Незаконная планета

Глава первая Шквал

Двенадцать курсантов цепочкой растянулись по крутому склону горы Гюйгенса. Молча шли они след в след за инструктором.

Перед глазами Алексея Морозова были ноги впереди идущего в десантных башмаках с острыми шипами и уступы белых ноздреватых скал, а справа и слева – черное небо с привычными кострами звезд.

Самая неприятная практика – «скафандровая», как ее называли курсанты Института космоплавания, а если точнее, практика длительного хождения в десантном скафандре – подходила к концу. После восхождения на гору Гюйгенса они спустятся на равнину, пройдут вдоль подножия Апеннинского хребта и выйдут к кратеру Эратосфена, в южном склоне которого расположен Селеногорск – лунная столица. Там соберутся все группы курсантов, руководители подведут итоги практике – и ближайший рейсовый унесет их домой, на Землю. Несколько дней еще. Не больше недели.

Морозов посмотрел вверх. До вершины далеко. Если бы разрешили подниматься прыжками – интересно, за сколько прыжков можно было бы ее достигнуть? Оттолкнуться как следует альпенштоком, взлететь над головами восходителей и… и что? Плавно опуститься на инструктора?

Придет же такое в голову…

В шлемофоне только шорохи. Кто-то усердно сопит поблизости. Ну да, это Вовка Заостровцев с инженерного факультета, он идет следом. Уравновешенный, аккуратнейший Заостровцев. Уж ему-то не придет в голову плавно опуститься на инструктора.

Ну и тренируют нас, продолжал думать Морозов, мерно переставляя ноги. Упражнения памяти, нещадная психофизическая тренировка, отработка выносливости. А так ли уж нужна будущим космонавтам выдающаяся мускулатура? Большую часть времени сиди в рубке в удобном кресле и трогай клавиши на пульте, остальное сделают за тебя автоматы. Большую часть времени? Жизни!

Когда-то в старину ходили на веслах по океану викинги – вот кому нужна была мускулатура. Морозов представил себе викинга. Двухметровый дядя в кольчуге, у бедра короткий тяжелый меч, хлещет вино из кубка, да нет – из вражьего черепа… Что за черт? Почему у этого викинга широкое, скуластое добродушное лицо – лицо Федора Чернышева?

А что, ему бы пристало. Напруживал бы мышцы, обхватив ручищами огромное весло. Орал бы песни – что тогда пели? «О скалы грозные…»? Из разбойного похода привез бы белокурую пленницу, женился бы на ней. И жил бы себе в девятом веке: и самому Чернышеву хорошо, и ему, Морозову, радость…

Тоже размечтался, оборвал он себя. Со злости засвистел старинную солдатскую походную песню. Какие там слова? «Соловей, соловей, пта-шеч-ка, канаре-еч-ка жалобно поет».

Раз-два, раз-два… А может, мне было бы лучше родиться пораньше? Ну, не в девятом веке, конечно, – это уж слишком далеко. Был бы я военным… или моряком… Военным моряком – вот кем. Как мой прадед, о котором отец рассказывал, что он плавал на подводной лодке и погиб в бою с фашистами. Вот-вот. Опоясался бы я широким кожаным ремнем с медной бляхой (а на бляхе – якорь) и знать бы не знал никакого Чернышева. И никакой Марты…

Щелкнуло в шлемофоне, голос инструктора возвестил:

– Внимание, курсанты! Кто свистит?

– Это я… – Морозов прокашлялся. – Курсант Морозов.

– Курсант Морозов, прекратите свистеть.

– Слушаюсь.

Раз-два, раз-два. Скорей бы выпуск, думал Морозов. Надоели наставники: реши уравнение, влезь в скафандре на гору, не свисти… Мне уже двадцать первый. Не мальчик уже. Теоретикам хорошо – Косте Веригину, Ильюшке Бурову. У них голова всегда занята космогоническими проблемами. Тау-излучение у них на уме. Чуть что неладно в этой, как ее… в личной жизни – пожалуйста, подопри щеку ладонью и размышляй о тау-частицах, пока в глазах не потемнеет. У меня такой отдушины нет – вот что плохо.

Хотя – почему же? Можно вспомнить что-нибудь из истории. Вот викинги… Нет, нет, к чертям викингов. Жакерию можно вспомнить, или – тоже неплохо – битву при Лепанто. Как звали командующего испано-венецианским флотом? Дон Хуан Австрийский, не так ли?

Нет, Дон Хуан, плохо ты мне помогаешь…

Впереди идущий начал огибать слева круто нависшую скалу. А чего ее обходить? Хорошенько оттолкнуться, р-раз – и ты на скале… Морозов посмотрел на цепочку курсантов. Инструктора с его красной повязкой на рукаве скафандра не видно: ушел вперед, скрылся за каменным выступом. Ну, так. Морозов присел, с силой оттолкнулся. Славно как взлетел! Но еще не долетев до верха нависшей скалы, Морозов понял, что прыжок получился неудачный: ноги поднимались вверх, выше головы, он медленно переворачивался в пустоте и пытался задержаться свободной рукой за шершавую стенку скалы, но не сумел. И так, вниз головой, раскорячившись, начал медленно падать в пропасть.

Хорошо, что это Луна. Не расшибусь… В худшем случае вывихну ногу…

Только он подумал это, как внизу косо скользнула серо-голубая тень. Кто-то из курсантов, как видно, бросился наперерез, чтобы задержать его падение.

– Не надо! – крикнул Морозов. – Я сам!

Наплывал каменный выступ. Не пролететь бы мимо. Морозов выгнулся, чтобы оказаться ближе к выступу, протянул руку, а в уши загудел ревун – это инструктор объявил тревогу. Ну и зря… Ага, зацепился! Еще немного проволокло вниз по инерции, но теперь-то опасность миновала: под рукой опора. Морозов подтянулся, встал на неровной площадке выступа. Чуть ниже барахтался, цепляясь за отвесную стенку, курсант, кинувшийся ему на помощь. Морозов протянул альпеншток, курсант ухватился за него. Через несколько секунд он стоял рядом с Морозовым, это был Заостровцев.

– Не ушибся? – спросил Морозов.

– Кажется, нет. – Узкое лицо Заостровцева за стеклом шлема было вдумчиво-спокойным, как всегда.

Ревун наконец умолк, раздался голос инструктора:

– Два курсанта внизу, объясните, что случилось.

Морозов ответил, что совершил неудачный прыжок, что теперь все в порядке, помощь не требуется, они с курсантом Заостровцевым будут продолжать восхождение.

– Курсант Морозов, вы были предупреждены, что прыжки запрещаются?

– Да.

– По возвращении на базу доложите руководителю практики, что получили замечание за невыдержанность.

– Слушаюсь, – со вздохом сказал Морозов.

Они всегда были вместе, хотя учились в разных институтах Учебного центра. По вечерам в студенческом клубе, на пляже, на спортплощадках – всегда вместе: Марта Роосаар из медицинского и ее «паладины» – так называли курсанта космонавигационного факультета Алешу Морозова и студентов-астрофизиков Илью Бурова и Костю Веригина.

Когда они шли по улицам студенческого городка, двое обычно вели Марту под руку. Шедший у стены отжимал шедшего с другой стороны на проезжую часть улицы, а тот в свою очередь старался идти так, чтобы «противник» терся о стенку. Третий вышагивал сзади, злорадно наступая двум соперникам на пятки. Марта смеялась, слушая их шутливые перебранки. Иногда она заступалась за того, кому доставалось больше всех, чаще – за Костю Веригина, который был не так остер на язык, как его соперники. Иногда – беспричинно – у нее портилось настроение и она уходила домой, оставляя «паладинов» в некоторой растерянности. Никому из троих Марта не отдавала явного предпочтения. В свою очередь «паладины» не искали предпочтения – может быть, потому, что каждый втайне опасался, что будет отвергнут. При этом все четверо, конечно, понимали, что долго так продолжаться не может. Что-то должно было перемениться.

