вдруг осенило. – В организме человека нет ни одного элемента, не входящего в таблицу Менделеева. Согласен? Следовательно… – Он вдумчиво подбирал слова. – Следовательно, любовь… то есть проявление избирательного тяготения полов… есть результат биоэлектрохимических процессов в клетках мозга… и, значит, может быть изучена и моделирована наравне с памятью и наследственностью…

– А дальше что? – воззрился на него Морозов.

– Ну как ты не понимаешь? Эта идея позволяет создать… – Володя запнулся, – ну, что ли, локатор… нет, анализатор любви… Анализатор, который обеспечит правильный выбор. – Володя воодушевился: – Да, это мысль! Анализатор исключит ошибки. Представь себе, Алеша, как он облегчит страдания влюбленных.

– Представляю! – с неожиданной злостью ответил Морозов, поднимаясь. – Представляю твой анализатор! Белые шкафы, набитые микромодулями. Ты встречаешь на улице брюнетку анатомического типа Тони и приглашаешь ее «анализироваться». Для начала – экспресс-анализ крови и прочего. Вам надевают манжетки сфигноманометров. Вам бреют головы и мажут их контактной пастой для датчиков энцефалографа…

– Что с тобой? – озадаченно спросил Володя.

А Морозова несло:

– Вам вкалывают в нервные узлы китайские иглы. Анализатор гудит, мигает цветными сигналами. Старший оператор говорит: «Молодые люди, посмотрите друг другу в глаза. Так, а теперь – через гипнофильтр А-27. Благодарю вас. Жора, отцепляй от них датчики». Блок дешифровки выстреливает голубой бланк с розовыми амурами: «Не можете любить друг друга». И ты идешь искать следующую девушку…

Морозов ожесточенно махнул рукой и зашагал к выходу.

* * *

Радий Петрович привык командовать людьми и приборами. Он привык ощущать приборы как продолжение своего зрения и слуха, своей воли. Кроме того, он привык видеть перед собой за координатной сеткой экрана знакомую картину звездного неба. Видеть свое положение в Пространстве – без этого лететь было нельзя.

Теперь, когда корабль оглох и ослеп, Радий Петрович не то чтобы испугался, а был ошеломлен странным ощущением собственной ненужности и невозможности управлять ходом событий. Он перестал быть командиром, и это, кажется, было страшнее, чем врезаться в Юпитер. А врезаться могли каждую секунду.

Оцепенение первых минут прошло. Как мог он, командир, допустить, чтобы двое мальчишек, впервые вышедших в Пространство…

– Куда?! – крикнул он так, как не кричал еще никогда в жизни. – Куда направили?

Губы его прыгали, голос сорвался. Он видел их белые лица на мутном фоне бокового экрана. Заостровцев не оглянулся на окрик. Руки его безжизненно висели по бокам кресла, взлохмаченная голова лежала на панели управления двигателями. Как раз под его щекой медленно ползла вправо стрелка поворотного реактора.

Морозов посмотрел на командира. Лицо его было странно искажено – будто одна сторона отставала от другой.

– Сейчас, Радий Петрович… Минутку…

Морозов потянулся к переключателям мнемосхемы – самым дальним на пульте. Перед командиром засветилась масштабная схема: Юпитер, спутники, кольца их орбит, красная линия пути корабля…

Но ведь это была линия рассчитанного курса, ее не с чем было сравнить, потому что датчики системы ориентации не подавали на мнемосхему истинный курс.

Радий Петрович представил себе, как «Апшерон» на выходной кривой углубляется в Ю-поле – углубляется дальше, чем следует… Кроме того, на развороте кораблю предстояло пересечь орбиты десятка спутников Юпитера. Конечно, возможность столкновения практически исключена, но когда движешься вслепую в полях стохастичных возмущений, то и мелкие спутники – дико кувыркающиеся в пространстве ледяные и каменные глыбы – кажутся неправдоподобно близкими.

– Вы не могли рассчитать курс без внешних датчиков, – жестко сказал командир. – Я запрещаю…

Тут он осекся. Он был командир и мог запретить что угодно, но, запрещая, он должен был продиктовать свое решение. А решить что-либо в этой дикой ситуации было невозможно.

Морозов тряс за плечи сидевшего рядом Заостровцева.

– Да очнись ты! – крикнул он ему в ухо. – Вовка, очнись! Что дальше? Корректировать надо!

В отчаянии он сгреб пятерней Володины волосы, мокрые от пота. Заостровцев вдруг дернулся, открыл глаза.

– Поправки! – обрадованно закричал Морозов. – Чего уставился, поправки давай!

Мутные глаза Заостровцева прояснились. Он расправил плечи, потянулся, на его худом лице появилась улыбка, показавшаяся командиру идиотской.

– Так хорошо, – тихо сказал Заостровцев. – Так не давит…

Морозов притянул его голову вплотную к своей.

– Давай, милый, – лихорадочно шептал он. – Поправки давай.

И снова командиру показалось, что они сошли с ума.

Из дальних времен парусного флота перешло в космонавтику железное правило: при живом капитане рулем не командуют. А эти двое командовали. Они колдовали над блоком программирования, вводили поправки. Они вели корабль – а он, командир, смотрел на них, ничего не понимая и все острее ощущая свою ненужность…

Время шло. Космотанкер, все еще разгоняясь, описывал выходную кривую, которая, как опасался командир, могла оказаться безвыходной. Опасались ли этого те двое? Похоже, им было безразлично. Теперь они не суетились у пульта. Откинувшись в креслах, они спали. Заостровцев то и дело ворочался, как будто пытался забраться на сиденье с ногами, сжаться в комок. Обхватывал голову руками, стонал. Морозов лежал в кресле, уронив лобастую голову на грудь.

Да, они спали.

Командир понял, что будить их бессмысленно. Все было сплошной бессмыслицей в этом окаянном рейсе, с тех пор как по ушам ударил ревун. Он еще раз посмотрел на мнемосхему, по которой, удлиняясь неприметно для глаза, ползла кривая. Тупо подумал, что не эта, вымышленная, кривая, а та, истинная, по которой шел корабль, могла в любой момент оборваться грохочущей гибелью. Он сам удивился безразличию, с которым об этом подумал. Перенапряжение брало свое. Командир закрыл глаза.

* * *

Дивергенции начались с того, что Заостровцев опоздал на рейсовый корабль. Ждать его, понятно, не стали. Рейсовый ушел на Луну по расписанию, увозя группу практикантов, а Володя остался на Земле. Растерянный и виноватый, он более суток околачивался на космодроме и надоедал диспетчерам, пока его не подобрал Лавровский, который вез на Луну с десяток ящиков, исписанных устрашающими надписями.

Биолога Лавровского Володя немного знал по спецсеминару и по статьям, время от времени появлявшимся в научных журналах. Это был сухонький человек лет тридцати пяти – тридцати семи, с острыми быстрыми глазами и жидковатыми белобрысыми волосами, с глубокими залысинами.

Теперь они сидели вдвоем в тесной пассажирской кабине грузолета.

– Почему вы опоздали на свой рейс? – спросил Лавровский.

Врать Володя не умел.

– Я шел на космодром и… не сумел перешагнуть какой-то… какую-то преграду, – сказал он угрюмо.

– Что? – поднял брови Лавровский. – Какую преграду?

– Не знаю, как объяснить…

И верно, как объяснить то, что с ним вчера произошло?

