Незаконная планета

Глава пятая Земное притяжение

Длинная сигара самолета оторвалась от взлетной полосы и стала быстро набирать высоту. Будто проваливаясь в темную яму, уходили вниз огни венского аэропорта, и когда они исчезли из виду, Морозов отвернулся от иллюминатора, поудобнее устроился в кресле и закрыл глаза. Июньская ночь коротка, и уж тем более когда летишь на восток, навстречу рассвету. Надо поспать часа два.

Он слышал, как сосед тихо попросил стюардессу принести что-то – не то таблетку, не то газету, разговор шел по-немецки, и Морозов не все понял. Потом из передних кресел донесся женский смех. Никогда бы раньше, в прежние годы, такие шумы не помешали ему заснуть, как говорится, здоровым младенческим сном. А вот теперь – мешают.

Не спится Морозову.

Белый зал, в котором проходила нынешняя сессия Международной федерации космонавтики, все еще не отпускает его. Он видит седую шевелюру Коннэли и слышит стук его председательского молотка, слышит гул голосов, из этого гула изливается уверенный, хорошо поставленный голос Сошальского, а вот – быстрый картавый говорок Карно, а теперь – напористый тенор Бурова. А по экранам плывут рисунки, они превосходны, они убедительны – каждому, кто взглянет на них, в ту же секунду станет ясно, что люди с планеты Земля исполнены мирных намерений, они пришли как братья, чтобы понять и помочь… «И начать планомерный вывоз с Плутона редких металлов», – вставил Буров. «Если мы достигнем взаимопонимания, то, полагаю, плутоняне препятствовать не будут, – отстаивал Сошальский свой проект контакта. – Мы предложим взамен свои материалы или технологию. Мы могли бы, к примеру, разработать и предложить им строительство жилищ». – «А если не достигнем? Если они не пожелают разглядывать ваши чудесные картинки и сожгут их вместе с вами?» – «Дорогой коллега, именно вы когда-то высказали предположение, что тау-поток – результат деятельности разумных существ на Плутоне. Ваши идеи получили признание, вас пригласили войти в комитет. Но вы отвергаете любые проекты контакта, что же – вы считаете, что он вообще невозможен?» – «Теоретически возможен, – отвечал Буров, – но практически – нет. Потому что ни вы, ни я, никто другой не умеем читать мысли и передавать их на расстояние, – а плутонянам, по-видимому, доступен только такой вид общения». – «Следует ли, Буров, понимать так, что вы против новой экспедиции на Плутон?» – спросил Карно. «Нет, не следует. Надо отправить крупную экспедицию. Высадиться на ненаселенной территории, произвести основательную геологическую разведку, поставить радиомаяки. Контакта решительно избегать…»

Около двух лет оставалось сроку до окончания пятнадцатилетнего периода Дерева Плутона, и нынешняя сессия Международной федерации должна была решить – отправлять новую экспедицию или нет. Раздавались голоса против экспедиции: раз контакт невозможен, значит, любая попытка освоения плутоновых недр приведет к конфликту с аборигенами, может быть, к гибели, – перестанем же зариться на недостижимую кладовую металлов. Другие утверждали: разумные существа непременно должны понять друг друга, надо активно добиваться контакта, использовать рисунки по проекту Сошальского или специально подготовленные фильмы о Земле, – не может быть непреодолимой стены между двумя цивилизациями. Третьи поддержали Бурова: экспедицию отправить, но в контакт не вступать, не медля приступить к разведке металлов. Последнее предложение вызвало протесты. «Мы не позволим возродить колониальную практику в космическом масштабе!» – воскликнул под аплодисменты Сошальский. Буров заявил, что выходит из комитета по связи с внеземными цивилизациями и жалеет о пустой трате времени, после чего покинул сессию, ближайшим самолетом улетел домой.

Морозов сидел в президиуме, слушал речи – а перед мысленным взглядом простиралась под обнаженным черным небом угрюмая долина… «поезда», змеями ползущие к тау-станции… трехпалые руки аборигенов, угрожающе вытянутые вперед… Эти руки-электроды должны были сжечь его и Лавровского. Но не сожгли, потому что аборигены услышали… учуяли… восприняли – так будет вернее – эмоциональную вспышку Морозова. Он, Морозов, не сразу рассказал об этом: темное яростное чувство, испытанное им тогда, в смертный миг, казалось атавистическим, постыдным, очень не хотелось в нем признаваться. Но – никуда не денешься! – каждая минута пребывания на Плутоне требовала отчета и максимально возможного объяснения, и уж тем более – последние минуты. И он превозмог стыд, утешаясь нехитрой мыслью о жертвах, вечно приносимых науке. Уже где-то за орбитой Марса, на последнем отрезке долгого пути Плутон – Луна, Морозов, сменившись с вахты, вошел в каюту к Лавровскому и рассказал ему все без утайки о странной своей вспышке. Много потом спорили об этом психологи. Наверное, был прав Лавровский: смертельная опасность резко повысила у него, Морозова, чувствительность восприятии, он воспринял поток Ненависти, идущий от плутонян, и отразил его усиленным – многократно усиленным всей мощью человеческой долговременной памяти, хранящей войны и ожесточение прошлых веков. И плутоняне, уловив грозный смысл излучаемого сигнала, растерялись, отступили…

Так все это «сидит» у нас в подкорке? С тайным страхом Морозов «прислушивался» к внутренней работе собственных мыслей, пока не понял: нельзя, нельзя подстерегать самого себя, это мешает жить. И мешает летать. Он приказал себе выкинуть из головы эту доморощенную рефлексию. Прочное душевное здоровье – вот главное, что потребно пилоту.

Теперь, сидя в президиуме сессии, он слушал речи, но – помимо воли – сквозь прохладный воздух нарядного зала, сквозь колонны и белый шелк портьер видел угрюмую долину под черным небом, простертые угрожающие руки аборигенов… Не лучше ли, подумал он, оставить их в покое, забыть дорогу на Плутон?

Но когда его попросили высказаться, он разом отбросил колебания. «Мы не можем отступиться от Плутона, – сказал он. – И не потому, что гордость не позволит нам признать свое поражение в столкновении с чужой и чуждой цивилизацией. Не потому, что промышленности позарез нужны германий и ниобий. Обходились наличными ресурсами, могли бы обходиться и впредь. Мы не отступимся от Плутона потому, что сделано великое открытие: космическое тау-излучение может быть преобразовано в привычные для нас формы. Мы на пороге того, чтобы раз и навсегда – пока существует Вселенная – решить проблему притока свободной энергии. Вы знаете: есть теория, но практика не дала пока ни одного пригодного аккумулятора и преобразователя. Видимо, нам не обойтись без понимания технологии плутонян, без их материалов. Следовательно, экспедиция необходима. Надо использовать все возможности для установления понимания. Тщательно продумать варианты высадки…»

Хватит об этом. Морозов взглянул в иллюминатор. Внизу плеснуло море огней – это, наверно, Прага. Всплыли в памяти слова старой песни: «Поезд, вечер, огоньки, дальняя дорога, сердце ноет от тоски, на душе тревога…» Все правильно – вечер, огоньки. Все правильно, кроме тревоги. Нет у него на душе никакой тревоги. Просто не спится.

Он услышал громкий шепот откуда-то из кресел левого борта:

– Папа, знаешь, кто это? Вон, в третьем ряду…

– Тихо, Игорь. И не указывай пальцем.

– Это Алексей Морозов! Я сразу узнал.

– Да, пожалуй.

– Ух, вот здорово!

Еще бы, подумал Морозов, против воли прислушиваясь к горячему мальчишескому шепоту. Шутка ли, такое счастье привалило – лететь с самим Морозовым. С бесстрашным разведчиком космоса – и как там еще о нем писали?..

– Пап, а почему он давно в космос не ходит? Он ведь еще не старый.

– Не знаю, Игорь. Наверно, у него хватает дел на Земле. Ты поспи. Откинь кресло и спи.

Да, Игорь, верно говорит твой умный папа: дел на Земле хватает. Так уж получилось само собой: после той экспедиции на Плутон он, Алексей Морозов, был назначен командиром корабля и летал на дальних линиях, но постепенно и как бы незаметно оказался втянутым в земные дела. Международная федерация космонавтики и ее комитет по связи с внеземными цивилизациями, совет по тау-энергетике и еще пять-шесть высоких ведомств все чаще требовали его присутствия. Да еще работа с Лавровским над книгой… бесчисленные встречи и собрания… поездки за границу… Земные дела были как гири на ногах. «Алеша, так жить невозможно, – говорила Марта, – то ты в дальних рейсах, то заседаешь в своих комиссиях. Или одно, или другое – надо выбрать». Но и выбирать не пришлось: лет семь тому назад его пригласили в Учебный центр на должность заведующего кафедрой космической навигации. Начальник Космофлота посоветовал должность принять. Земное тяготение сработало окончательно.

После ночного дождя слабый парок поднимался с московских улиц, освещенных ранним солнцем. Еще только просыпалась Москва, еще не были забиты ее улицы электромобилями, и лишь один вертолет плыл в небе.

На машине, взятой в аэропорту, Морозов въехал во двор огромного старого дома. Это был двор его детства, ничто здесь не переменилось за сорок с лишним лет, и уборочный автомат, кажется, был все тот же. Автомат, разинув пасть мусоропровода, медленно катился навстречу, и Морозов подмигнул ему, как старому другу. Очень разрослись деревья на газонах, их листва была по-июньски молода и свежа.

А вот подъезд, в котором когда-то жили Заостровцевы. Уже тридцать лет прошло с того страшного дня, когда двое мальчишек – Вовка Заостровцев и он, Морозов, – смотрели тут передачу о посадке «Севастополя»… Бегут, бегут годы…

Он вошел в соседний подъезд и поднялся в лифте на девятый этаж. Отец отворил дверь. Они обнялись на пороге.

– Почему не предупредил? – спросил Михаил Анатольевич. – Впрочем, я знал, что ты сегодня прилетишь.

– Алешенька! – Мать вышла из спальни, Морозов поспешил к ней. – Родной мой, как давно я тебя не видела. – Она припала к его груди, и он погладил ее седеющую голову.

Из дорожной сумки Морозов вытащил букет красных и белых гвоздик, купленный перед отлетом из Вены, протянул отцу:

– Поздравляю тебя с шестидесятипятилетием.

– Спасибо, Алеша. Я тронут, что ты помнишь…

Бывало, что Морозов забывал поздравить родителей с семейными датами, но сегодняшнюю, круглую – он забыть не мог. Пока мать готовила на кухне завтрак, мужчины расположились в отцовском кабинете. Морозов оглядел полки с книгами, задерживая взгляд на знакомых с детства корешках. Книги были расставлены в том же порядке, что и много лет назад, да и все здесь – кресла и рабочий стол, кассеты с фильмами, ящички картотеки – занимало раз и навсегда определенные места. Прочность, устойчивость, основательность издавна поселились в этом просторном кабинете. Устойчивость являл собою и его хозяин: время не брало его почти, только как бы подсохла прямая фигура да сильно поредели волосы. В детстве Морозову казался отец очень высоким, да он и был высок, – а теперь Михаил Анатольевич на полголовы не дотягивал до роста сына.

– Ты выглядишь молодцом, – сказал Морозов, бросившись в старинное кожаное кресло. – Вышла твоя книга?

– Какое там! – отмахнулся Михаил Анатольевич. – Даже и не сдал еще в издательство.

– Почему? Я помню, еще год назад рукопись была готова.

– Разыскал в архивах новые материалы, и многое пришлось уточнять, менять… Знаешь ведь, какое это было сложное время – пятидесятые прошлого века.

– Нынешние пятидесятые – тоже не очень просты.

– Разумеется. Времена меняются и выдвигают новые и новые проблемы.

– Времена меняются, – повторил Морозов, задумчиво глядя на отца. – А люди? Как ты считаешь, очень изменились люди за минувший век?

– Очень? Не сказал бы. Но, конечно, изменения есть. В наше время у человека меньше забот о хлебе насущном, чем в прошлом. Меньше страхов и кошмаров. Больше – возможности выбора, а следовательно, самоутверждения. Психически нынешний человек выглядит более уравновешенным по сравнению с предыдущим поколением. Если обратиться к статистике…

– Я не о том, отец. – Морозов взял со стола бронзовую статуэтку Дон-Кихота, покрутил в руках. – Вот нас уже тринадцать миллиардов, и темп прироста населения с каждым годом возрастает, верно?

– Да, это так.

– В то же время темп освоения других планет Системы очень низок. Пока что особой остроты в проблеме нет. Но в будущем, и, кажется, не таком уже далеком, равновесие может быть нарушено. Развитая цивилизация не может жить замкнуто, она с неизбежностью стремится к расширению ареала, это процесс закономерный, – но очень уж неподходящи другие планеты для того, что мы считаем нормальной жизнью. Жить в скафандрах, под искусственными колпаками… на дефицитном пайке воздуха и воды…

– Понимаю, к чему ты клонишь. Но другого выхода нет. Давно существует проект капитальных затрат на строительство обширной биотехносферы на Марсе… Впрочем, – усмехнулся Михаил Анатольевич, – кому я это говорю? Вице-президенту Международной федерации, которая этот проект и выдвинула.

– Да, проект… Проект приспособления планеты к человеку… Не лучше ли, не разумнее ли избрать другой путь – приспособления человека к планете?

– Мне попадались статьи Бурова на эту тему. Что тебе сказать, Алеша? Процесс космического преобразования человечества начался, это непреложный факт, и он когда-нибудь в отдаленном будущем может вызвать постепенное изменение биологической природы человека, то есть приспособление, адаптацию к чужой среде. Но, по правде… ну, вот смог бы ты представить себя или, скажем, своего Витьку с горбом на спине, в котором помещаются дополнительные легкие для дыхания в атмосфере Марса? А каким должен быть человек для того, чтобы разгуливать без скафандра по Луне? Или, например, в метановой атмосфере Ганимеда? Я допускаю, конечно, что за миллион лет люди, живущие вне Земли, претерпят значительную биологическую эволюцию. Но это уже будет не homo sapiens. Это будет новый вид. Homo sapiens extraterra.

– Наверно, ты прав. Но только… если уж эволюция все равно неизбежна, то не стоит ли направить ее сознательно? Самопланирование наверняка даст лучший результат, чем слепой естественный отбор. И, кроме того, будет огромный выигрыш времени. Дело не затянется на миллион лет.

– Ты хочешь подстегнуть эволюцию? – Михаил Анатольевич поднял брови и, наморщив лоб, несколько секунд пристально смотрел на сына. – Видишь ли, Алеша, я не могу рассматривать жизнь и мышление только как способы организации материальной системы. Самопланирование, сознательная перестройка ускорят приспособление человека к другим мирам, но боюсь, что при этом человек потеряет нечто весьма существенное…

– Ты имеешь в виду душу?