И несколько месяцев назад, в апреле, все переменилось.

В День космонавтики приехали на праздничный вечер приглашенные пилоты, среди них – Федор Чернышев. Знаменитый Чернышев, который разыскал и вывез остатки экспедиции Бремзена, погибавшей в раскаленной пустыне Венеры. Чернышев, первым высадившийся на Фебу и доказавший, что Феба – бывшая комета, захваченная тяготением Сатурна. Белобрысый скуластый гигант, чья улыбка была знакома любому мальчишке планеты.

Чернышев с добродушной улыбкой выслушал речи, но сам выступать отказался. Он судил один тайм баскетбола и хотел было судить второй, но космонавигаторы стали возражать, заявляя, что он подсуживает противной стороне – медикам. Чернышев махнул рукой и пошел танцевать. При одной из перемен он оказался в паре с Мартой и после этого танцевал только с ней. Он увел Марту в парк. Привычный к перегрузкам, Чернышев не ощутил неудобства оттого, что три пары глаз просверлили его удаляющуюся спину.

Прижатыми к стене вдруг оказались все трое.

Чернышев зачастил в Учебный центр. Его желтый вертолет дежурил у корпуса медфака с усердием сторожевого пса. Спустя полтора месяца они поженились.

– Три – ноль в пользу пилотов, – резюмировал Буров. – Налицо постыдный пережиток тех времен, когда космонавтов было всего десятка два и все девушки сходили по ним с ума.

– Ничего, ребятки, – утешал Веригин, – еще осталось три миллиарда девушек. Хватит? Хватит.

Морозов угрюмо молчал.

Сад Учебного центра полого спускался к морскому берегу. Это был старинный сад, когда-то он носил название «парк культуры и отдыха». От тех времен в саду уцелели только огромное колесо для катания и остатки чугунной ограды с острыми копьями и узорными завитушками. Ограда была своего рода достопримечательностью – этаким образчиком нерасчетливой траты металлических руд на непрочные материалы с беспорядочной структурой.

Шандор Саллаи, декан астрофизического факультета, медленно шел по дорожке сада. Всегда в этот час раннего вечера он выходил на прогулку, и всегда к нему присоединялись один-два, а то и целая группа студентов, любителей поспорить на космогонические темы. «Учитель Шандор возродил методику платоновской Академии», – говаривали в Учебном центре. А какие-то шутники повесили у входа в сад объявление: «Вход неастрофизикам воспрещен». Комендант Учебного центра объявление снял, но оно появилось снова, и сколько раз его ни снимали, всякий раз оно возникало вновь. Комендант публично грозил неведомым хулиганам отчислением из Учебного центра, но поймать их не мог.

Сегодня Шандора Саллаи сопровождал лишь один студент – Илья Буров. Пыталась, правда, пристроиться целая ватага первокурсников, но Буров их быстренько «отшил».

Саллаи, очень прямой и подтянутый, выглядел куда моложе своих шестидесяти семи. Седина почти не тронула его гладких, черных, причесанных на прямой пробор волос. Как всегда, он был весьма тщательно одет. Буров, тощий и голенастый, вышагивал рядом с учителем, не совсем попадая в такт: то забегая вперед, то чуть приотставал…

– Это не опровержение, учитель Шандор, – говорил он быстро и напористо, – я нисколько не ставил себе целью расшатывать устои. Просто внес коэффициент сомнения…

Саллаи слушал его молча. Статья Бурова, появившаяся в последнем «Вестнике» астрофизического факультета, и вправду не претендовала на сокрушение общепринятой гипотезы Саллаи о природе тау-излучения. Статья состояла из математических выкладок и минимума текста, но этот минимум, при внешней безобидности, содержал скрытую иронию и даже язвительность. Никого из людей, понимавших суть дела, безадресность иронии обмануть не могла.

– Вы утвердили в науке свое мнение о том, что тау – один из видов энергии, рожденных звездной активностью, – продолжал Буров, – и оно считается незыблемым. Я ничего не опровергаю, учитель Шандор, просто мне пришло в голову рассчитать принципиально новый вариант взаимодействия…

Он ничего не опровергает, думал Саллаи, идя по красноватой дорожке сада, и прохлада раннего вечера легко касалась его бесстрастного лица. Попробуй опровергни такую стройную гипотезу. Да, собственно, не гипотезу, а признанную теорию. Он, Шандор Саллаи, создал большой инкрат и разработал тончайшую методику наблюдений. Всего себя отдал он науке, долгие годы жил анахоретом, не вылезая из лунной обсерватории, совершенствуя большой инкрат, шаг за шагом накапливал неоспоримые факты. Таким образом, ценой нескольких десятилетий поистине самозабвенного труда он, Шандор Саллаи, установил наличие периодов Активной Материи и на пике такого периода первым выделил в звездном хоре новый, еле слышный и ранее неведомый голос – тау-излучение. Его капитальный труд, кратко и выразительно названный «Тау», лег в основу нового и, по общему мнению специалистов, наиболее плодотворного направления в астрофизике.

Все это так.

Но годы идут, и все труднее становится ему, Шандору Саллаи, работать у большого инкрата, все реже наведывается он в свою лунную обсерваторию. Нет, не потому только, что наблюдения последних лет мало что прибавляют к накопленной ранее информации. Силы убывают – вот что. Никуда не годится печень – по-видимому, надо решаться на операцию, заменить ее новой. А он все тянет, заглушая боль препаратами и отмахиваясь от советов врачей…

Вечерело. Удлинялись тени. Завозилась, раскачивая сосновую ветку, белка – устраивалась, должно быть, на ночлег. Вдруг Саллаи обнаружил, что Буров умолк.

– Почему ты замолчал, Илья? Продолжай.

– Мне показалось, что вы отключились.

– Нет. Я слушаю.

– Математический анализ, который я проделал, – сказал Буров, почему-то понизив голос, – не дает оснований для… ну, для поспешных обобщений, что ли… Но он определенно наводит на мысль, что… на ту мысль, что тау – не один из видов энергии, рассеянной в космосе, а… как бы это выразить…

– У тебя и слов-то нет.

– Просто я не думал о словесном выражении. Я ведь шел чисто математическим путем.

– Хорошо, – сказал Саллаи, сворачивая на дорожку, ведущую к морскому берегу. – Я помогу тебе сформулировать. Твоя статья – имею в виду ее математическую часть, а не тон, который я отбрасываю за ненадобностью, – так вот, статья наводит на мысль, что тау – не один из видов галактической энергии, а ее универсальный носитель. В разных условиях взаимодействия тау-излучение может принимать разные энергетические формы – тепловую, электромагнитную, может быть – и гравитационную. Тау – и не излучение собственно, а единая энергия, рассеянная в космосе.

– Учитель Шандор! – вскричал Буров, слушавший его с жадным вниманием. – Блестяще сформулировано! Универсальный носитель галактической энергии – именно так…

– Погоди, Илья, я не кончил. Формулировка эффектна только внешне. По сути своей она несостоятельна. Тау-излучение обнаруживается только в пик периода Активной Материи. Его дискретность подтверждена почти полувековыми наблюдениями. И тут твои расчеты, как бы изящны они ни были, бессильны. Это – первое…

Саллаи поморщился от кольнувшей в правом боку боли. Невольно замедлил шаг.

– Да, – сказал Буров. – Пик активности миновал, тау много лет не обнаруживает себя. Все так. Но не говорит ли это лишь о несовершенстве техники средств наблюдения?

– Может быть. Но вот – второе обстоятельство. Тау – самые сильнопроникающие частицы. Они поглощаются еще слабее, чем нейтрино, ты прекрасно это знаешь. Трансформировать тау в другие формы энергии невозможно.