Он шел к северным воротам космопорта – шел не по дороге, как остальные практиканты, а напрямик, по тропинке. По-утреннему сильно пахли травы. Володе казалось, что он чувствует запах каждой травинки, каждого полевого цветка в отдельности. Была какая-то особенная острота восприятии. Вдруг он остановился. Ему ничто не мешало, а шагнуть вперед он не мог. Машинально, еще не отдавая себе отчета, он свернул и зашагал по росистой траве, мягко шелестевшей под ногами. Он как бы искал проход в невидимой, неощутимой стене. Прохода не было – он чувствовал это. Он забыл о времени, забыл обо всем. Вернулся к тропинке и убедился опять, что не может идти по ней вперед. Снова пошел вдоль невидимой преграды. И только когда дрогнула земля и над космопортом, опираясь на клубящийся черный дым, поднялся корабль, – только тогда Володя пришел в себя. Он с легкостью перешагнул «преграду» и пустился бежать, хотя прекрасно понимал, что теперь спешить бессмысленно. С удивлением он обнаружил, что бродил по полю больше часа…

– Вы не знаете, как объяснить, – кивнул Лавровский, после чего повытаскивал из карманов кучу катушек пленки, аккуратно расставил перед собой на выдвижном столике и, зверски прищурившись, стал разглядывать их по очереди на свет.

– У меня есть проектор, – сказал Володя и полез в свой рюкзак.

Он отдал проектор Лавровскому, а потом, немного помедлив, вытащил из рюкзака панели полусобранного прибора.

После того разговора с Морозовым идея анализатора любви крепко засела в голове у Володи. В течение трех недель все свободное время он возился с микромодулями. Конечно, толку от прибора не было никакого. Но Володя был упрям.

Теперь он разложил перед собой панели с микромодулями и погрузился в хитросплетения схемы. Он забыл обо всем – о постыдном опоздании, за которое еще предстояло держать ответ на Луне, о мучительной размолвке с Тоней и о Лавровском тоже.

А между тем Лавровский уже несколько минут пристально наблюдал за ним.

– Как ваша фамилия? – раздался его высокий голос, от которого Володя вздрогнул. – Заостровцев? Позвольте, вы не сын ли того Заостровцева, который… Сын? Очень приятно. И вы тоже готовитесь стать бортинженером? Так! Скажите на милость, с чего же это вас повело на бионику? – Он пригляделся к пестрой мозаике микромодулей. – Да еще, насколько я понимаю, на нейросвязи высшего порядка?

– Видите ли… – Володя прокашлялся. – Мне пришла в голову мысль относительно… э-э… одного частного случая биоинформации…

– Частный случай биоинформации, – повторил Лавровский. Он откинулся на спинку кресла и нежно погладил себя по щеке, как бы проверяя качество бритья. – Вот что, Заостровцев. Расскажите все по порядку.

Володя заколебался было. Но Лавровский так и излучал спокойную заинтересованность сведущего человека. И Володя начал рассказывать, опуская, впрочем, детали личного свойства.


– Не люблю собак, – ворчал сантехник Селеногорска, медлительный и всегда как бы заспанный Севастьян. – Не положено собак на Луне держать. Пошел вон! – крикнул он на Спутника, пожелавшего обнюхать его ноги.

В предшлюзовом вестибюле было, как всегда, многолюдно. Севастьян и другие работники космодрома готовились встретить внерейсовый корабль. Этого же корабля дожидался Морозов, справедливо полагая, что на нем прилетит отставший от группы Заостровцев. Тут же крутились две симпатичные дворняги – Диана и Спутник. Их завез на Луну кто-то из космонавтов и, будучи пламенным почитателем Жюля Верна, дал им клички собак Мишеля Ардана. Собачки оживленно бегали по вестибюлю, обнюхивали герметичные стыки шлюзовых дверей.

– Нюхают, – ворчал Севастьян. – Им радио не нужно. Они без радио знают, что Лавровский прилетит. Такой серьезный человек, а любит эту нечисть. Я ему докладываю – блохи от собак. А он мне – блох, дескать, давно вывели. Объясняю: у собак блохи сами собой заводятся – а он смеется…

Вскоре после прилунения пассажиры внерейсового – Лавровский и Заостровцев – появились в вестибюле. Морозов тут же отвел Володю в сторону:

– Что случилось? Ты ведь шел с нами, а потом куда-то исчез.

– Потом расскажу, – ответил Володя. – Если сумею.

– Ладно. Чтобы наши объяснения не расходились, ты скажешь Платон Иванычу вот что…

Тем временем собаки бурно прыгали возле Лавровского. Биолог потрепал их за уши, а потом преподнес по большому куску колбасы.

– Вот вам еще один феномен, – сказал он, остро взглянув на Володю. – На Земле собаки чуют хозяина на большом расстоянии, более того – они точно знают время его прихода. Ну, это общеизвестно. Новейшая теория телеодорации, гипотеза Арлетти – Смирнова… Но объясните мне такое: уже который раз я прилетаю сюда – заметьте, не в определенное время, – а собаки задолго до моего прилунения занимают здесь выжидательную позицию. Ждут не то меня, не то колбасу…

– Запах, – несмело сказал Володя. – Телеодорация эта самая.

Лавровский замахал на Володю руками, будто отгоняя пчелу.

– Да бросьте вы эти словечки! Телепатия, телеодорация и прочие явления дальней биологической связи – всего лишь частные случаи. Жалкие обрывки того мощного канала информации, которым, очевидно, неплохо умеют пользоваться Диана и Спутник.

После долгого разговора с Лавровским во время рейса Володя чувствовал себя бесконечно усталым. У него болела голова, болел затылок. Тут на выручку подоспел Морозов.

– Извините, – сказал он. – Заостровцеву надо срочно предстать перед руководителем практики.

Лавровский спохватился:

– Ай-яй, как бы на транспортере мою аппаратуру не перекантовали! – Он рысцой побежал к грузовому отсеку, на ходу обернулся, крикнул: – Вечером загляните ко мне в девятнадцатую!

Володя, запинаясь, изложил руководителю практики вполне правдоподобную версию относительно своего опоздания, придуманную Морозовым.

– Жаль, жаль, Заостровцев, – пробасил руководитель, не глядя на Володю и водя пальцем по списку практикантов. – Были вы у меня на хорошем счету. Хотел я вас включить в танкерный рейс к Юпитеру, а теперь, само собой, придется заменить… – И он, водя пальцем по списку, забормотал: – Заремба, Зикмунд, Зимников…

Володя, ошеломленно моргая, смотрел на ползущий по списку палец, в котором, казалось, сосредоточились все беды последнего времени: трудные отношения с Тоней, странное происшествие по дороге в космопорт…

– Платон Иванович, – осторожно напомнил Морозов, – мы с Заостровцевым тренировались в паре, хорошо сработались.

– Верно, – согласился руководитель. – А я и вас заменю. – Палец его устремился вниз по списку. – Мухин, Новиков…

Тут они взмолились оба – Заостровцев и Морозов. Перебивая друг друга, ссылались на достоинства своих вестибулярных аппаратов, на качество психотехнических тестов и даже на поперечное сечение мышц. Они взывали к человеколюбию руководителя. И руководитель сдался. Он покачал головой и убрал палец со списка.

– Ладно, – прогудел он. – Допускаю к медосмотру. Потом разыщите Радия Петровича Шевелева, командира космотанкера «Апшерон», поступите в его распоряжение. Рейс будет зачетным. – Он сунул список в карман, грозно добавил: – И учтите: то, что вам сходило у меня, у Шевелева не сойдет.