– За неимением другого подходящего слова назовем это так. В наследственности закреплен не только внешний облик и особенности организации, в ней – опыт истории многих поколений. Вторгаться в такие тонкие области – это, знаете ли… Нет, нет. Sumus ut sumus, aut non sumus.

– Что это значит? Я не знаю латыни.

– Останемся, как есть, или перестанем быть. Так в восемнадцатом веке ответил один из римских пап на предложение изменить ритуалы католичества.

– Понятно. – Морозов поставил Дон-Кихота на место. – Останемся, как есть… Ну, в таком случае пойду-ка я приму душ. – И, уже дойдя до двери, обернулся: – Да, ты знаешь, кто в этом году вел историю в Витькином классе? Никогда не угадаешь! Володи Заостровцева дочка!

– Где уж мне знать, – поднялся Михаил Анатольевич из кресла. – Правда, она была моей лучшей студенткой и я сам подписывал ей направление на практику в ваш городок. Но насчет Витькиного класса – верно, не знал.

– Фу ты, – засмеялся Морозов, – это мне следовало догадаться, что Надя училась у тебя. Говорят, способная девочка, да?

– Не то слово, Алеша. Поразительная одаренность, необычайно острый ум. Но, к сожалению, никакой дисциплины, одни порывы. Вдруг заявила, что история ей наскучила, и бросила университет как раз накануне выпускных экзаменов.

– Вот как! Где же она теперь?

– Мы говорили на днях по видеофону. Надя поступила в Институт человека, работает у Лавровского. Увлеклась, видите ли, биологией.

– Кстати, надо мне туда съездить. Лавровский не простит, если узнает, что я был в Москве и не заехал к нему. Будь любезен, отец, выдай мне полотенце и пижаму.

Спустя полчаса посвежевший, выбритый Морозов сидел на кухне и с аппетитом поедал салат и яичницу с ветчиной. Он ел и перешучивался с отцом, а Ирина Викторовна, мелкими глоточками попивая кофе, умиленно смотрела на сына.

– Положить тебе цветной капусты, Алешенька? – спросила она. – Нет? Ну и напрасно. Ешь, милый, ешь… У тебя утомленный вид. Мне кажется, ты похудел.

– Наоборот, мама. У меня появился живот. Этакий, знаешь, благодушный стариковский животик.

– Ты скажешь! Алешенька, – вдруг спросила она, – ты ведь не полетишь больше на эту ужасную планету?

– С чего это я полечу? – Морозов уставился на мать.

– Ну, я читала в газетах, что приближается срок… и надо готовить новую экспедицию… Я очень тебя прошу…

– Семь лет не летаю, – сказал Морозов, вытирая салфеткой губы. – Какой из меня теперь пилот? Не волнуйся, мама.

На площадке перед аркой Морозов оставил машину и вошел на территорию Института человека. Последний раз он был здесь года три назад, и хорошо помнил дорогу к лаборатории мозга. Сейчас обогнуть административный корпус и взять влево, там будет клиника, окруженная садом, а дальше и пойдут корпуса лаборатории мозга.

Он шел уверенно, не спрашивая встречных, и клиника оказалась на месте, и сад с белыми беседками, в которых сидели выздоравливающие люди, и вот они – розовые одноэтажные домики, подвластные Лавровскому. Но, подойдя к первому из этих корпусов, Морозов прочел: «Отдел адолесцентологии», и светилось красное табло: «Не входить». Он двинулся к следующему зданию и убедился, что и оно не имело отношения к лаборатории мозга, здесь помещался сектор эстетического воспитания. Переходя от одного корпуса к другому, Морозов понял, что заблудился. Лаборатория мозга куда-то переехала, и Лавровский, когда они утром говорили по видеофону, забыл об этом сказать. Пустынная улочка вывела Морозова к розарию, к кустарникам каким-то, за ними тарахтели землеройные автоматы, – тьфу ты, пропасть! Он посмотрел на часы – было пять минут третьего, а договорились о встрече в два, и Лавровский терпеть не мог неаккуратности…

Морозов повернул обратно и вытянул из кармана белую коробочку видеофона, ничего больше не оставалось, как вызвать Лавровского и спросить, куда он задевался со своей лабораторией, – но тут ему навстречу, из-за угла сектора эстетического воспитания, вышла девушка в белом халатике в сопровождении четырех молодых людей. У девушки была удивительно знакомая походка – легкая, танцующая. Она помахала Морозову рукой и крикнула:

– Алексей Михайлович, я за вами!

Это была Тоня, Тоня Горина из далеких студенческих лет, – в следующий миг, однако, Морозов понял, что это ее дочь, Надя Заостровцева.

Молодые люди почтительно с ним поздоровались, все они были рослые, спортивные. Морозову вспомнилось почему-то, как Марта ходила когда-то в окружении «паладинов»…

– Как ты догадалась, что я тут кручусь? – спросил он.

– Просто я знала, что Лев Сергеич ожидает вас к двум часам, – улыбнулась Надя. – Около двух я подумала об этом и вдруг поняла, что вы заблудились. – Ее бойкие карие глаза смотрели чуть насмешливо. – А эти товарищи пожелали проверить мою догадку и увязались за мной. Вот и все.

– Действительно… так просто… – пробормотал Морозов.

Идя рядом с Надей, он скосил глаза на ее оживленное смуглое лицо, на независимый носик. Витька рассказывал, что она бегунья мирового класса, и пловчиха, и «копье метает со страшной силой»…

– Давно тебя не видел, Надя, – сказал он. – Ты стала очень похожа на маму.

– Все дети похожи на родителей. Ваш Виктор тоже напоминает вас.

– Зимой ты была у нас в городке на практике – и ни разу к нам не зашла. Разве так поступают хорошие дети своих родителей?

– Конечно, нет. Но, во-первых, мне казалось непедагогичным ходить в гости к родителям моего ученика. А во-вторых, я не такое уж хорошее дитя, – Надя засмеялась. – Мама постоянно мной недовольна. Кроме того, Алексей Михайлыч, вы всю зиму разъезжали по разным конференциям и сессиям.

– Пожалуй, ты права. – Морозов оглянулся на Надиных спутников, приотставших из деликатности, и спросил: – А все-таки, Надя, как ты догадалась, что я заблудился?

– Наверное, вы очень взывали… – опять она рассмеялась. – Не могу объяснить, как это получается. Уж лучше спросите Льва Сергеича.

Вскоре они вышли к новому корпусу – сплошные стены без окон там были, как в средневековой крепости, и примыкала к этому огромному приземистому корпусу пристройка, обыкновенный служебный домик с палисадником. У входа расхаживал взад-вперед по красноватому гравию дорожки Лев Сергеевич Лавровский. Еще издали он нетерпеливым жестом показал Морозову на свои часы:

– Двенадцать минут! Вы у меня похитили двенадцать минут!

Его жиденькие белобрысые волосы сбились сердитым хохолком меж глубоких залысин. Худое лицо с резкими складками от крыльев носа к уголкам тонких губ выражало крайнее недовольство.

– Я бы похитил еще больше, если б Надя не догадалась, что я заблудился, и не пришла за мной, – сказал Морозов, подойдя и пожимая Лавровскому руку. – Вы же не сказали, что переехали в новое здание.

– Ах вот как! – Лев Сергеевич быстро взглянул на Надю. – Совсем не обязательно уводить за собой пол-лаборатории.

Один из молодых людей, такой располагающий к себе брюнет, сказал с обезоруживающей искренностью:

– Мы, Лев Сергеич, хотели проверить ее догадку по направлению и во времени.

– Во времени, – кивнул Лавровский. – Я так и думал, что у вас была чисто научная цель.

Он подхватил Морозова под руку и повел в лабораторию.

– Так вы еще не видели «Церебротрон-2», – значит, вы вообще ничего не видели, дорогой Алеша.

Пробежав коридор пристройки, он ввел Морозова в прохладный зал размером с добрый стадион. Огромное кольцо сияющих плафонов лило дневной свет на сплошную линию приборных щитов и шкафчиков вдоль стен, на застекленные кабины, в которых работали операторы, на десяток сооружений необычных форм в центре зала.

– Да-а, – сказал Морозов уважительно, припомнив тесноту и скученность приборов в старой лаборатории. – Здорово, Лев Сергеич!

– Здорово? Ну, так я вам скажу, что под нами еще два этажа. Запоминающий блок этого комплекса в сто двадцать раз больше, чем на первом «Церебротроне», но все равно этого не хватает.

Они пошли по периметру зала. Морозов всматривался в бесчисленные панели, в малопонятные и вовсе непонятные надписи, в рисованные схемы.

– Когда-то вы хотели освободить человечество от излишка приборов. Помните? Но такой концентрации автоматики, как у вас, Лев Сергеич, я еще не видел.

– Только через посредство приборов можно прийти к освобождению от них. Парадоксально, но факт. Вы ужаснетесь, Алеша, если я вам назову цифру электроэнергии, которую мы потребляем в дни испытаний. Всякий раз грозятся отключить нас. Что?

– Я ничего не сказал. Сочувствую, Лев Сергеич.

Их шаги по мягкому покрытию были неслышны. «Гиппокампов круг», – прочел Морозов на щите длинной секции, мимо которой они проходили. В кабине работала на телетайпе, высунув от усердия кончик языка, девушка с высокой прической.

– Вы сочувствуете, – сказал Лавровский. – Вы просто не представляете, сколько понадобится энергии, чтобы зафиксировать в запоминающем блоке вот одну эту простую мысль о сочувствии. Идите за мной, я покажу главное наше достижение.

Они вошли в «хижину» – так назвал Лавровский помещение в середине зала, в котором находился пульт управления комплексом. Один из щитов был снят, обнажились цветные потроха электронных схем, пучки бесчисленных проводников, а за ними виднелась прозрачная камера, заполненная микроэлементами, как аквариум крохотками-рыбками.

Принцип работы «Церебротрона» был Морозову – в общих чертах – известен. Здесь осуществлялась совместная работа мозга и машины. Информация – сознательно направленная мысль или рассеянная, когда «ни о чем не думаешь», – поступала в «подвалы» запоминающего блока. Вступал в действие анализирующий центр – оценивал количество информации и как бы сортировал ее, определяя сравнительную ценность. Чем дольше ты лежишь вот в этом удобном кресле с «короной» на голове – этакой диадемой, от которой тянутся к блоку усилителей сотни тоненьких нитей, – тем полнее запись твоих мыслей, воспоминаний, всего того, из чего слагается твой жизненный опыт. В какой-то мере – всегда в какой-то мере, никогда в полной – фиксируется в этой записи твое «я», стороны твоей личности, – взгляни на себя, если пожелаешь, самокритическим оком.

Знал и то Морозов, что долгие годы пытается неутомимый Лавровский проникнуть дальше, в глубь, в подкорку – зафиксировать состояния мозга, при которых информация из несознаваемой долговременной памяти может поступить в действующую кратковременную. Дать выход полезным инстинктам, дремлющим в подсознании, хочет Лавровский – ну, хотя бы таким, какие усилят слух, обоняние, мышечную силу…

– Видите? – наставил Лавровский палец на «аквариум». – Над этой штукой мы бились много лет, а продвинулись сильно за последние полтора месяца. Это – аттентер.

– Что?

– Кстати, название предложил ваш друг Буров, он мне очень помог. Аттентер. От латинского attentio – внимание. Когда я думаю или вспоминаю, в моем мозгу пробегает цепочка нервных возбуждений, – ну, это в школе проходят. Как бы луч света выхватывает из тьмы в коре мозга, в каждый данный момент, нужные группы клеток, соответствующие ходу мысли. Этот «световой луч» – внимание. Похоже, что мы нащупали механизм переключения внимания. Он не проникает в подсознание, не высвечивает тайные области. Но почему, собственно?..

Тут пропищал сигнал вызова. Лавровский вынул из кармана видеофон, нажал кнопку ответа. На экранчике – Морозов мельком увидел – возникло круглое лицо женщины, обрамленное белокурыми кудряшками. Похоже на старинную миниатюру, вскользь подумал он.

– Здравствуй, Кира, – сказал Лавровский. – Ты уже приехала?

– Я только что прилетела и удивлена, – раздалось сочное контральто. – Ты бы мог меня встретить.

– Я очень занят.

– Как всегда. Когда ты приедешь сегодня? Я хочу позвать Семеновых и Келлера, я привезла дивные видовые фильмы.

– Кира, я не смогу рано приехать.

– Очень мило, – в голосе женщины послышалась обида. – Я вижу, ничего не изменилось…

– А что могло измениться за три недели? Я постараюсь выбраться пораньше, но вы меня не ждите и смотрите фильмы.

– Кто там стоит рядом с тобой? Эта особа?

– Рядом со мной стоит Морозов, и ему неинтересно слушать наш разговор. До свиданья.

Лавровский выключил видеофон и, потирая лоб, сел в кресло.

– На чем мы остановились?

– Механизм переключения внимания не проникает в подкорку, – напомнил Морозов.

– Да, да! Почему вы стоите, Алеша? Налейте-ка себе и мне витаколу, вон стаканы на полке, и сядьте. – Лавровский отхлебнул пенящегося напитка. – Ну так, переключим внимание. Подсознательная работа мозга доступна сознанию, но не попадает в самоотчет, потому что ее не «высвечивает» аттентер, вот этот механизм переключения внимания. Что-то мешает, какой-то заслон. Заслон, созданный многими тысячелетиями эволюции человека, и неспроста созданный, – но это особый разговор. Вы следите за мыслью?

– Я – весь внимание, – сказал Морозов.

– Но есть люди, у которых, обычно при сильных эмоциональных встрясках, этот заслон на какое-то время, пусть даже на миг, снимается. И тогда аттентер свободно проникает в подсознание и выдает наверх, то есть в кору, результаты его работы. Управляет этим процессом гипоталамус, великий дирижер гормонального оркестра.

Тут Лавровский задумался. Остро, с прищуром, смотрели его бледно-голубые глаза, но – куда-то вдаль, не видя собеседника.

– Лев Сергеич, – сказал Морозов после долгой паузы. – Вы, наверно, имеете в виду Заостровцева…

– Что? – вскинул на него взгляд Лавровский. – Подите вы со своим Заостровцевым! Когда-то я пытался заполучить его для исследования, но он – трус. На мое счастье, совсем не такой оказалась его дочь.

– Я удивился, когда узнал, что Надя теперь ваша лаборантка. Она кончала исторический, и, кажется, с блеском…

– Надя одарена разносторонне, она сама еще не знает, в какой области талант ее достигнет наибольшего блеска. Замечательно то, что она о самоутверждении вовсе не заботится, – Надя просто играет в игры, которые ей нравятся. Играючи, интуитивно она снимает заслон, о котором я говорил, и тогда обнаруживаются… ну, вот вы рассказали, что она нашла вас, когда вы заблудились. Ее природная чувствительность к тому, что мы называем рассеянной информацией, необычайна.