– Но мой расчет, учитель Шандор, показывает…

– Ничего он не показывает, кроме качества твоей математической подготовки.

Они вышли на приморскую аллею, повторявшую изгиб бухты, и остановились у балюстрады. Широкая белая лестница вела отсюда вниз, к купальне и бонам яхт-клуба. Вода в бухте была темно-синяя, неспокойная.

«Через неделю гонки, – вспомнил Буров. – Надо бы проверить яхту, настроить ее хорошенько. Алешка к гонкам вряд ли поспеет, ну и ладно, пойду с Костей, с ним надежнее, чем с Алешкой… Жаль, не получился у меня разговор со стариком…»

– Если не возражаете, я пойду, – сказал он.

– Вот что, Илья. – Впервые за время их прогулки Саллаи взглянул на него. – Ты волен выбрать для предвыпускной практики другую тему. Любую другую, по своему усмотрению.

– Спасибо, учитель Шандор. Я подумаю.

– И другого руководителя практики ты можешь выбрать.

– Ну, зачем вы так…

– Я не вечен, – сказал Саллаи и почувствовал, как пугающе точна эта тривиальная фраза. – Я дал тебе все, что мог.

– Еще раз спасибо, учитель Шандор, – сказал Буров, помолчав немного. – За то, что вы научили меня мыслить.

Саллаи не видел, как Буров сбегает по лестнице. Щурясь от ветра, опершись на балюстраду, он долго смотрел на темнеющую бухту, на дальнюю гряду скал, у которой вскипали белые буруны, на запоздалую яхту, идущую к причалу.

Когда-то и он, Саллаи, увлекался парусным спортом – пока большой инкрат не поглотил все его время.

Яхта сменила галс, парус перебросился на другой борт. Галс влево, галс вправо. Да, иначе чем в лавировку против ветра не пойдешь. Не то он слышал, не то читал, что когда-то остроносые астраханские рыбачьи шхуны за способность ходить под немыслимо острым углом к ветру называли «с богом супротивницы».

«Неплохо сказано, – подумал Саллаи, морщась от привычного покалывания в боку. – С богом супротивницы…»

Вершина горы Гюйгенса утыкана каменными иглами – не слишком удобное место для отдыха. Примостясь, кто где, курсанты подкреплялись питательной пастой. Для этого нужно было, уперев под шлемом подбородок в грудь, нащупать губами гибкую трубочку и одновременно повернуть на поясе регулятор. Умная штука – десантный скафандр, рассчитанный на долгое пребывание в чуждой среде. Портативная рация, запас дыхательных патронов, система автоматического регулирования температуры, санитарный шлюз, емкость с высококалорийной пастой – да, умная штука. Только надо уметь пользоваться. Морозов получил уже хороший урок: в первый день похода на привале он набрал полный рот пасты и закрыл регулятор, но паста продолжала ползти из трубки, расползаясь по лицу и стекая на грудь. Чуть Морозов не задохнулся. Вскочил на ноги, растерянно замахал руками. Хорошо – подоспел инструктор. Оказалось, Морозов перепутал регуляторы: вместо того чтобы выключить подачу пасты, снял питание с портативной рации. Ну, больше с ним такое не повторится.

Курсанты подкреплялись на вершине Гюйгенса, обменивались впечатлениями, перешучивались.

– Кто барабанит по моему шлему? Это ты, Алеша? Сделай одолжение, подбери ноги.

– Видел я однажды в обезьяньем питомнике: вот так же они сидели, кто на чем.

– Ничего, ребята. Через трудности к звездам.

– Всегда какое-нибудь несоответствие, – философически заметил кто-то, – видеть можно далеко, а дали-то и нет.

Верно, подумал Морозов. Вид отсюда, с высоты пяти тысяч метров, изумительный. Справа пустыня Моря Ясности, слева Море Дождей. Вон зубчатый цирк Автолика. Вон обелиск на месте посадки первого советского лунника. Какую длинную тень отбрасывает. Никаких полутонов: резкие, четкие тени и ровный белый свет. Бело-черный мир, обрывающийся куцым горизонтом. Даже досадно: зрение здесь, без атмосферы, становится по-орлиному острым, а лунный горизонт отсекает возможность увидеть, как растворяется, исчезая из поля зрения, дальняя даль. Непривычное, неуютное какое-то ощущение.

А все-таки здорово здесь, на Гюйгенсе. Мало тверди под ногами, зато пространства вокруг – в избытке. Вон он, космос. Черный, истыканный яркими немигающими звездами. Он – твой. Через трудности к звездам – что верно, то верно.

Только бы не испортило мне предвыпускную практику замечание, полученное от инструктора, продолжал размышлять Морозов. Строгости у нас ужасные. Сунут на какой-нибудь тихоходный грузовик, совершающий рейсы Земля – Луна, – то-то веселая будет практика. Нет, непременно надо добиться, чтобы отправили в дальний рейс. К Сатурну, например. И хорошо бы – с дисциплинированным, положительным напарником. Всегда ведь курсантов направляют на практику по двое: штурмана и бортинженера.

– Вовка, знаешь что? – сказал Морозов Заостровцеву. – Давай проситься на практику вместе.

Тот посмотрел удивленно:

– Чего это ты вдруг? До практики еще почти год.

– Ну и что? Надо заранее проверить нашу психологическую совместимость. Надо быть предусмотрительным.

– Ладно, посмотрим, – сказал Заостровцев и аккуратно слизал с губ питательную пасту.

Да, лучшего напарника для практики не найти.

Он, Морозов, не закрывал глаза на собственные недостатки. Знал, что не всегда доставляет людям – особенно преподавателям – радость. Сказывались, должно быть, некоторые особенности воспитания. Уж очень большую свободу предоставлял ему отец.

У отца был магнитофон – громоздкое, тяжелое изделие прошлого века. Прокручивая старинные звукозаписи, Алеша однажды услышал: высокий и какой-то отчаянно лихой голос протяжно пропел: «Солдатушки, бравы ребятушки, а где ваши жены?» И тут же грянул хор хриплых мужских голосов: «Наши же-о-ны – ружья заряжены, вот где наши жены!» Грозная удаль песни потрясла Алешу. Он представил себе: идут походным строем усачи-богатыри, горят их медные кивера, мерно покачиваются за плечами длинные ружья. Жены – ружья заряжены… Сестры – сабли востры… Что за удивительные слова!

Поразившую его песню Алеша переписал на кристаллофон – так было положено начало коллекции старинных солдатских песен. Он увлеченно разыскивал их в архивах и фонотеках. А если попадались ему в книгах тексты песен, не сопровождаемые нотной записью, то Алеша сам сочинял музыку и записывал на кристалл с собственного голоса.

Отец прочил его в историки или искусствоведы, но Алеша избрал другой путь.

И вот он сидит в десантном скафандре на вершине горы Гюйгенса, и под ним бело-черный мир Луны, резко ограниченный близким горизонтом, а над ним горят звезды.

Тени на лунных равнинах медленно, почти незаметно для глаза, удлинялись, солнце низко нависло над горизонтом – наступал вечер, предвестник долгой двухнедельной ночи.

Нет в Солнечной системе города более тесного и плотного по населению, чем Селеногорск. Строго говоря, это и не город вовсе, а длинный узкий коридор, пробитый в склоне кратера Эратосфена, и ответвления от этого коридора, жилые и служебные отсеки. Самое людное место лунной столицы – предшлюзовой вестибюль. Вечно здесь, у дверей диспетчерской, толпятся пилоты рейсовых кораблей, техники космодромной команды. То и дело с маслянистым шипением раздвигаются двери шлюза, впуская вновь прибывших или выпуская уходящих в рейс. Не умолкает в вестибюле гул голосов. Беспрерывно щелкает у стойки бара автомат, отмеряя в подставленные стаканы освежающий витакол. Вспыхивают и гаснут табло, указывая номера очередных рейсов, передавая извещения ССМП – Службы Состояния Межпланетного Пространства – и противометеоритной службы, распоряжения начальника Космофлота и директора обсерватории, настойчивые призывы селеногорского коменданта экономить энергию и придерживаться графика питания в столовой.