Лаборант контрольно-медицинского пункта усадил Морозова и Заостровцева на жесткие белые стулья спиной друг к другу и ловко оклеил датчиками их обнаженные торсы, руки и ноги. От датчиков тянулись к пульту тонкие разноцветные провода.

Врач, пожилая женщина с властными манерами, защелкала переключателями. Морозов поежился: кожа под датчиками ощутила быстрые бегущие уколы тока. Не в первый раз проходил он предполетный медосмотр, но сейчас почему-то было неспокойно на душе. Надо было отвлечься, думать о постороннем, лучше всего, как советуют опытные пилоты, – о смешном. Но, будто назло, ничего смешного не удавалось вспомнить. В голову лезли одни неприятные воспоминания, связанные с последней практикой здесь, на Луне. Чернышев, стоящий в предшлюзовом зале и наговаривающий письмо к Марте, – никак не мог Морозов отделаться от этого видения. Он и теперь на Луне, Федор Чернышев, завершает подготовку к большой комплексной экспедиции.

– Курсант Морозов, – раздался властный голос врача, – не ерзайте и не вытягивайте шею.

Морозов послушно замер, даже дыхание затаил. Тихо жужжало в белом шкафу за пультом. Сопел за спиной Заостровцев. Зачетный рейс к Юпитеру – это здорово, продолжал думать Морозов. Только бы скорей уйти…

– Все, – сказала врач, щелкнув тумблером. – Осмотр окончен. Жора, отцепи от них датчики.

И тут Морозову стало смешно, он не сдержался, прыснул. Врач подняла на него удивленный взгляд.


– Ну вот, – сказал Платон Иванович, разгладив широкими ладонями ленту медицинского самописца, к которой был подколот анамнез – карточка с несколькими строчками слов и цифр. – Сонастроенность у вас высокая. Можно сказать – высшая…

Морозов и Заостровцев быстро переглянулись. Ну, еще бы! Недаром они тренировались в паре и понимают друг друга с полуслова.

– Что же касается индивидуальных показателей, – продолжал руководитель практики своим монотонным голосом, – то тут… не совсем понятно. У курсанта Морозова отмечено подавленное состояние. Депрессия класса ноль-четыре.

– Депрессия? – Морозов уставился на него. – У меня депрессия?

– Да, – кивнул Платон Иванович и ткнул пальцем в одну из строчек анамнеза. – Вот. Ноль-четыре, – повторил он, как бы сам недоумевая, откуда могла взяться у выпускника-пилота депрессия такого класса. – Само собой, к зачетному рейсу вы не допускаетесь. Очень жаль.

– Платон Иванович! – закричал Морозов. – Это ошибка! Нет у меня никакой депрессии! Врет все машина!

Руководитель практики поморщился.

– Кричите, как на ипподроме, Морозов, – сказал он. – Что же делать с вами, Заостровцев? – взглянул он на Володю. – С кем еще из штурманов вы работали?

Заостровцев переступил с ноги на ногу, прокашлялся.

– Тут действительно ошибка, – сказал он неуверенно. – Если у кого-то из нас ноль-четыре, то…

– Платон Иванович, – решительно перебил его Морозов. – Я требую повторного осмотра.

– Повторный осмотр, о котором вы просите, – руководитель как бы подчеркнул последнее слово, – будет через месяц. Вы сдавали зачет по организации службы и знаете это не хуже, чем я. Ровно через месяц. – Он отвел взгляд от бледного, взволнованного лица Морозова и добавил более мягко: – Вы можете сегодня же вылететь в студенческий дом отдыха. Приведите в порядок свои нервы.

Выйдя из каюты руководителя практики, Морозов потерянно побрел по коридору. Заостровцев шел рядом, говорил, что не станет искать нового напарника, попросит перенести зачет на месяц, и они обязательно полетят вместе, только вместе. Морозов уговаривал его не откладывать зачет, лететь с любым другим штурманом, но тот и слышать об этом не хотел.

– Может, оно и к лучшему, – сказал Заостровцев. – У меня, по правде, тоже сейчас…

Он не договорил.

– Что – тоже? – спросил Морозов.

– В общем, Алеша, полетим через месяц. Ничего страшного. Ну что нам месяц? Успеем еще налетаться за целую-то жизнь.

Трудно было смириться с отсрочкой зачетного рейса, но что же делать? Оставалось одно – как-нибудь убить несколько часов до отправления рейсового корабля на Землю. Морозов пошел в библиотеку, порылся в книгах. Что-то не читалось ему. Избегая встреч с однокурсниками, он слонялся по отдаленным коридорам Селеногорска.

Один из коридоров вывел его к предшлюзовому залу. Морозовым вдруг овладело желание выйти наружу, под черное небо Луны.

У выходного шлюза не было никого, кроме сантехника Севастьяна, дремавшего в углу на диване. Морозов поднял было руку к кнопке шлюзовой двери, но тут Севастьян приоткрыл глаза и спросил:

– Ты куда, мальчик?

– Я не мальчик, – сказал уязвленный Морозов. – Я курсант.

– Курсантам без руководителя выходить нельзя. Порядка не знаете? Каждый приезжий будет себе самовольничать – это какой же порядок? Отойди на три шага.

Морозов послушно отступил.

– Сам был курсантом, – неторопливо продолжал бубнить Севастьян. – Знаю я вашего брата.

– Вы были курсантом? – удивился Морозов.

– А что – не похоже? Был. Значок, как у тебя, носил. Реакция меня подвела, а то летал бы не хуже других. Медленную реакцию машина признала. Ну и пусть. Мне быстрой и не очень-то надо. Что смотришь? Не согласен?

– Не знаю, – сказал Морозов. – Кому какая нужна. Я предпочитаю быструю.

Тут прозвенел звонок, замигала лампа вводного шлюза. Севастьян отправился принимать пришедших. Морозов потоптался в зале, раздумывая, куда идти и чем заняться. Пока он размышлял, в зал вернулся из шлюза Севастьян, а за ним ввалилась шумная компания пилотов. Морозов сразу узнал в ней экипаж комплексной экспедиции и забился в угол, чтобы избежать встречи с Чернышевым. Но Чернышев увидел его. Увидел, широко улыбнулся, подозвал жестом.

– Давно с Земли? – спросил он, обняв Морозова за плечи и увлекая за собой в коридор. – Смотри-ка, время как быстро пролетело: был ты еще недавно зеленым курсантом, а теперь – без пяти минут пилот. Когда в зачетный рейс уходишь?

– Через месяц, – мрачно ответил Морозов. – Если пройду новый контрольный осмотр.

– То есть как? – Чернышев посмотрел на него сверху вниз, хотя Морозов и сам был не малого роста. – Ты не прошел осмотра? Почему?

Не было смысла уклоняться от ответа.

– Машина признала у меня подавленное состояние. Депрессия класса ноль-четыре. А почему – сам не знаю… Ошибка, наверно…

– Ребята, – повернулся Чернышев к своему экипажу. – Обедайте без меня, я позже приду.

Он привел Морозова в свою каюту, усадил на диван, плеснул в стаканы коричневого шипучего витакола.

– Слушай, Алексей, – сказал Чернышев, отпив из своего стакана и горой нависнув над Морозовым. – Машина не ошибается. Ноль-четыре не такая уж страшная степень, с кем не бывало в наш суматошный век, – тут вся штука в том, чтобы знать причину. Тогда можно быстро справиться, если, конечно, сам этого хочешь. А я причину твоей депрессии знаю. Молчи, – сказал он, видя, как вскинулся Морозов. – Это для меня давно не секрет. И для Марты тоже.