– Значит, странности, которые были у ее отца…

– Да. Но ей это не мешает. Да и почему – странности? Уж скорее странно то, что при потенциальных возможностях мозга так ограничен круг наших восприятий. То, что мы сознаем, куда меньше, чем в действительности знаем. Я думаю, Алеша, что такая одаренность, как у Нади, должна стать нормой. – Лавровский посмотрел искоса на Морозова, ссутулившегося на табурете. – Вы хотите возразить?

– Пока нет. Думаю о том, что вы сказали.

– Пока нет – это уже хорошо. Жаль, что люди не любят задумываться… Вот звонит Антонина Григорьевна и напускается на меня за то, что я, видите ли, порчу жизнь ее дочери… Я пытаюсь объяснить, но она не слушает, твердит свое – мужа, дескать, уберегла, а теперь…

Лавровский махнул рукой, не закончив фразы.

– Лев Сергеич, – сказал Морозов, – а ваши опыты не опасны?

– Нисколько! «Церебротрон» фиксирует работу ее мозга, для Нади это просто развлечение, а для нас – бесценная информация. Без Нади мы не сумели бы смоделировать аттентер.

– Понятно. Но вы, насколько понимаю, не собираетесь на этом останавливаться. Вот вы говорите, что это должно стать нормой. Намерены ли вы распространить опыты на…

– До распространения еще далеко.

– А вообще – нужно ли ускорять естественный процесс? Разносторонняя одаренность, владение собственным мозгом – к этому и сама приведет эволюция…

– Приведет, но когда? Через тысячелетия? Странно мне от вас это слышать, Алеша. Природа создала превосходный инструмент, способный переделать, пересоздать, улучшить и ее самое, и ее творение. Почему же нам не пустить этот инструмент в дело, если мы научились – ну, научимся скоро! – им пользоваться?

Лавровский поднялся, и Морозов тоже встал, посмотрел на часы.

– Был рад с вами повидаться, Лев Сергеич.

– Я провожу вас. – Они вышли из «хижины» и направились к двери в конце зала. – Жалею, что не смогу с вами полететь, Алеша, – сказал Лавровский. – С аттентером еще очень много возни. Представляете, какая нужна точность при фиксировании микроэлементов магнитным полем со скоростью в миллионные доли…

– Представляю, Лев Сергеич. О каком полете вы говорите?

– Как это – о каком? О полете на Плутон, конечно. – Лавровский остановился. – Что вы уставились на меня?

– Я давно не летаю, и вы это прекрасно знаете.

– Не летаете, ну и что? Разве навыки космонавтики забываются? Разве не вы возглавите третью экспедицию?

– Нет, – сказал Морозов.

Марта заглянула в кабинет, когда он сидел над ворохом бумаг, накопившихся за его отсутствие.

– Алеша, ты не можешь оторваться минут на десять?

– А что такое?

– Надо поговорить.

– Сейчас выйду.

Морозов дочитал годовой отчет кафедры, поставил подпись и пошел в гостиную. Дверь на веранду была открыта, и он увидел на желтом от солнца полу по-утреннему длинную тень. Марта сидела в кресле-качалке, на ней был обычный рабочий костюм.

– Ты сегодня дома?

Марта заведовала в Учебном центре службой здоровья, ей полагалось бы в утреннее время быть на работе.

– Нет, я скоро уйду, – сказала она.

– Ты что-то сделала с волосами. Постриглась? Или, наоборот, нарастила? Теперь ведь не поймешь.

– Просто переменила прическу. Две недели тому назад.

– А ты и не заметил, – в тон ей продолжил Морозов и засмеялся. – Что-нибудь случилось, Марта? – спросил он. – Почему ты так смотришь?

– Давно не видела. – Она слегка качнулась в кресле. – Ты постоянно в разъездах или у себя на кафедре. А когда ты дома, то сидишь в кабинете, и я вижу твою спину. У тебя очень выразительный затылок.

– Ну, Ма-арта! Ты же знаешь, сколько у меня…

– Знаю, знаю. Алеша, послезавтра у Вити начинаются каникулы, и я не хочу, чтобы он опять все лето провел в детском лагере. В конце концов, он не подкидыш, а сын своих родителей…

– Витька, безусловно, не подкидыш, – подтвердил Морозов.

– Алеша, я говорю серьезно. Я хочу провести каникулы с Витькой и беру отпуск. Было бы очень хорошо, если бы ты сделал то же самое.

– Отпуск? – Морозов постучал пальцами по перилам веранды. – Отпуск, конечно, не проблема…

– Вот и возьми. Мы сто лет не отдыхали как следует.

– Это верно, но понимаешь… Скоро у моих курсантов начнется практика на Луне, и мне нужно…

– Почему ты вечно руководишь практикой? Ты не один на кафедре. Пошли на Луну Ломтева, пошли, наконец, этого Касьяненко, который все лето гоняет на водных лыжах.

– Касьяненко не справится, – сказал Морозов.

Он рассеянно смотрел на разноцветные домики поселка и голубоватые корпуса Учебного центра, за которыми, отороченный зеленой полоской парка, синел залив. Уже долгие годы у него перед глазами этот пейзаж. Ну и хорошо. И не надо, не надо другого…

Широко махнул рукой:

– А, ладно, пошлем Ломтева. Едем отдыхать, Мартышка!

Марта выпрыгнула из качалки прямо в его объятия. Теперь он был прежним Алешей.

– Алешенька, угомонись. Испортишь прическу. – Она засмеялась. – Сколько трудов на нее положено, а ты… Алеша, ну слушай! На днях звонила Инна. Они с Ильей проведут лето на Аландских островах, там есть планктонная станция, на которой Илья…

– Знаю. Он уж второй год там околачивается. Ныряет. Зазывает…

– Так вот, они приглашают нас туда. Там тишина, море и сосны.

– Аланды? – наморщил лоб Морозов. – Чего мы там не видели? Море с соснами и здесь у нас… Давай лучше на Кавказ! – сказал он с жаром. – Никогда я не был на Кавказе. То есть был, но на лунном, а не на земном, настоящем. Махнем, Мартышка, на погибельный Кавказ!

– Почему погибельный?

– Так предки его называли. Пойдем-ка, прокручу тебе одну запись.

– Алешенька, некогда мне, я и так опаздываю, – запротестовала Марта, но он взял ее за руку и повел в гостиную, убеждая, что человек всегда, при любой занятости, может выкроить десять минут для искусства.

Ругая себя за отсутствие порядка, он спешно рылся в старой, давно не тревожимой коллекции звукозаписей, приговаривая:

– Сейчас, сейчас, потерпи полсекунды. Такая забавная песня… вот она!

Он поставил катушку, она завертелась, и высокий женский голос быстро произнес: «Я давно тебе не писала. Очень занята и рада своей занятости – меньше лезет в голову глупых мыслей. Ты во всем права, но я не вернусь. Знаю, что никогда не разлюблю, но все равно…»

Марта подскочила к проигрывателю, сорвала катушку.

– Что это? – Морозов недоуменно мигал.

– Не понимаю, почему она оказалась у тебя. Витька, наверное, рылся и все перепутал. Это давнее письмо Инны.

Верно, история была давняя. Он, Морозов, возвратившись с Плутона, узнал от Марты, что Инна Храмцова рассталась с Буровым. Что у них произошло? Никто, кроме них самих, не знал. Ну, может, Марта и знала – как-никак была она лучшей подругой Инны. Но чужие секреты Марта хранить умела. Что-то год прошел после этого, или два, – и Марта вдруг сообщает ему, Морозову: помирились, снова вместе. Будто бы заявился Буров к Инне как ни в чем не бывало и предложил «начать с нуля»…

Марта порывалась уйти, но он уговорил ее послушать «забавную песню», которую все-таки отыскал. Это была старая солдатская песня. Морозов улыбался и блаженно щурил глаза, слушая. Пел его же голос, которому преобразователь формант сообщил хрипотцу и стилевую выразительность.

– Большая редкость – песня Апшеронского полка, – сказал Морозов. – Апшеронский полк и вправду носил сапоги с красными отворотами. Свирепая внешность – тоже прием для устрашения противника…

– Странная песня. – Марта направилась к двери. – Не очень-то забавная, по-моему. Алеша, я ухожу. Значит, договорились: едем на Аланды.

– А на Кавказ решительно не хочешь? Ладно, будь по-твоему…

Море было усеяно бесчисленными островками – будто сказочный исполин расшвырял по Ботническому заливу бурые глыбы гранита.

Витька прилип к иллюминатору, зачарованно глядя на архипелаг. Морозов тоже смотрел вниз, но то и дело отвлекался, поглядывал на Витькин точеный профиль, на русые колечки его волос. Все больше делается похожим на Марту, подумал он. И еще подумал с затаенной печалью, что мало знает своего подрастающего сына.

Пассажирский самолет начал снижаться над лесами острова Аланд, над зелеными лугами с пестрыми пятнами стад. Открылся Мариехамн – бело-красная россыпь домов, острая готика старой ратуши, огромный четырехмачтовый парусник на приколе у гранитной стенки. На сером зеркале фиорда белели суда.

Формальности в аэропорту заняли немного времени. И вот уже с охапкой роскошных тюльпанов бежит к ним Инна Храмцова – все такая же тоненькая, бледнолицая, с голубыми жилочками на висках под прозрачной кожей. Со смехом кинулась к Марте в объятия, они заговорили бурно и одновременно, как это водится у женщин. Буров подошел не торопясь, на нем была белая рубашка и модные штаны из блестящего материала, обтягивающие голенастые ноги.

– С тех пор как ты удрал с сессии из Вены, – сказал ему Морозов, – ты еще больше стал похож на такого, знаешь, хитрющего кота.

– В вашей федерации, вице-президент, скорее станешь походить на старого филина, – ответил на выпад Буров. – Здравствуй, Марта. Привет, Виктор. – Он протянул мальчику руку, и тот с силой ударил его по ладони, такая была у них игра. – Слабовато, все еще слабовато, деточка. Ну ничего. Мы тут сделаем из тебя пловца, быстро поздоровеешь.

– Дядя Илья, – преданными глазами смотрел на него Витька, – я на прошлой неделе слышал, как вы по теле выступали…

– И напрасно. Юбилейные речи нормальный человек слушать не станет.

– Нет, вы здорово говорили! Великие прозрения и заблуждения в науке нередко дополняют друг друга самым неожиданным образом…

– Ты что – цитируешь? – спросил Морозов.

– Да, я запомнил. Дядя Илья, а правда, что Саллаи…

– Перенесем разговор, Виктор. Нас ждет катер, торопиться надо.

Спустя полчаса они уже были в гавани. Служащий туристской базы, флегматичный рыжеватый финн, немного говоривший по-русски, сделал запись в книге приезжих и выдал Морозовым палатку и другой инвентарь, полагающийся туристам для жизни на ненаселенных островках архипелага.

Тут с катера сошел, а вернее, сбежал по сходне на причал юноша, у него были растрепанные соломенные волосы и темные очки. Круглые коричневые плечи и могучая грудь распирали белую майку. Он улыбнулся мрачноватой улыбкой, и Буров представил его Морозовым не без торжественности:

– Это Свен Эрикссон, морской бог в образе начальника международной планктонной станции.

Свен Эрикссон был немногословен. Он подхватил багаж и понес к своему катеру. Буров и Инна последовали за ним. А Морозов стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на старенькую яхту, покачивающуюся у соседнего пирса. Марта проследила направление его взгляда:

– Ты прав. Давай попросим эту яхту.

Сотрудник турбазы, финн, поднял белесые брови.

– Старье, – сказал он. И, поискав еще нужное слово, добавил: – Негодник.

– Нам годится, – быстро сказал Морозов. – Паруса, надеюсь, не дырявые?

Финн медленно удивился, брови его поднялись выше.

– Селирон есть дырявый никогда. – И он еще что-то сказал по-фински или по-шведски Эрикссону, вернувшемуся за остатками багажа.

Тот перевел на русский:

– Вейкко говорит, что на яхте нет трансфлюктора и он не имеет права ее выпускать из гавани.

– Мы умеем обходиться без трансфлюктора.

– И еще он говорит, – продолжал Свен Эрикссон, – что ветер противный. Зюйд-ост. Вы не сможете идти в лавировку.

– Сможем, – сказал Морозов. – Только пусть объяснит, где какие повороты, по каким знакам идти.

– Нельзя, – покачал головой Вейкко.

– Не понимаю, что тут спорить, – вмешалась Марта. – Раз нельзя, значит, нельзя. Правда, Вейкко? – Она улыбнулась ему самой ослепительной из своих улыбок. – Немножко жалко, конечно. Давно я не ходила на яхте. Кажется, со Второй Оркнейской регаты, да, Алеша?

– Что вы там застряли? – крикнул с катера Буров.

– Идем, – ответил Морозов, с сожалением отведя взгляд от яхты.

– Хорошо, – сказал вдруг Вейкко и плотнее нахлобучил свой картуз с длинным козырьком. – Для вас. Садитесь на яхта. Я отвезу.

Фарватер был извилист, шхеры то сжимали его морщинистыми гранитными боками, то расступались, открывая вольные плесы, здесь ветер рябил серую воду, тихонько позванивал в штагах. Покачивались красные и белые головы вех, ограждавших фарватер. Чайки парили в небе, сидели на воде, ходили по узким полоскам пляжей.

И опять поворот, яхта влетает в узкий проход меж скал, а впереди торчит острый камень, ни дать ни взять тюленья морда, левее, левее, еще левей! О, здесь не просто. Здесь держи ухо востро. Без трансфлюктора здесь не очень-то.

Но красотища! А дышится как!

А сейчас я бы чуть потравил шкоты. Ладно, не мое дело. Вейкко знает лучше. Вон как уверенно и покойно лежит его жилистая рука на румпеле.

– Нравится тебе? – спрашивает Морозов Витьку.

Витька – молчаливый, серьезный. Не по годам серьезный. В кого это он пошел? Совершенно не склонен к болтовне. В меня, конечно, пошел.

– Природа нравится, – отвечает Витька.

Вот как, думает Морозов. Природа. Значит, что-то другое ему не нравится. Только природа нравится. В прошлом году с ним было проще. Взбирался ко мне на колено и обрушивал лавину вопросов. А теперь больше помалкивает. Ну как же – повзрослел, в пятый класс перешел.

С кормы доносится смех Марты. И еще какое-то фырканье – это Вейкко так смеется. Смотри-ка, ей удалось разговорить этого твердокаменного финна.

А у него, Морозова, почему-то не клеится разговор с Витькой.

– Как у тебя в школе? – спрашивает он. – Математика легко дается?