Федор Чернышев вышел из диспетчерской и бочком, вежливо раздвигая толпу, направился к шлюзу. За ним поспешал его штурман.

– Виноват, – приговаривал Чернышев, прокладывая себе дорогу. – Посторонись, дружок. Что это сегодня набралось так много? Съезд профсоюзов, что ли, у вас?

– Здесь курсанты, Федор, – сказал руководитель практики, выходя ему навстречу.

– О! Здравствуй, Ян, – Чернышев широко улыбнулся старому товарищу. – Рад тебя видеть. Извини, нет времени поговорить, ухожу в рейс к Юпитеру.

Он двинулся дальше, курсанты расступались перед ним, и тут он, приметив Морозова, остановился.

– Алексей, ты?

– Да. – Лицо у Морозова было напряженное, он избегал смотреть на Чернышева.

– Когда на Землю собираешься?

– Вот, ждем рейсового…

– Захватишь письмо для Марты?

– Могу, – тихо ответил Морозов.

Чернышев порылся в карманах пилотской куртки, вытащил кассету, зарядил ее, поднес ко рту и начал наговаривать письмо. Вокруг тесно стояли и сидели люди. Чернышев ничего не замечал. Выпрямившись во весь свой гигантский рост, сбив с белокурой головы подшлемник, он говорил слова любви и нежности. Он говорил негромко, но в вестибюле вдруг умолкли разговоры, стало тихо, и в эту тишину отчетливо падало каждое слово чернышевского письма.

Запищали радиовызовы, замигал сигнальный огонек радиофона, вшитого в куртку Чернышева. Затем из динамика широкого оповещения прозвучала трель, требующая внимания. Сердитый голос диспетчера произнес:

– Командир Чернышев, почему задерживаете старт?

– Ничего не надо, ничего не важно, – продолжал говорить Чернышев, – только видеть тебя, только слышать твой голос…

Пожилой диспетчер выглянул из-за двери.

– Командир Чернышев, что это значит? Вы ломаете график полетов.

– Когда ты ходишь босиком по траве, я хочу быть травой… Когда ты смеешься, я хочу быть ветром, чтобы разнести твой смех на всю вселенную…

Диспетчер оторопело смотрел на Чернышева.

– Кончаю. Надо идти в рейс. До встречи, Марта!

Чернышев протянул кассету Морозову.

– Не потеряй, – сказал он. – Спрячь хорошенько.

Морозов стоял красный, растерянный под устремленными на него взглядами. Кассета словно бы обожгла руку, он поскорее сунул ее в карман.

Чернышев кивнул штурману, оба они скрылись в шлюзе. Диспетчер, пробормотав что-то о своенравии пилотов и о графике, тоже ушел к себе.

А часом позже курсанты, облаченные в скафандры обычного типа, гурьбой стояли у кромки космодрома Луна-2 в ожидании посадки на рейсовый корабль. Перед ними простиралась спекшаяся от плазмы равнина, залитая сильным светом прожекторов. Тут и там высились корабли. Оранжевыми жуками сновали по космодрому вездеходы, ползли транспортеры с грузами.

Солнце давно уже зашло, ледяная лунная ночь вступила в свои права. Невысоко над зубцами Апеннинского хребта стояла Земля, наполовину утонувшая в тени. На освещенной стороне ее огромного диска шла вечная игра облаков. Прекрасная переливчатая голубизна – на ней отдыхал глаз после утомительного черно-белого однообразия лунного мира.

Что поделывает сейчас там Буров? – подумал Морозов. Работает, должно быть, в вычислительном центре. Или спорит с Костей Веригиным, изобличая его в узости мышления и не давая бедному Косте рта раскрыть. А может, они бродят по саду Учебного центра втроем… с Мартой… Или, скорее всего, вчетвером – Марта в последнее время подружилась с Инной Храмцовой, миловидной хрупкой медичкой, к которой, стоит ей показаться на улице, со всех ног бегут кошки, обитающие в городке. В сумочке у Инны всегда припасена еда для кошек и белок, корм для голубей и скворцов, и собаки тоже ее обожают.

Они идут вчетвером, ребята острят наперебой, и тополя осыпают на них душистый пух, от которого щекочет в носу, и Марта посмеивается и защищает Костю от нападок Ильи. Вот они выходят на набережную, перед ними вечерний морской простор, и Марта глядит на далекий серп Луны и замирает при мысли о Федоре…

Федор Чернышев. Человек, посягнувший на святая святых – космофлотский график полетов. Черт, как он стоял, никого и ничего не замечая вокруг, и наговаривал письмо… Он, Морозов, не сумел бы так, куда там…

Морозов поднял левую руку, посмотрел на приборный щиток, прикрепленный к рукаву скафандра. Часы, компас, термометры, контроль дыхания. Все нормально. Температура тела тридцать шесть и шесть. Температура окружающей среды минус девяносто семь по Цельсию.

Ах, господин Андерс Цельсиус, почтенный вдумчивый швед, вы в тысяча семьсот каком-нибудь году, попивая кофе, размышляли, наверно, о будущем. Каким оно вам казалось, господин Цельсиус? Зеленым полем, по которому прыгают, как мячи, чугунные ядра шведских пушек? Пыльной дорогой, по которой топают тяжелые ботфорты? Уж наверное кто-то из ваших родственников, дядюшка например, какой-нибудь Карл-Густав Цельсий шел в цепи, нацеливаясь железным багинетом в брюхо моего пращура – какого-нибудь Гаврилы Морозова. А может, он был не Гаврилой, а моим тезкой – Алехой, и его погнали на войну, и он топал по пыльному проселку и орал по приказу капрала бодрящую песню… «Наши жены – ружья заряжены…» Впрочем, господин Цельсий, вас интересовало другое. Вы исследовали связь магнитной стрелки с полярными сияниями. Вы предложили стоградусную шкалу термометра. Только вы, сударь, за ноль взяли кипение, а за сто – замерзание. Хорошо, что ваш современник Карл Линней перевернул вашу шкалу вверх головой. Из своей обсерватории вы направляли на Луну астрономическую трубу, усовершенствованную мингером Христианом Гюйгенсом, – и, конечно, вам и в голову не приходило, что спустя три века на этой самой Луне будут жить люди… что в предшлюзовом вестибюле лунной столицы встанет, широко расставив ноги, белобрысый гигант-космонавт.

Нет, господин Цельсий, плохо вы мне помогаете. Совсем плохо…

На столе коротко прогудел видеофон. Буров не обратил на вызов никакого внимания. Он лежал на диване, закинув руки за шею, и думал. Весь день он сегодня не выходил из своей комнаты в общежитии. Ни на лекцию не пошел, ни в вычислительном центре не работал, ни к очередному самоэкзамену не готовился. Лежал и думал. Рядом, на низком столике, среди книг и пленок, стояла коробочка с ментоловыми пастилками – Буров грыз их одну за другой. Перед глазами у него висела огромная таблица, сделанная им самим и понятная ему одному. В эту таблицу было вложено многое: основные сведения из астрофизики, закодированные опять-таки самим Буровым разработанным кодом, проблемы «ближние» и «дальние» и сроки их изучения, и еще тут были знаки, отражающие «процесс самонаблюдения», и какие-то загадочные рисунки, о которых Веригин говорил, посмеиваясь, что это запись буровских сновидений.

Опять прогудел вызов. Буров выхватил из-под головы подушку, запустил ею в видеофон, но не попал. Он встал, и диван тотчас бесшумно убрался в стену.