– Я ей никогда ничего…

– Не в словах дело. Она прекрасно все понимает. – Чернышев поставил стакан на столик. – Ты, Алексей, не мальчик уже. Пора научиться владеть собой, а не научишься – уходи из Космофлота, найди другое занятие. Говорю тебе, как друг.

Он обхватил Морозова за плечи и рывком поднял с дивана. Теперь они стояли, глядя друг другу в глаза. Морозов знал, что Чернышев ожидает ответа на свои безжалостные слова.

Чурбан безмозглый, обругал он мысленно себя. Ну что ты по сравнению с Федором Чернышевым? Да тебе молиться на него, а не ревновать…

– Я справлюсь, Федор, – сказал он.

Чернышев смотрел испытующе, как бы желая убедиться в твердости его решения.

– Справлюсь, – повторил Морозов.

– Ну вот и отлично. Речь не мальчика, но мужа… – И, когда Морозов шагнул к двери, Чернышев окликнул его: – Алеша, погоди. Ты вот что: не говори пока с Платоном…

– Платон меня на Землю отправляет. В дом отдыха.

– Не надо в дом отдыха. Ты в какой каюте? В курсантском общежитии? Вот и сиди там. Ясно?

Выскочив из Чернышевской каюты, Морозов вздохнул освобожденно. Черт побери, он научится владеть собой. Вытряхнет из души всю эту муть, это треклятое ноль-четыре. Он сам избрал свою судьбу, и не свернет в сторону. Кончено, кончено! Никаких женщин. No more women. Суровое одиночество – вот что нужно пилоту. Как там пели гренадеры? «Наши жены – ружья заряжены…»

Он кинулся разыскивать Заостровцева, чтобы предупредить: они не летят на Землю, остаются здесь.


Вечером они протиснулись в тесную каютку Лавровского.

– Очень рад, – сказал биолог. – Поместитесь как-нибудь на этом сиденье. – Он вынул из холодильника пакет с бананами. – Угощайтесь.

– Володя говорит, вы осмеяли его анализатор, – сказал Морозов, быстро счищая с банана кожуру.

– Володя говорит неправильно, – ответил Лавровский. – Я не осмеял. Просто не вижу смысла в таком приборе. Ваша затея напоминает эпизод из одной старой повести. Один тип рисуется перед дамой, хочет показать образованность, и между прочим заявляет: в коже у человека, мол, есть микроскопические железки с электрическими токами. Если вы встретитесь с особью, чьи токи параллельны вашим, то вот вам и любовь.

– А что за повесть? – спросил Володя.

– «Три года» Чехова. В сущности, вы делаете то же самое – только кожно-гальванический рефлекс заменили современными микромодулями.

– А по-моему, – сказал Володя, – прибор все-таки не лишен смысла.

– Приборы, приборы… – Лавровский поморщился. – Человек, окружив себя техносферой, все более отдаляется от природы. Не потому ли природа не желает отдать ему те инстинктивные знания, которыми так щедро одарила низшие виды?

– О каких инстинктах вы говорите? – спросил Морозов.

– Смею вас заверить, об очень полезных. Ну, например. Приходилось вам видеть, как заболевшая собака плетется в поле и безошибочно выбирает нужную траву? Для собаки мир – это прежде всего запахи. Снабдите таким обонянием химика – как упростит это его работу, сколько приборов он вышвырнет на свалку за ненадобностью.

– Все-таки странно, – сказал Морозов. – Вы хотите возврата к природе? Отказа от технических достижений цивилизации?

– Я говорю об одном из возможных ее направлений.

– Не знаю, не знаю. Лично я ничего плохого не вижу в том, что вокруг нас механизмы… в том, что приборы стали продолжением наших рук и ног…

– Ничего плохого, – повторил Лавровский. – Кроме того, что мы расплачиваемся за это потерей полезных инстинктов. Мы забыли про свои природные анализаторы, разучились ими пользоваться, не умеем включать и выключать их по своему желанию. Мы перестаем доверять самим себе. К чему, когда есть приборы? – Он навел на Володю обличительный палец. – Да что далеко ходить? Вот вы затеяли приборчик, которому хотите передоверить одну из величайших, истинно человеческих эмоций. Вы хотите взвесить, измерить и препарировать саму любовь!

Володя, с недоеденным бананом в руке, смущенно потупился.

– Может, вы и правы, Лев Сергеевич, – сказал он тихо. – Но ведь мозг в роли анализатора эмоций… не очень-то надежен… Сколько ошибок, сколько несчастных любовей…

– Да пусть ошибаются! – вскричал Лавровский. – Хоть это оставьте роду человеческому! Что это, к дьяволу, за жизнь без единой ошибки, вроде ответа первого ученика? Вы докатитесь до того, что предоставите приборам определять, где добро и где зло. Без позволения прибора вы пальцем не шевельнете для спасения погибающего.

– Ну, это уж слишком, – сказал Морозов.

– Пожалуй, – согласился биолог. – Я сознательно преувеличиваю, чтобы вы поняли, к чему можно прийти, если не спохватиться вовремя.

– Что значит – спохватиться? Что нужно, по-вашему, делать?

– Сложный вопрос, ответить я пока не могу. Тут надо думать сообща. Всем человечеством, если угодно: ведь это не на десятилетия, а на века программа. Но уже сейчас можно отказаться от многих механизмов, если они не нужны абсолютно.

– Это да, – неуверенно сказал Морозов. – От автоматов на парусных гонках – действительно можно…

– Вот видите, один ненужный автомат уже есть, и если к нему добавить еще добрую сотню, которую насчитали в нашем институте…

Лавровский вдруг умолк и посмотрел на Володю. Тот сидел, запрокинув голову и стиснув виски ладонями, с остановившимися глазами. Морозов тоже вскинул взгляд на Володю. Мгновенный толчок памяти перенес его лет на десять назад – в холодноватую гостиную, где на телевизионной стене-экране плыла навстречу кораблю темно-графитовая поверхность Плутона, а потом – испуганный выкрик комментатора, слепящая вспышка, и Вовка, вытянувшийся на стуле, будто одеревеневший…

– Что с тобой? – потряс он Володю за плечо.

– Переутомление, – не то спросил, не то констатировал Лавровский.

– Да, наверно… – Володя поднялся, на растерянном его лице мелькнуло подобие улыбки. – Да ничего, все в порядке… Извините, мы пойдем.

Молча шли Заостровцев и Морозов к себе в общежитие. Тут по всему городку разлился пронзительный звон. Щелкнуло в динамиках общего оповещения, раскатистый голос возвестил:

– Внимание! Выход на поверхность запр-рещен! Всем работающим на поверхности – ср-рочно в помещения! Солнечная хр-ромосферная вспышка, восемь минут, готовность ноль! Повторяю…

Володя остановился, схватил Морозова за локоть.

– Да что с тобой творится? – спросил тот.

– Н-не знаю… – Володя двинулся дальше.


Ранним утром Платон Иванович вызвал Морозова и сказал своим обычным – деловым и спокойным – тоном:

– Не привык я нарушать порядок, но за вас, Морозов, поручился человек, которого я высоко ценю. Отправляйтесь на повторный осмотр.

Морозов ворвался в медпункт со словами: «Друг Жора, нацепляй скорее датчики». Врач сделала ему замечание. Тщательнейшим образом она обследовала беспокойного пациента – и на этот раз машина признала его годным.

Спустя час, получив разрешение руководителя, оба практиканта предстали перед Радием Петровичем Шевелевым, командиром танкера «Апшерон».