– Особых трудностей теперь нет, – отвечает Витька.

– А как отношения с товарищами?

– В каком смысле?

– Ну… дружишь ты с ними?

– Товарищи есть товарищи, – Витька слегка пожимает плечами.

Некоторое время Морозов размышляет над его ответом. Он знает, что у Витьки в начале учебного года была драка. Подрался с одноклассником, Пироговым каким-то. Из-за чего – ни учителя, ни Марта не дознались: причину драки Витька отказался изложить наотрез. В кого только пошел такой упрямый? Наверное, в Марту.

– Посмотри, – говорит Витька, – сосны торчат прямо из скалы. Разве деревья могут расти без земли?

Оранжевое предзакатное солнце выплывает из облаков – будто из дырявого мешка вывалилось – и мягко золотит шхеры. На севере вечера длинные-длинные – как тени от сосен, лежащие на воде прямо по курсу. Яхта, покачиваясь, перерезает тени и выходит на плес. Здесь прыгают на зыби солнечные зайчики, и ветер пробует штаги и ванты на звонкость, и Марта кричит с кормы:

– Алешка, откренивай!

У Марты уже в руках румпель и шкоты. Однако быстро идет приручение Вейкко. И, как бывало когда-то, Морозов, держась за ванту, вывешивается за борт, и яхта красиво делает поворот оверштаг, огибая белый конус поворотного знака.

Серебристо-розовая рыбина медленно плыла вперед и немного вверх, пошевеливая плавниками. Морозов пошел за ней, осторожно поднимая ружье. «Треска, что ли, – подумал он, – да какая здоровенная, около метра, ну, на этот раз я не промахнусь». Он прицелился, и в этот момент рыба, будто почуяв неладное, метнулась в сторону скалы. Ах, чтоб тебя! Морозов оттолкнулся от каменистого грунта и поплыл к темно-зеленой, скользкой от мха скале. Обогнув ее, остановился. Темно, как в ущелье. Ущелье и есть, только подводное. Разве тут увидишь рыбу? Косыми светлыми штришками промелькнула стайка салаки. Морозов поплыл вперед, раздвигая рукой водоросли. Уж очень ему хотелось всадить гарпун в эту треску. Смешно сказать: почти неделя, как они на Аландах, каждый день уходят под воду – и ни одного удачного выстрела.

Морозов оглянулся – и все похолодело у него внутри. Витьки не было видно. Обычно он следовал за отцом, так ему было строго-настрого велено – не отставать ни на шаг, только под этим условием Марта разрешила ему подводные прогулки. И вот Витька исчез.

– Витя! – крикнул Морозов.

Тишина. Только слабое потрескивание в шлемофоне – обычный шум помех.

– Витька!

Морозов рванулся из ущелья, выплыл из-за скалы, огляделся. В зыбком полумраке не было видно Витькиного гидрокостюма. У Морозова перед глазами все поплыло, смешалось, остался лишь черный клубящийся страх. И еще – мгновенное видение: он выходит из воды, выходит один, и Марта, загорающая на крохотной полоске пляжа, поднимается ему навстречу, и в глазах у нее…

– ВИТЬКА!!

Он весь напрягся: в шлемофоне коротко продребезжало. Он снова крикнул и опять услышал, словно бы в ответ, металлическое лязганье. Так повторилось несколько раз. Морозов подплыл к якорному канату, уходившему наверх, к яхте, посмотрел на ее желтоватое днище с красным килем. Здесь было место, от которого они обычно начинали подводные прогулки, и ориентир для возвращения на остров. Может, Витька вылез наверх? Но почему в таком случае не предупредил его? Может, что-то испортилось в гидрофоне? Что за странное дребезжание?

Да, Витька, конечно, наверху, убеждал себя Морозов. Перед тем как вынырнуть, он крикнул еще раз, и тут же Витькин голос ответил:

– Я же тебе говорю, иду обратно.

Морозов испытал такое облегчение, что ему захотелось сесть или даже лучше лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Но тут же он снова встревожился:

– Ты смотрел на компас? Каким курсом ты шел от яхты?

– Я держал сто двадцать. Да ты не…

– Значит, держи сейчас триста! – закричал Морозов. – Ты слышишь?

– Я так и иду, – ответил Витька таким тоном, будто хотел сказать: «Знаю без тебя, не кричи, пожалуйста».

Морозов поплыл в том направлении, откуда должен был появиться Витька. Дно здесь понижалось, за нагромождением камней начиналась большая глубина, и он опять испугался – на этот раз задним числом, – что Витька полез в эту бездну.

Несколько левее, чем он ожидал, возникло в зеленом полумраке красное пятно Витькиного гидрокостюма. Витька плыл над грунтом, мерно разводя руками. Морозов поплыл навстречу и молча заключил сына в объятия. Тот удивленно посмотрел и высвободился.

– Почему ты полез туда? – спросил Морозов. – И ничего мне не сказал?

– Хотел посмотреть, что там. А не сказал, потому что ты бы мне не разрешил.

Морозов оценил ответ по достоинству. Они поплыли, голова к голове, назад к яхте.

– Там на дне, в иле, что-то большое, – сказал Витька. – И труба торчит.

– Какая еще труба? – проворчал Морозов. – Почему ты не отвечал, когда я звал тебя?

– Я отвечал.

– Ответил, когда я позвал в десятый раз. А до этого…

– Я все время отвечал.

Странно. Все-таки что-то неладно с гидрофоном.

Они подплыли к якорному канату и по песчаному пологому дну пошли наверх.

– Я вижу, с тебя нельзя глаз спускать, – сказал Морозов.

– А почему я должен ходить за тобой как тень? – отозвался Витька, и Морозов ощутил желание надрать ему уши.

Марта расхаживала по узенькому, зажатому скалами пляжу. Раскрытая книга валялась на песке.

– Почему не загораешь? – спросил Морозов, выпроставшись из гидрокостюма. – Солнце сегодня хорошее.

– Сама не знаю. Вдруг я что-то забеспокоилась. Вы слишком долго сегодня. – Марта улыбнулась, поправила косынку на голове. – Опять стреляли мимо?

– Гонялись вот за такой здоровенной треской, – Морозов широко развел руки. – И ни черта.

– Ух вы, охотнички мои, – сказала Марта и чмокнула Витьку в загорелую щеку. – Неуда-ачливые! Идемте, буду вас кормить.

Красно-белая палатка славно вписывалась в темную зелень хвои. Сосны осыпали иголки на раскладной столик, на тарелки. Бифштекс, поджаренный на плитке и облитый гранатовым соком, был необыкновенно вкусным. А уж аппетит после морских купаний!

Морозов покосился на Витьку и подумал, что у Витьки его, морозовская, манера есть: жует быстро, энергично, а сам глазеет по сторонам, ничего не хочет упустить. Вон каркнула, сорвавшись с ветки, ворона и полетела куда-то по своим бестолковым вороньим делам. Плеснула волна у скал, взметнулась пенным фонтаном, – свежеет ветер, ярится прибой. Щекотно ползет по голой ноге муравей.

Морозов перевел взгляд на Марту. Гляди-ка, ухитрилась так загореть при здешнем скупом солнце. И когда успела обзавестись этим новомодным купальником, меняющим цвет в зависимости от освещения? Конечно, босая. Чудачка, носится со своей идеей о пользе ходить босиком по земле. И вот терпит, упрямо ходит по камням, по хвойным иголкам. И Витьку заставляет.

Не думал он, Морозов, что сможет отринуть от себя вечные заботы, ведь казалось, никуда от них не уйдешь, а вот поди ж ты… Хорошо здесь, в тишине, на клочке тверди посреди изменчивого моря. Стать бы частью скалистого островка, частью моря и ветра, вобрать в себя все это…

Марта поставила перед ним клубничное желе, сказала:

– Совсем забыла: недавно тебя вызывал Коннэли.

– Коннэли? – Морозов вскинул голову – Что ему надо?

– Не знаю. Он позвонит еще.

– Ты сказала, что у нас отпуск?

– Да. Витюша, положить еще желе?

Морозов привалился спиной к сосне. Вот так. Никакой Коннэли не отдерет его от шершавого, нагретого солнцем ствола. Слышите, господин президент Международной федерации космонавтики? Ничего не выйдет у вас.

Он поймал настороженный взгляд Марты. Ну, само собой, она догадывается, зачем звонил Коннэли. Морозов подмигнул ей: дескать, не тревожься, Мартышка, наш Великий Уговор остается в силе.

– Пап, – сказал Витька, покончив с желе, – ты читал «Ронго-ронго»?

– Читал. А что?

– Буров, когда выступал по теле, ну, когда отмечали десятилетие со дня смерти Шандора Саллаи…

– Понятно. И что он говорил?

– Он сказал, что несколько записей Саллаи на полях «Ронго-ронго» перевешивают все его прежние труды. Это правильно, пап?

– Нет, неправильно.

– А ты видел эти записи на полях?

– Да.

Как же давно это было, подумал Морозов. Еще перед стартом Второй Плутоновой. Полноземлие, комнатка Марты в Селеногорске… чудо тех далеких дней и ночей… Да, тогда-то Марта показала ему книжку, забытую Шандором в медпункте. Древний, не очень складный миф Южных морей о «солнце-боге», дававшем себя «в пищу» людям, Шандор истолковал весьма своеобразно: как фантастически преломленную мечту о биофорных – то есть несущих жизнь – свойствах лучистой энергии. Имел ли Шандор в виду тау-излучение? Неизвестно. Никогда и нигде он не высказывался об этом. Сохранились лишь его пометки на полях книжки. Он, Морозов, не придал им тогда особого значения. Но, увидев на Плутоне существа, заряжающиеся энергией, вспомнил о заметках Шандора, а по возвращении рассказал о них Бурову. После смерти старика Бурову удалось разыскать в его личном архиве книжку и расшифровать неразборчивые каракули. Он написал статью о прозрении Шандора Саллаи и ввел в научный обиход вот этот термин, как бы случайно оброненный стариком: биофорные свойства лучистой энергии.

– Пап, – сказал Витька, – а может, и вправду были на Земле времена, когда люди питались солнечным теплом и светом?

– Не было таких времен.

– А почему тогда жители Пасхи придумали такой миф? Буров говорил – это очень странно.

– В их мифах могли фантастически преломиться наблюдения за жизнью растений. Подсолнуха, например. Древние перуанцы поклонялись подсолнуху и называли его «цветком солнца».

– Да-а? – протянул Витька, разочарованный простотой толкования мифа.

– Тут дело вот в чем, – вмешалась Марта, подсев к сыну с гребешком и пытаясь причесать его русые кудряшки. – Непосредственно солнечным светом питаются только растения. Вы проходили фотосинтез?

– Ну, не надо, мама! – поморщился Витька и отодвинулся от гребешка. – Фотосинтез мы не проходили, но я немножко знаю.

– Растения живут, потому что превращают энергию солнечных лучей в химическую энергию органических молекул. А человек питается растениями или мясом животных, которые питаются растениями. И таким образом – не прямо, но фактически тоже поглощает энергию, приходящую от солнца. Понимаешь?

– А Буров говорит, что можно прямо, – стоял на своем Витька. – Он объяснял, но я не все понял и забыл. У нас дыхание – все равно что у деревьев… или рыб…

– А вот мы сейчас у него самого спросим, – благодушно сказал Морозов, увидев мелькнувшие меж сосен фигуры.

Свен Эрикссон несколько лет назад окончил в Ленинграде биологический факультет. Как-то раз попал он в планетарии на лекцию Бурова и с того вечера не было у Бурова более верного адепта. Не только идеи, которых всегда хватало у Бурова, сблизили их, а и общая страсть к подводному спорту. Для Свена, впрочем, это был не спорт, а профессия, дело жизни, – он изучал морскую фауну. Способного молодого исследователя приметила международная организация по охране гидросферы и предложила ему возглавить планктонную станцию на Аландах – захудалое учреждение, не слишком отягощающее международный бюджет, но и не приносящее ей, организации, лавров. Свен с тремя сотрудниками, такими же молодцами, отдавшими предпочтение морю перед сушей, развили кипучую деятельность. День-деньской они носились на катере по «пастбищам», огороженным сетями и засеянным рачками и прочей планктонной мелюзгой. На долгие часы уходили в гидрокостюмах под воду, ловили и метили рыб, снимали показания с приборов. И так бывало до поздней осени, почти до ледостава. Тогда Свен консервировал станцию и уезжал в Стокгольм, там обрабатывал накопленный за лето материал, а его помощники возвращались к себе домой в Турку.

Сюда-то, на планктонную станцию, и стал наезжать по приглашению Свена Буров. Первое лето просто нырял и купался в свое удовольствие, а на второе – привез идею. И стали они со Свеном не просто нырять, а – с определенным умыслом.

В красном деревянном домике с белыми наличниками окон и дверей на скалистом берегу укромной бухточки размещалась станция – в нижнем этаже лаборатория, в верхнем – три жилые комнатки, одну из которых занимали Буров с Инной. Морозовым предложили поселиться во второй комнате, но те отказались утеснять персонал станции и разбили палатку на другом краю островка. Так оно было лучше.

С утра станция работала. А во второй половине дня, ближе к вечеру, собирались все вместе – хозяева и гости. Свен вываливал Марте на сковородку кучу мелкой, необыкновенно вкусной рыбки, откормленной рачками, название которых было длинным и труднопроизносимым.

И сейчас принес полное ведро.

– Свен! – ужаснулась Марта. – Вы хотите, чтобы я все это зажарила?

– Конечно, – хладнокровно ответил тот. – Мы вам поможем.

Сели чистить рыбу. Витька пристроился рядом с Буровым.

– Дядя Илья, – сказал он, – я опять забыл, что вы рассказывали про дыхание…

– Забываешь, потому что мало ешь рыбы.

– Я не могу есть много рыбы, у меня икота появляется. Вы говорили, что у всех дыхание одинаково, у человека, и у рыб, и у растений.

– Что еще за новости? – Марта тыльной стороной ладони отвела прядь, упавшую на глаза, и посмотрела на Бурова. – Зачем ты морочишь ребенку голову, Илья?

– Я не ребенок! – вскинулся Витька. – Я в пятый класс перешел.

– Пятый класс – это уже солидно, – сказал Буров. – Я не говорил, что все дышат одинаково. Я говорил об общем принципе дыхания. У человека газообмен между воздухом и кровью происходит в альвеолах легких. У рыбы – между водой, содержащей кислород, и кровью – в жаберных пластинках. Разница – в геометрической структуре дыхательных ячеек. А принцип – общий.

– А у растений? Вы про растения тоже говорили.

– Я говорил, что у растений при фотосинтезе в превращении энергии активно участвует АТФ – аденозинтрифосфорная кислота. Наше дыхание тоже сопровождается синтезом АТФ. Что это значит? Растения и млекопитающие – биологические системы во многом противоположные. А принцип питания или, если хочешь, дыхания, у них общий. Природа всегда ищет и находит общий принцип, единый механизм, как можно более простой. Как говорил Пифагор, «сведение множества к единому – в этом первооснова Красоты».