Буров пошарил в стенном шкафу, вытащил дорожную сумку и поставил ее на стул. Затем сгреб рассыпанные по столу кассеты с микрофильмами, рабочие пленки и побросал их в сумку. Туда же отправился табулятор. Некоторое время Буров стоял в раздумье, перелистывая толстый том с крупным тиснением «ТАУ». В горле неприятно щипало: наглотался ментола. Потом, захлопнув книгу, Буров залез на стул и начал отшпиливать от таблицы кнопки.

Тут в дверь постучали.

– Ты дома? – Костя Веригин просунул в приоткрывшуюся дверь круглую, коротко стриженную голову. – Дома, – сказал он кому-то в коридоре. – Полюбуйтесь: кажется, собирается залезть на потолок.

Вслед за Костей в комнату вошли Марта Роосаар и Инна Храмцова.

– Илья, почему не отвечаешь на вызовы? – сказала Марта с порога. – Безобразие какое. Битый час тебя разыскиваем.

– А что случилось? – спросил он, продолжая отшпиливать таблицу. – Приближается цунами?

– Ни капли не остроумно! – Марта тряхнула золотой копной волос. – Через полчаса начнется вечер споров у философов. Мы вчера еще сговорились пойти – ты забыл?

– Не забыл. Просто передумал.

– Почему?

– Почему, почему… Потому что – в священном писании, что ли, сказано? – ненавистны мне пиры ваши.

– Какие пиры? Что за чепуху ты несешь, Илья? Слезь, пожалуйста, со стула!

Буров, не отвечая, выковырял последнюю кнопку, таблица с шуршанием перегнулась пополам. Спрыгнув со стула. Буров принялся за нижний ряд кнопок.

– Помочь тебе? – спросила Инна и, не дожидаясь ответа, стала отшпиливать таблицу с другой стороны.

– Добрая душа, – пробормотал Буров. – Возьми ментоловую конфетку, больше нечем тебя отблагодарить.

– Может быть, ты объяснишь, Илья, что происходит? – сказала Марта, пройдясь по комнате и остановившись перед раскрытой дорожной сумкой. – Куда это ты собрался? Впрочем, не отвечай, если не хочешь.

– Ну почему же, – сказал Буров, аккуратно складывая таблицу. – Я ухожу из института, вот и все.

– Ты что – шутишь? – Веригин изумленно воззрился на друга.

– Никогда в жизни не говорил серьезней.

– У тебя было объяснение с Шандором? – догадался Веригин. – Из-за статьи?

– Допустим.

– Илья, это просто смешно, – сказала Марта. – Ты написал обидную для Шандора статью, а теперь демонстративно уходишь из института. Как это понять?

– Разъ-яс-няю, – подчеркнуто ответил Буров. – А – учитель Шандор достаточно умен, чтобы не обижаться на меня. Б – в моем уходе нет ничего демонстративного, я ухожу просто потому, что в институте мне больше нечего делать.

– «Нечего делать»! Как не стыдно говорить такое!

– Представь себе – не стыдно. Я отношусь к Шандору с величайшим пиететом. Он научил меня мыслить самостоятельно, и дальше я пойду сам. Не вижу в этом ничего постыдного.

– Илья, подумай как следует, – сказал огорченный Веригин. – Последний курс, последняя практика. Сделать глупость легче, чем потом исправить ее.

– Дорогой мой Костя, последняя практика мне не нужна, потому что я не буду сидеть в обсерватории у большого инкрата. Фактография меня не привлекает.

– А что тебя привлекает?

Тут в приоткрытую дверь заглянула невысокая, плотно сбитая загорелая девушка. Произнесла звучным голосом:

– Вся честная компания в сборе?

– Заходи, Тоня, – отозвалась Марта.

Тоня Горина, студентка института связи, вошла танцующей походкой. Все, казалось, двигалось в ней – пышно взбитые черные волосы, серьги, брови. Платье при каждом шаге меняло цвет и как бы рассыпало искорки.

– К философам на вечер собралась, Тонечка? – спросил Буров.

– Очень нужны мне философы, у них скучища вечно, нет, я мимо шла и вспомнила. Я днем дежурила, и был разговор с Луной-2. Завтра утром, в восемь с чем-то, наши возвращаются с практики – навигаторы и инженеры.

– О! Алешка, значит, прилетит, – оживился Веригин. – Очень кстати! Алешка переубедит Илью.

– Чем же это, интересно, он меня убедит? – тонкие губы Бурова приняли насмешливое выражение. – Историческими параллелями, что ли? – Он сунул в дорожную сумку сложенную таблицу.

– Больше никаких новостей? – спросила Марта.

– Больше нет. – Тоня направилась к двери. – Ах, ну да, твой Федор ушел в рейс к Юпитеру, разве ты…

– Знаю, – кивнула Марта. – Я знаю его расписание. Я просто думала…

– Ясно, ясно. Очень забиты линии связи с Луной, ну просто до отказа, и Федору, наверно, не удалось получить даже полуминутного разговора. Не огорчайся, Мартышечка.

Марта благодарно улыбнулась Тоне.

– А ты все еще на практике? – спросила Инна. – Что-то затянулась она.

– Уже не на практике. – Тоня обеими руками взбила прическу, карие глаза ее смотрели весело, победоносно. – Меня взяли в ССМП на постоянную работу.

– А как же институт?

– Ну что – институт? У меня система восприятия низковата. Я примитивная! – Тоня засмеялась. – Зато у меня дикторский талант: голос, выразительность, ну и все такое. Меня видят на экранах пилоты дальних линий, колонисты Марса, вообще люди, оторванные от Земли, так вот – надо, чтобы им было приятно видеть и слышать. Тут я выдержала испытания. Чего же зря занимать место в институте?

– Тонечка, прелесть моя! – воскликнул Буров. – Да ты вовсе не примитивная, ты умница. Разреши поцеловать в щечку.

– Не разрешаю! – Тоня со смехом выпорхнула за дверь.

– Что, развеселился, союзницу нашел? – сказал Веригин. – Неубедительно, Илья. У тебя-то система восприятия повыше, чем у Тони.

– Тогда давай сформулируем так: я не подхожу ни под одну из нынешних систем обучения. И на этом закончим разговор.

Буров выгреб из стенного шкафа еще несколько книг, рубашек, кассет и побросал их в сумку.

– Постой, так нельзя, все помнется. – Инна принялась перекладывать вещи в сумке.

– Единственный человек, который меня понимает! – Буров потрепал Инну по плечу. – Что вы приуныли, ребята? Все идет правильно, поверьте. Жаль покидать привычные стены, это так, но – пора приниматься за дело.

Помолчали. Потом раздался тоненький голос Инны:

– Ты хочешь уехать сегодня?

– Конечно. Чего тянуть?

– А гонки? Послезавтра гонки, ты ведь собирался…

– Да, гонки! – Буров остановился посреди комнаты морща в раздумье лоб. – Хм, гонки. А верно – погоняться напоследок…

От места приземления рейсового стали прибывать вертолеты, толпа лунных пассажиров направилась к белым террасам космопорта.

– Вон Алешка! – Марта сбежала с террасы и понеслась навстречу.

Морозов – высокий, в сером летном комбинезоне, с непокрытой русой головой – шел, заслонясь ладонью от утреннего солнца, бившего в лицо.

Инна, Буров и Веригин, стоявшие у балюстрады, видели, как просиял Морозов. Он подхватил Марту под руку, они оживленно заговорили. Морозов вытащил из кармана кассету и протянул ей. Было видно, как Марта, торопливо отойдя в сторонку, вытянула из кассеты крохотный патрончик и сунула себе в ухо.

Морозов постоял немного рядом с ней, а потом медленно пошел к террасе. Спустя минуту он тряс руку Инны, обрадованно хлопал по плечам Веригина и Бурова.