Это был один из старейших в Космофлоте пилотов. Невысокий, седой, несколько располневший за последние годы, Шевелев скептически оглядел практикантов и сказал:

– Вчера вас отставили от полета, а сегодня вновь назначили ко мне. Как это понять?

– Вчера мы были не в форме, Радий Петрович, – ответил Морозов. – А сегодня все в порядке.

Шевелев хмыкнул:

– Странные у вас колебания формы. Ну ладно. Вылет завтра в шестнадцать двадцать. А сейчас пойдем готовить танкер к рейсу.

Они втроем вышли из шлюза. Шевелев решил не брать вездеход, а пройтись «по хорошей погоде» пешочком до космодрома.

Шевелев и Морозов шли впереди, вернее, плыли, отталкиваясь от ноздреватой лунной почвы. Заостровцев приотстал от них, передвигаясь мелкими скачками. Мысли у него были невеселые. То, что случилось по дороге в космопорт, и вчерашнее происшествие – пугало Володю. Странно: сидел у Лавровского, разговаривал – и вдруг накатилось что-то, сдавило горло, просверлило мозг. Хромосферная вспышка… Неужели он ее «учуял» прежде, чем сработали приборы?.. С тревогой прислушивался Заостровцев к чему-то непонятному в самом себе.

А вокруг шла будничная жизнь. Из шлюза хозяйственного отсека повар выволок огромный бак, поднял его без особых усилий и поставил под прозрачный антирадиационный навес. Это придумал кто-то из селеногорцев: варить компот в вакууме на раскаленной почве. Низкая температура кипения способствовала лучшему экстрагированию. Вакуумный компот был на редкость вкусен, и, пока шел двухнедельный лунный день, его варили неукоснительно.

Вдоль склона кратера Эратосфена полз тяжелый вездеход с буровой вышкой: где-то собирались бурить на воду.

Пешеходов обогнала машина с белой полосой на борту. Из люка высунулся человек, присмотрелся к опознавательному номеру на скафандре Шевелева и крикнул так, что в шлемофонах задребезжало:

– Доброе утро, учитель! Что – молодых выводите?

Это был Чернышев.

– Залезайте, довезу до космодрома, – сказал он, остановив вездеход.

Молодые втиснулись на задние сиденья, а Радий Петрович уселся рядом с Чернышевым.

– Ну что, Федя, – сказал он, когда машина тронулась, – готовишься к Комплексной?

– Последние приготовления, Радий Петрович. Хлопотно очень: почти на всех дальних станциях, до Тритона, ставить будем новое оборудование.

– Да, знаю. На целый год у тебя программа, я слышал. Когда стартуешь?

– Через неделю. Последние грузы принимаю. Вот Лавровский новые зонды привез для Юпитера. Сегодня американцы начнут подвозить оборудование для своих станций. А там – генеральный осмотр и старт. Ну, скажу я вам, Радий Петрович, этот новый корабль класса «Д» – чудо! О такой грузоподъемности, да и скорости, только мечтать приходилось.

Возле космотанкера он высадил пассажиров.

– Счастливого полета, Федя, – сказал Шевелев. – Мы не застанем тебя, когда вернемся из рейса.

Они обнялись. Потом, прощаясь с практикантами, Чернышев спросил:

– Ну как, Алеша?

– Все в порядке, Федор. – Морозов стиснул ему руку. – Счастливого полета.

Чернышев повел вездеход дальше – туда, где высился желто-красный конус его корабля.

– Так вот, – обратился Шевелев к своему экипажу. – Перед вами космотанкер «Апшерон» системы Т-2, четвертой серии. Специфика: наличие наружных контейнерных поясов, предназначенных…

– Мы проходили Т-2, – сказал Морозов, глядя на корабль Чернышева.

– Иначе бы вы не находились здесь, – отрезал Шевелев. – Прошу не перебивать. Назначение контейнерных поясов…

* * *

Радий Петрович шевельнулся в кресле и, еще окончательно не очнувшись от забытья, понял, что перегрузка кончилась. И еще каким-то особым командирским чутьем он догадался, что все на корабле в порядке.

Приборы работали.

Рядом с красной программной кривой на мнемосхеме появилась золотистая фактическая. Они шли рядом, переплетаясь.

Да не приснилось ли ему то, что было? Нет, не приснилось: кривая истинного курса шла не от старта. Она появилась недавно. Возмущение Ю-поля «отпустило» приборы, включилась система ориентации, и теперь командир знал свое место в Пространстве. Все в порядке. Только радио пока не работало.

Он посмотрел на молодых. Они спали.


Радий Петрович привык смотреть на молодых людей с точки зрения их пригодности к космоплаванию. Судил придирчиво, в характеристиках был сдержан. Полагал, что нажимать кнопки, побуждая автоматы к действию, сумеет каждый. Потому и ценил превыше всего в молодых космонавтах спокойствие, собранность и – в глубине души – физическую силу и стать.

Эти двое там, на Луне, не очень ему понравились. Внешность у Морозова, верно, была не плоха, однако парень показался ему излишне бойким в разговоре. Заостровцев тоже был не хлипок сложением, но выглядел пришибленным, неуклюжим. Меньше всего нравились командиру его растерянные глаза.

Теперь, после того что случилось, он смотрел на них по-другому. На своем межпланетном веку Радию Петровичу доводилось видеть немало всякой небывальщины. Никогда не забыть ему ревущих призраков Нептуна; там, в пустоте, где никакого звука быть не может, от этого раздирающего рева сдавали нервы у самых закаленных пилотов. Помнил он дикую гонку: корабль уходил от неожиданного потока метеоритов на таком режиме, когда магнитострикторы не справлялись с потоком плазмы и она вот-вот могла прорвать защиту и сжечь корабль. Помнил нападение металлоядных бактерий на корабль у берегов свинцового озера на Меркурии. Да мало ли что могло приключиться за три десятка лет с человеком в космосе!

Но чтобы человек без приборов сориентировался в Пространстве – такого не было. Такого не могло быть.

Радий Петрович посмотрел на Заостровцева. Обыкновенное лицо – худощавое, небритое, с россыпью бледных веснушек вокруг носа. Что за непонятная, нечеловеческая сила в этом парне?

Он перевел взгляд на Морозова. Крутой лоб, четкий рисунок подбородка – с виду этому больше пристало… что?.. способность творить чудеса?

Разбудить их, расспросить толком… Странная, непривычная робость овладела командиром.

Вдруг он услышал знакомое трезвучие радиовызова. Ага, есть связь! Женский голос отчетливо произнес:

«Танкер „Апшерон“! Танкер „Апшерон“! Здесь – ССМП. Почему не отвечаете Луне-2? Луна-2 вас не слышит. Танкер „Апшерон“!»

Вот как, дело дошло уже до Службы Состояния Межпланетного Пространства! Видно, связисты Луны отчаялись отыскать их, забили тревогу, и теперь за дело взялась самая мощная радиостанция Земли. Командир включил сигнал ответа, быстро заговорил:

– Земля, здесь – «Апшерон», вас слышу! Прием.

Теперь – ждать, пока эти слова дойдут до далекой Земли.

Наконец обрадованно зазвенел женский голос:

«Слышу! Командир Шевелев, вас слышу! Сообщите состояние экипажа!»

Радий Петрович откашлялся. Надо покороче, не стоит пока вдаваться в подробности.