– Значит, АТФ… – Витька добросовестно пытался понять и запомнить. – Значит, она для всех…

– Именно. Прекрасный биологический аккумулятор и трансформатор энергии, поступающей в организм извне, – вот что такое АТФ.

– Дядя Илья, а эти, плутоняне, они ведь живут потому, что получают… ну, тоже аккумулируют энергию извне… Значит, и у них АТФ?

– Во-от, теперь видно, что ты учишься думать, – одобрил Буров, потроша очередную рыбку. – Что ж, может, и у них.

– Не вводи пятиклассника в заблуждение, Илья, – сказал Морозов. – Эта идея давно отвергнута по той простой причине, что в анаэробных процессах АТФ не участвует. Для действия механизма АТФ, – пояснил он Витьке, – нужна кислородная среда. А на Плутоне ее нет.

– Я говорю о едином принципе, товарищ вице-президент, – сказал Буров. – Может, у них биологический аккумулятор основан не на фосфатных связях, а на каких-то других. Вот полетишь скоро на Плутон – разберись на месте.

– Сам лети и разбирайся, – проворчал Морозов.

– Илья, – переменила Марта разговор, – Инна говорит, что вы со Свеном затеяли тут опасные подводные опыты…

– Напрасно Инна говорит о том, чего еще нет.

– А что – это секрет? – Инна, близоруко прищурившись, посмотрела на Бурова. – А я считаю, что, прежде чем начинать эксперимент, надо посоветоваться со специалистами. Представляешь, – обратилась она к Марте, – задумали научиться дышать морской водой. Разве это шутка – заполнять водой легкие?

– Да никто пока не дышит и не заполняет, – терпеливо сказал Буров, и Морозов удивился кроткому его тону. В былые времена такое возражение Инны мгновенно взвинтило бы его. – То есть многие уже дышали водой, – продолжал Буров, – но неудачно и неправильно. Подавать кислород в воду перед вдохом дело нехитрое. А вот выводить из легких углекислый газ… Ну, мы придумали одну штуку, теперь пробуем, вот и все.

– Ох, Илья, – покачала головой Марта. – Когда ты только угомонишься? – Она поднялась. – Ну, хватит чистить, все равно столько рыбы нам не съесть. Витя, надень куртку и брюки, смотри, как затянуло небо и какой сразу холод.

Но Витька только отмахнулся.

Ветер свежел, с запада плотной однообразно-серой толпой плыли облака, и море, еще недавно сине-зеленое, тоже стало серым, всхолмленным волнами. Соседние острова заволокло дымкой.

Марта поставила сковороду с рыбой на плитку. Зябко поежилась, сказала:

– А все-таки море хорошо только в тихую погоду.

– Нет, – отозвался Свен Эрикссон, – всегда хорошо. Могу посочувствовать людям, ведущим сухопутную жизнь, – продолжал он, тщательно подбирая слова. По-русски Свен говорил чисто, с небольшим акцентом. – Морская среда более естественна. Не надо забывать, что жизнь вышла из океана.

– Раз уж вышла, так назад ее не загонишь, – заметил Морозов.

– Вы неправы, Свен, – сказала Марта. – Из океана выползла кистеперая рыба, от которой пошли первые земноводные. А человек вышел из лесу. Лес – вот естественная среда человека. Мы – дриопитеки, неосмотрительно вылезшие в степь, под яркое солнце. Погодите возражать! – Она сделала рукой движение, от которого у Морозова сладко захолонуло сердце. – Конечно, надо было слезть с деревьев, никто не спорит, но потом начались ошибки. Человек лишился лесного экрана, он стал вырубать леса – свою естественную защиту. Он изобрел обувь и начал заливать землю бетоном и асфальтом. Короче говоря, выключился из системы, изолировал себя от естественной среды…

«Зеленоглазый мой дриопитек, – с нежностью подумал Морозов, глядя на Марту. – Великий пропагандист Босого Хождения по траве. Марта, Мартышка. Хорошо, что ты уговорила меня поехать отдохнуть: слишком долго я сидел спиной к тебе…»

Свен Эрикссон слушал Марту насупясь. Пробовал было возражать, а потом умолк. Его мускулистое тело казалось отлитым из темной бронзы.

– Свен, – сказал Витька, – вон в той стороне что-то лежит на дне. Что-то большое.

– Знаю. Там затонувший военный корабль. С пушкой.

– Так это пушка торчит. А я думал – труба. Я хочу посмотреть!

– Пошли. – Свен стремительно поднялся.

– Вы с ума сошли! – воскликнула Марта. – В такую погоду? Витя, и не думай даже!

– Со Свеном ты можешь отпустить его в любую погоду, – сказал Буров. – Надо же мальчику становиться мужчиной.

– В такой шторм? Ни за что!

– Это еще не шторм, – сказал Свен. – До шторма мы вернемся.

Витька, слегка опешив, переводил взгляд с Марты на Свена, а потом, уставился на отца. Отец был последней инстанцией в споре. И Морозов неохотно, одному только своему доверию к силе и ловкости Свена уступая, сказал:

– Ладно, пусть идет. Только ненадолго, Свен. И не отпускайте его от себя.

Свен кивнул и вслед за Витькой, побежавшим вприпрыжку, спустился на пляж. Вскоре неспокойная вода сомкнулась над их головами. Еще несколько секунд были видны красные пятна их гидрокостюмов, потом и они растаяли.

Начал накрапывать дождь. Морозов вынес из палатки плащ и накинул Марте на плечи. Она расхаживала по узкой пляжной полоске, глядя на море.

– Напрасно ты его отпустил, – тихо сказала она.

– Никуда не денется, – бодро ответил Морозов, но на душе у него было тревожно. – Пойдем, Мартышка, а то гости всю рыбу съедят.

– Не волнуйся, – сказала ей Инна, когда она вернулась к плитке. – Просто ты еще не знаешь Свена. Это морской бог.

«У тебя нет детей!» – чуть не крикнула ей Марта, но сдержалась.

– Ребята, – сказал Морозов, сев под любимой сосной и обхватив колени руками, – что, если пригласить сюда Вовку Заостровцева с Тоней? Пусть проветрятся на аландском ветерке. А то закисли в подмосковном лесу. А?

– Не приедет Вовка, – сказал Буров. – Позвони ему, почему не позвонить, но – не приедет. Тоня не пустит. Давайте рыбу есть, а то она обуглится.

– Удивительно, – сказала Инна, – такая резвая была Тоня – вы помните? – минуты на месте не могла усидеть, танцы ее влекли неудержимо – и в такую наседку превратилась. Какая вкуснотища! – добавила она, проглотив первый кусочек рыбы. – Упоительно нежный вкус, правда. Марта?

– Что?

– Ну-у, Марта! Уж я какая трусиха, а и то вполне спокойна. Ешь!

– Вовку Тоня превратила в закрытую систему, – сказал Буров, – зато дочка от нее ускользнула. Вот девочка! Когда-то Марта здорово кружила нам головы, но куда ей до Нади! Слышишь, Марта?

– Слышу… – Марта сидела, сжав руками плащ на груди, и смотрела на море, по которому уже бежали пенные барашки.

– Всю лабораторию Лавровского повергла к своим стопам. Во главе с шефом.

– Ну уж, – усомнился Морозов. – Не привирай насчет шефа, Илья. Не поверю, чтобы Лев Сергеич…

– Он и сам не поверит, если ему сказать, но к лаборантам Надю ревнует ужасно, колкостями их замучил. Один я уцелел, да и то потому лишь, что Лавровский со мной поссорился и я уехал.

– Лавровский с тобой или ты с ним?

– Говорю же, что он со мной. У старика невыносимый характер. Чего ты смеешься, Алешка? Мне надоело с людьми ссориться, миролюбивее меня человека ты нигде не найдешь. Но люди об этом не знают…

Сильный порыв ветра прошел над островом, раскачивая сосны. Погода портилась прямо на глазах. Потемнело.

Марта теперь расхаживала по пляжу, языки вспененной воды докатывались до ее босых ног. Она слабо кивала на успокоительные слова Инны и Бурова. Иногда бросала мимолетный взгляд на Морозова, как бы прося что-то сделать, – но что можно было сделать, кроме как ждать и полагаться на «морского бога»?

Так они четверо ходили по пляжу, все более заливаемому морем, и когда наконец всплыли метрах в тридцати две фигуры в красных гидрокостюмах и, сдвинув маски на лоб, поплыли к берегу. Марта глубоко вздохнула и сказала тихо:

– Этот час мне дорого обошелся.

Прибой был сильный, откатывающиеся волны отбрасывали Свена и Витьку назад, и было видно, какое у Витьки бледное – от усталости? от страха? – лицо. Мощным рывком Свен толкнул Витьку к берегу, и Морозов, стоявший по колено в кипящей пене, подхватил и вытащил его на пляж. Потом помог выбраться Свену.

Марта кинулась обнимать Витьку, но тот взглянул недоуменно и, выпрастываясь из гидрокостюма, бурно дыша, выпалил:

– Там подводная лодка!.. Рубка торчит из ила! И пушка! Настоящая пушка, из нее стреляли!

– Вытрись, – протянула Марта ему полотенце.

– Ее можно поднять! Правда, Свен?

– Корпус, кажется, не сильно разрушен, – сказал Свен. – Поднять можно.

– А зачем ее поднимать? – сказал Буров.

– Как – зачем? – Витька уставился на него, приоткрыв от удивления рот.

– Ну… для истории, – с запинкой сказал Свен. – Я позвоню в Стокгольм…

– Лучше в Таллин, – сказал Буров. – Да я на днях поеду туда по делам, могу сообщить в Эпрабалт о вашей находке.

– Что такое Эпрабалт? – спросил Витька.

– Экспедиция подводных работ на Балтийском море. Ну как, тебе не страшно было?

– Н-нет. – Витька ухмыльнулся: – А здорово мы поплавали!

Над Аландами бушевал шторм. Свирепо выл ветер, море кидалось на гранитные берега острова, взметывало над серыми скалами седые космы пены. Дождь то переставал, то припускал с новой силой.

Утром заявился Буров.

– Все живы? В море никого не снесло?

– Нас-то не снесло, – сказал Морозов, – а палатку чуть не сорвало. Давай-ка закрепим ее по-штормовому. – И он ворчал, натягивая рвущуюся из рук оттяжку: – Надо было ехать на Кавказ, как я предлагал…

После завтрака Марта ушла на станцию к Инне – никак они не могли наговориться досыта, старые подружки. А мужчины, еще раз убедившись, что все хорошо закреплено, укрылись в палатке от хлынувшего дождя. Они лежали на койках и разговаривали, а Витька сидел возле лампы и читал толстую книгу.

Морозов рассказывал о работах, ведущихся примерно в десятке лабораторий в разных странах, о попытках – равно безуспешных – создать тау-аккумулятор.

– Новый подход какой-то нужен, – сказал Буров. – Груз старых идей камнем висит на шее человечества. Благо, она, шея, выносливая… У нас ведь как? Поиск нового отождествляют с совершенствованием техники поиска. И бросают на эту технику больше сил и средств, чем на сам поиск.

– Но без соответствующего уровня техники открытие вообще не состоится, Илья. Вспомни Ломоносова: гениально предугадал, что луч света может отклоняться магнитным полем. Но потребовалось два с половиной века, чтобы появилась техническая возможность создать телевизор.

– Великие идеи всегда в той или иной мере перерастают свое время. Извини за трюизм. Но вот тебе другой пример, раз уж ты так любишь исторические параллели. Древние римляне были великолепными строителями, но чувства нового у них не хватало. Они строили водопроводы огромной протяженности, но как строили? Чтобы все время был уклон от источника к потребителю. Воздвигали в долинах высочайшие мосты – лишь бы не потерять высоты.

– Просто не подметили в природе сообщающихся сосудов.

– Вот-вот. Не хватило наблюдательности, а заодно и воображения. Для эксперимента ведь было достаточно иметь метр бараньей кишки. Зато у них были технические возможности, столь дорогие твоему сердцу.

В шорох дождя вдруг ворвались тоненькие гудки вызова. Морозов с сомнением посмотрел на свой видеофон, лежавший на столике.

– Да выключи его, – посоветовал Буров.

– Понимаешь, это может быть Заостровцев. Я ему вчера звонил, и он обещал подумать и ответить. – Морозов потянулся за видеофоном, нажал кнопку ответа. Увидев на экране седую шевелюру и розовое улыбающееся лицо, сказал по-английски: – Доброе утро, Коннэли. Вы прекрасно выглядите.

– А я не сразу вас узнал, Морозов, – ответил голос президента Международной федерации космонавтики. – Даже подумал, что ошибся номером и попал к какому-то мулату. Где это вы так загорели?

– Я в отпуске, дорогой Томас. Я загораю, насколько позволяет солнце Аландских островов, и не думаю ни о каких делах… Да, понимаю, но я еще на сессии ответил вам совершенно ясно. Нет, не переменил… Знаю и понимаю всю важность, но… Я назвал вам нескольких превосходных пилотов, которых можно рекомендовать… Нет, Коннэли, нет. Окончательно. До свиданья.

Выключившись, Морозов несколько секунд смотрел на погасший экран, потом положил видеофон на место.

– Насколько я понимаю аглицкое наречие, ты отказался от участия в Третьей Плутоновой? – спросил Буров.

– Да, отказался. В конце концов, мне за сорок. Есть пилоты помоложе и получше, чем я.

– Безусловно. Правда, у них нет твоего опыта, но… В общем, это твое дело, Алеша.

– Вот именно. Так о чем мы… о технических возможностях? У меня нет никаких сомнений, Илья, что мы овладеем тау-энергией. Даже если Плутон окажется абсолютно недоступным и мы ничего не сумеем там узнать, – все равно мы научимся аккумулировать и трансформировать тау-энергию.

– Да и я не сомневаюсь. Когда-нибудь научимся. Но, пока не поздно, надо хорошенько подумать о последствиях.

– Что ты имеешь в виду?

– То, о чем не очень-то задумывались предки: нарушение кругооборота природы, рост энтропии… Они создали паровую машину, но не предвидели, не могли предвидеть, что это повлечет за собой истребление лесов. Двигатель внутреннего сгорания был отличным изобретением, но – мы до сих пор не можем очистить атмосферу…

– Погоди, – прервал его Морозов. – Не такими уж бездумными были предки. В прошлом веке многое понимали и о многом задумывались. Но они не могли позволить себе передышки, их подхлестывала гонка вооружений.

– Верно. А нас захлестывает практицизм. Извечно свойственная человеку нетерпячка. Давай скорей, гони, а там видно будет.