– Какой красивый, – сказала Инна, разглядывая прикрепленный к морозовскому комбинезону значок «Лунный альпинист» с изображением серебряной горы на фоне черного неба. – Ты лазил на Гюйгенс? Молодец, Алеша!

– А что? – Морозов приосанился. – Мне к лицу, правда ведь?

– Истинная правда, – подтвердил Буров. – Значок придает тебе индивидуальность.

Инна тихонько засмеялась.

– Я не потому сказала «молодец», что ты на Гюйгенс вскарабкался, а потому, что ты Марте письмо привез. Это ведь от Федора? Она прямо заждалась…

Марта все стояла там, недалеко от террасы, освещенная солнцем, и неподвижно глядела куда-то вверх. Кто не знал, что она слушает микропленку, тот удивился бы: вот стоит досужая девушка и восторженно смотрит в пустое небо.

Морозов отвел от Марты взгляд.

– Володя! – окликнул он Заостровцева, как раз проходившего мимо. – Подожди немного, вместе домой полетим.

Но Заостровцев покачал головой и деловито сообщил, что у него нет времени ждать следующего аэропоезда, так как он хочет успеть посмотреть учебный фильм «Система стабилизации опоясывающих напряжений при превышении крейсерской скорости на кораблях класса…».

– Ладно, ладно, – прервал его Морозов. – Знаю я ваши фильмы – одно название надо полдня выговаривать. Лети. Педант этот Заостровцев – почище нашего Кости. Ну, как вы тут, ребята?

– У нас новость, – сказал Веригин, – Илья уходит из института.

– То есть как? Что случилось, Илья?

– Если не возражаешь, поговорим потом, – сказал Буров.

– Возражаю.

– Ну, все равно – потом. Что за нескончаемое письмо прислал ей Чернышев? Марта, скоро ты?

– Не торопи, – быстро сказала Инна.

– Она до вечера будет тут стоять и слушать. А нам некогда. Нам с Костей надо яхту настроить.

– Не буду я гоняться, – сказал Костя. – У меня самоэкзамен.

– Ну во-от! Ничего, перенесешь самоэкзамен на другой день.

– Ах да, завтра спортивный праздник! – вспомнил Морозов. – Гонки! Не переноси экзамен, Костя. Я выйду с Ильей на дистанцию.

– Вот и хорошо! – обрадовался Веригин.

А Буров проворчал:

– Чего хорошего? Не люблю я ходить с Алешкой. Он варвар, так и лезет куда не надо.

– Кого надо обогнать? – деловито спросил Морозов. – Соперники сильные?

– Из сильных – Дюбуа, – сказал Буров. – У него напарник таитянин, да ты знаешь, имя у него – не выговоришь. Тори-тери-что-то-такое-мауи-уау.

– Знаю, упрощенно – Терри. А еще кто?

– А еще мы с Инной, – раздался голос Марты. Она незаметно подошла, ее зелено-серые глаза сияли, лицо все еще хранило выражение какого-то детского изумления. – Мы перегоним вас, так и знайте. «Лилия» придет первой.

– После «Фотона», – уточнил Буров. – Ну, поехали. Времени сколько потеряли из-за этого Морозова.

Ранним летним утром шли по садовой аллее к яхт-клубу Буров и Морозов.

– Ну вот, я все тебе рассказал. Теперь можешь начинать отговаривать.

– Не стану я отговаривать, Илья, – сказал Морозов, помолчав. – Наверное, ты прав.

– Мне полагается издать вздох облегчения, – усмехнулся Буров. – По правде, я опасался, что ты начнешь глушить меня историческими примерами. Расскажешь, как Ломоносов пришел в лаптях учиться в Москву и сколько учебных заведений он окончил.

– Неудачное сравнение, Илья. Во-первых, ты не Ломоносов. Во-вторых, не те времена…

– В том-то и дело! Хотя… – Буров остановился и, прикусив нижнюю губу, посмотрел на Морозова. – Знаешь, что мне пришло в голову? Все-таки аналогия есть. Ломоносов похоронил флогистонную теорию…

– А ты собираешься похоронить теорию Шандора Саллаи? – засмеялся Морозов.

– Не смейся! – запальчиво сказал Буров. – Мир в те времена казался большинству вполне гармоничным, и потребовались исследования Ломоносова и Лавуазье, чтобы вывести науку из тупика заблуждений. Ныне научно обоснован гомеостатический путь развития. Равновесие системы человек – природа! Но и эта гармония ошибочна… Вообще гармония – результат работы на заниженном пределе. Гармония, если хочешь знать, – состояние застоя мысли…

– Ты слишком категоричен, Илья. Критическое мышление в науке необходимо, кто ж спорит. Но… Чего ты, собственно, добиваешься? Гармоничные отношения человека с природой тебе не нравятся? Но они, во-первых, еще не достигнуты…

– А во-вторых, – прервал его Буров, – они принципиально недопустимы. Жизнь возникла в хаосогенных областях Вселенной, она и существует как ежечасное, ежеминутное отрицание закона растворения организованных систем в хаотической среде. Жизнь не стремится к равновесию, она препятствует ему.

– Мы проходили второй закон термодинамики, – поморщился Морозов.

– Вот в том-то и дело, Алешенька: мы проходили, но не задумывались! Мы знаем теоретически энергетику открытых систем, но – что мы делаем, чтобы преодолеть нерегулярность притока свободной энергии? А когда кто-то рассчитывает вариант, при котором возможно преобразование тау-излучения…

– Не кто-то, а сам великий Буров.

– Да, сам великий Буров! – крикнул Илья раздраженно. – Великий Буров рассчитал вариант нового взаимодействия, а великий Шандор Саллаи отверг его на корню, потому что давно известно, что тау-поток не поглощается и не может быть трансформирован в другие виды энергии. А безмозглые кретины со значками лунных альпинистов тут как тут со своей пошлой иронией.

– Не ругайся. Я тоже умею.

– А что делать, если только ругань способна тебя расшевелить?

– Слушай, Илья… Выдержка входит в программу нашей подготовки, но ведь я могу и не выдержать…

– И что? Поколотить меня? Да, это ты можешь, потому что сильнее физически.

– Почему ты взъелся на меня?

– Да нет, не взъелся. – Буров с безнадежным видом махнул длинной рукой. – Проходи свою прекрасную подготовку. Проявляй выдержку. Выполняй параграфы. И когда-нибудь дослужишься до начальника службы полетов где-нибудь на Марсе.

– Я буду летать. Понятно? Летать, пока хватит сил залезать в пилотское кресло.

– Летай, летай. Сил у тебя хватит, инструкции выполнять умеешь. В запретные зоны не полезешь.

– Что ты имеешь в виду?

– Да хотя бы Плутон.

– А почему я должен лезть на сумасшедшую планету? – посмотрел Алексей на Бурова. – Чтобы напороться на «дерево», «смерч» или как еще назвать эту штуку, которая сожгла «Севастополь»?

– Лезть, конечно, не надо. Но хотя бы проявить интерес к запретной планете, попытаться понять…

– Я не планетолог, – отрубил Морозов, нахмурясь. – И о Плутоне уже понаписано столько, что… Почему ты собственно, думаешь, что мне не интересен Плутон?

– Тебя интересуют только дурацкие старые песни.

– Ладно, пусть так. – Морозов сунул руки в карманы и зашагал, насвистывая что-то бравурное. – Тоже мне великий психолог, – проворчал он.

Свернули на узкую тропинку, почти заросшую травой, это был кратчайший путь к яхт-клубу. Здесь, у старинной ограды, стояли невысокие вишневые деревья.

– Смотри-ка, вишня созрела, – сказал Морозов остановившись. – А что, если мы ее отведаем?

– Кислятина, – поморщился Буров. – Да и есть вишню с дерева…

– Проглоти таблетку биодеза, никакая инфекция тебя не возьмет. Ну, чего ты, Илья? До гонок больше часа, успеем.

Они принялись обрывать вишню.