– Корабль и экипаж в порядке, – сказал он. – Контейнеры взять не удалось. Энерговспышка Красного пятна…

Тут произошло нечто невообразимо-недопустимое. Командира толкнули в плечо. Практикант Заостровцев, неожиданно проснувшись, отжал командира от микрофонной сетки и закричал в нее:

– Тоня, это ты? Тоня, ты меня слышишь?

Командир оторопело уставился на Володю. Случай был настолько дикий, что он просто не знал, как реагировать.

А из динамика посыпалась радостная скороговорка:

«Ой, Володя, я так беспокоилась, прямо не могу! Почему ты не… Ты меня слышишь?»

Но в ответ Тоня услышала голос командира Шевелева:

– На место, Заостровцев! – и после короткой паузы: – Повторяю: непредвиденная энерговспышка уничтожила контейнерный поезд. Был вынужден стартовать до срока. Сообщите Луне: задержать отправку очередного танкера.

Снова потекли минуты напряженного ожидания.

«Вас поняла, – ответила Тоня. И неофициальным тоном добавила: – Радий Петрович, что все-таки случилось? Тут очень волнуются…»

«Что все-таки случилось? – подумал командир. – Хотел бы я знать, что все-таки случилось». Он сказал:

– Корабль длительное время находился в сложных условиях… в условиях отсутствия ориентации. Подробнее сейчас объяснить не могу. Прием.

Радий Петрович посмотрел на практиканта взглядом, не предвещающим ничего хорошего.

– Вы, Заостровцев, – начал он тоном, соответствующим взгляду. И вдруг, неожиданно для самого себя, закончил: – Вы, кажется, о чем-то хотели поговорить с оператором ССМП? – И поднялся, уступая место Володе.


Теперь, когда «Апшерон» шел по нормальной трассе, молчание стало невыносимым. Командир молчал, потому что не знал, как начать разговор об этом, говорить же о другом было просто невозможно. Морозов молчал… кто его знает, почему молчал Морозов. Володя молчал, потому что в человеческом словаре не было слов, которые могли бы выразить то, что с ним произошло. Но в то же время он понимал, что от него ждут объяснений. Он перебирал в памяти события последних недель, но сцепить одно с другим ему не удавалось. Вдруг как бы со стороны он увидел самого себя на зеленой тропинке – той тропинке, где он беспомощно топтался, не в силах перешагнуть… что перешагнуть?..

«Положение хуже собачьего, – подумал Володя с отвращением, – та понимает, только сказать не может. А я – ни понять, ни сказать…»

Первым заговорил Морозов:

– Я знал одного парня – он помнил наизусть первые пять листов девятизначной таблицы логарифмов.

– К чему вы это? – сказал командир и, не дожидаясь ответа, обратился к Володе: – Как вы сориентировались, Заостровцев?

Володя ответил не сразу. Он медленно шевелил пальцами, и Радий Петрович с интересом смотрел на эти пальцы, будто ожидая от них чего-то.

– Ну вот, – неуверенно начал Володя. – Знаете, бывает, что идешь в темноте… и вдруг чувствуешь, что впереди, очень близко, стена… Что-то срабатывает внутри – и останавливаешься…

– А иногда не срабатывает, и тогда расшибаешь лоб, – вставил Морозов.

Командир махнул на него рукой.

– Дальше, Заостровцев, – попросил он.

– Стены… – Володя морщил лоб в раздумье. – Только не прямые… и движутся… Давят… душат… А я ищу, где проход. Сам не знаю как…

– Ну и ну, – сказал командир. – Если бы сам не видел – ни за что бы не поверил. Откуда у вас такое… нечеловеческое чутье?

– Действительно, – сказал Морозов. – Вроде рыбы в электрическом поле. Или птицы в магнитном.

Володя испуганно уставился на него:

– Ты на самом деле думаешь, что у меня развилось это… рыбье или птичье?

Морозов пожал плечами.

* * *

Неудачный рейс был подвергнут всестороннему обсуждению, в котором участвовали пилоты, астрофизики и специалисты по приборам. Ввиду того, что Юпитер проявил непредусмотренную опасную активность, было решено оборудовать его крупные спутники – Ио, Каллисто и Ганимед – новейшими регистрирующими приборами высокой защиты и поставить дополнительные исследовательские работы.

Решение было обстоятельное. Лишь одного не хватало в нем – анализа бесприборной навигации, осуществленной практикантом В.А.Заостровцевым в условиях суммарных полей высокой напряженности. Так следовало бы записать это.

Это не было записано по той простой причине, что командир «Апшерона» умолчал о случившемся.

Незадолго до посадки Володя попросил его ничего никому не рассказывать. «Почему?» – удивился командир. «Я бы хотел сначала сам во всем разобраться», – сказал Володя. Командир подумал, что Заостровцев имеет на это полное право. «Хорошо, – сказал он. – Но если вам потребуется засвидетельствовать то, что произошло, я охотно это сделаю».

– Временно вышли из строя внешние датчики, – коротко доложил Радий Петрович на обсуждении. – Выбрались по чистой случайности. Должен особо отметить выдержку и хорошую профессиональную подготовку практикантов Заостровцева и Морозова.

Подробностей у него не выпытывали. Давно прошли времена, когда в подобных случаях назначались комиссии, проводились дотошные расследования, составлялись нудные акты. Давно уже медицина научно обосновала недопустимость лишних расспросов пилотов, возвращающихся из тяжелых рейсов. Достаточно того, что они сочтут нужным доложить.

Правда, кое-кто был удивлен. Командира Шевелева знали как человека крайне скупого на положительные характеристики. Никто не помнил случая, чтобы он в такой превосходной степени отрекомендовал необлетанных новичков.

Морозову и Заостровцеву было объявлено, что рейс зачтен. Сам Платон Иванович привинтил к их курткам значки космонавтов.

В общежитии их окружили товарищи. Володя помалкивал, зато Морозов говорил за двоих. И практиканты, еще не сдавшие зачетных рейсов, слушали его со вниманием. Они завидовали его удачливости и дерзкой фамильярности, с которой он отзывался о Юпитере.


Пассажиры высыпали из рейсового и направились к вертолетной стоянке. Хорошо было дышать не спецсмесью из дыхательного аппарата, а чистым, привольным земным воздухом. Хорошо было идти не по изрезанной трещинами лунной почве, а по зеленой траве, по земле, по Земле.

У вертолета Радий Петрович крепко пожал руки Заостровцеву и Морозову. Здесь, в обычной куртке, без скафандра, командир «Апшерона» выглядел очень земным. В его жестком, задубевшем от космических перегрузок лице появилось нечто от доброго старшего брата.

– Запишите номер моего видеофона, ребята, – сказал он. – Буду рад вас видеть.

Володя сел в вертолет с Морозовым. Не успела, однако, машина взлететь, как он попросил Морозова опуститься.

– Что еще за причуда? – проворчал Морозов. – Что ты там потерял?

– Приземлись, – сказал Володя. – Видишь справа тропинку? Вот там.

Вертолет сел. Володя пошел по тропинке – вначале быстро, а потом все более замедляя шаг. Морозов молча следовал за ним. Впереди было разрыто. Поперек тропинки, вправо и влево от нее желтели кучи вынутого грунта. В траншее копошились, выбрасывая песок, землеройные автоматы.

– Энергонный кабель, – сказал Морозов. – Наверно, будут ремонтировать. Или укладывать новый.

Володя обернулся к нему, посмотрел широко раскрытыми глазами.

– Энергонный кабель, – сказал он. И вдруг засмеялся.


Отдых космонавта должен быть активным. Каждое утро Морозов тащил Заостровцева к морю. Они плавали, прыгали в воду на пристежных крыльях, ходили под парусом.