– Мне всегда казалось, что ты – один из главных погоняльщиков.

– Чепуха, – сделал Буров отстраняющий жест. – Видишь ли, я не уверен, что тау-энергия нужна уже сейчас. Мы к этому не готовы.

– Ну, само собой, для ее трансформирования придется создать…

– Я не об этом, Алеша. Мы не готовы теоретически. Я спрашиваю: нужно ли затевать грандиозное техническое перевооружение, приспосабливать всю машинную цивилизацию к тау-энергии, если она дает возможность непосредственной жизнедеятельности?

Морозов сел на койке и уставился на друга. Сухощавое, тронутое вокруг прищуренных глаз морщинами лицо Бурова было спокойно.

– Ты хочешь сказать… ты хочешь, чтобы мы заряжались от энергоблоков?

– А в чем дело? Биофорные свойства тау-энергии доказаны. Разумнее и экономичнее заняться приспособлением человеческого организма к новому типу жизнедеятельности, чем перестраивать гигантскую махину техносферы.

– Послушай, Илья, одно дело, когда ты выступаешь по телевидению и смущаешь юные умы, а другое…

– Не смущаю, а побуждаю к мышлению! Почему я должен, как корова, жевать и глотать? И тратить драгоценные часы, чуть ли не половину жизни, на сон? Да я хоть сейчас готов поменять свой дурацкий кишечник на компактный тау-преобразователь.

– Ну нет! Я не хочу тереться контактной пряжкой о зарядовый блок. Хочу испытывать удовольствие от еды и отдыха. Хочу остаться человеком.

– Удовольствие от еды! – с иронией повторил Буров. – Сколько в тебе пещерного, Алешка… Мой человек не похож на твоего. Твой – разновидность животного.

– А твой? Сплошной мыслительный аппарат, так, что ли? Еда, сон – ничего этого не надо, размышляй да складывай в кучу продукты мышления. Веселенькое будущее, черт побери, ты приуготовил человечеству!

– Что ты вдруг раскипятился? Вот ведь заикнись кому-нибудь, что можно без еды! Успокойся, никто не отнимает у тебя жареного барашка.

– Ты теоретик, Илья, сугубый теоретик. Ты не видел Плутона…

– То есть как это не видел?

– Фильм – не то. Одно дело – смотреть в уютном зале, сидя в покойном кресле, а другое… Нет, надо там быть, чтобы тебя проняло. Этот беспрерывный однообразный труд, сегодня и завтра, и вечно – одно и то же, одно и то же. Эта понурая очередь, подходи заряжайся, если выполнил норму… Знаю, ты скажешь: там иной тип цивилизации, у нас все пойдет по-другому, мы только освободимся от забот о пропитании. Но можно ли назвать свободой постоянную зависимость от тау-станции? Мы и без того зависимы – шагу не можем ступить без аппарата, прибора, машины. И к этому ты хочешь добавить новое божество, этакого Будду с контактной пряжкой, да что там Будду – Молоха!

– Молох, к твоему сведению, уже существует – это Машина. С большой буквы. Сам ведь говоришь, что без нее ни шагу, верно? Теперь проделай экстраполяцию. Нетрудно сообразить, что через несколько поколений человек сольется с машиной. Это будет кентавр пострашнее тех, что в греческих сказках. Ему не придется смотреть на указатель горючего – он будет ощущать его нехватку как голод. Единственной эмоцией станет быстрая езда. Беспощадный кентавр, мчащийся во весь дух…

– Перестань! Твоя экстраполяция порочна, потому что… потому что…

– Не трудись. Я знаю наперечет все возражения.

– Да потому хотя бы, что существует разум… – И, помолчав, Морозов продолжал уже спокойнее: – Обзови меня консерватором или как-нибудь похлеще, ты ведь это умеешь, но я решительно против искусственных конструкций.

– Ясно, ясно. Сейчас ты произнесешь пылкую речь о сохранении вечного и нетленного канона красоты. – Буров вздохнул. – Ах, прекрасная мечта о сверхцивилизации, никогда ты не сбудешься… Кто сказал, что Галактике суждено стать в будущем не стихийным скоплением звезд, планет и газов, а тончайше организованной материей, управляемой творческим Разумом? Какое там! Мы боимся малейших перемен… Вот – Заостровцев. Верно было сказано когда-то, что будущее отбрасывает свои тени, такая тень пала на Заостровцева – и что же он? Испугался на всю жизнь, спрятался за Тониной юбкой. Скорее укрыться в спасительное болото шаблона…

– Но согласись, Илья, что круто переделывать биологическую природу человека – чрезвычайно опасно. Дело ведь не только в наращивании мускулов или, скажем, приспособлении к метановой атмосфере – есть еще и такая тонкая, чувствительная к переменам вещь, как психика. Можешь ты поручиться, что…

– Могли поручиться изобретатели автомобиля, что ни один пешеход никогда не попадет под колеса? Я не предлагаю форсированных рывков, которых могла бы не выдержать психика. Я за тщательную продуманность каждого шага. Но надо же и начинать шагать. Надо подтолкнуть медлительную телегу эволюции. Для человека не характерна адаптация к одной только узкой экологической нише. Верхние и нижние ограничители температур и давлений могут быть постепенно раздвинуты, повышение энергетического уровня усилит независимость от внешней среды… Алеша, я не раз говорил и писал обо всем этом, не стану повторять. Надоело.

– Мне трудно с тобой спорить, я хуже подготовлен. Но вот что скажу, Илья. Одно дело, когда Лавровский ищет методику выявления скрытых возможностей мозга, того, что дремлет в подкорке, – это поиск естественный… ищем то, что спрятано у нас же… Но другое – твоя идея о приспособлении человека к жизни вне Земли. Допустим, он впишется в чужую среду, – но сможет ли жить на Земле этот твой homo extraterra?

– Homo universalis! Таким я его вижу. Пойми, немыслимо космическое будущее человечества без сознательной нацеленности на универсализацию… Я умолкаю, Алеша. Чего-то я устал. Сколько можно ходить в максималистах?.. Нам бы со Свеном довести до конца работу с дыханием водой, а потом…

Буров не договорил. Вытянулся на койке, закинув руки за голову, и закрыл глаза.

– Что потом? – спросил Морозов.

– Не знаю.

Дождь все барабанил по палатке. Морозов оглянулся на Витьку и встретил его пристальный взгляд.

«Навострил уши, – подумал он. – Напрасно мы при нем…»

К вечеру шторм утих, и наутро море опять стало гладким и светлым, светлее неба, и шхерные островки вокруг будто повисли в прозрачном воздухе.

Морозовы пили кофе, сидя за раскладным столиком под соснами, когда раздался видеофонный вызов. Морозов вошел в прохладную полутьму палатки и взял с койки видеофон. Разговор был короткий, и, уже заканчивая его, он увидел Марту, вставшую в дверном проеме. Солнце обвело ее тело золотистым контуром. Она выжидательно смотрела на Морозова, и он, выключив видеофон, подошел, потрепал ее по плечу.

– Все в порядке. Это Заостровцев. Представь, ему удалось уговорить Тоню, и завтра они всем семейством прилетят. Ты не против?

– Конечно, нет.

«Знаю, знаю, почему ты беспокоишься, – подумал Морозов, с улыбкой глядя на Марту. – Не бойся. Никуда я не полечу, не нарушу наш Великий Уговор. Ни Коннэли, ни кто другой не переубедят меня…»

– Мартышка, – сказал он, обняв жену. – Хорошо, что ты живешь на белом свете. Хорошо, что учишь нас ходить босиком.

– Наконец-то оценил, – тихонько засмеялась Марта.

Потом они спустились на пляж. Витька уже лежал там на теплом песочке с книгой.

– Команде купаться! – распорядился Морозов. – Слышишь, Витя?

– Слышу. – Витька вскочил на ноги. – Пап, а правильно говорит Буров, что дыхание водой… ну, жидкостью, соленым раствором… что это нужно не только водолазам, но и космонавтам?

– Теоретически это давно известно, – сказал Морозов, с удовольствием глядя на загорелое лицо сына, на его серо-зеленые, как у Марты, глаза. – Ну, к примеру, по себе знаю, как трудно выходить из зоны притяжения Юпитера. Огромное ускорение нужно, все кости трещат, лицо сидящего рядом невозможно узнать. И, несмотря на хорошую амортизацию, можно порвать легкие. Очень уязвимы легкие при больших ускорениях. А если заполнить их жидкостью, да еще и самому лечь в ванну, то перегрузку перенесешь легко. – Он стал натягивать гидрокостюм. – Почему ты не собираешься?

– Сейчас. Пап, а вот еще. Вечером, когда я на станции был, они надо мной смеялись. Я им доказываю, что на старых торговых парусниках были вычислительные устройства, а они смеются… Правда, ведь были?

– С чего ты взял? – удивился Морозов.

– Были! – упрямо сказал Витька. – В твоей коллекции есть песня, я хорошо помню, там поют: «Свет не клином сошелся на одном корабле. Дай, хозяин, расчет! Кой-чему я учен в парусах и руле, как в звездах звездочет».

– Ну и что здесь вычислительного?

– Как что? Свет не клином сошелся – это про оптический прибор, который на этом… на принципе светового клина. Определитель расстояния, совершенно ясно. Рулевой просит: дай, хозяин, расчет. Значит, хозяин должен подготовить вычисления, это ясно даже ребенку.

– Да нет же, Витя, – сказал Морозов, сдерживая улыбку. – Тут совсем другое…

Он стал объяснять, что означают слова старинной матросской песни. Витька слушал, но вид у него был недоверчивый.

Они пошли к воде.

– Почему ты не взял ружье?

– Не нужно ружья. Тут подводная охота запрещена.

– Запрещена? – Морозов уставился на сына. – Вот так новость! Кто тебе сказал?

– Вчера на станции я слышал, как Лотар, ну, этот рыженький, который здорово снимает фильмы под водой… Он говорит Свену – как бы меченых рыб не перебили.

– Они говорили по-русски?

– Нет, по-фински, но я немного понимаю. Финский похож на эстонский… Ну вот, а Свен отвечает – если и зацепит парочку, не страшно, можно сделать для него исключение. Для тебя, значит.

– Все-то ты слышишь. – Морозов был неприятно удивлен. – Странные люди, почему сразу мне не сказали?

Витька пожал плечами. Видя, что отец принялся стягивать гидрокостюм, спросил:

– Не пойдешь купаться?

– Расхотелось что-то. Лучше почитаю.

Витька помолчал, морща лоб в раздумье, а потом сказал:

– Я бы ни за что не делал исключений.

– Правильно, – одобрил Морозов. Ему вдруг пришла в голову мысль, что Витьке не так-то просто живется.

– Абсолютно ни для кого, – сказал Витька. – Так я пойду?

– Далеко не заплывай. Слышишь?

– Слышу, – буркнул Витька и вошел в воду.

– Лиза, Галя, сейчас же прекратите беготню! – закричала Тоня. – Идите сюда, посидите в тени.

Подбежала толстенькая девочка лет десяти-одиннадцати. У нее было оживленное лицо, озорные карие глазки.

– Мама, мы играем в сепст-футбол, – сообщила она скороговоркой. – У меня уже два раза выпадала семерка, разреши, мы еще немного…

– Нет, – сказала Тоня, вытирая ей лоб платком. – Ты вся потная, сядь в тень. Галя! Я кому говорю?

Прибежала еще девочка, очень похожая на первую, за ней примчался Витька. Они шумно препирались, Витька доказывал, что не задел мяч ногой, а девочка твердила, что задел.

Вообще с тех пор, как прилетели Заостровцевы, этот островок стал наверняка самым шумным в архипелаге. Близняшки – Лиза и Галя – ни минуты не могли усидеть на месте, они были неистощимы на выдумки, затевали всякие состязания – кто кого перегонит, переплюнет, перетанцует, перекричит. И Витька, глядя на девочек, тоже стал какой-то шальной.

Они уселись в тени и принялись строить друг другу рожи.

– Перестаньте сейчас же! – прикрикнула Тоня.

Марта сказала ей вполголоса:

– До чего девочки похожи на тебя…

– На меня в молодости, – уточнила Тоня. И добавила озабоченно: – Я очень растолстела, правда?

– Ты прекрасно выглядишь.

– Да, да, как же! Посмотри, какие руки стали. А ноги! – Тоня вздохнула. – Вот ты действительно прекрасно выглядишь.

– Свен говорит, что рачки, которых они здесь разводят, забыла, как называются, очень способствуют обмену веществ и препятствуют отложению жиров.

– Правда? Надо с ним поговорить. Лиза, прекрати вертеться! По-моему, он в тебя влюблен.

– Кто? – Марта уставилась на Тоню.

– Свен. Знаю, ты будешь возражать, мне всегда возражают, когда я что-нибудь говорю, но я всегда оказываюсь права. Тот, на турбазе, который распределяет приезжих по островам, ну, у него такое имя, на «К»…

– Вейкко?

– Да, Вейкко. Он тоже в тебя влюблен.

– Полно тебе! – Марта засмеялась.

– В тебя все всегда были влюблены.

Тоня встала, легко и плавно поднялась на скалу и заглянула вниз, на полоску пляжа.

– Володя! – крикнула она. – Ты все еще под солнцем?

– Вместе со всем Восточным полушарием, – донеслось с пляжа.

– Сейчас же перейди в тень! Слышишь? – Тоня вернулась к Марте, села рядом. – Восточное полушарие! – сказала она, болтая полными ножками. – Прямо как маленький. Глаз нельзя с них спускать.

– Ну, ты уж слишком, Тоня, дрожишь над ним. На таком солнце, как здесь, не опасно, хоть целый день.

– Кому не опасно, а кому… – Тоня запнулась. – Ты не представляешь, Марта, сколько у меня забот. В прошлом, нет, позапрошлом году меня звали на студию «Интерлинг-радио», им позарез был нужен мой голос, но разве я могу пойти? Мои просто пропадут без меня. Как ты думаешь, Инна счастлива?

– Да, – сказала Марта, с трудом поспевавшая за Тониными переключениями. – Безусловно.

– Мам, я уже сухая, – заныла Лиза. – Мы все высохли, разреши нам поиграть.

– Только не бегайте, как угорелые, – разрешила Тоня. И снова обратилась к Марте: – Я бы не могла так, как она.

– Как кто?

– Инна. Она же в полном подчинении у Ильи.

– Ну нет. Может, так было раньше, но теперь у них по-другому. Илья очень переменился.

– А почему она полетела с ним в Таллин? Ей же не хотелось, а он только сделал вот так, – Тоня поджала губы, – и она сразу согласилась.

– Ей действительно не хотелось, но полетела она не потому, что Илья поджал губу. Ее пригласили в какой-то тамошний институт для консультации. Инна ведь крупный микробиолог, и когда Илья звонил в Таллин по своим делам, там узнали, что Инна на Аландах, и попросили ее приехать на неделю. Вот и все.