– И вовсе она не кислая, – сказал Морозов, слизывая с пальцев темно-красный сок. – Она почти сладкая. Не залезть ли на дерево? Слушай, когда мы летели на рейсовом с Луны, я задремал в кресле и во сне сорвался с дерева. Проснулся в страхе. Отчего снится такое?

– В структуре наследственности полно старого хлама, – проворчал Буров. – Ну, может, хватит?

– Посмотри-ка, Илья, на этого верхолаза!

Мальчишка лет десяти залезал на ограду, цепляясь за чугунные завитушки. Его круглое краснощекое лицо было сосредоточенно-серьезное, будто он решал шахматную задачу. Он подтянул ветку, сплошь обсыпанную ягодами, и начал быстро отправлять вишни себе в рот.

– Слезь сейчас же! – крикнул ему Буров. – Свалишься!

– Нет, – вдумчиво ответил мальчишка. – Не свалюсь. Опора достаточная.

Он передвинулся, подтянул другую ветку.

– Смотри, схватишь расстройство желудка, – сказал Буров. – Есть у тебя таблетка биодеза?

– Таблетки мама от меня прячет.

– Почему? Ты ими разрисовываешь стены?

– Один только раз и разрисовал. – Мальчик продолжал невозмутимо поедать вишни.

– Только косточки не глотай, – упорствовал Буров. – Слышишь? Перестань глотать косточки.

Но этот мальчик, как говорится, не лез в карман за ответом.

– У меня аппендикс заплавленный, – сказал он. – Высокой частотой.

Буров махнул рукой и пошел по тропинке. Морозов, посмеиваясь, двинулся за ним.

– А я вас знаю, – сообщил вдогонку мальчишка. – Вы с яхты «Фотон». Морозов и Буров. Я вас видел на прошлых гонках.

– А сегодняшние смотреть будешь? – спросил Морозов, оглянувшись.

– Нет. Пойду на футбол.

– Зря. Гонки интересней.

– А что интересного? Все заранее известно. Первым придет Дюбуа, второй – Марта Роосаар на «Лилии». Третьим…

– Не отвлекайся от еды, – посоветовал Морозов, подавляя желание дать этому нахальному предсказателю хороший подзатыльник.

Ветер был отжимной, и «Фотон» отошел от бона на всю длину фалиня. Буров и Морозов подтянули яхту к бону и перепрыгнули на ее палубу, пляшущую на неспокойной волне. Вооружились тестерами и начали последнюю проверку. Схема была в порядке – автоприводы рулей, эхолот, и локатор малопогруженных плавучих препятствий, и управление пластичным чехлом, облегавшим яхту, чтобы гасить вибрациями завихрения воды вдоль бортов, – устройство, скопированное с дельфиньей кожи.

Оставалось проверить датчик анализатора погоды – желтый цилиндр на верхушке мачты. Морозов стал ногой в петлю на конце спинакерфала и взялся за фал рукой. Буров тронул клавишу на вспомогательном пульте, и фал пошел вверх.

Прежде чем открыть крышку датчика, Морозов огляделся с высоты мачты. Среди яхт, причаленных по другую сторону бона, он отыскал «Лилию». Ее палуба была пуста. На краю бона сидела, свесив ноги, Инна Храмцова – видно, поджидала Марту.

Уж не проспала ли Марта? Не вызвать ли ее по видеофону?

Медленно он обвел взглядом бухту. Она была полна движения. Ветер гнал облака, подсвеченные по краям солнцем, и, когда облаков набегало очень уж много, море из сине-зеленого становилось серым. Крупным гребнем ветер прочесывал бухту, волны лохматились, тут и там бежали резвые белые барашки.

Вдали тянулась длинная гряда подводных камней, наискосок прочерчивая бухту пенной полосой бурунов. Ух и кипела там вода! Вдоль этой гряды и пролегала гоночная трасса, обозначенная красными буйками. Яхты должны были пройти левее гряды, против ветра, а потом, обогнув ее, помчаться по ветру обратно, к финишу. Чем ближе держаться к скалам, тем короче путь – но и опаснее. Ну что ж, подводный локатор в порядке, гоночный автомат – трансфлюктор – надежно оберегает от любой опасности.

Хороший день для гонок. Свежий шквалистый ветер. В прошлые времена яхтсменов в такую погоду не выпускали в море…

– Ты что – заснул? – крикнул снизу Буров.

Яхта раскачивалась, верхушка мачты вместе с Морозовым описывала размашистые дуги. Морозов откинул крышку датчика, потрогал иглами тестера входную цепь. Все в порядке, можно слезать. Но он медлил. Снова посмотрел на «Лилию». Теперь Инна стояла на ее палубе и взмахами руки пыталась привлечь чье-то внимание. Морозов взглянул в том направлении и увидел на трамплине, возвышавшемся над главным боном, тоненькую фигурку в черном купальнике.

Марта шла по трамплину. Остановилась у края, пристегнула к плечам и запястьям узкие зубчатые крылья – «фрегат», как определил Морозов опытным глазом. Вот же ведьма, подумал он с невольным восхищением. Все гонщики сидят у себя на яхтах, проверяют, волнуются, а эта, видите ли, всенародно прыгает. Мол, смешны мне ваши волнения. Да еще выбирает «фрегат» – крылья, на которых не всякий решится прыгнуть.

Марта широко раскинула руки-крылья, оттолкнулась и полетела. Почти по прямой пронеслась она над боном, пошевеливая крыльями, потом начала плавно снижаться. Сильно прогнула спину и – руками вперед – врезалась в пенный гребень волны. Мелькнули в всплеске маленькие ступни ног. По воде пошли желтоватые круги: крылья растворились, чтобы не мешать плавать.

Марта вынырнула и поплыла к своей яхте.

– Не можешь без театральных эффектов? – сердито крикнул ей Буров, когда она проплывала мимо.

На вышке взвился сине-белый флаг, раздался частый звон предстартового сигнала. Морозов оттолкнулся от причала. Буров включил подъемник, паруса мгновенно расправились, наполнились ветром, и «Фотон» пошел резать волны. До старта разрешалось ходить по акватории яхт-клуба как угодно, не пересекая створа стартовых знаков.

Два десятка яхт утюжили неспокойную воду. Гонщики поглядывали на вышку, старались держаться поближе к линии старта.

Паруса «Фотона» вдруг обвисли, заполоскали: с наветра почти вплотную прошла яхта с цветком лилии, нашитым на грот. Марта откренивала, откинувшись за борт и держа грота-шкот. Румпель она придерживала босой ногой. Инна помогала откренивать, вися на вантах.

– Отняли у вас ветер! – крикнула Марта сквозь смех.

– Смотри, вылезешь за линию – с гонок снимут, – завопил Буров и погрозил «Лилии» кулаком.

Флаг на вышке слетел вниз, протяжная сирена возвестила старт.

Морозов навалился на румпель и, выбрав грота-шкот, привелся к ветру. Буров подтянул стаксель. «Фотон», сильно накренившись, пересек стартовую линию и вышел на дистанцию.

Острый запах моря, свежесть ветра и шипение воды вдоль бортов. Упругая дрожь шкотов в ладонях. Хорошо бы так пройти всю дистанцию…

Но гонки есть гонки. Буров сорвал пломбу включения гоночного автомата, завел шкоты на катушки и сел рядом с Морозовым. Тот с сожалением выпустил румпель и грота-шкот. Теперь яхту вел трансфлюктор. Первая половина дистанции шла против ветра, в лавировку, и решающее устройство трансфлюктора само выбирало выгоднейшие углы и количество галсов. Откренивать, пересаживаясь с борта на борт, тоже не было надобности: автомат чутко реагировал на каждый порыв ветра и сам перекидывал компенсирующий груз-противовес.