Но с каждым днем Морозову приходилось все труднее. Володя упирался, не хотел покидать свою комнату. Небритый, осунувшийся, лежал на кровати с закрытыми глазами – не то спал, не то думал о чем-то своем.

Он чувствовал, как обострилось в нем то, непонятное. Казалось, что кабели, провода, беспроводные линии энергопередач – все, что густо оплетает человеческое жилье, кричало ему в ухо, в мозг: «Я здесь!.. Мы здесь!..» Он вздрагивал, когда щелкали обыкновенным выключателем. Невинная магнитная подвеска для мыла била по нервам. Проходя по улицам городка, по саду, он вдруг начинал ощущать каменную тяжесть в ногах – будто его притягивали подземные сгустки металлических руд. Или неожиданно являлось ощущение текучей воды.

Ему было страшно. Страшно от сознания, что он перестал быть нормальным. Он читал – еще в детстве, – что были когда-то, в средние века, ведуны, рудознатцы, искатели воды. Их услугами пользовались, но жизнь они кончали в тюрьмах и на кострах. Было ли у них то же состояние, что теперь возникло у него? Ах, если б кто-нибудь из них поднялся из глубины веков, чтобы можно было его расспросить…

Он сторонился людей, не отвечал на видеофонные вызовы. Отказался от встречи с Тоней. Зачем он ей нужен такой… ненормальный?.. Она может только пожалеть. А сама испытает… гадливость, брезгливость… неприятное чувство, какое порождает отклонение от нормы. Шестипалость, например… Он не хотел ее жалости…

Бежать? Уйти от людей?

Да, остается только это…

* * *

В то утро шел дождь – несильный и приятный дождь, смывший жару последних дней. Под его струями потемнели дома Учебного центра и как бы посуровели на главном корпусе цветные фрески из истории завоевания космоса. Мальчишки с радостными криками бегали босиком по лужам.

Морозов с завистью смотрел на них из окна своей комнаты. Хорошо им, беззаботным, бегать под теплым дождиком. У него-то, Морозова, заботы не переводятся. Вот он торчит здесь уже неделю, вместо того чтобы улететь в Москву, повидаться с родителями, а потом махнуть куда-нибудь на Кавказ. Странно: на лунном Кавказе был, а на земном – нет, не доводилось. Только на фотографиях видел зеленые горы и голубые озера. «Погибельный Капказ» – так, кажется, пелось в старинной солдатской песне.

А куда полетишь, куда денешься, если Заостровцев залег в своей комнате, впал в оцепенение и не внемлет никаким уговорам? Уж как Морозов звал его лететь вместе, ведь для его родителей Володя не чужой человек. Нет, не хочет Заостровцев. Лишь одно твердит: «Уезжай, Алеша, тебе отдохнуть надо». Вообще-то можно, конечно, вызвать врача из медпункта и оставить Володю на его попечение. Даже лучше было бы так и сделать. Что толку от него, Морозова? Ну, носит Володе какую-то еду, сидит в его затемненной от солнца комнате и уговаривает, уговаривает… Но – нельзя вызывать врача. С такой депрессией, в какую впал Володя, его живо отставят от космонавтики.

Тогда-то и пришла Морозову в голову мысль о Лавровском. Вот кого, единственного, послушает Володя. Неловко, конечно, беспокоить такого занятого человека. Да, может, Лавровский уже и позабыл случайного попутчика, случайный разговор в Селеногорске? И все же Морозов решился: набрал номер видеофонного вызова. Биолог, выслушав его, сразу согласился приехать – тем более, что как раз у него были дела в Учебном центре.

И вот Морозов ждал его приезда.

Дождь между тем припустил и будто смыл ребятню с улицы. Пробежала мокрая собака с поджатым хвостом. Улица опустела. Пусто в городке, пусто в общежитии. Каникулы.

Третьего дня забежал к Морозову Костя Веригин. Звал в спелеологическую экспедицию на Кавказ. Заманчиво: Кавказ! От Кости узнал он, что Марта гостит у родителей Чернышева в Воронеже, а Инна Храмцова вдруг вылетела в Петрозаводск, Ильюшка ее туда затребовал, и они там наверняка поженятся. А что – ведь хорошая парочка! Он, Морозов, подтвердил: да, очень хорошая, Илье просто необходимо, чтобы был рядом добрый и заботливый человек. «Это всем нужно», – сказал Веригин. Ну, всем так всем. Он, Морозов, не возражает.

Надоело ждать. Надоело смотреть на дождь. Морозов отошел от окна, сорвал со стены гитару и повалился в качалку. Пальцы ударили по струнам. В полный голос он запел песню тех времен, когда только начиналось освоение дальних линий в Системе:

Оборотный воздух для дыханья,

Для питья – возвратная вода,

И хлорелла – чертово созданье —

Наша межпланетная еда!

От яростных аккордов дребезжали стекла. Морозов заорал припев:

Хлорелла, хлорелла, хлорелла,

Куда мне уйти от тебя…

Тут он умолк: в открытых дверях стоял Лавровский, босой, в подвернутых брюках. Туфли он держал в руке.

– Прекрасный дождь, – сказал Лавровский высоким голосом. – Ничего, если я у вас немножко наслежу?

– Да сколько угодно! – Морозов сорвался с места. – Садитесь в качалку, Лев Сергеевич!

Лавровский оглядел стены, размашисто расписанные знаками зодиака.

– У вас очень мило. А я, знаете, с удовольствием прошелся босиком. – Он сел, все еще держа туфли в руке. Обтер платком мокрое лицо, остро взглянул на Морозова. – Ну, так что стряслось с вашим другом?

И Морозов, сев напротив, рассказал о происшествии у Юпитера. И о тропинке возле космопорта рассказал, но оказалось, что Лавровский о тропинке знает.

– Сориентировался в Ю-поле, – повторил биолог. Некоторое время он сидел в глубоком раздумье, потом спросил: – Вы давно знаете Заостровцева? Ах, с детства! Прекрасно. Проявлялась ли у него в детстве вот эта… ну, необычность поведения?

– Н-нет, все было нормально… – Морозов помолчал немного. – Помню только, когда погибли на Плутоне его родители, он как бы окаменел… мы вместе смотрели передачу…

– Сильнейший стресс, – пробормотал Лавровский, выспросив подробности. – Да, понятно… И после того случая ничего подобного вы за ним не замечали, так? До последнего происшествия, так? Теперь скажите-ка, Морозов, напрягите память и внимание: не произошло ли накануне вашего зачетного полета чего-либо такого, что могло бы… ну, взволновать… очень сильно взволновать Заостровцева?

– Н-нет, пожалуй… Кое-какие переживания, правда, были. Ну, это его, личное…

– Изложите подробно.

Пришлось рассказать и о сложностях в отношениях Володи с Тоней Гориной.

– Так, – сказал Лавровский, выслушав. – Вы ничего не упустили? Значит, именно после неудачного объяснения с девушкой ваш друг затеял смастерить этот приборчик – как он его называл? Анализатор чувств, что ли?

– Это несерьезно, Лев Сергеич. Володя забросил его.

– Это гораздо серьезнее, чем вы думаете. – Лавровский наконец-то поставил туфли на пол. – Селективная чувствительность организма к малым энергетическим воздействиям нам давно известна. Вероятно, это у Заостровцева врожденное свойство. Дальше… стресс в детстве… сильнейшая вспышка эмоционального напряжения могла послужить катализатором… Ну что же, под мощным эмоциональным напором… при особом возбуждении подсознательная работа мозга попала в самоотчет…

– О чем вы? – спросил Морозов. – Я не совсем понимаю.