– А я не заметила, чтобы Илья переменился. Скажу тебе. Марта, по правде: мне он никогда не нравился. Уж очень насмешлив.

– Его многие за это не любят. Но он не злой, а за последнее время и вспыльчивость его приугасла. Люди же меняются с возрастом.

– Меняются, это верно.

Тоня снова поднялась на скалу и убедилась, что Заостровцев с Морозовым перебрались в тень.

– Странное какое судно, – сказала она, глядя в юго-восточном направлении. – Похоже на швейную машину. Что они там делают?

– Поднимают подводную лодку.

– Подводную лодку?

– Витька обнаружил ее на дне. Бог знает, сколько она там пролежала, наверно, со второй мировой войны.

– А-а. – Тоня сделала упражнение для мышц живота, потом спустилась к Марте. – Не понимаю, как ты можешь ходить по камням босиком, – сказала она. – Ну, что такое, Галя?

Одна из близняшек бежала к ней с плачем.

– Я же говорила, что этим кончится. – Тоня поставила девочку между колен, вытерла ей слезы. – Ты упала? Нет? Так что же случилось?

Галя жалобно всхлипывала и не отвечала. Тут выступил вперед Витька.

– Я щелкнул ее по носу, – сказал он.

Марта потребовала объяснений, но Витька не пожелал входить в детали, упрямо молчал. Вдруг Галя заговорила плачущим голосом:

– Он первый начал… он сказал, я толстая и поэтому мне трудно прыгать вверх… а я сказала, ты на себя посмотри… а он говорит, первый раз вижу таких толстух, а я сказала… я сказала, ты вантарик …

– Что, что? – спросила Марта. – Вантарик? Это что еще за слово?

Но Галя опять залилась слезами. Лиза с некоторой снисходительностью объяснила:

– Вантарик – это так говорят, если про родителей в газетах пишут и по теле показывают, а он задается.

Марта переглянулась с Тоней.

– Как тебе не стыдно, – сказала она Витьке, – на девочку руку поднимать?

– Я не поднимал руку, – сухо ответил Витька. – Я ее щелкнул. Не больно, чуть-чуть.

– Да-а, не бо-ольно! – крикнула сквозь слезы Галя.

Мощные магниты спасательного судна приподняли подводную лодку над грунтом. Растревоженный ил расползся гигантским облаком, непроглядной мутью окутал лодку. С судна сбросили виброшашки, вокруг них заклубился ил, собираясь в плотные шары и оседая на дно под собственной тяжестью. Лодка все более отчетливо проступала из глубинной мглы на экране в операторской рубке. Вихри воды смывали с ее корпуса вековые наносы.

– «Щука», – сказал старший оператор.

– То есть как – щука? – спросил Морозов.

Он сидел в рубке, не сводя с экрана любопытного взгляда: первый раз он видел, как работают спасатели. Рядом сидел Володя Заостровцев, узколицый, невозмутимый, несколько сонный на вид. Над плечом Морозова жарко дышал Витька. В стороне стоял, скрестив на груди бронзовые руки и прислонясь к переборке, Свен. Это по его просьбе спасатели пустили посторонних в операторскую рубку.

– «Щука» – так называли советские подводные лодки типа «Щ», – объяснил старший оператор, немолодой человек со старомодными вислыми усами. – Великую Отечественную войну по курсу истории проходили?

– Конечно, – сказал Морозов. – Сороковые годы прошлого века.

Старший оператор увеличил изображение, внимательно осмотрел корпус лодки. Теперь стали видны рваные пробоины и разошедшиеся швы в носовой части, полуразрушенная боевая рубка. Пушка позади рубки была задрана почти вертикально.

– Сейчас мы ее маленько подлатаем, – сказал старший и проделал серию манипуляций на приборной доске.

Некоторое время старший молча работал. Потом, когда красные волчки ушли вверх, он повернулся в крутящемся кресле к зрителям.

– Ну вот, заклеили дырки. В военном отделе Музея истории есть уже несколько поднятых субмарин той эпохи, что ж, добавим еще одну. Может, по архивам восстановят ее номер и фамилии экипажа. Иногда удается это сделать.

Морозов сказал:

– Один из моих предков был военным моряком и погиб в ту войну на Балтике.

– Он был подводником?

– Точно не знаю. – Морозов подумал, что следовало бы знать точно.

– Почему «Щука» утонула? – раздался напряженный Витькин голос.

– Она погибла в бою, – сказал старший оператор и потеребил свой ус. – По ней стреляли из артиллерии и бомбили с воздуха. Вон как разворотили рубку. А носовую пушку и вовсе снесло взрывом. У нас в Таллине есть специалисты по истории флота, они разберутся. Мое дело – поднять и доставить.

– Они узнают все про этот бой? – спросил Витька.

– Нет. Просто установят причину гибели. Все узнать невозможно. Никто не знает, как гибли подводники.

И тут Витька насел на старшего. В школе они еще не добрались до истории двадцатого века, представление о тогдашних войнах, потрясавших земной шар, у Витьки было смутное. Он смотрел старшему в рот. И он узнал, как в грозные сороковые годы из блокированного, голодного Ленинграда и Кронштадта уходили в море подводные лодки. Как они прорывались сквозь барьеры из десятков тысяч мин и противолодочных сетей – барьеры, перегородившие Финский залив, – и топили фашистские корабли по всей Балтике. И каких нечеловеческих мук, какого неслыханного героизма требовал каждый такой поход.

Жадное Витькино любопытство далеко еще не было удовлетворено, когда вдруг в разговор вмешался Заостровцев. Этого интересовало другое: двигатели, стоявшие на субмаринах тех времен, емкость аккумуляторных батарей, система погружения и всплытия. Старший терпеливо отвечал – на те вопросы, на которые мог ответить.

– Но при таких батареях в аккумуляторных ямах должен был неизбежно выделяться водород, – тихим голосом продолжал выспрашивать Заостровцев. – Это очень опасно.

– У них были, если не ошибаюсь, палладиевые катализаторы для сжигания водорода. Но вообще случались и взрывы аккумуляторных батарей.

– А что за выступ под килем? Какая-то коробка.

– Обтекатель, – ответил старший. – Он прикрывает базу приемников шумопеленгаторной станции.

И они заговорили о том, как сложно происходило преобразование звуковых колебаний в электрические на этих старинных станциях, – до того сложно, что требовался специально обученный матрос-акустик для классификации принимаемых шумов.

Заостровцев замолчал столь же неожиданно, как и вступил в разговор. Он прикрыл глаза красноватыми веками и словно бы заснул. «Все-таки странности у него остались», – подумал Морозов.

– Ну что ж, спасибо вам, – сказал он старшему. – Было очень интересно. Сейчас вы начнете поднимать ее в судовой док?

– Нет. Пусть еще немного прополощется.

– Тогда, если не возражаете, мы поплаваем вокруг субмарины. Посмотрим поближе.

– Она сейчас в сильном магнитном поле. – Старший взглянул на приборы. – Впрочем, напряженность можно уменьшить до санитарной нормы. Ладно. Только попрошу не больше сорока минут.

Он проводил гостей на водолазную площадку. Морозов, Свен и Витька живо натянули гидрокостюмы. Заостровцев стоял в нерешительности, сонно моргал.

– Ты не пойдешь? – спросил Морозов.

– Не хочется.

Трое один за другим спустились по отвесному трапу и скрылись под водой. Заостровцев проводил их взглядом, потом спросил у старшего:

– У этих приемников какая полоса пропускаемости частот?

– Если не ошибаюсь, от двухсот до восьми тысяч герц. А что?

– Просто так, – сказал Заостровцев. И, помедлив немного, добавил: – Пожалуй, пойду и я… Давно не нырял…

Субмарина висела в зеленой воде между днищем спасательного судна и грунтом. Вблизи ее корпус оказался весь в подтеках ржавчины. Сквозь прозрачную пленку пластыря темнели рваные пробоины.

Морозов подплыл к рубке, заглянул сверху в круглый провал люка. На дне этого черного колодца что-то смутно белело. Морозову стало жутковато. Он огляделся. Куда Витька исчез? И Свена не видно. Он позвал их, но не услышал ответа. Сильными гребками он поплыл вдоль лодки к корме и тут увидел под собой Свена и Витьку. Витька держался обеими руками за баллер руля. Морозов окликнул его и тотчас услышал:

– Я здесь.

– Почему ты раньше не ответил?

– Раньше ничего… – Витькин голос оборвался.

Гидрофоны барахлят, подумал Морозов и вспомнил, как однажды вот так же потерял связь с Витькой под водой. Масса намагниченного железа, что ли, поглощает сигналы? Не теряя Витьку из виду, он медленно поплыл под лодкой, потом поднялся метра на два и увидел еще одного ныряльщика. Это был не Свен и не Витька – те плавали ниже.

– Володя, ты? – спросил он, но не получил ответа.

Ныряльщик, раскинув в стороны руки и ноги, неподвижно висел над рубкой субмарины. Морозов поплыл к нему. Приблизившись, он увидел сквозь прозрачный шаровой шлем лицо Заостровцева – странно искаженное, с полузакрытыми глазами.

Пальцы Заостровцева слабо шевелились – будто ощупывали воду…

Монотонный голос:

– Шум винтов катера по пеленгу тридцать пять… Шум по пеленгу сто двадцать…

Глухой взрыв. Тишина.

– Четвертые сутки пошли, как лежим на грунте.

– Ну, как ты, Сергей?

– Дышу…

– Держись, моряк… Выберемся… Кровь у тебя из ушей. Дай вытру…

Взрыв. Взрыв. Еще. Сильный взрыв. Скрежет, звон разбитого стекла.

– Вцепились, проклятые…

– Шум винтов по пеленгу сто шестьдесят.

Тишина.

– Не жалеют на нас глубинных бомб.

– Ну, мы им крепко влепили. Три транспорта за один поход…

– Прекратить разговоры. Берегите силы.

Тишина. Слабый плеск воды. Еще взрывы.

– Товарищ командир, из первого отсека докладывают: пробоины заделаны, течи нет.

– Добро.

– Ну, как, Сергей?

– Дышу пока…

Долгая пауза. Глухие взрывы. Чье-то хриплое, свистящее дыхание.

– Скоро рассвет… что будем делать, комиссар? Цэ-о-два сверх всяких норм.

– Надо решать, Алексей Иваныч. Иначе – задохнемся.

– Всплывать и драться. Дать ход дизелями. Другого выхода не вижу.

– Что ж, будем всплывать и драться.

– Артрасчеты в центральный пост. По местам стоять, к всплытию!

– В носу-у! По местам стоять, к всплытию! Артрасчеты в центральный! В кор-рме! По местам стоять, к всплытию!

– Товарищи! Братья! Вы сражались храбро, как положено балтийским подводникам. Сейчас предстоит последний бой. Победим или умрем!

После короткой паузы:

– Продуть среднюю!

Резкое шипение воздуха. Звонок.

– Приготовить правый дизель на продувание главного балласта!

Плеск волн. Неясные голоса. Отдаленный гул моторов.

– Продуть главный балласт! Комендоры, к бою!

…Морозов подплыл к Заостровцеву, тронул его за плечо. Сорок минут истекли, пора было подниматься. Но Заостровцев даже головы не повернул.

Свен и Витька уходили вверх. Морозов помахал им рукой, сказал:

– Мы немного задержимся.

Он знал: лучше Заостровцеву не мешать, если… если с ним сейчас творится то же, что и в том памятном рейсе к Юпитеру…

– Огонь! Огонь, комендоры!

Орудийные выстрелы, выстрелы. Гул моторов. Разрывы снарядов. Пулеметные очереди.

– Еще один катер горит! Молодцы!

Яростный грохот боя.

– Товарищ командир, пятый заливает водой!

– Носовая! Почему замолчали? Огонь по самолету!

Нарастающий рев моторов.

– Серега, Серега, ты что? Куда тебя?..

Тяжкий взрыв. Лязг, оборвавшийся стон.

– Заряжай!

– Первый и второй заливает…

Еще выстрел, последний…

– Прощай, Алексей Иваныч, дорогой… Друзья, прощайте! Умрем, как положено! «Вставай, проклятьем заклейменный…»

«Интернационал» заглушает грохот боя. И вдруг – тишина. Плеск волн…

Свен на катере доставил их к маленькому островному пирсу. Они пошли наверх по крутой тропинке, петляющей меж скал. Заостровцев держался неплохо – куда лучше, чем полтора часа назад, когда Морозов еле выволок его из-под воды. Хорошо еще, подоспел Свен, обеспокоенный их долгим отсутствием, и они вдвоем втащили Заостровцева на верхнюю палубу судна. Заостровцев повалился в шезлонг и долго лежал в полном оцепенении. Пульс у него был нормальный, дыхание – ровное, но он не отвечал на вопросы, хотя и слышал их прекрасно. «Первый раз вижу такое полное отключение», – сказал Свен.

Они шли вчетвером по тропинке. Заостровцев переставлял ноги, как автомат, и держался неестественно прямо, а когда навстречу выскочили близняшки, он улыбнулся и слабо помахал им рукой.

Но Тоню ему провести не удалось, у Тони глаз был наметанный.

Морозов ожидал, что она накинется на Заостровцева с упреками, – ничуть не бывало. Она сразу уложила Володю на койку и промассировала ему виски, а потом напоила каким-то экстрактом. И все это спокойно, без суеты, без лишних слов.

– Теперь постарайся уснуть, – сказала она и вышла из палатки.

Она велела детям не шуметь. Молча выслушала рассказ Морозова о случившемся.

– Сама виновата, – сказала она. – С него нельзя глаз спускать.

– Почему? – удивился Свен.

– Потому что нельзя.

И тут же Тоня стала расспрашивать его о рачках, улучшающих обмен веществ, и Свен обещал подарить ей аквариум с этими рачками.

Наступил вечер – тихий, прохладный, пахнущий дождем. Опускался туман, на ближних островках и на фарватере зажглись огни.

В палатке Морозовых Витька приставил к экрану портативного телевизора увеличитель, и юное население острова, рассевшись по койкам, с азартом включилось в викторину «Знаешь ли ты Солнечную систему?».

Морозов сидел в палатке Заостровцева. А Марта с Тоней устроились в шезлонгах под скалой. Скала еще хранила тепло ушедшего дня. Над головой слабо шелестели, перешептывались сосны. Где-то невдалеке каркнула ворона, запоздавшая с ночлегом.

– Тебе не холодно босиком? – спросила Тоня и, не ожидая ответа, заявила: – Завтра мы улетим домой.

– Почему так скоро? Вы же собирались пробыть здесь две недели.

– Володя лучше всего чувствует себя дома. В привычной обстановке.