Шли хорошо. Но на четвертом галсе «Лилия» стала понемногу перегонять их. А сзади, чуть левее, нажимал Дюбуа со своим коричневым напарником-таитянином.

– Откуда у нее такая прыть? – Морозов привстал, вглядываясь в фигурки девушек на корме уходящей «Лилии».

– Марта родом с острова Саарема, – объяснил Буров, – а там на яхту садятся в младенческом возрасте.

– Саарема… Подумаешь – Саарема! У меня тоже был предок-моряк, плавал на подводной лодке. Правда, в зрелом возрасте…

Морозов подумал, что трансфлюктор затягивает галс. Пора бы повернуть. Его рука потянулась к пульту корректировки, но Буров тотчас отвел ее: за каждую корректировку счетчик «списывал» с команды два очка.

Встречная волна подбросила яхту, гулко шлепнув под днище. Гонщиков обдало дождем брызг. В коробке автомата щелкнуло, руль повернулся, приводя к ветру, и быстро завертелись катушки, перекладывая паруса на другой галс. Плавно перекинулся с борта на борт противовес.

Морозов понял, что трансфлюктор затянул галс на две-три секунды, чтобы избежать поворота на большой волне.

«Я бы не среагировал так быстро, – подумал Морозов с острым чувством собственного несовершенства. – Ни один моряк не выполнил бы поворот оверштаг с такой точностью, с минимальной потерей хода. А впрочем… Автомат потому и хорош, что люди вложили в него свое знание моря».

Эта здравая мысль не принесла, однако, Морозову облегчения. Раз автоматы так здорово знают свое дело, пусть бы и гонялись друг за другом на здоровье – а мы тут при чем? Он высказал Бурову это соображение, но тот вытаращил на него глаза и сказал:

– Варвар!

Между тем ветер свежел. «Лилия» ушла далеко вперед, она уже огибала гряду камней у поворотного знака. Теперь ее не догнать. Хотя бы второе место не уступить Дюбуа, вон как он нажимает…

«Лилия» закончила поворот и, распахнув паруса «бабочкой» – грот направо, стаксель налево, – пошла курсом фордевинд. Теперь она стремительно приближалась и скоро должна была поравняться с «Фотоном», будучи по ту сторону подводной гряды, огражденной вехами с сигналами, которых локаторы боялись как огня.

– Интересно, что выберет наш автомат после поворота, – сказал Буров. – Тоже пойдет «бабочкой» или поднимет спинакер?

До поворотного знака оставалось немного. Слева послышался слитный треск электрических разрядов. Мимо пронеслась, еле различимая в сумасшедшем тумане скорости, судейская лодка, высвечивая сквозь волны бледно-фиолетовый хвост реактивных молний. Видно, судья хотел сам посмотреть, почему «Лилия» так резко вырвалась вперед, чуть ли не на полдистанции опередив другие яхты.

Небо вдруг потемнело, налетел короткий жесткий шквал. Паруса застонали под его напором. Но яхта не легла на борт – так быстро автомат потравил шкоты и перекинул противовес.

– Смотри! – Буров вскочил на ноги, впился пальцами в плечо Морозова.

Там, по ту сторону гряды, яхта с цветком лилии на гроте резко остановилась, будто споткнулась. Высокая мачта, продолжая стремиться вперед, переломилась над самой палубой и рухнула, накрыв цветными парусами волны.

– Пока мы обогнем гряду… – Буров в бессильной ярости стукнул кулаком по борту.

Морозов бросился к автомату, пробежал пальцами по клавиатуре экстренного программирования.

– Голову береги, поворот фордевинд! – крикнул он.

Гик со свистом пронесся над головами, яхту тряхнуло вправо, влево – и она помчалась назад. Автомат сработал опасный поворот с невозможной для человека точностью и быстротой.

– Что ты хочешь сделать?

Морозов не ответил. Он хотел направить яхту на подводную гряду, но локаторы «видели» ее и автомат не принял команду. С гребня волны Морозов посмотрел на «Лилию» – яхта уходила под воду, на ее вздыбившейся корме виднелась одинокая фигурка. Судейская лодка еще только огибала поворотный знак. Успеет ли?..

И Морозов решился. Просто не оставалось ничего другого. Он нажал кнопку перехода на ручное управление. Катушки быстро повернулись, освобождая шкоты, противовес застыл в нейтральном положении.

– Ты что задумал? – заорал Буров, подхватывая стаксель-шкоты, в то время как Морозов, выбрав втугую грота-шкот, навалился на румпель.

Теперь они спустились по ветру ниже терпящей бедствие «Лилии». Морозов круто привелся к ветру, яхта легла на бок, купая паруса в воде. Но он не стал откренивать, он перескочил на подветренный борт, увеличивая и без того опасный крен.

– С ума сошел? – Буров выкрикнул это и осекся, взглянув на белое лицо Морозова. Теперь он понял. Только лежа на боку яхта пройдет над камнями.

И яхта, лежа на боку, неслась прямо на камни. Клокочущая вода струилась по палубе.

«Опрокинемся, – подумал Морозов. – А, черт, все равно…»

Он крикнул сквозь нарастающий рев бурунов:

– Выбирай стаксель, в доску вытягивай!

Скалистая гряда стремительно приближалась. Волны то обнажали камни, обросшие космами серо-зеленых водорослей, то покрывали их.

– На ту волну подгадай, Алешка!

Рев воды заглушил голос Бурова. Яхта неслась на боку, обнажив киль. Подхваченная высокой волной, она перемахнула через скалу, как играющий дельфин. Впереди открылся еще один камень. Надо обязательно попасть на гребень волны, иначе… Цепляясь за бортовые поручни, по горло в кипящей пене, они ухитрились потравить шкоты, слегка увалив яхту под ветер, и тут налетела следующая волна, и на ее гребне «Фотон» пронесся над камнем. Легкий шорох – перо руля чуть чиркнуло по скале…

Все. Впереди – свободная вода. Яхта выровнялась.

«Лилии» уже не было на поверхности: старый локационный буй, сорванный волной с якоря, на котором он простоял неведомо сколько лет, пробил ей борт, и она затонула, утянув за собой сломанную мачту, державшуюся на одной ванте.

Две головы мелькали в волнах. Марта поддерживала подругу, сильно работая ногами и свободной рукой.

Она что-то крикнула – парни не расслышали в гуле бурунов. «Фотон» подошел с подветренной стороны, и, пока Морозов управлялся с румпелем, Буров кинул женщинам поплавок на канате и подтянул их к борту.

– Осторожно, – выдохнула Марта. – За руки не тяните…

Инна Храмцова коротко простонала, когда ее вытаскивали из воды. Гримаса боли медленно сползала с бледного лица. Марта уселась в кокпите, положила голову Инны к себе на колени.

– Мачтой ушибло, – сказала она, взглянув на парней. – Хорошо, что вы подоспели.

Буров молча включил трансфлюктор. Чуткие катушки приняли шкоты и рулевые тросы, паруса наполнились, и яхта ходко пошла в стыке равновесия моря и ветра. Теперь снова можно было довериться автомату.

Судейская лодка нагнала их, судья запросил, требуется ли срочная помощь. Но Марта не захотела передавать Инну с борта на борт и тревожить ее ушибленное плечо. «Фотон», подгоняемый попутным ветром, прямиком направился к причалу яхт-клуба.

– Послушай, – сказал Морозов, – почему все-таки вы обогнали нас на полдистанции? Новинка в схеме?

Марта подняла на него глаза.

– Никакой новинки. Просто я сняла систему локации малопогруженных предметов. А то из-за каждой щепки, из-за каждой встречной селедки яхта виляет на курсе, теряет скорость.

– Вон что! – Морозов усмехнулся и покачал головой.

– Тебя знобит? – Марта склонилась над Инной. – Дайте куртку, ребята, укрою ее. – И, помолчав, добавила: – А здорово вы перепрыгнули через камни.