Но биолог словно не услышал вопроса. Он продолжал размышлять вслух:

– В нормальных условиях не проявляется. Но вот – он отвергнут девушкой, и это плохо… это всегда очень плохо… Новая вспышка эмоционально-волевого напряжения… Ну да, это особенно сильно проявляется у человека замкнутого. Ваш друг – он склонен к меланхолии, так?

– Пожалуй, склонен немного… Лев Сергеич, вы думаете, что под напором эмоций в нем пробудилось… даже не знаю, как это назвать…

– Вы не знаете, как назвать, – кивнул Лавровский. Он поднялся порывисто и заходил по комнате, шлепая босыми ногами и оставляя мокрые следы. – Вот мы без конца исследуем ориентационные способности животных, ломаем себе голову над их бионическим моделированием, обрастаем горами приборов – один сложнее другого… И мы забыли, черт вас всех побери, что мы тоже живые! Человек не рождается с термометром под мышкой – термометр сидит у него внутри! Приходилось вам видеть змею?

– Змею? – растерянно переспросил Морозов.

– Да, змею, ту самую, которая в древности считалась символом мудрости. Так вот, змея ощущает изменение температуры на одну тысячную градуса, это давным-давно известно. Есть бабочки, которые воспринимают одну молекулу пахучего вещества на кубометр воздуха. Одну молекулу! Но человек был всем – и рыбой, и птицей, он и сейчас проходит все эти стадии в эмбриональном развитии. А родившись, немедленно хватается за приборы.

– Вы хотите сказать, что…

– Мы носим в себе великолепный природный аппарат для восприятия широчайшей информации об окружающем мире – и сами глушим его, ибо то, чем не пользуются, – атрофируется.

– Значит, по-вашему, у Володи пробудился инстинкт ориентации в пространстве, который дремлет у нас в подкорке? То, что изначально связывает человека с его предшественниками на Земле, со всякими там рыбами и змеями?

Лавровский живо обернулся к нему.

– Именно так! При особом возбуждении мозга инстинкт прорвался сквозь обычную, нормальную подавленность в сознание, в самоотчет. Ваш Володя – нарушитель гармонии, и это замечательно!

– Нет, – покачал головой Морозов. – Это ужасно. Володю тяготит ненормальность. Он страшно подавлен, я поэтому и попросил вас приехать. Лев Сергеич, надо что-то сделать, чтобы вывести его из депрессии.

Лавровский не ответил. Он стоял у окна, в которое упругими струями бил дождь. Сверкнула молния, ворчливо пророкотал гром.

– Я уверен, – сказал Лавровский, помолчав, – что емкость мозга вместит такой поток информации. Идемте к нему.

Он направился к двери.

– Лев Сергеич, – остановил его Морозов. – По-моему, вам надо обуться.

– Ах да, – сказал биолог.

Они спустились этажом ниже, вошли в Володину комнату. Тут было темно, Морозов отдернул шторы. Смятая постель, куртка, небрежно брошенная на стул, термос и нетронутая еда на подносе…

– Где же он? – спросил Лавровский. – Вы говорили, он не выходит из комнаты, целыми днями лежит на кровати.

– Так оно и было. – Морозов испытывал неловкость. – Подождем немного.

Володя не возвращался. Морозов взялся за видеофон, обзвонил библиотеки, лаборатории и вообще все места, где мог бы находиться Володя. И отовсюду ответили: «Нет, не был».

– А может, он у той девушки, – сказал Лавровский, – из-за которой…

– Вряд ли, – расстроенный Морозов пожал плечами. – Он не хотел с ней встречаться. Но на всякий случай…

Он набрал номер. На маленьком экране видеофона появилась верхняя половина Тониного лица – видно, она поднесла аппарат почти вплотную к глазам.

– Не был, – ответила она на вопрос Морозова и сразу выключилась.


– Давно не было такого дождя, – сказала Тоня.

– Что?

Она пристально посмотрела на каменное лицо Заостровцева.

– Мне кажется, ты все время к чему-то прислушиваешься. И совсем не слышишь меня.

– Да нет, я слышу. Ты сказала про дождь.

Тоня прошлась по беседке, в которую их загнал ливень. Подставила ладонь струйке, стекавшей с крыши.

– Володя, почему ты избегаешь меня? Я страшно волновалась, когда вы там, у Юпитера, молчали так долго.

Володя не ответил.

– И вообще ты стал какой-то… не знаю даже… сам не свой.

Володя вскинул на нее глаза. Лицо его ожило.

– Тоня, – сказал он тихо, – ты сама не знаешь, как ты права. Так оно и есть, я сам не свой.

Она быстро подсела к нему, продела руку под его неподатливый локоть.

– Я должна все знать.

Это было новое в их отношениях. Она словно заявляла на Володю свое право. В ее голосе была озабоченность, от которой ему вдруг стало легко. Он словно бы перешагнул мертвую точку.

И рассказал ей все.

Тоня ни разу не перебила его. Даже когда он умолкал надолго. Он не смотрел ей в лицо, только чувствовал на щеке ее дыхание.

– Значит, ты можешь видеть… – она запнулась. – Видеть то, чего не видят другие?

– Ты понимаешь, я не вижу. И не слышу. Только чувствую, что это у меня внутри… Как будто глубоко в мозгу. И я не могу от этого избавиться.

Некоторое время они молчали. Дождь барабанил по крыше беседки, остро пахло мокрой листвой. Сверкнула молния, фиолетовый свет на мгновение залил беседку. Коротко проворчал гром. Тоня ойкнула, прижалась теплым плечом.

«Вот так мне хорошо, – думал Володя. – Совсем хорошо… Нет. Она просто меня жалеет. Сейчас она вскочит, поправит волосы и скажет, что сегодня бал у философов… И уйдет. Уйдет к нормальным людям».

– Все-таки ты какой-то ненормальный, – тихонько сказала она, и Володя вздрогнул. – Я так и не поняла, почему ты прятался от меня столько времени?

Он посмотрел на нее с надеждой.

– Я боялся… Боялся, что сойду с ума. Ты знаешь, я хотел бежать. Куда глаза глядят. На необитаемый остров. Где нет энергоизлучений, нет реакторов, нет людей… А к тебе я пришел… посмотреть на тебя последний раз…

В Тониной сумочке запищал видеофонный вызов. Она нетерпеливым движением поднесла видеофон к лицу, нажала кнопку. В зеркальце экрана возникло озабоченное лицо Морозова.

– Извини, Тоня, – сказал он. – Куда-то запропастился Володя. Он не был у тебя?

– Не был, – отрезала она и выключилась. – Володя, – сказала, глядя на него в упор, – если ты хочешь на необитаемый остров, я, конечно, с тобой поеду. Только, по-моему, нам будет хорошо и здесь. Подожди! – Она отвела его руки. – Ты говорил, что тебе не дают жить излучения. Но ведь они всюду. На необитаемом острове ты никуда не уйдешь от теллурических токов, от магнитного поля… да просто от грозы – вот как сейчас.

– Гроза? – изумился Володя. – А ведь верно, была молния! – Он выбежал из беседки и остановился на мокрой траве, раскинув руки. – Я ее видел, понимаешь, просто видел… Значит, это можно в себе… выключать?

Тоня мигом очутилась рядом.

– Вот видишь, – сказала она. – Ты должен был сразу прийти ко мне.

Загрузка...