– Ну, знаешь ли! – Марту возмутила такая безапелляционность. – Не понимаю, почему ты вечно выставляешь его больным и беспомощным.

Тоня не ответила.

Потянуло холодом. Марта пошла к себе в палатку, надела туфли, накинула на плечи жакет. Вернувшись к скале, она услышала сдавленный всхлип.

– Тоня, что с тобой?

В темноте не видно было Тониного лица. Марта присела на подлокотник ее шезлонга, обняла Тоню за вздрагивающие теплые плечи.

– Я тебя чем-нибудь обидела?

– Никто… никто не хочет понять, как мне тяжело, – проговорила Тоня сквозь слезы. – Все думают, я вздорная наседка… – Ее затрясло от подступившего рыдания.

– Милая, ну, не надо, – растерянно утешала ее Марта. – Никто так не думает. Успокойся… – Она гладила Тоню по голове, как ребенка. – Принести тебе витаколу?

– Нет. – Тоня вскинула голову, выпрямилась, прерывисто вздохнула. – Ничего… сейчас пройдет. – Она повернула к Марте лицо, и в ее глазах Марте почудилась враждебность. – Вот ты говоришь, я выставляю Володю больным. Ничего я не выставляю. Но он не такой, как все. Как же можно его не оберегать?

– Если ты говоришь о той старой истории у Юпитера, то ведь у Володи это прошло…

– Ничего не прошло! Просто он скрывает от всех. Даже от меня… Только напрасно, все равно я вижу… И сегодня опять случилось…

– По-моему, сегодня Володя просто перекупался.

– По-твоему! – Тоня отодвинулась от Марты, поправила волосы. – С ним это случается редко, но каждый… не знаю, как назвать… каждый приступ обходится ему дорого. Поэтому я стараюсь всегда быть с ним.

Марта мягко сказала:

– Тоня, милая, прости, что я…

– Ничего, – прервала Тоня. – Ты благополучная, тебе, конечно, не понять. Да я и не требую понимания. Не обращай внимания на мою вспышку.

«Да, да, как же, – подумала Марта. – Я благополучная. Я такая благополучная женщина, каких еще на свете не бывало. А какое благополучие мне еще предстоит…»

– Я живу как на вулкане, – продолжала Тоня тихим и печальным голосом. – Сколько лет мне удавалось оберегать Володю… Каждый день, каждый час я была настороже, чтобы ничто не нарушало привычного ритма. Никто не знает, какого мне стоило напряжения… Да один Лавровский! Пока я добилась, чтобы он оставил Володю в покое, я чуть не сошла с ума. А теперь – Надя…

Тоня опять всхлипнула, ее плечи дрогнули.

– А что – Надя? – сказала Марта. – Алеша недавно видел ее и с восторгом говорил мне, какая она чудная и способная девочка. Весь Витькин класс был в нее влюблен, когда Надя преподавала у них историю.

Но Тоня не слушала утешений, она горько плакала, нагнув голову к коленям.

Из морозовской палатки донесся взрыв смеха.

– Что они смотрят? – вскинулась Тоня. – Не люблю, когда телевизор возбуждает их перед сном. – Она плавно поднялась и, вытирая слезы платочком, направилась к палатке. – Нет, завтра – домой! – сказала она решительно.

– Ты все это слышал? – изумленно спросил Морозов.

– Не то чтобы слышал, – ответил Заостровцев вполголоса, – а как-то… я воспринимаю как-то иначе. Не слухом… Поверни, пожалуйста, лампу. Слишком яркий свет.

Он лежал на своей койке, уставясь на гибкий обруч верхнего крепления палатки. Только сейчас Морозов заметил седину в его черных волосах, аккуратно причесанных на косой пробор.

– Но как это возможно? Вовка, дружище, я просто не могу понять… Звуки, отзвучавшие более века тому назад…

– Я сам не понимаю. – Голос Заостровцева замер до шепота. – На корабле была шумопеленгаторная станция, она принимала все звуковые колебания…

Он умолк.

– Ну, ну, дальше?

– И преобразовывала их в электрические. – Заостровцев будто сам с собой разговаривал, голос его звучал монотонно. – Это лавина… лавина звуков, из которых срезывающие фильтры оставляли только самые необходимые – шум винтов кораблей противника… Остальные звуки могли стихийно… запись могла идти хаотически… А ферромагнитная основа – корпус корабля…

Опять он замолчал. Пальцы его левой руки, вытянутой вдоль тела, слегка шевелились, будто он считал что-то про себя.

– Послушай, но ведь это грандиозно! – сказал Морозов. – Можно расшифровать… можно прочесть прошлое!

– Выключи свет совсем. Режет глаза.

Теперь в палатке было темно. Лишь слабый свет аландского вечера проникал сквозь пленку оконца и проем входа. Из соседней палатки донесся взрыв детского смеха.

– Ты говоришь – прочесть прошлое, – тихо сказал Заостровцев. – Нет, Алеша. То, что сегодня произошло, это просто случайное совпадение стихийной записи и моей… моей настроенности… – Он помолчал, а потом вдруг спросил: – Алеша, ты уже начал тренироваться?

– То есть как? – не понял Морозов.

– Ты давно не летал – значит, надо перед экспедицией пройти курс подготовки. Можно ведь за два-три месяца усиленных тренировок войти в прежнюю норму, как ты думаешь? Если давно не летал?

– Можно-то можно, но видишь ли, Володя…

– Вот и я думаю, что можно. Мы ведь еще не старые, верно? Подумаешь, сорок лет… Шевелев Радий Петрович и в пятьдесят летал, а?

И, не дожидаясь ответа, Заостровцев опять перескочил на другую тему – стал рассказывать о новом двигателе, который он со своей группой спроектировал и испытания которого дали отличный результат.

– Почему сидите в темноте? – сказала Тоня, войдя в палатку. – Ты не спишь, Володя? Как себя чувствуешь?

– Я чувствую себя хорошо, – ответил Заостровцев.

День выдался ясный и теплый. Море умиротворенно наливалось синевой, шхеры грели на солнышке старые каменные бока. В сторону Мариехамна прошел самолет.

Витька сказал:

– Устал читать. Пойду купаться.

– Иди, – рассеянно отозвался Морозов. – Только не заплывай далеко.

Они были одни на пляже. Заостровцевы уехали, а Марту вызвал Свен на планктонную станцию: кто-то из его ребят повредил себе ногу о подводную скалу.

Морозов лежал на теплом песке и листал свежие газеты. Глаза скользили по заголовкам не задерживаясь: «Новая трасса аэропоезда…», «Состязание поэтов в Рейкьявике», «Третья Плутоновая состоится». Ну-ка, ну-ка… «Начались советско-американские переговоры о совместной экспедиции на Плутон… Президент Международной федерации космонавтики Т.Коннэли заявил… Состав экспедиции пока не определен…»

Жизнь идет своим чередом на прочно обжитой планете Земля. Новые трассы… Состязания поэтов… Все идет к лучшему в этом лучшем из миров…

Почему же встает перед глазами грозное видение: израненная, окутанная дымом субмарина уходит под воду, уходит навек, выплескивая с последним дыханием – не предсмертные крики, нет – «Интернационал».

Вглядеться бы в их лица. В молодые непреклонные лица. Ведь у каждого был свой дом и семья, у каждого – свой мир. «Товарищи, братья! Победим или умрем!..»

А он-то, он, Алексей Морозов, со своей коллекцией старинных солдатских песен… «Наши жены – ружья заряжены», – орали хриплые глотки. «Белой молнии подобны взмахи наших сабель»… Забавные песни, он выискивал их, и гордился ими, и прокручивал приятелям – нет, вы послушайте только, как занятно…

Забавные? Черта с два!

Ведь это твой пращур, какой-нибудь Иван или Гаврила Морозов в душном, тесном мундире и пропотелых насквозь сапогах продирался там, за Лабой, через кавказские колючки, палил из длинного однозарядного ружья, месяцами не мытый, неграмотный… А когда подавали команду «В штыки!» – он крестился и бросался вместе с другими Гаврилами под пули, на неприятеля, о котором толком ничего не знал. Он стрелял, колол, маршировал и орал песню про храбрый Апшеронский полк – и он, Алексей Морозов, существует только потому, что этого Ивана или Гаврилу случайно пощадила черкесская пуля. Мог ли себе представить далекий пращур, какими будут его потомки?..

Уходит под воду субмарина, окутанная дымом. Море, вот это самое море, такое ласковое сегодня, тогда с шумом врывалось в рваные пробоины, завладевало лодкой, как своей добычей, увлекало ее в вечный придонный холод.

Вглядеться бы в их лица, услышать живые голоса. Понять их муки и ярость…

Они не думали о нас, умирая. Они жили своим последним боем. Но всей борьбой, и яростью, и ненавистью к фашизму они прокладывали дорогу в будущее – вот в этот ясный, без единого облачка, день.

Писк видеофонного вызова прервал его размышления. Он потянулся к разбросанной на песке одежде и вытащил из кармана рубашки белую коробочку видеофона.

На экране возникло сухощавое лицо Бурова.

– Все загораешь? – спросил он.

– Ага, загораю. А ты как? Сделали тебе эту штуку для дыхания?

– Больно ты быстрый, вице-президент. Пока только добился, чтобы приняли заказ на изготовление.

– Илья, тут подняли подводную лодку…

Морозов принялся было рассказывать, но Буров не дослушал.

– Это здорово, – сказал он без особого интереса. – Теперь вот что, Алеша. Думал завтра вернуться на Аланды, но только что мне позвонили из Москвы. Что-то случилось с Лавровским. Я вылетаю в Москву, а Инна завтра прилетит к вам, так ты попроси Свена, чтобы встретил.

– Ладно. А что с Лавровским?

– Пока не знаю. Позвонили ребята из лаборатории, попросили приехать. Ну, до свиданья.

– Счастливо, – сказал Морозов. И добавил: – Мы тоже скоро улетим.

– Почему вдруг заторопился? Хотел ведь два месяца…

– Дел много надо переделать перед отлетом.

– Куда еще собираешься лететь?

– Куда, куда… на Плутон.

Буров с экрана всмотрелся в Морозова.

– Решил все-таки?

– Ага.

– Алешка… Ну, мы еще поговорим… Ладно. Все правильно.

Все правильно, подумал Морозов, запихивая видеофон в карман. Просто нельзя, чтоб было неправильно. Так уж заведено в жизни, чтобы каждый занимался своим делом. Пусть Буров думает. Пусть Костя Веригин сидит на Луне у большого инкрата. Пусть Марта лечит людей. Ну, а он, Морозов… Да, все правильно. Разведка должна идти вперед…

Он вздрогнул от холодных брызг, упавших ему на спину, и живо обернулся. Витька, ухмыляясь, стоял позади, готовый к игре, и Морозов не обманул его ожиданий. Он погнался за Витькой, и тот, хохоча на все Аландские острова, пустился наутек. Минут десять они прыгали по скалам и кружили вокруг сосен. Потом улеглись на пляже, локоть к локтю.

– Скучно тебе без заостровцевских девочек? – спросил Морозов.

– Надо же и отдохнуть наконец, – совершенно по-взрослому ответил Витька. – Пап, что такое догматизм?

– Догматизм? – Морозов стал объяснять.

– Понятно, – сказал Витька, выслушав. – А кефалометрия?

С большим или меньшим трудом Морозов одолел с десяток вопросов. Но на ипотечном кредите он сдался.

– Не знаю, – сказал он сердито. – И знать не хочу. Где ты выкапываешь такие словечки?

Витька предложил сыграть в шахматы в уме. На одиннадцатом ходу они жестоко заспорили: Морозов не мог понять, как Витькин конь очутился на с5, а Витька утверждал, что конь стоит там с шестого хода, и считал себя вправе взять отцовского ферзя на d7.

– Ладно, сдаюсь, – проворчал Морозов. – За тобой, как я погляжу, нужен глаз да глаз.

– За мной не нужен глаз да глаз, – твердо сказал Витька. – Просто нужно лучше запоминать. Пап, где ты высадишься – в той же долине, где Дерево, или в другом месте?

Морозов повернул голову и встретил Витькин взгляд – прямой, доверчивый. Он вдруг испытал радостное ощущение душевного контакта, который почему-то был утрачен, а вот теперь возник снова.

– Ты слышал наш разговор с Буровым?

– Я как раз выходил из воды, когда вы говорили. Пап, я думаю, надо в долине…

– Ну, раз ты так думаешь… – Морозов усмехнулся.

Вейкко пришел за ними на той самой старенькой яхте, на которой привез их сюда. Морозов, Свен и Витька быстро погрузили вещи.

– Вам понравилось у нас? – спросил Вейкко.

– Да, очень, – ответила Марта с улыбкой.

Эта слабая улыбка, будто приклеенная к лицу, появилась у нее в тот день, когда Морозов сообщил Марте о своем решении. «Я знала, – ответила она ему, – я так и знала…» Он сказал: «Мартышка, дорогая ты моя, пойми, я иначе не мог. Я там был и знаю обстановку – значит, мне и лететь. Нельзя в такой рейс посылать новичка. Понимаешь?» – «Понимаю», – кивнула она. «Я пройду курс подготовки, а сам рейс займет не больше года». – «Ты говоришь так, Алеша, словно мы будем жить вечно». – «Я вернусь – и больше уже никуда и никогда, даю тебе слово…» – «Ах, Алеша», – сказала Марта, и вот тут-то у нее и появилась эта застывшая улыбка.

– Приезжайте к нам каждое лето, – сказал Вейкко.

– Да… может быть… – Марта оглянулась на Свена и его планктонных соратников. – Что ж, давайте прощаться, мальчики.

– Мы проводим вас до Мариехамна, – сказал Свен.

– По местам! – скомандовал Морозов. – Инна, ты с нами на яхте?

Но тут и спрашивать было нечего: Инна последние дни не отходила от Марты, без конца они говорили о своем, никак не могли наговориться.

Вейкко оттолкнулся от пирса. Взвились паруса. Яхта, кренясь и покачиваясь, пошла к фарватерной вехе. Следом тронулся катер планктонной станции.

– Почетный эскорт, – засмеялся Витька.

– Знаете, что я вспомнил? – сказал Морозов. – Гонки! Как вы обогнали нас всех и утопили яхту. Помните?

– Еще бы не помнить ваш великий прыжок, – сказала Инна, сидевшая рядом с Мартой в углублении кокпита.

Вейкко протянул Марте шкоты:

– Хотите?

Она молча покачала головой. Морозов покосился на нее. Марта все улыбалась, но в ее глазах, устремленных на удаляющийся остров, стояли слезы.

Морозов тоже стал смотреть на остров. Утренние тени лежали на серых скалах, сосны смыкали вверху негустые зеленые кроны.

«Милые Аланды, – подумал он. – Когда-то увижу вас снова?»